Страшная пассажирка

На сиденье напротив меня сидит старуха. У себя на коленях она держит цветастое покрывало, свёрнутое в плотный ком, туго перетянутый бельевой верёвкой. Несмотря на духоту в вагоне, старуха одета очень тепло. На ней засаленная фуфайка, застёгнутая на все пуговицы, ватные шаровары и какие-то допотопные, перевязанные верёвками, онучи, сшитые из кусков дерюги и свиной кожи. Голова старухи замотана грязным шерстяным платком. Костлявое, сизо-красного цвета лицо её напоминает железную маску, изъеденную ржавчиной. Временами по железной маске пробегает едва заметная судорога, и тогда тёмные, потрескавшиеся от времени старухины губы начинают слабо шевелиться. В эти минуты кажется, будто она хочет что-то сказать или повторяет про себя, чтоб не забыть, что-то очень важное.

Такое соседство создаёт мне массу неудобств. Старуха вроде  бы ни на что не реагирует — на взгляд постороннего наблюдателя она  полностью  анемична — но её мутные глаза неотрывно следят за мной. При этом они даже не мигают, словно снабжены прозрачными защитными веками, подобно змеиным. Я пытаюсь уверить себя в том, что на самом деле она смотрит не на меня, а мимо, и что эффект такой пристальной целенаправленности создаётся исключительно за счёт её загадочного немигания, но легче от этого не становится.

Чтоб хоть как-то отвлечься, беру в руки книгу и пытаюсь читать, но чтение в такой обстановке не идёт совершенно. Одно и то же предложение, прочитанное по нескольку раз, отпечатывается в голове бессмысленным набором слов, текст кажется полной абракадаброй. Любоваться пейзажами, мелькающими за окном, тоже не удаётся. Мысль работает только в одном направлении, замыкаясь на единственном вопросе-без-ответа — зачем она на меня так смотрит? — и голова, как на шарнирах, сама собой поворачивается в сторону старухи, неумолимо подставляясь под её жуткий змеиный взгляд.

Я не одинок в своих страданиях. Рядом со мной сидит худощавый, интеллигентного вида прилизанный усач в твидовом костюме, в очках, манерами и повадками напоминающий участкового врача. Он находится примерно в том же положении, что и я, и тоже чувствует себя весьма неуютно. Но с выдержкой дела у него обстоят намного хуже. Ему кажется, что старуха уставилась именно на него. Он заметно нервничает и беспрестанно ёрзает на месте, изнемогая под тяжестью её взгляда.

— Это невозможно! Ну сколько можно в упор таращиться на живого человека?! Чего она уставилась? — бормочет он, нервно поправляя на носу очки. — Честное слово — это чересчур! Лучше, наверное, вообще ехать стоя, чем так вот… Слушайте, — тихо обращается он ко мне, — давайте не будем обманывать себя: встанем вместе и куда-нибудь пересядем. Прямо сейчас! А? Вы, надеюсь, меня понимаете?

Чувствуя во мне товарища по несчастью, он предлагает совместно совершить акт пересадки, но тут же сам отказывается от своих намерений. Я прекрасно понимаю его. Участкового врача, как и меня, тревожит загадочная старухина неподвижность, за которой подспудно может таиться грозная, дремлющая сила. Врачу, как и мне, кажется, что если старуха разгадает наши намерения и поймёт, что мы пытаемся от неё улизнуть, то наверняка придёт в ярость и тогда от неё можно ожидать чего угодно. Поэтому ни он, ни я не стремимся искушать судьбу. С величайшим смирением первых христиан, брошенных на растерзание голодным хищникам, мы продолжаем оставаться на своих местах, внутренне страдая безмерно, но делая вид, будто ничего особенного не происходит.

Напротив нас, рядом со старухой, сидит цветущего вида, пышущий здоровьем, упитанный молодой человек в элегантном спортивном костюме, явный баловень судьбы и любимец фортуны. Он румян, кудряв, вальяжен и улыбчив, как молодой Вакх. Он ведёт себя с такой чарующей непринуждённостью, как будто находится один у себя дома. Закинув ногу на ногу, развалившись, словно в кресле собственного кабинета, молодой человек беспрестанно болтает с кем-то по мобильному телефону и, судя по всему, разговор ведётся приятный во всех отношениях: с полного, холёного лица его не сходит сладострастная улыбка. Молодому Вакху повезло много больше, чем нам. Он не попадает в поле зрения мутных старухиных глаз, а потому ему нет никакого дела до наших страданий. Мы оба со своими кислыми физиономиями наверняка кажемся ему мрачными типами и редкостными занудами. Иногда Вакх  мимоходом скользит  по  нам  взглядом, и тогда лицо его начинает кривиться в брезгливо-насмешливой гримасе:  он  откровенно  потешается  над  нами.

