Коридорный пилигрим

Стена выглядела пережитком эпохи. Обветшалая, того и гляди — осыплется. Очень старые обои из последних сил удерживали стену от падения. Не стена, а сухое печенье. На ней выделялись светлые прямоугольники неизвестных картин и безымянных портретов.

Я решительно содрал кусок древних обоев. Ветхая бумага с шуршанием и хрустом сползла, словно змеиная кожа. Обнажилась зернистая штукатурка. В росчерке трещин и пятен на голой стене возник странный рисунок. Я присмотрелся. Извилистый узор сформировал большой серый глаз, похожий на масонское всевидящее око. Неприятное зрелище.

Глаз моргнул и подозрительно уставился на меня. Бред? Гипноз? Почудилось, что на затылок мне легла широкая ладонь и медленно прижимает к стене, скрывающей нечто диковинное, исключительное.

Возмущенно хмыкнув, я уперся руками в призрачного монстра, изыди, урод! Обои опали осенней листвой. На стене мерцали два серых глаза. И царил солидный нос. Странный призрак морщился, хмурился, недоуменно корчил рожи. Похоже, он растерялся не меньше моего.

Это был очень старый двухэтажный кирпичный дом. Комната с крошечной кухонькой досталась мне от бабушки, которую я почти не помнил. Музейные останки патриархальной мебели, облагороженной вязаными салфеточками. Обитель, сохранившая экологически чистую пыль, мертвый уют и дряхлые традиции. Ремонт был необходим, но моих финансов пока хватало лишь на переклейку обоев.

Позже, размышляя о внезапном появлении глазастого призрака, я осознал, что не испугался в тот момент, не воспринял его потусторонним опасным чудовищем. Первое впечатление: досада и сомнение. Но быстро смирился со странной физиономией. Наверное, воспринял это явление, как очередной технологический изыск, современную телекоммуникационную фишку, которой и удивляться как-то неловко.

Освободив сероглазого, скомкал и утрамбовал в пакеты бумажные обрывки. Стена стала похожа на экран домашнего кинотеатра, где беспрерывно демонстрировалась внушительная физиономия — в меру самодовольная и цивилизованная. Стрижка ежиком, высокий лоб, резко очерченный подбородок, щеки, лишенные радостей переедания. Иных частей туловища не наблюдалось.

Сероглазый, он же, для краткости, Серый, он же — Серега в привычном понимании, быстро освоился и принялся командовать. Рот раскрывал, но я ничего не слышал, а читать по губам не умел. Серега беззвучно сыпал указаниями, властно кивал, дергал щекой и пытался метать молнии взором. С его ужимками только в пантомиме карьеру делать.

Современный формат общения породил во многих из нас синдром равнодушия, выработал иммунитет к нежелательным контактам. Бац! — и выключил компьютер. Шлеп!— и внес тролля в черный список. Поэтому я подсознательно видел в Сереге стандартного сетевого юзера, и не особо следил за его поведением. Главное, что он не мешал мне хозяйничать в квартире.

Надо признаться, особой новизны в обстановку и внешний облик комнаты я не внес. Не было настроения. Одиночество, как универсальный наркотик, способно растворять человека в мире ленивых фантазий. Совершенство скромной личности шлифуется мнимыми свободами. Моя свобода опиралась на экзотику. А как еще назвать совместное проживание с призраком?

Ремонт замер, спал я на раскладушке у подножия аляпистого ковра, который с достоинством парализованного долгожителя украшал вторую стену. Ковер, иллюзорно схожий с истлевшей шкурой, неожиданно привлек внимание Сереги. Он его рассматривал с подозрительностью археолога. Меня смутил этот интерес, и я содрал ковер, а потом и обои под ним.

И увидел милое синеглазое личико с очаровательными белокурыми локонами, пухлыми губками и наивной жемчужной улыбкой. Серега вытаращил глаза, надул щеки и стал похож на задыхающуюся лягушку.

