Все краски мира
Что же мне делать,
если придет сейчас тот, кого я ожидаю?
Ведь он потопчет снег в моем саду.
Идзуми-сикибу
Изабелла
Снег. Белые пушистые хлопья осаждают кромку стекла, укладываясь миниатюрными сугробами на подоконник. Я невольно жмурюсь от солнца, подавляя утреннюю зевоту. Потираю ладонями глаза, помогая им привыкнуть к яркому свету. Слишком яркому для меня. Выползать из-под одеяла не хочется. И дело вовсе не в холоде — его я почти не ощущаю. Просто сегодня из-за снегопада прогулка отменяется, и придется слоняться по дому в поисках занятия. Или, разместившись на лоджии, копировать природу сквозь узорчатое от инея стекло, размазывая бесцветные краски по холсту. Я вздыхаю и провожу рукой по успевшей остыть половине постели. Несколько крупинок табака, небрежно рассыпанных на простыне — все, что оставил после себя Храфн. Здесь я иностранка, но с тех пор, как мы переехали на родину мужа, прогулка и рисование превратились для меня в некую форму навязчивости. Ежедневный многочасовой ритуал, который нельзя пропускать. А затем я пишу письма Вивьену. Сейчас он далеко от меня, но вскоре всё изменится. Я сползаю на краешек широкой кровати и сгребаю ногами тапочки в кучу.
Облачившись в заляпанный краской просторный свитер и старые джинсы, перетаскиваю мольберт на лоджию и стараюсь найти живописный ракурс. Выстроенные под углом створки окна предлагают не слишком затейливый выбор: давно потухший ледяной вулкан слева или обгрызенное морозом озеро справа. Подавив очередную усмешку, останавливаю выбор на вулкане. В случайном порядке, конечно. Надеваю солнцезащитные очки и вглядываюсь на линию горизонта: снег-снег-снег, искрящиеся, надкусанные ветром снежинки… Исландия вообще удивительная страна, здесь лед и пламень веками соседствуют бок о бок, заигрывая друг с другом. Постоянно нарушая равновесие, словно не в силах совладать с взаимной и пагубной страстью. А еще гейзеры и водопады. Раскаленный, фонтанирующий лед, рвущийся наружу из-под земных створок, и падающие каскадом рваные полотна воды. Только в Исландии возможны такие нереальные любовные переходы. И если на человека обилие красок наводит оторопь, здесь он почувствует себя в безопасности.
Когда мы с мужем сюда переехали, я долго не могла привыкнуть к подобным контрастам. Потом существовать меж двух миров-полярностей стало для меня естественным и даже комфортным. Я начала замечать в этих слияниях определенный символический смысл и возможность выхода из собственной подвешенности. Как сказал бы поэт, обилие давно потухших ледяных вулканов сродни моему душевному состоянию: я постоянно жду, когда горячая лава из груди извергнется наружу. Но лава спит сном ленивца. Или просто давно иссякла из-за отсутствия внешних и внутренних толчков. С горькой усмешкой сжимаю в руке мертвую беличью кисть…
С тех пор, как я потеряла способность различать краски, рисование превратилось для меня в своеобразное оттачивание неумелых графических приемов. Почти в экстремальных условиях. Меня уверяют, что явление это временное, а потому главное сейчас — не потерять контакта с линиями и формами, которые удерживают реальность. И не важно, художник ты или нет, символический акт контакта с действительностью помогает в ней удержаться. А еще для надежности я сопровождаю свои действия словами, чтобы не раствориться в призрачном мире иллюзий: «Я поворачиваю голову направо, я делаю шаг вперед, моя нога упирается в пол…» Со временем в черно-белом рисовании даже находишь определенное удовольствие — оно привлекает внимание к полутонам. Раньше мне бы и в голову не пришло задумываться над подобными мелочами. Я просто прожигала жизнь, забывая о ее быстротечности. Пока в итоге ценить стало нечего.