Когда по громкой связи объявляют нужную ему станцию, молодой человек начинает не спеша готовиться к выходу. Не прекращая разговора и не отключая мобильный, он встаёт с места и свободной рукой принимается ворочать по полке над окном свою сумку, намереваясь снять её и поставить на пол. Как-то сразу становится ясно, что два дела одновременно ему не осилить. Слишком громоздкой и тяжёлой кажется сумка, заполнившая своей кубатурой почти всю полку, и слишком легкомысленным представляется желание справиться с ней при помощи одной лишь руки. Самонадеянность молодого человека не может не вызвать опасений. Движимый прежде всего соображениями личной безопасности, я поднимаюсь с места и берусь за сумку с другого конца, давая тем самым понять юному Вакху, что хочу помочь ему. Он, по-прежнему не прерывая разговора, принимает мою помощь благосклонным кивком головы. Сообща мы подтягиваем к самому краю полки тяжеленный саквояж, готовясь  принять  его на руки.

И тут происходит нечто неожиданное!

Участковый врач, следящий за нашими действиями с обострённо-напряжённым вниманием, приподнявшись вдруг со своего места, совершает  какое-то странное, зигзагообразное телодвижение. Он как бы желает выйти в проход с тем, чтоб освободить место и не мешать нам, но при этом ловким, почти незаметным движением, словно невзначай, ударяет меня локтем под коленную чашечку. Не ожидая этого, я непроизвольно приседаю, отшатываюсь назад и, естественно, выпускаю сумку из рук. Всё остальное происходит в полном соответствии с законами физики, описывающими положение тела, потерявшего нужные точки опоры.

Громоздкая сумка  начинает неумолимо заваливаться и через секунду падает вниз.

Весь процесс обрушения совершается с непостижимой быстротой!

Я ещё не успеваю вновь обрести утраченное равновесие, качаюсь из стороны в сторону, как Ванька-встанька, хватаясь руками за воздух, а уже прямо перед собой вижу округлившиеся от ужаса глаза молодого Вакха; пухлые губы его, вмиг окрасившиеся пепельным цветом, дрожат, силясь что-то произнести. На полу, как раз между нами, бесформенной глыбой громоздится сброшенный с полки саквояж, из-под которого торчат, судорожно подёргиваясь, тощие ножки в стоптанных онучах…

Старуху придавило сумкой?! Не может этого быть! Тут я замечаю вязкую лужицу тёмно-вишнёвого цвета, вытекающую из-под багажа — и всё становится на свои места! Точно так! Старуха приняла на себя всю тяжесть рухнувшего монолита. Опрокинутая им, она приложилась с размаху лбом об пол, и теперь становится понятен странный клокочущий треск, ознаменовавший свершившуюся катастрофу. Как будто где-то рядом лопнула кожура перезрелого арбуза. Неужели это треснул старухин череп?..

В вагоне поднимается невероятный переполох. Происшествие взбудоражило всех без исключения. Многие повскакали с мест и кричат в полный голос так, словно пытаются переорать друг друга. «Скорую! Немедленно вызывайте скорую!! — кричат, неизвестно к кому апеллируя и от кого требуя этого вызова — ведь подобная задача по силам любому, у кого в руках есть мобильный. — Пусть подъезжает прямо к платформе ближайшей станции и ждёт! А мы поможем!..» Чем они, интересно, могут помочь? Другие отвечают, что это никак невозможно: мы проезжаем такие места, где «скорую» придётся ждать очень долго, а к платформе на машине вообще не подъехать.

Старуху вытаскивают из-под сумки и кладут на скамью. Участковый врач быстро осматривает пострадавшую: щупает пульс, проверяет дыхание, трогает пальцем сморщенные, начисто лишённые ресниц, веки. Потом он выпрямляется и, вытерев руки салфеткой, объявляет, что ничего ужасного не произошло.