Повеяло ледяными цветами, замерзшими медоносами. Время вспенилось, превратилось в шершавую губку, которую выплеснули из корыта. Сознание окоченело и съежилось. Серега и Синеглазка смотрели друг на друга, как дуэлянты, как лисы, разделенные клетками. А я вертел головой, пока не сообразил отойти в угол, чтобы наблюдать за обоими. Два призрака — нормально, уговаривал себя, гораздо лучше, чем один. Или надо признать, что сошел с ума, или воспринимать эту парочку, как должное.

И нас стало трое. Сначала Синеглазка смущалась. Опускала очи долу. Мило жмурилась и краснела. Виновато улыбалась. Серега неустанно искал ее взгляд, морщил лоб и по-гусиному вытягивал шею. В его умении шевелить бровью воплощались противоречивые настроения, а чувственный прищур отражал иронию, сомнение или беспечную радость. Такое обилие впечатлений Синеглазка воспринимала со строгой снисходительностью и детским любопытством.

У одних людей скелеты традиционно спрятаны в шкафах. У других — под обоями и коврами, где хорошо сохранились улыбки и гримасы. Откуда, из каких глубин всплыли бойкие взгляды и многозначительные усмешки? Я пытался догадываться: эти стены впитали память предков, семейную ментальность. В том, что это мои пращуры, я не сомневался. Кто же еще окажется в бабушкиной квартире. Странное наследство, но оно мне пришлось по душе.

Не каждый человек имеет собственных богов. Пусть даже в рейтинге квартирных иерархов. Лары, пенаты, демиурги — я не заморачивался поиском точного определения. Мне нравились эти удивительные существа… люди? Да, люди, проникшие в мою жизнь с такой непринужденностью, что мой замкнутый социум засверкал, заискрился точно хрустальная туфелька. И пусть в этом трио был только один голос, но впечатлений хватало на всех с избытком.

Кто сказал, что бесплотные духи сиречь порождение больной фантазии, самовнушение одинокого неудачника? Они живее моих приятелей и сослуживцев. Они наполнены. Безмолвность культуры их общения была столь эмоциональной, что я терялся, тонул в призрачных страстях. Казалось, стал понимать, впитывать смысл неслышных фраз, насыщенных переживаниями. Их не смущало мое присутствие, они обращали на меня внимания не больше, чем на подсвечник. Нежный лепет и взволнованное дыхание мешались с хриплым баритоном. Их диалоги были переполнены стихами, цитатами, афоризмами, пестрели изящными остротами и красивыми комплиментами. Разумеется, я не слышал всего этого, но я… чувствовал! Растворяясь в ментальности минувшей эпохи, научился ценить деликатность, искренность, душевность.

Иногда по утрам стена казалась прозрачной, и там, за спиной Сереги, в бежевой дымке проступали контуры чего-то монументального, не разобрать. Там бесконечность смыкалась с бездонностью, серебристо-серое сияние растворялось в ультрамарине. Мне очень хотелось проникнуть в потусторонний мир, я даже пытался шагнуть сквозь крошащуюся стену.

Моя коммунальная жизнь оказалась более экзотичной, чем у Маяковского в семействе Брик. Я играл роль наблюдателя, переводчика, курьера на посылках, рабочего сцены и домашнего психотерапевта. Хотя меня никто никуда не посылал и за толмача не держал. Я создал себе нелепую иллюзию и охотно вживался в роль второстепенного героя. Оставаясь номинальным хозяином квартиры. Вопрос «Оно мне надо было?» отверг за отсутствием прецедентов.

Тридцатилетний человек, переживший смерть близких, болезни, развод и нелюбимую работу, внезапно проникся живописным величием немоты и доверился сказочной реальности. Перестал напиваться и разбрасывать по комнате носки. Допускаю, что в глазах призраков я стал домовым, которому доверено благополучие семьи и охрана жилья.

Я уходил утром на работу и торопливо возвращался. В комнате клубился опаловый туман, романтика и благоговение заполняли помещение, словно ванну — ажурная пена, и трепетный аромат фиалок не позволял жарить картошку с салом и луком.