Устанавливаю подрамник на мольберт, так и не выяснив, правильно ли это делаю. Наверно, я смогла бы даже полюбить рисование. Если бы вообще была способна на любовь и привязанность. На голую черную ветку усаживается мрачная птица неизвестной породы и с любопытством заглядывает в окно, склонив голову на бок. Когда-то я читала об известном портретисте, который сбежал от мира на пике своей популярности, чтобы в уединении рисовать море. Он поселился в безвестной лагуне и, сидя часами на берегу, кистью размазывал по холсту соленую воду. Художник пытался писать море морем и никак не справлялся с задачей. Потому что не мог поймать его взгляда. Пока не понял, что у моря много глаз — это корабли, и в шторм они закрываются. Иногда навсегда. Портретист написал кучу картин, внешне друг от друга ничем не отличных, но в глубине скрывающих тайну. Может, и снег следует писать снегом? Птица на ветке зябко поежилась и упорхнула, издав на прощание пронзительный крик.
Сквозь тонкую стеклянную перегородку доносится отдаленный стук. Наверное, зашла соседка. Здесь почти у каждого свое маленькое хозяйство, и когда кто-то режет скотину, я обычно покупаю мясо. Совсем еще теплое и свежее, на выбор. Женщина принесла отличную филейную часть только что освежеванного олененка. Мясо дышит испариной и источает слабый аромат молока. По крайней мере, об этом с уверенностью бормочет соседка. Она уходит, так и не дождавшись, пока я отыщу кошелек, чтобы расплатиться. Почему меня никто не замечает? Ну да ладно, Храфн потом занесет!
А я уже размышляю над тем, что бы особенного приготовить на ужин. Помнится, раньше муж любил котлеты из рубленного фарша. Что ж, пусть будут котлеты, мне-то уж точно все равно. Я надеваю фартук и, засучив рукава, выбираю нож поострее. Аккуратно срезаю мясо с кости, следом удаляю тонкую пленку и разделываю мякоть на порционные кусочки. Затем на полоски вдоль и на кубики поперек. Начинаю кромсать его. Мельче. Еще мельче. Ножом. Мелко-мелко. Быстро-быстро. Мелко. Быстро. Чпок-чпок-чпок-чпок… Нож срывается с жестковатого чужого мяса и утыкается в мягкое мое. В палец. Я вскрикиваю от испуга и заставляю себя… остановиться. Остекленевшим взглядом смотрю на бесцветный ручеек, стекающий по ладони и темными каплями окропляющий пол. В полную силу сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони, стараясь хоть как-то оживить боль. Ни-че-го. Передвигаюсь к аптечке и заливаю порез спиртом. Ни боли, ни слез, ни щипания. Даже запаха нет. Стираю тампоном остатки бесцветной жидкости, креплю пластырь и натягиваю сверху такой же, как и сама, искусственный напальчник. Он рвется от резкого движения, и я с ужасом обнаруживаю, что пореза нет. Гладкая ровная кожа без признаков повреждения. «Я вижу стол, я вижу нож, я поднимаю руку, я сжимаю нож в кулаке…» Вдох-выдох. Я формирую котлеты, липкий фарш на моих ладонях…
За окном слышен звук мотора — Храфн вернулся с работы. Я наблюдаю сквозь замерзшее стекло, как муж спрыгивает с подножки кабины большого грузовика. К нему подскакивает Гайна — крупная незамужняя румынка, живущая в доме напротив, — и вовлекает в игривую болтовню. Он кидает короткие слова ей в ответ, не оглядываясь. Женщина не унимается, продолжает щебетать и «невзначай» упирается мясистой грудью в спину Храфна. Не удерживает равновесия на скользкой дорожке и вместе с ним валится на лед. Он смеется, пытаясь подняться на ноги и высвободиться из цепких объятий Гайны. Затем резко оглядывается назад и встречается со мной глазами. Задерживает пристальный и внимательный взгляд. Я пугаюсь и отстраняюсь в глубину комнаты: «Свет, окно, грязная посуда. Вода из крана течет по моим пальцам. Я абсолютно спокойна».