— Граждане, соблюдайте спокойствие! У женщины неглубокий обморок, но это не страшно. Ушибы, полученные ею, незначительны. А кровь натекла оттого, что при падении она прикусила себе язык — только и всего, — сообщает он, улыбаясь бодро и непринуждённо. — Скоро пострадавшая придёт в себя и быстро восстановится, — затем, не убирая с лица улыбки, слегка повернувшись ко мне, шепчет: — Старуха мертва! Старайтесь вести себя так, чтобы окружающие ничего не заметили, иначе поднимется страшная паника, — и вновь обращается к пассажирам: — Уверяю вас, всё в порядке! Скоро женщина очнётся! Говорю вам это как участковый врач.

Словам врача не очень-то верят. Слишком уж отчётливо, на весь вагон, прозвучал треск расколовшегося черепа, и слишком много крови вытекло из-под смертоносной сумки, чтобы можно было списать это на прокушенный язык. Пассажиры недоверчиво качают головами и высказывают свои предположения, с испугом косясь на бесчувственное тело.

Я тупо разглядываю лежащую на скамье покойницу — /уже покойницу?!/. После жёсткого контакта с полом лицо её перекосило невероятным образом. От удара один глаз старухи закрылся совсем и заплыл, зато другой выскочил из орбиты и, демонстрируя размер почти биллиардного шара, упёрся невидящим зрачком в переносицу. Впалый рот перекривился в чудовищной ухмылке; нижняя челюсть, отъехав далеко в сторону, открыла узкую гортань, из которой высовывается маленький язык, острый и чёрный, как пиявка. Хорошо виден также ряд нижних старушечьих зубов. Большей частью кривые и жёлтые, они местами закрыты потускневшими металлическими коронками и вывернуты почему-то немного наружу, как если бы старуху ударили по челюсти изнутри. Как же такое случилось? Неужели сумка молодого Вакха принесла нам это несчастье?! Вот беда-то!

Участковый врач держится молодцом. Он бойко отвечает на вопросы окружающих, не переставая расточать ослепительные улыбки, как будто даёт пресс-конференцию, и снова заверяет всех, что ничего страшного не произошло. Потом опять наклоняется ко мне.

— Старуху надо убирать отсюда от греха подальше, — слышу я его вкрадчивый шёпот. — Давайте-ка вынесем её в тамбур, пока никто ни о чём не догадался.

Мы разворачиваем цветастый плед, кладём на него, как на носилки, старуху. Затем под скорбные причитания пассажиров выносим тело в тамбур. Молодой Вакх, с круглого лица которого начисто сошёл весь румянец, беспомощно плетётся следом за нами. Его остановку давно проехали, но он этого даже не понял.

В тамбуре мы, не сговариваясь, сразу заматываем старуху в покрывало целиком, чтоб не видеть её перекошенного лица, кладём тело на пол, после чего стоим и в полном замешательстве смотрим друг на друга: что делать дальше, мы решительно не знаем. Никому из нас никогда ещё не приходилось иметь дело с трупами в вагонах пригородной электрички.

Первым берёт себя в руки участковый врач.

— Ай-яй-яй! Как нехорошо получилось-то! — говорит он,  сняв очки и протирая платком запотевшие стёкла. -Вы ж понимаете, могут подумать, что вы её того… специально укокошили. Умышленное, злонамеренное убийство — вот как это называется! Главным образом, складывается-то всё не в вашу пользу. Судите сами, череда  более  чем  странных  совпадений: этот неподъёмный груз на верхней полке, его обрушение в самый неподходящий момент, череп, треснувший пополам, лужа крови — одно цепляется за другое. Вы, что называется, вляпались по полной, друзья мои, — доктор всячески стремится оградить себя от нас. Он вполне прозрачно даёт понять: я тут ни при чём, а вы оба выпутывайтесь, как хотите. Я начинаю подозревать, что удар под мою коленную чашечку был нанесён им неслучайно, но, в любом случае, это уже ничего не меняет. Мы действительно вляпались «по полной». — А суд совести? — продолжает методично добивать нас доктор, кривя тонкие губы в беспощадно-обличающей улыбке инквизитора. — Разве вы сможете простить себе когда-либо, что из-за вашей неуклюжей возни прервалась драгоценная нить человеческой жизни?!..

