Вишнёвый голубой

 

Хелен мнёт в руках бумажный клочок — жалкий пережиток, неуместный, ненужный, досадный.

Мнёт, оглядывается в поисках утилизатора. Биотная тумба возле прозрачных дверей Центра.

Хелен проскальзывает через плотную толпу и протягивает руку с бумажкой...

Спохватывается, замирает.

Её нельзя утилить.

Расправляет шуршащий комок. Ещё раз читает. Ветер рвёт мятый клочок из рук, будто тоже не хочет его. Ни в руках, ни в кармане, ни читать. Будто вторит мыслям самой Хелен: «Выкинь! Брось!»

 

Но Хелен уже опомнилась.

 

Она поправляет респ на лице, оголяет запястье с чипом. Сканер считывает и пропускает, раскрывает двери Центра.

 

Здесь так же много людей, но уже можно снять респ и защиту.

 

Защиту. Хелен избавляется отстёгивает и вешает на руку плотную маску респа, длинный плащ-защиту оставляет в стерилизаторе. Поправляет причёску у зеркала, ещё пару минут тратит на обработку обуви — вставить ноги в механизм, подождать, пока он смоет грязь и всё прочее. Шагает в лифт.

 

Мягкая воздушная подушка подкидывает её до нужного этажа. Взлетать в лифте нужно уметь, прижать руки и ноги, и потом элегантно вышагнуть на свой этаж — Хелен это умеет.

 

Бумажка в кармане словно зияла. Забыть о ней не получалось ни на минутку.

 

Есть вариант. Хелен щупает шуршащий клочок в кармане пиджака. Есть вариант. Слухи ходят о том, кто может избавить от этой повинности.

 

Берёт дорого, но не дороже жизни, ведь правда же?

 

Хелен уже всё решила, подходя к своей рабочей кабине.

 

Она не пойдёт убивать. Ни за что.

 

В кабине диктора сновидений уютно до духоты. Чёрные с синим ящики модуляторов кольцом висят над головой, пульт, широкий и основательный, окружает подковкой, чуть светится белым его панель. Под ней, в его нутре, спрятались умные машины, записывающие, модулирующие, изменяющие, сохраняющие и проецирующие сны и сновидения.

 

Хелен скинула пиджак, сунула его и сумочку за дверцу в своём «кресле». Почему «кресло»? Если в нём приходится стоять, чуть откинувшись на высокую спинку — какое же это кресло?

 

Но так было, действительно, удобно: оператор не засыпал от собственных «чар» и не слишком уставал за время начитки.

 

Так, начитка. Хелен опустила вирт-панель экрана ближе к лицу.

 

Проглядела текст на экране. Расслабила лицо и...

 

«Ночь выдалась ненастная...»

 

* * *

 

Ночь, и в самом деле, выдалась ненастная. Хелен бежала под дождём, придерживая капюшон от ветра и капель.

Незнакомый район, лужи под ногами и ливень над головой и вокруг. Льёт, стучит по капюшону защиты, по спине и плечам.

 

Хлещет струями по крышам и стенам домов, шумит в водостоках, выливается под ноги с бульканьем и мутной пеной или с пузырями от глубоких ударов по лужам.

 

В дожде разбивается свет вывесок. Длинные тонкие струи повторяют свет в своих хрустальных глубинах, двоят, троят его и делают неверным, призрачным. Светом из ужастика. Или из ночного кошмара.

 

Кошмары — не специализация Хелен, и она отгоняет мысль, апряжённо вглядывается в светящиеся вывески.

 

За название бара, в котором можно получить необходимое ей, пришлось заплатить слишком дорого.

 

Слишком. И теперь Хелен казалось, что она переплатила и поэтому глупа.

 

Ладно бы деньгами, Хелен теперь должна услугу. Равноценную.

 

Что это может быть — она даже предположить боялась, но наверняка что-нибудь такое, за что можно получить заключение.

 

Хелен поскользнулась на мокром асфальте и остановилась, ухватившись за стенку тёмной будочки. Наверное, днём тут продавали какие-нибудь хот-доги.

 

Заключение... Иногда это ещё ничего. С её везением можно вообще схлопотать развоплощение «на благо нации».

 

Хелен содрогнулась и почти побежала дальше. Редкие прохожие, укрытые и завёрнутые в слои защиты, отражали очками респов цвета реклам и вывесок. Малиновые, жёлтые, голубые.

 

Программа навигатора пискнула и приятным женским голосом рекомендовала «посмотреть направо».

 

Вход в полуподвал подсвечен стрелочкой с бессмысленным названием «Лысый краб». Почему — лысый? Почему — краб? В городе даже моря нет...