Все чаще мне казалось, что меж стенами протягиваются паутинные гирлянды, с которых лениво срывались фарфоровые искры, сыпались невесомые конфетти, высохшие лепестки роз. Я зажигал свечу, включал мазурку или медленный фокстрот, с хищным интересом изучая всплеск теней в полумраке. Постепенно научился у них умению грустить и улыбаться под элегию Массне.

Завидовал ли я этим странным немым отношениям? Переживал, что не могу прикоснуться к буквальной общности взглядов, формирующих единомыслие и… тайну с привкусом волшебства.

Дворянские отпрыски, как я их называл по настроению, парадоксально повлияли на мой лексикон. Немые беседы послужили подиумом для демонстрации красоты родного языка, поразили его чистотой, глубиной и гармонией. Беззвучные, но не бессловесные диалоги были настолько правильно построены и так ярко выражены, что я проникался грандиозностью красоты разговора. Драгоценные переплетения обычных слов так впечатляли, что я начинал задыхаться. Владение речью сродни искусству, я словно стал заново учиться говорить по-русски, удивленно и радостно.

Более того, стал читать Карамзина и Радищева. Я создал лучшую мистификацию в своей жизни, исполнил каприз великовозрастного неудачника… и обрел цель. Оказавшись на границе двух миров, с легкостью поверил в реализм городского фэнтези, став энергичным участником трансцендентного шоу.

Словно иду по длинному коридору, он все не кончается, а я спокоен, и мне нравится это паломничество, только одна крохотная проблема копошится у виска: в какую сторону я двигаюсь, назад или вперед?

Сначала я ужинал на кухне, тесной и неуютной, упираясь правым локтем в громоздкую черную плиту, похожую на взломанный сейф. Ел неаккуратно и торопливо, чавкал и стучал вилкой. Но вот случилось, взял тарелку с макаронами, отнес в комнату, сел рядом с Серегой и стал медленно жевать, вертя ножом, словно дирижерской палочкой. Сидел, выпрямившись, локти прижимал к бокам. Было смешно, абсурдно, комфортно и восхитительно приятно.

Я освоил секреты варки глинтвейна из вина «Каберне» с добавлением корицы, гвоздики, меда, имбиря и тертой лимонной цедры. Научился ценить грусть, наслаждаясь аккордами фортепиано и саксофона.

Меня одолевали странные желания. Вдруг со щемящей тоской захотелось по-есенински кувыркаться в золоте трав и сшибать черных галок с крестов голубых колоколен. Кулебяки захотелось о двенадцати начинках. Вытянувшись во фрунт, спеть «Боже, царя храни». Размеренного спокойного счастья, освященного верой, честью и уважением к отечеству.

Гулял в сквере. Кусал булку. Прилетела синичка, села на плечо, смелая, белощекая, деликатная. Удивился. Расклевала с ладони крошки, чирикнула, вспорхнула. Кто-то потеребил брюки. Надо же, белка тоже просит угощения! Почему они не боятся? Почему они вдруг выбрали меня?

Сидел дома за компом. Заработался, аж в глазах змейки поплыли. Решил передохнуть. Повертел головой и быстро поморгал, ресницы зашлепали, как мухобойки. В недрах черепа гулко отозвалось: бум бум… Удивился. Решил, что это остаточные явления мозгового штурма, типа легкого опьянения. Выпрямился — и в спине зазвенело. Организм пел, тело играло мелодию, меня тянуло метать икру…

Оказалось, смешно — виноват наушник.

Я его вытащил и выбросил в окно.

А потом выскочил во двор, по-звериному вдыхая пронзительную свежесть снега. Подбежала было тощая помоечная кошка, но притормозила, выгнулась, зашипела. Что получается: дикие звери и птицы меня не боятся, а дворовые животные отвергают?

Возле подбородка Сереги я установил высокое бабушкино трюмо, а у щеки Синеглазки повесил допотопную плазму. Теперь один, азартно хмыкая, следил за спортивными поединками, а другая в кокетливой печали то и дело смотрелась в зеркало. Почему этих людей разлучают несчастные три метра квартирной вселенной? Меня тянуло сдвинуть стены, прижать их друг к другу, и тревожный серебристый холодок вползал в душу…

Тревожный, потому что какая-то думка все время шевелилась на дне, беспокойная, как червяк, ненадежная, как сосулька. Нервы.