В своих разоблачительных ламентациях участковый врач, войдя во вкус, заходит слишком далеко. Он уже несёт полную околесицу, взваливает на нас массу незаслуженных обвинений, грозит несуществующими карами и в итоге доводит молодого Вакха до почти невменяемого состояния

Совершенно обессилев от тяжести проблем, свалившихся на его кудрявую голову, молодой человек припадает спиной к стене и, придерживая руками трясущиеся колени, принимается бормотать о каких-то «вариантах спасения». Несмотря на своё расплывчатое состояние, он предлагает, на мой взгляд, достаточно дельные вещи. По его мнению, от трупа в таких случаях принято избавляться. Он-де видел, как это делают в фильмах, когда хотят скрыть следы преступления. Труп — вот основная улика. Если вовремя и грамотно её устранить, тогда развалятся материалы любого следствия. Главное — уничтожить улику, а всё остальное утрясётся само собой. Лично мне эта идея кажется вполне подходящей. Я сознаю, что иду на свершение неблаговидного поступка, но готов поддержать молодого человека. Однако у доктора имеется своё мнение на этот счёт.

— Избавиться от трупа, говорите? — переспрашивает он и на минуту задумывается, как бы просчитывая мысленно все последствия предложенного варианта. — Нет-нет, дорогие мои, ничего у вас не выйдет. Этим вы только усугубите своё положение. Всё и так против вас. Одних только свидетелей целый вагон. Короче, бросьте ваши глупые фантазии, а лучше идите и, пока не поздно, сообщите-ка обо всём случившемся начальству /имеется в виду начальник состава/, а оно уж пусть само решает, что делать и какие принимать меры.

Затем доктор смотрит на цветастый кокон, лежащий у его ног, и задумчиво говорит, как бы советуясь с самим собой:

— А мне, наверное, следует пока вправить старухе челюсть. Приведу-ка я её в человеческий вид. А то с раскрытым ртом она смотрится как-то не очень, — и добавляет совсем тихо: — Подумают, чего-доброго, что она из этих…

Мне не нравится последний намёк доктора — за словами «из этих» явно кроется что-то очень нехорошее — хотя готов согласиться, что с оскаленными зубами старуха действительно производит не лучшее впечатление. Правда, я с трудом представляю себе, как он собирается вправлять ей челюсть, но детали меня не интересуют: раз взялся, пусть делает всё, что в его силах.

Беседа со старшим машинистом ни к чему толковому не приводит. С трудом добравшись до головного вагона, мы застаём начальника в скверном расположении духа, вызванном какими-то своими путевыми заморочками: кажется, состав  сильно выбивается из графика.  Наше  сообщение  о  раздавленной  сумкой  старухе  не  принимают  всерьёз; скорее всего, за всем этим видится мотив глупого пьяного розыгрыша.  А сумбурность наших речей  тем  более не добавляет рассказу убедительности. Впрочем, начальник состава обещает сообщить о случившемся на пункт прибытия, но приходить и осматривать мёртвую старуху отказывается наотрез — это не в его компетенции.

Немало обескураженные, мы идём назад, минуя бесконечную череду вагонов в обратном направлении. Сибарит жалобно бормочет что-то мне в затылок. По его мнению, всё это есть не  что иное, как «роковая ошибка», «дикое недоразумение», «чудовищное стечение обстоятельств». «Скажите, вы верующий?» — то и дело плаксиво вопрошает он, дёргая меня за рукав. Ему очень хочется поговорить со мной, хоть как-то развеяться, отвести, что называется, душу, но я отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи. Сейчас мне не до его слюнявых объяснений.

Дальнейшее представляется мне в полном тумане. Я стараюсь не озадачивать себя прогнозами на будущее  и готовлюсь к зрелищу более благообразной, приведённой «в человеческий вид», мёртвой старухи. Хочется надеяться, что за время нашего отсутствия доктор успел вправить ей челюсть. Однако, вернувшись в тамбур, мы становимся свидетелями совершенно непостижимой сцены.

Цветастый плед развёрнут, скомкан и отброшен в сторону. Старухи в нём уже нет. Зато теперь на полу, без малейших признаков жизни, изогнувшись в позе басового ключа, лежит участковый врач. Белое окаменевшее лицо его искажено гримасой смертельного ужаса, голова противоестественным образом свёрнута набок; на оголившемся участке шеи видны два косых ряда рваных, кровоточащих ран.