 

Хелен почувствовала себя в одном из снов, которые она навевала.

 

Вот только кто навеял этот? Хелен остановилась, не решаясь шагнуть дальше.

 

* * *

 

Хелен стоит под дождём, не решаясь спуститься и войти.

 

Не решаясь даже шагнуть.

 

Сомнение билось в ней огоньком: «Может быть, лучше не стоит? Может быть, принять повестку самой и...»

 

«И отправиться убивать людей?!» — Хелен живо представила, как именно это будет. Кровь, разорванные тела и внутренности, валяющиеся... Она сглотнула и выключила эти образы. О таком думать нельзя. Как нельзя диктору сновидений отправляться воевать.

Чтобы не потерять работу из-за того, что «травмированный диктор не способен передавать позитивно окрашенных сновидений». И... И... И вообще!

 

Хелен решительно, назло всем шагнула к яркой и бессмысленной вывеске.

 

* * *

 

В полутёмном зале играла музыка. Что-то из нового, пробирающегося в мозг и под кожу звуками и ритмами, вводящее в транс, туманящее разум.

 

Хелен пожалела, что не взяла заглушки. От такого проникновение в сознание хотелось защититься. Оглядела зал.

 

Людей много. Танцуют, болтают, пьют. Флиртуют.

 

Танцовщица на подиуме изгибается в такт музыке и свету. Её движения нереальны и совершенны.

 

Может быть, тоже «солдат»? Вряд ли так изогнуться может естественный человек.

 

Хелен держала за тонкую ножку бокал с мятно-зелёным густым «решайся!». Коктейль светился, и в его свете пальцы казались мертвенными. Ещё от него светились губы и их лучше было не размыкать. Испачканные в светящейся жидкости зубы — то ещё зрелище.

 

Пальцы сжимали истерзанный клочок бумаги. За этот день он многое пережил. Хелен снова стиснула её, будто желала раздавить, уничтожить, выдавить из своей жизни это, внезапно объявившееся, досадное, нетерпимое препятствие.

 

Из-за этого клочка бумажки придётся бросить всё, оставить свою жизнь, своё тело на год! А разум... разум... Разум добровольно позволить травмировать. Ради чего? Ради кого? Ради чьих интересов ей поступать так? Зная, что этот поступок полностью, до основания разрушит её жизнь. Не тело, только разум пострадает.

 

Хелен снова содрогнулась, ощутила тошноту и мурашки по похолодевшей липкой коже: а если она умрёт?

 

Если она умрёт там, в теле солдата? Что станет с её разумом? Сможет ли она и дальше творить сновидения? Сможет ли она и дальше быть тем, кем быть хочет?

 

Не оборвётся ли путь всей её жизни с выполнением этого долга каждого гражданина, а?

 

Музыка давила. Ритм нарастал, меняясь заполошно, в такт судорожно мигающим лампам и дёргающим на танцполе людям.

 

Хелен читала воспоминания вернувшихся со службы. Нет, не официальные. Официальные были про крепость духа и закалку характера, про новые впечатления и поворот жизненного пути...Хелен отпила мятную свежую, чуть с кислинкой штуковину из бокала. А если кто-то не хочет поворачивать свою жизнь? Если кого-то устраивает собственная дорожка, выстраданная, потом политая? Если и дальше хочется совершенствоваться и совершнствовать? Приносить людям радость и пользу, быть востребованным и признанным мастером?

 

Сломать всё это ради... Ради... Долга?

 

Хелен зажмурилась. Нет. Не хочу. Ну почему, почему же нет выбора!! Есть же те, кто хочет, кто рвётся на службу!! Ну почему я — должна?!

 

И никто не хочет слушать.

 

Хелен допила коктейль и снова огляделась.

 

Ритм дёргался. Дёргался свет.

 

Хелен видела мир то в розовом, то в синем, то в красном. То мигали яркие белые огоньки. Бежали друг за другом, отражаясь в её бокале, в очках глядящего на неё человека.

 

Бежали всё быстрее и быстрее, пока, вместе с музыкой, не взорвались звуком и светом.

 

Ей сказали — он сам тебя узнает. Ей сказали — нужно понравиться.

 

Хелен надела новое платье, сделала причёску — пришлось вызвонить мастера и втридорога оплатить ей сорванный график.

 

Хелен выглядела по высшему разряду. Тонкая, ухоженная. Впрочем, как всегда. Но сегодня — чуть больше.

 

Тот, в очках, так и смотрел на неё. Он? Не он?

 

Женский голос навигатора вдруг сказал: «Иди сюда», «очки» кивнул и поманил.