Поскользнувшись на январском тротуаре, я рухнул по-деревянному плашмя, умудрившись прикусить губу. Простуженный, лежал дома, закутавшись в волосатый плед. Читал «Дети Арбата», промокая кровоточащую губу рыхлыми страницами романа. Это было одно из первых изданий «детей», в ужасном полиграфическом исполнении. Я держал пухлый том, как непропеченный пирог и время от времени осторожно прижимал его к лицу, оставляя серой бумаге сукровицу. Наверное, с похожим трепетом верующие почтительно целуют святые книги. Серега с одобрением косился сверху. Эта книга, написанная за два года до моего рождения, стала очередным мостиком в прошлое, символически пропитанное моей кровью. Словно жертву принес истории.

Из каких провалов души, из какой бездны подсознания поднялась пузырящаяся мысль, удивила, насторожила, испугала. Камо грядеши? Возвращаюсь к истокам, ответил себе. И почувствовал неуверенность. Фальшь, мелькнувшую, словно тень большой мухи. Коридорное паломничество перестало восхищать ожиданием сюрпризов.

Я обречен проникнуться минувшей эпохой?.. Мне нравятся преданья старины глубокой, но не до такой же степени. Тихий суфлер прошептал: «Почему бы и нет?» Безликий и бесправный карлик, я бреду мимо ряда запертых дверей назад в будущее…Тьфу, черт, что за чушь лезет в голову?

В допотопном секретере нашел несколько хрупких блеклых фотографий. Никого из этих господ не знаю. Впрочем, одна карточка чем-то взволновала. Точно, у нас дома была такая! Выпрямившись в кресле, чопорная дама в строгом длинном платье держит на коленях щекастого бутуза, годовалого, пожалуй. Упитанный малыш облачен в аккуратный матросский костюмчик и увенчан клетчатой шапочкой с белым помпончиком, похожим на мороженное. Мама говорила, что это прабабушка Ольга. Или пра-пра?

Я стал узнавать похожих на меня людей, которых философски считал единомышленниками. Так владельцы собак тянутся друг к другу на прогулках. Это произошло внезапно, без подготовки. Словно третий глаз открылся. Помнится, в детстве я учился кататься на двухколесном велосипеде. Несколько дней отважно падал, весь исцарапался, набил шишки, но упорно влезал на конька-горбунка. А потом сел и спокойно поехал, ловко крутя педали. Чувствовал себя счастливым и уверенным наездником.

Вот и теперь на улицах и в магазинах я по-детски радовался, чувствуя в себе новые силы, почти сверхспособности. Окружающие люди обрели краски и светотени, перестали сливаться в серую массу. Очень интересно стало наблюдать за прохожими, встречая среди них… тут я запнулся — кого встречая? Знающих. Тех мужчин и женщин, которые, как и я, видели призраков, живут с ними в одном доме. Мы, Знающие, чем-то неуловимо отличаемся от большинства земляков. В нашем активе общение с иным миром, потусторонними сущностями, сохранившими культуру и достоинство благородных предков.

Сколько их вокруг, Знающих? Решил провести эксперимент. Встал у метро, смотрел на выходящих. Как будто девушку встречал. Каждые две с половиной минуты эскалаторы извергали потоки. Один, второй, третий… Пальто, пиджаки, куртки. Свитера, кофты, плащи. Сумочки, кейсы, рюкзачки, корзины. Наушники, наушники, наушники.

За час насчитал четырнадцать Знающих, в основном немолодых мужчин. Свет. Они мягко светились, выделяясь в толпе. Детей не обнаружил. Самой молодой женщине было не меньше двадцати пяти лет. Двое почувствовали, узнавающе мне кивнули. Рослый парень дружески хлопнул меня по плечу. Полная женщина в косынке застенчиво улыбнулась.

Мимо прошло свыше семи тысяч человек. По моей весьма шаткой статистике вышло, что каждый пятисотый горожанин тесно общается с призраками, знает скрытую истину. На полуторамиллионный город три тысячи Знающих? И все мы тщательно оберегаем свои тайны, не желая их обнародовать.