Ужин проходит в гнетущей тишине. Аппетита как всегда нет, и я оставляю котлеты почти нетронутыми. Храфн, похоже, удивлен полноценной еде в нашем доме, и сам накладывает себе добавки. Какая же я недогадливая и нерасторопная! В конце концов, не выдерживаю долгой паузы и вяло интересуюсь как у него дела на работе. Он равнодушно пожимает плечами и явно не намерен развивать тему. Что ж, пусть будет так, какая мне разница? Ночью мы занимаемся однообразным и унылым сексом. Я сосредоточенно рассматриваю стекающую по его носу капельку пота и гадаю: упадет или нет. Капля медленно стекает вниз и, соединяясь с другими такими же, падает мне на щеку. Я закрываю глаза и погружаю голову в глубину подушки.
— Может, если бы мы тогда завели ребенка?.. — в очередной раз начинает Храфн в перерывах между затяжками. Он всегда курит в постели после «этого», оставляя на простыне длинные дорожки пепла.
Я молча отворачиваюсь к стене, обхватив плечи руками. И под его выразительный вдох закусываю уголок пододеяльника. Обычно он терпелив в такие моменты, но сейчас решительно поднимается, прочищая пересохшее горло. Слышится звяканье мелочи в карманах и шорох надеваемых брюк. Звук застегиваемой молнии, щелканье пряжки ремня. Дальнейшее копошение с одеждой, удаляющиеся шаги и резкий хлопок дверью. Я накрываю голову подушкой и продираюсь сквозь сухие и беззвучные рыдания.
Ночью мне снится Вивьен. Он приближается верхом на белой лошади и приветливо улыбается. «Хочешь ко мне? — дружелюбно протягивает руку, подзывая движениями ладони, — Хватайся!». Я радостно цепляюсь за холодные пальцы и вскакиваю на круп коня, позади. Прижимаюсь к спине. «Крепче держись!» — бросает он, не оглядываясь, и с силой бьет животное пятками в бока. Лошадь издает отрывистое ржание и, встав на дыбы, взмывает ввысь. У меня замирает сердце, и я крепче прижимаюсь к Вивьену. Чем выше мы поднимаемся, тем стремительнее скорость полета. Почти беззвучно проносимся над серыми, грязными полями, над озерами и остывшими ледниками-вулканами. Дышать становится труднее, и я прошу его прекратить. Спуститься вниз, на землю. Он хохочет в ответ, продолжая наращивать скорость. Чувствую, как руки покрывает корка льда, лишая их послушания. Я скатываюсь по крупу вниз, назад, стараясь не упасть. Животное выходит из-под контроля, показывая норов, и тряска усиливается. Голова Вивьена, будто на сломанных шарнирах, вращается вокруг шеи, и он поворачивает ко мне лицо. Которое не его лицо. Которое вообще не лицо. Он гримасничает и, скалясь по-звериному, выплевывает слова: «Ты подаришшшь мне белую лошадку?» Яма вместо рта расширяется, превращаясь в рваную черную дыру, и становится видна зияющая пустота воронки вместо горла. Воронка расползается, засасывая меня в свое чрево. «Бездна! Предсмертная бездна!» — мелькает запоздалая догадка, и силы улетучиваются вместе с сопротивлением. Я слабо вскрикиваю и срываюсь вниз, поглощаемая ненасытным дном воронки. В пустоту. В бездну. В небытие. Растворяюсь…
Такое же бледное и бесцветное утро, как и сотни других. Привычно провожу рукой по холодной простыне. Похоже, муж так и не вернулся этой ночью домой. Натянув одеяло на плечи, бесцельно смотрю в окно на падающий хлопьями снег. Мне нужно. Купить. Белую лошадку…
Наспех одевшись, выхожу на улицу. Спотыкаюсь об ледяную полосу, оставленную шинами грузовика, и шлепаюсь навзничь. Слышу смех в стороне. Гайна с большой снегоуборочной лопатой в руках прекращает работу и о чем-то говорит по телефону. После, как ни в чем не бывало, продолжает свое занятие. Молча отряхиваюсь и направляюсь в сторону трассы, чтобы поймать попутку до города. «Я делаю шаг правой ногой, затем левой».