 

Навигатор такого говорить не должен. Не умеет просто.

 

Поэтому Хелен подошла.

 

«Садись»

 

«Очки» разглядывал её, она молчала, зачем-то защёлкивая и снова раскрывая сумочку. Тихо, почти незаметно.

 

«Ну?»

 

Хелен протянула бумажку.

 

«Очки» притянул повестку к себе, взглянул. Уставился в Хелен лицом. Глаз не видно под плотной, чёрной тьмой очков, и это мешает. Куда он сейчас смотрит? На неё? Или мимо? Куда? И как?

 

Как себя вести, если не видно взгляда?

 

Хелен поправила волосы, и человек в очках улыбнулся.

 

Тонкой, безгубой улыбкой.

 

— Так чего же вам нужно? — произнёс это уже своим голосом, чуть хриплым и шершавым, как наждачка.

— Я не могу убивать! — вышло чуть более хрипло и визгливо, чем хотелось. Хелен кашлянула смущённо.

— Никто не может, — человек вертел в пальцах брелок с черепом. Хелен не могла оторвать взгляд от голых металлических челюстей и пустых тёмных провалов глазниц. Они завораживали, двигаясь, перетекая в пальцах продавца. Свет отражался от блестящей поверхности, то зелёный, то алый, то снова жёлтый и синий, и опять красный. Череп скалился и кривлялся в этом неверном, странном свете. Будто ожил, будто... Ожившая смерть.

Хелен вздрогнула от этой мысли и подалась вперёд, вглядываясь жадно в лицо, в очки сидящего перед ней:

— Помогите мне! Помогите! Это... — она уставилась на бумажку и оказалось, что оторвать взгляд от этих напечатанных древним шрифтом букв она уже не может, — Это разрушит мою жизнь. Помогите!

— Я не мать Тереза и даже не папа римский.

Хелен покраснела, отчего танцпол вдруг стал душным и тесным. Кивнула, понимая, что пропадает. Глупо соглашаться на громадную цену, размеров которой даже не знаешь.

— Продайте мне... то, что позволит мне не... не убивать! — лицо жалкое, почти плаксивое.

Человек перестал играть с брелоком, опять уставил на неё очки:

— Пусть вместо вас убивает кто-нибудь другой?

— Да.

— Если вы попадётесь, вас лишат гражданства. И, может быть, развоплотят...

Хелен молчит, только кривит губы. Продавец кивает:

— Хорошо. Вот только хватит ли, чтобы расплатиться со мной?

— Н-не... Н-не знаю.

— Чем вы готовы заплатить мне за душу?

— Чем... чем хотите, — дёрнула голым плечиков.

Человек в очках рассмеялся:

— Как вы опрометчивы и неосторожны!

Он помолчал, разглядывая её опять.

— А если я попрошу... Попрошу...

Хелен приоткрыла рот.

— ...Слепок вашего сознания в обмен на тот, который дам вам?

Слепок сознания? Её? То есть... где-то будет другая Хелен, возможно, в рабстве, возможно, мучиться или... или... убивать...

— За-зачем?..

Продавец молчал.

Это будет больше, чем она рассчитывала. Слепок сознания — это риск. А если они станут использовать её сознание, как конкурента ей в её ремесле? А для чего ещё можно использовать слепок сновидца?

Убивать? Убивать во сне... Хелен слышала подобные слухи, но... Но... Но я-то об этом не узнаю... И Хелен кивнула:

— Хорошо. Я согласна.

А в голове стучало: «Теперь это — проблемы другой Хелен».

 

Продавец душ улыбается. Но Хелен кажется, что он хохочет.

 

* * *

 

Рядовой номер 10-27 открыл глаза. И снова зажмурился.

 

Вокруг красивой, многоцветно-зелёной формы рядового 10-25 разливалось яркое, глянцевитое, нарядное пятно крови.

 

Кровь пропитывала форму, меняя оттенки камуфляжных пятен. Там, где их пропитала кровь, они стали тёмными, почти чёрными, местами багровыми, цвета тёмной, самой сладкой, самой зрелой вишни. Такие вишни растут на самых верхних, самых согретых солнцем ветках.

 

Чтобы добраться до вишен, нужно забираться на крышу бабушкиного дома и уже оттуда тянуться к ветвям и ягодам.

 

Пролитые, просыпанные вишни на зеленом форменном комбинезоне. Щедро, даже на истоптанную чёрную землю пролились.

 

Собрать бы, да некому.

 

10-27 смотрит, смотрит, смотрит. Когда он, наконец, смог оторвать взгляд и оглянуться, стало уже поздно.