Весь вечер я гадал. Потом решил, что народ просто устал от мистики, чудес и загадок, пресытился шокирующими новостями. От НЛО до прорицателей, от бессмертия до апокалипсиса, от мутантов до колдунов — большинству обывателей уже плевать на сенсации. Забодали жареные факты и популистские открытия. Все потустороннее воспринимается на уровне пресной жизни соседей за стенкой.

…Шел пешком с работы. Захотелось бублика. В уютной тесной пекарне столкнулся с интересным старичком. Маленький, прямой, головастый, чистенький, похожий на шуруп. Случайный взгляд, мимолетное озарение, удивленные брови — мы поздоровались, два незнакомца, неожиданно встретившиеся на лесной поляне. Знающий жил рядом, пригласил меня к себя. Так просто. Без экивоков.

В квартире у Пантелея Платоновича Леденцова я почувствовал себя, как в аптеке. Чисто, аккуратно, приятные строгие ароматы, эффектное сочетание пастельных тонов мебели с ярким калейдоскопом гравюр и книг. Никогда бы не дал хозяину восемьдесят семь лет. Он был жизнерадостен и подвижен. Его призрак жил в большом портрете, который отнюдь не украшал сумрачную гостиную. Полотно напоминало плохо сохранившийся дагеротип. Тусклый облик: солидный старик, похожий на актера Анатолия Папанова, видимо, исстари вельможа при дворе, якшался с монаршими особами. Уж слишком высокомерно и властно он поглядывал на меня, едва заметно оттопыривая губу.

— Нет, не граф и не князь, — уловив мой взгляд, покачал головой хозяин дома. — Камер-фурьер Федот Леденцов, прадед, жуир, сатрап, шалун, вдохновитель.

Меня озадачила столь непоследовательная рекомендация.

— Взрослеет вместе со мной, — пояснил хозяин. — Полвека назад на портрете был малыш в панталончиках…

Мы пили чай с крекерами, Леденцов размышлял о судьбах миллионов дворян, в одночасье покинувших Родину. Сколько их было истреблено! В начале прошлого века Россия обескровила, ресурсы культуры и благородства истощились.

Мне казалось, что он произносит монолог Гамлета с провинциальной сцены.

— Свыше двух миллионов! — горестно изрекал Пантелей Платонович. — Мы потеряли передовую часть этноса, представителей самых достойных фамилий.

По мнению потомка странного камер-фурьера, геном нации обусловлен не только наследственными признаками, но и совокупностью культурных традиций, духовного потенциала. Ментальность ушедших поколений, исчезнувших родов не канула в лету. Природа сохранила национальный потенциал в эгрегорах.

Эмоциональная энергетика беженцев, тех, кого с корнем выдирали из родовых поместий, преобразовалась в совмещенном контуре, концентрируясь в неодушевленных объектах — картинах, книгах, мебели, музыкальных инструментах. Я ни черта не понял в этой лекции. Кроме того, что мои призраки выдающиеся эгрегоры, раз ухитрились поселиться в стенах старого дома. Их потенциал передается потомкам. Очень медленно и с невысоким коэффициентом. Вот пойди ж, пойми — опасаться этой силы или примкнуть к ней?

— Прислушивайтесь к себе, юноша, доверяйте своим ощущениям, противопоставляя их зову предков. Вы способны отличить от плевел. Хотя в этом мире никогда нельзя быть уверенным.

Он называет несколько имен. Грозный арабский террорист, оказался в третьем поколении …этническим евреем. Известный голливудский актер — никакой не сын канадского рыбака, а потомок грузинского журналиста. Экстравагантный европейский политик отнюдь не чистокровный француз. И даже не европеец.

— Откуда вы это знаете? — нетерпеливо спросил я. И запнулся.

Знающие. «Наши» эгрегоры обладают ресурсами информации, передаваемой поколениями не только по вертикали, но и по оси абсцисс, они осторожно делятся высшими секретами. Как Арамис и аббат Фариа.