В маленьком магазинчике выбор статуэток невелик, но есть то, что мне надо. Фигурки животных не особо здесь популярны, но в туристический сезон можно найти все, что угодно. Останавливаю выбор на белоснежной фарфоровой лошадке с длинной гривой, расчесанной на бок. Ее хищные ноздри четко очерчены и больше напоминают недорытые норки сусликов. Улыбаюсь и с чувством выполненного долга направляюсь к кассе. Очень надеюсь, что Вивьен оценит подарок. У кассы неестественное оживление, все разговоры вертятся вокруг «volcano». Я в полной мере так и не освоила местный диалект, но «вулкан» звучит узнаваемо везде. Правда, тут его чаще называют «joklinum» — ледник, подразумевая, что последнее извержение наблюдалось лет 200 назад. Да и какого взрыва можно ожидать от давно потухшей горы, целиком обтянутой остывшей корой? Впрочем, все уснувшие вулканы рано или поздно пробуждаются.
Поговаривают, что причина здесь кроется в особой энергетической «сетке», покрывающей острова. Согласно местной легенде, эта «сетка» в точках переплетения способна не только поддерживать, но и возрождать к жизни давно угасшие процессы. Если в момент извержения вулкана посчастливится оказаться в центре подобной энергетической воронки, то можно обеспечить себя источником питания на долгую жизнь. А то и возродиться после смерти. Не знаю, насколько это соответствует истине, но здешние потомки викингов свято верят в легенды и почитают их. Здесь даже ребенок мечтает попасть в центр воронки, чтобы обеспечить себе жизнь после смерти. Несмотря на столь радужные перспективы, народ выказывает беспокойство, ссылаясь на последние радио— и теленовости, в которых, якобы, сообщается о повышенной сейсмической активности в нашем районе. Хорошо, что у меня нет радио, да и вообще…
Мне надоело ждать окончания пересудов и, отсчитав положенную сумму, я оставляю деньги на кассе. После чего иду ловить попутку, но запутываюсь в двери-вертушке. Застреваю там с незнакомой, отвратительного вида старухой. Вижу ее широко открытые, окруженные сетью морщин глаза с направленным сквозь меня рассеянным взглядом. А дверь все кружится и кружится, наращивая темп. Она все смотрит, не мигая. До головокружения. До тошноты! Как испорченная карусель. Крхч — резкая остановка — я вылетаю наружу, оседая на ступеньках. И… натыкаюсь на склоненное над собой немигающее лицо. Старуха тычет своим искривленным в суставе пальцем с поломанным ногтем: «Иди за мной!» И решительно следует вниз по ступенькам. Я вскакиваю и бегу прочь, в обратном направлении, огибая угол магазина, и… натыкаюсь на нее.
— Ты же очень устала, разве нет? — кашляет она, вцепившись в пуговицу на моей куртке. Я безуспешно пытаюсь вырваться.
— Что вам нужно от меня? И кто вы такая?!
— Я нойда. Или вельва. Как тебе сподручней. И я в силах тебе помочь.
Только бесноватой и грязной колдуньи мне сейчас не хватало!
— Ты застряла! Застряла в воронке! Тебя ведь давно нет, но ты забираешь чью-то жизнь!
Сумасшедшая старуха!
— Мне ничего от вас не нужно, — заявляю решительно и пытаюсь избавиться от ее руки. Она выдерживает паузу, продолжая пялиться.
— Ну что ж… если краски целого мира ничего для тебя не значат — иди, — и отпускает пуговицу.
— Что?.. Что вы сказали? — и мне уже плевать на ее внешний вид.
— Я та, кто знает, как вернуть покой твоей душе.
— И… и краски тоже? — я еще колеблюсь.