 

Бахнуло, свистнуло, ударило. 10-27 швырнуло кубарем. Земля и небо закрутились, поменялись местами, разогнались на карусели его восприятия и скинули с себя рядового.

 

Теперь он лежал, наблюдая, как всё замедляется и замедляется небесное и земное вращение.

 

В животе отчего-то становилось горячее и горячее, а потом горячее потекло наружу, по ногам и прижатым к животу рукам. Рядовой 10-27 оторвал взгляд от каруселящегося неба и увидел протекающую между пальцами кровь.

 

Тут же понял, что больно. Наверное, осколок разорвал и его тело тоже.

 

Больно! И по его рукам уже разливается кровь. Напитывает цветом тонкие кожные морщинки и складочки, выемки на пальцах. Словно вода, наполняющая пересохшие, растрескавшиеся ложи рек. Сначала по трещинкам, а потом всё гуще, полноводнее, и вот уже лужицы. В руках. На коже.

 

Как вишни. Даже попробовать захотелось, но он не смог. Голова закаруселилась вслед за небом и 10-27 упал навзничь.

 

Теперь перед его глазами странное синее небо. Почему небо такое синее? Синее, как одежда бога с древних икон. Как оно может быть таким синим, когда под ним люди проливают свои вишни?

 

* * *

 

В темноте висящего на орбите центра дистанционного управления скучно дежурят двое. Темно, лишь горят дисплеи зелёным техническим или ярким, «наземным видом».

— Десятая часть попала под обстрел.

— Угу.

— 10-27 — чей?

Щёлканье клавиш, хлопок пузырика жвачки:

— Хелен Рен, сновидец, что ли...

— Ох уж эти сновидцы! Ты видел, о чём он думал?

— Угу.

— Понабирают...гениев.

— Угу. Ему бы кисточку и краски. Я бы посмотрел.

— А?

— Да ничего, надо забрать его оттуда, отправить обратно в центр.

— Их же уничтожают. Охота тебе возиться.

Второй оператор боевых искусственных пожал плечами:

— Положено забирать проявивших несоответствие.

Файл с именем 10-27 и приложенной записью его мозговой деятельности был изъят из головы пришедшего в негодность солдата и отправлен в центр, на Землю.

 

* * *

 

Хелен проснулась. Пытаясь удержать обрывки сна, полежала с закрытыми глазами.

 

Сон был ярок, но его призрачные и прозрачные лоскуты выскальзывали из пальцев.

И из сознания.

 

Из пальцев...

 

Снова вспомнились пальцы, её пальцы, перепачканные в крови цвета вишнёвого сока. Кровь текла с пальцев в ладонь, натекая лужицей. Текла по географии трещинок и морщинок ладони и пальцев, делая каждую из них, даже самую тонкую и невидимую заметной, яркой и значимой.

 

Во сне Хелен подняла перепачканную кровью руку и алая и тёмно-красная пятерня на голубом неба казалась и кощунством, и жертвой.

 

Священной жертвой. Священным даром.

 

Голубой, яркий, чистый оставался незапятнанным, хотя к нему тянулись сотни, тысячи рук. Окровавленных рук, протянутых с земли.

 

Хелен открыла глаза.

 

Яркий, цветной сон. Захотелось сейчас же выяснить, как зовут автора? Но шевелиться, искать оказалось боязно.

 

Любое движение могло сон спугнуть. Разрушить что-то важное.

 

Важное?

 

Да! Хрупкое здание понимания, выстраивающееся в мыслях Хелен. Сон...

 

Ощущение беззащитности, ощущение потери. Досадной, бессмысленной траты.

 

И синее, яркое небо, и красные, жаждущие руки.

 

Почему-то снова подкрался стыд. Как будто вернулась на пару лет назад, как будто снова отдавала считывать не своё сознание, а чужое, пусть и выдуманное, сделанное.

 

Никто, никто не знал, что она — обманщица. Никакого наказания. Вот только страх и стыд.

 

Хелен поняла, что этот сон останется с ней навсегда. Что этот сон, это принятое тогда решение — изменило её.

 

* * *

 

Перед уходом, уже сжимая кристалл носителя, Хелен спрашивает, вцепившись глазами в лицо продавца:

— Это — чей-то слепок?

— Нет, — продавец душ дёргает подбородком, жест странный, но явно отрицательный, — Это... искусственно созданная... имитация человеческого сознания. Память, личность, реакции — всё есть. Но — имитация.

Продавец смотрит сквозь очки на Хелен и уточняет, успокаивая:

— Не представляет ценности.

 

Он улыбается, но Хелен опять кажется, что он хохочет.