Я ушел от Леденцова в сомнениях. Меня взволновали не его революционные пассажи, а сумбур эмоций и противоречивое настроение призрачного портрета. Мне понравилась идея исторического самосознания и способность человека посмотреть на себя со стороны, отнестись к себе, как к объекту истории. Но больше всего ошеломила внезапная, с бухты-барахты, критика песни «Как упоительны в России вечера».

— Не тот олух, куртуазный маньерист, кто придумал слова, и не тот профан, кто первым восхитился фальшивым пафосом и посредственными рифмами, — с нарастающим возбуждением вещал Леденцов. — А тот бесхребетник и прохиндей, кто возвел их в ранг национального достояния!

Мой собеседник дергал бордовой щекой, раздувал ноздри и походил на седого воинственного конька-горбунка.

— В начале двухтысячных годов ходили слухи, что текст «упоительных вечеров» рассматривался политиками и деятелями искусства в качестве нового российского гимна. Какая чушь! Абсурд! Дикость!

Леденцов топнул ногой. Мне почудилось ржание.

— Выходит, мы, русские, преклоняемся перед французским шампанским и французскими булками?! Олицетворением ментальности считаем балы и пе-ре-ул-ки?! Красавицы и лакеи воспринимаются титульной ностальгией, а пошлая символика и вальсы Шуберта в эталоне восхищения.

Я хмыкнул. Однако… в чем-то он прав.

— Всенародная любовь, смею заверить, это «Подмосковные вечера», которые тихо сходят на нет, хотя пользовались гигантской, нет, астрономической популярностью. Эта уникальная песня была символом нашей страны за рубежом многие годы. Песня, которую в момент рождения разгромили и высмеяли яйцеголовые критики, которую были готовы признать неудачей сами авторы…

Меня впечатлили его последние фразы, зацепили страсть и логика, показались убедительными доводы. Я вернулся домой хмурый, вяло помахал призрачным стенам и уединился в кухне.

У Радищева прочел: «В последний час, когда свет от нас преходить начинает и отверзается вечность, ниспадают тогда все степени, мнением между человеков воздвигнутые. Человек тогда становится просто человек».

Месяц спустя решил навестить Леденцова, появились вопросы. На месте старого двухэтажного особняка чернело пепелище, обнесенное жидкой решеткой.

…Серега отрастил щегольские усики, на правое верхнее веко Синеглазки легла шелковая морщинка. Они все чаще задумчиво поглядывали на смежную короткую стену, возле которой, приткнувшись к книжному шкафу, стояла моя раскладушка. Стену украшали потемневшие полки, сухие кашпо и дешевенькая икона. Повинуясь чужому порыву, я начал сдирать обои.

По комнате катились волны упоения и эйфории. Нечто радужное, сияющее, драгоценное омывало маленькую стену. Серегина сторона исторгала беззвучное ликование и восхищение. А Синеглазка божественно преобразилась, олицетворяя, словно мадонна, бесконечную нежность и ласковый страх.

Сергей был гималайским кедром. Мускулистым гигантом. Звонкий ствол украшала грива ветвей, в которых зрели тысячи чешуйчатых шишек. Его крепкие корни проникали глубоко в почву, он пил сладкие соки гор и чувствовал себя пьяным богом.

Синеглазка оказалась дочерью созвездия Малой Медведицы. Веселая, необузданная, горячая, раскинувшаяся на миллионы парсеков в сверкающей темноте. Твои странные песни, мерцание глаз волновали пролетающие кометы. Из глубин Вселенной мрачные астероиды приносили тебе ледяные цветы. У них никогда не было разногласий.

Я представил кедр и звезду, которым стали тесны старые стены. Мое паломничество по бесконечному коридору завершилось. Торжественно, как театральный занавес, раздвинув бумажную облицовку, я встретил ожидаемый взгляд. На фоне бурой штукатурки возник упитанный бутуз, облаченный в матросский костюмчик. Помпончик на клетчатой шапочке напоминал шарик сливочного мороженного.

Я улыбнулся, постоял минуту, потом надел куртку, взял чемодан и ушел…