— И даже чувства, — мне показалось, или в ее голосе действительно звучит издевка?
— Ну что, ты идешь за мной? — и нойда исчезает за поворотом.
Я бегу вслед за нею по ступенькам. Мы садимся в старомодную машину и молча уезжаем в неизвестном направлении. К одинокой и заброшенной куваксе в горах.
Старуха не приглашает меня войти. Но я следую за ней по пятам неотступно, как веревками привязанная тень. Она разжигает огонь в камине и, напевая под нос песню на чуждом наречии, перемешивает черпаком густое варево из трав. Мне душно и тесно. Трудно дышать. И я с тревогой наблюдаю, как пространство вокруг стекает грязными потоками, образуя уродливые лужи под ногами. И начинаю кашлять. Колдунья протягивает мне пиалу с темно-желтой жижей и жестом повелевает выпить. Стоп. Я вижу цвет?! И подчиняюсь ей во всем. Просто устала сопротивляться. Кашель прекращается также неожиданно, как и начался. Она молча, без слов, приказывает раздеться. Я послушно выполняю приказ, и только потом понимаю, что женщина не издала ни звука. Я умею читать мысли? Насыщенная, янтарная жидкость еще плещется в пиале, хотя давно уже выпита. Струится по венам, мелькая перед взором. Создает причудливый гипнотический эффект. Словно множество мелких букашек устраивают демонстрацию под кожей. Выкрикивая тупые лозунги вслед за безмозглыми вождями. Ха! Я ощущаю невыносимую усталость в каждом тело-дюйме и бумажным рулоном катаюсь по полу. Распадаясь на множество скомканных шаров. Один шарик, два шара… Мои сущности сходятся и расходятся, играя со мной в пятнашки. Пятнашки-букашки!
Трям-пум-пурум… Поют букашки свой священный победный гимн. А я сдираю с себя лоскутами кожу, разгоняя лужи ошметками материи. «Трям!-трям!-трям!» — трезвоня в ушах разбитым пианино, кишат прямокрылые насекомые. И начинают возводить разрушенные дворцы, закладывая фундамент на моих костях. «Ррррр», — черный ротвейлер шершавым языком слизывает их колонии вместе с выстроенными дворцами. «Ты купила мне белую лошадку?» — кривляясь, вопрошает пес, брызгаясь слюной. Их уже свора — разнопородных черных собак, охочих до соленого лакомства. «Ты купила нам белую лошадку?» — их брылы оттягиваются, превращаясь в изуродованные человеческие маски. Во множество искаженных дурным зеркалом лиц одного человека. «Да! — кричу, — Я купила тебе белую лошадку! Не мучь меня больше! Вивьен! Отпусти!!!» Слышится нетерпеливое ржание за спиной, и прекрасный белый конь с шелковистой гривой преклоняет предо мной седую голову. Я обхватываю его шею изъеденными насекомыми руками и вскакиваю на спину. Я раздваиваюсь и очень расстраиваюсь. И мы передергиваем реальность, выворачивая лоскуты наизнанку…
Сеть сжимается, сеть разжимается. Сеть пульсирует и дышит в местах предельной энергетической концентрации. Вскрывая ложь по капле. Переводя ее в разрушительную энергетическую субстанцию. Субстанцию, дающую иллюзию жизни взамен праведной смерти. Встряхивает и подвешивает между двумя мирами, и я болтаюсь на тонких истлевших нитях между краями крайностей. Они по каплям выдаивают из меня честность. По отношению к себе самой. Выбивают воспоминания, разгоняя морок. Скручивая измененное тело судорогами неумолимой правды. Они требуют признания. «Направляйся к жерлу кратера и загляни в его глаза. Почти его духов. — Чеканит барабанную дробь глас старухи. — Живи настоящей жизнью, либо умри полноценной смертью!»
Сумасшедшая нойда зрит в корень. И я знаю, что ведьма права, потому что жизнь без красок страшнее смерти. Я нащупываю сгустки сети, и беру снаряжение из ее рук. Отправляясь в недолгий путь к вершине. Чтоб в почтении склонить голову перед духом огня. Цок-цок-цок, — невидимые табуны лошадей окружают меня, закручивая и увлекая в центр энергетической воронки. Наполняя невиданной силой.
«Люди под стать потухшим вулканам-ледникам, — издалека выплевывает старуха в камланье слова. — И жить боятся, и сдохнуть не хотят. Потушив свой огонь, грезят о вечной жизни. Но не вечно терпение огня!» Цок-цок-цок… «Разберись со своим ледником, пока он не разобрался с тобой!» — бросает она мне вдогонку, и по земле пробегают первые тектонические трещины. А я отчаянно силюсь не разорваться между двумя чужими мирами, став частью каждого из них. Соединяя фрагменты мозаичных воспоминаний в нелепую картину. Прошлое-прошлое-прошлое… Оно давит, питаясь энергией настоящего, откусывая жизнь огромными кусками. Муж знает все и, кажется, следит за мной. Мой муж… Я боюсь сделать больно и сказать ему «нет». Вивьен… мне страшно признаться в своих чувствах. Я прошу его об отсрочке, сама не знаю зачем. Он настаивает на том, чтобы расставить всё по местам. Он требует от меня выбора. Я не желаю ничего менять. Мне страшно от выбора и перемен. Пугает ответственность и вероятность ошибки. И я убиваю по капле чувства, жертвуя красками. Я говорю Вивьену «нет», но я не в силах сказать мужу «да». Я расщепляюсь меж двух чужих миров, теряя свой. Я растворяюсь… «Я делаю шаг вперед. Я упираюсь «кошками» в снег. Я сопротивляюсь воспоминаниям…»
«Нет! Да!» — слова сами хлещут лавиной наружу. Воспоминания… И я, покрывшись горячей испариной, хватаю ртом воздух. Воспоминания… путают мои мысли. Ненавидя и обожая одновременно. Управляют движениями, толкая в спину. Каждый мускул изогнутого тела напряжен и на грани истерики. Елозя «кошками» по твердому снегу, на ходу настраиваю фонарик. Вивьен нависает надо мной сзади. Ночь — не лучшее время для горных маршрутов, но мне уже всё нипочем. Я умоляю его остановиться. Каждый мой шаг приближает меня к развязке истории давней и запутанной. Я почти настаиваю. Стаи белых птиц мчатся навстречу, задевая крыльями лицо. Но отражение в зеркале отвлекает меня. И следом табун лошадей прорезает пространство, угрожая смести на своем пути. Местная радиоволна запускает Рortishead с композицией “Gloriabox”. Из ноздрей исходит горячий пар, норов строптив, а желания необузданны. Их движения слажены и естественны, целиком подчинены животному инстинкту. Не в силах оторваться от этого зрелища, замолкаю. И только мерное и необузданное цоканье металлических подков о расстёгнутую пряжку ремня… Пронзительная вспышка слепящего света под дикий, но человеческий крик. И я понимаю, что музыка появилась в моей голове гораздо позже…
Вершина рядом. Длинное, растянутое на несколько километров оранжевое марево прорезает черно-белое пространство. Жадный шепот стремящейся вырваться наружу лавы, зовет и манит. Цвет! Я вижу ослепительно яркие огненные всполохи, ошметками разлетающиеся из пасти пробужденного вулкана. И ощущаю давно забытое тепло. Беспорядочно сбрасываю ненужную одежду. И ступаю босыми ногами на снег. Он тут же тает, окрашивая изумрудной зеленью прорастающую траву. Щекочет стопы и голени.
— Ты обещала мне белую лошадку! — гремит по-детски обиженный голос Вивьена.
— Да, милый, да! — достаю из кармана отброшенной куртки небольшой сверток. Высвобождаю от бумаги статуэтку. И, прижав ее к груди, делаю первый шаг по дорожке из сверкающей зеленым золотом травы. «Выбор, выбор!» — стучат в висках слова колдуньи. Я улыбаюсь. Живая смерть или мертвая жизнь? Я выбираю чистые и яркие краски. Лавину образов и чувств. Череду ошибок и заблуждений. И медленно запускаю «Gloria box». Вживляя современную мелодию в старинные воспоминания. И еще один шаг, переходящий в невыносимо долгий бег!
Жар…
Бесстыдный жар! И слезы.
Захлебываясь от нетерпения, сливаться с горячей волной.
И под страстное лизание ветра заблудших снежинок
Вкусить вопль отчаяния с ароматом боли…
Нырнуть туда, где…
Миллиарды тонких игл просверливают горло.
Выпуская из подземелья отчаявшийся крик.
Где радуга чувств… и красок…
Растворят, наконец, меня без остатка…
В раскаленной волне вулканической лавы.
Навсегда…
Острые оранжевые языки Эйяфьятлайокудля пушечным ядром взрывают пурпурно-фиолетовое небо на миллиарды бесформенных осколков. Разливаясь неуемным потоком огненной страсти. С корнем выкорчевывая и переламывая вековую промёрзлую кору. Лед не в силах сдержать чувства вулкана, и живой огонь не подвластен мертвой воде. Сизый пепел парит в воздухе, оседая усталыми крошками на разогретой скальной породе. Ледник ревет от внезапного взрыва и изливает потоки ледяных закипающих брызг. Горячее наводнение из мутной и застоявшейся воды. Исландия, ночь на 22 марта 2010 года…
Вивьен
Я смотрю в окно на мерно падающий хлопьями снег, и вынимаю из памяти события проклятого дня почти двухвековой давности. Череда черно-белых картинок, как в немом кино, беспорядочно сменяясь, кружат в замедленном танце. Изабелла мечется посреди гостиничного номера, нервно перемещаясь из угла в угол. Ей страшно. Она повторяет скороговоркой, что муж прознал про нашу связь, и следует на время расстаться. Я не желаю ничего слышать. Не хочу ее терять. Не сейчас. Она почти кричит от возмущения, щеки пылают. Я хочу ее. Дико. Сейчас! Подхожу совсем близко, пытаюсь обнять за плечи, притянуть к себе. Она отталкивает меня. С силой и негодованием. Это злит и возбуждает одновременно. Я заламываю ей руки за спину, резко разворачиваю и беру силой. Она сопротивляется. Я поднимаю глаза. Круглая пустая дыра с насечкой вверху на фоне широко распахнутой двери. Мои зрачки расширяются вместе с надвигающейся пустотой, выплевывающей огненную, смертельную струю с яркой вспышкой света. Изабелла падает. Я поднимаюсь к потолку и оттуда наблюдаю за последующими событиями. Он бьет ее по лицу. Она отлетает в угол комнаты, пытается что-то сказать в оправдание, путаясь в длинном платье. Он наставляет пистолет на нее. Я срываюсь с места, заслоняя ее тело своим. Он нажимает на курок. Пуля проходит сквозь меня, застревая в сердце Изабеллы. Он стреляет. Она не шевелится. Снова и снова, пока не раздается «пустой» щелчок. Я протягиваю ей руку, подзывая ладонью. Она робко дотрагивается до остывших пальцев, и мы, свободные, поднимаемся вверх. Он внимательно разглядывает пистолет, проводит устало ладонью по лицу. Свободные? Подходит к лежащей без дыхания Изабелле и пытается нащупать пульс на ее шее. Мы силимся понять и впитать происходящее. Он испуган. А когда понимаем — задыхаемся от ненависти. Он решает бежать. Ненависти и жажды мести. Он забирает мои документы и подбрасывает мне свои. А я делаю отчаянную попытку ухватиться за его позвоночник. Вгрызаюсь зубами в спинной мозг, чтобы следовать за ним по пятам. Прихватив за собой Изабеллу. И мы следуем за ним, словно тени. В поисках мести, но не собственной любви.
Я лишал его воли изо дня в день, не ослабляя хватку ни на миг. И чем слабее становился он, тем крепче и увереннее я. И тем меньше времени нам оставалось. Сеть и так была с нами щедра, питая энергией давно остывшие и отсутствующие тела. Но она питала энергией и его тело тоже. И в отличие от нас, он был видим, и осязаем. Первой не выдержала Изабелла. Не снесла холодного и бесчувственного не-существования. И даже сновидения, сквозь которые я пытался до нее дотянуться, не смогли продлить черно-белую агонию. Труп — есть труп. Даже в своей энергетической оболочке, зависшей между мирами. Я с грустью смотрю, как горячая лава, поглотившая Изабеллу, продолжает растворять в своем движении двухвековой лед. Начинается наводнение. Теперь настал и мой черед обрести свободу. Я с корнем вырываю энергетическое тело Храфна, оставляя физическое безжизненно стоять у окна. И тащу его вверх по дороге, навстречу беснующему потоку воды. Жадно втягиваю от предвкушения, ноздрями воздух. И опускаю с головой под священную воду. Держу почти не сопротивляющуюся предсмертной агонии субстанцию под слоем тяжелой воды. Разрывая цепочки сети. Прикрыв глаза и подставив лицо лучам восходящего солнца. Мой последний восход…
Белоснежная лошадка, предсмертный подарок Изабеллы, сверкая фарфоровым блеском, аллюром летит мне навстречу. Я отдаю безжизненное тело соперника мертвой воде и вскакиваю на круп бегущему навстречу животному. Оно взмывает ввысь. И все краски мира рвутся наружу из долгого заточения. Обещая растворить меня в вечном блаженстве без остатка. Я испускаю последний вздох и улетаю навстречу Свободе…
Храфн
«В жизни трудно сделать две вещи. Вовремя сказать «люблю» и признаться, что любовь прошла. Решить бороться или отпустить. Игнорируя эти моменты, мы глубоко обделяем себя. Но главные наши враги — это анализ и здравый смысл, которыми мы привычно маскируем животный страх. Именно они истребляют чувства и краски. Умертвляют при жизни медленной и чудовищной смертью. Я не сразу догадался, что Изабелла продолжает жить со мной под одной крышей. А когда понял, все равно не хотел отпускать, не решаясь бороться. Я надеялся, что она сломается сама. Каким же глупым я был! Но еще более наивен я был по отношению к Вивьену. Когда же я понял все, жизнь уже не представляла для меня никакой ценности. По крайней мере, такая… Черно-белая…
Жители этих мест в момент извержения вулкана стремятся нащупать узлы энергетической сети, согласно преданиям, покрывающей остров. Они полагают, что смогут этим обеспечить свое бессмертие. Но им неведома сама природа явления. За все надо платить. Сеть забирает энергию живых людей, чтобы отдавать ее мертвым. Вся ирония в том, что живые отдают ее добровольно, отрезая своими страхами возможность полноценного проживания. Лишая себя Богом дарованных красок и чувств. Беспечно перекачивают энергию жизни в свою противоположность, так и не познав ее вкуса. По миру бродят миллионы условно живых, обреченных на бесчувственность, существ. Призванных служить энергетической батарейкой для зависших между бесцветными мирами полусущностей. За все надо платить. И я смертельно устал болтаться в воронке и почти два века жить без играющих с воображением красок, которых так бездарно лишал себя при жизни. Лучше бы я тогда ее отпустил..."
Я дописываю последние строки в дневнике, и распахиваю настежь окно, впуская беспечный бриз. А порыв весеннего ветра раскрывает дневник на случайной странице:
Это черно-белая история о мертвых при жизни и живых после смерти.
Окрашенная тысячью полутонов с мягкими и нежными переходами.
Или, напротив, резкими скачками рвущая ткань повествования,
Чтобы достучаться до живых.
И, захлебываясь горячей ледниковой волной,
Я пытаюсь шепотом перекричать ошалевшее буйство воды!
Про то, как важно победить страх,
Запрещающий топтать снег в моем саду…