Я стою на месте с выпученными глазами, и мне почему-то вспоминается, как смачно треснул череп старухи, когда, сброшенная со скамьи спортивной сумкой, она с размаху стукнулась лбом об пол. Пока в моё сознание поступательно, шаг за шагом, проникают все детали обозреваемой картины, за моей спиной раздаётся свистящий полубезумный шёпот:

— Она загрызла его!.. За-гры-зла!!..

Юный сибарит всхлипывает, судорожно дёргая шеей, словно острые старушечьи зубы впились уже и в его шею. Он несколько раз пытается отереть пот со лба, но в таком разболтанном состоянии координация движений его никуда не годится. Всякий раз вместо лба он проводит раскрытой ладонью по воздуху у себя над головой и тяжко вздыхает, догадываясь, очевидно, что делает что-то не то. «Она загрызла его! Она загрызла его!..» — не переставая, бормочет он скороговоркой, тыча пальцем в распростёртый на полу труп.

Я силюсь понять, что же здесь на самом деле произошло? Неужели старуха действительно загрызла доктора? А впрочем, почему бы нет? Это надо было предвидеть. Старые ведьмы, как живые, так и мёртвые, способны на любую пакость. Видимо, всё это время она лежала, притаившись, как каракурт под камнем, выжидая удобного момента, а когда врач, оставшись один, начал вправлять ей челюсть, изловчилась, подпрыгнула и вцепилась зубами ему в глотку. Учитывая завидную для старухиного возраста численность и крепость зубов, такое вполне могло иметь место. Что ж было дальше? Потом, умертвив жертву, она, скорее всего, уползла обратно в вагон и сейчас сидит где-нибудь под скамейкой, затаившись в ожидании наших ответных действий.

Я стою и думаю, что теперь нам делать со вторым трупом и как объяснить его появление при отсутствии первого, таинственным образом ожившего и уже успевшего за такой короткий срок бесследно исчезнуть. Странные мысли приходят в мою голову. Я гляжу на вывернутую шею доктора, изуродованную красно-синими рубцами, и мне вспоминаются старинные оккультные книги, в которых говорится, что человек, укушенный вампиром, после смерти сам становится таким же. Это — неоспоримая истина, не требующая доказательств, нашедшая подтверждение во многих авторитетных трудах. Укус нежити порождает себе подобных! Лишённый возможности обрести вечный покой, несчастный человек, уже не являясь по своей природе таковым, снедаемый маниакальной жаждой крови, выходит из могилы с тем, чтоб охотиться на живых людей. Старуха загрызла доктора и в скором времени он, вероятно, станет таким же, как она. Он будет  бродить  по  ночам,  выискивая  себе  невинные  жертвы  и  высасывая  их   кровь. И этот процесс может затянуться до бесконечности, если не принять соответствующих мер. А меры надо принимать как можно скорее, пока существо, бывшее некогда участковым врачом и лежащее сейчас перед нами в позе басового ключа, не осознало своего инфернального назначения и не почувствовало прилив новых, дьявольских сил. Тут же, отрадной подсказкой, вспоминается старое, испытанное средство, с помощью которого люди на протяжении веков избавляли себя от подобных проблем.

— Осиновый кол, — вслух произношу я, полуобернувшись к молодому Вакху, испытывая некоторое облегчение от того, что могу поделиться мыслями с себе подобным. — Вот, что поможет нам решить эту задачу. Осиновый кол в грудь новообращённого упыря — и никаких! Всё основное я беру на себя, но мне потребуется ваша помощь!  Вы  как?..

Молодой Вакх из бледно-мучнистого делается огуречно-зелёным. От переосмысления происходящего он начинает буквально разваливаться по частям. По расслабленным членам пробегают волнистые судороги, глаза томно закатываются под самые брови. Произнеся напоследок скорбное «о-ох», он плавно съезжает вниз по стенке и, мешком осев на пол, замирает, уткнувшись лицом в колени и вцепившись обеими руками себе в волосы. Всё! Законченная поза безнадёжно-унылой, трагической обречённости! Больше сибарита не существует! Мне ясно, что Вакх перешёл в состояние глубокой обморочной стагнации, и на какое-то время я о нём забываю…

Из оцепенения меня выводит чья-то рука, довольно бесцеремонно потянувшая меня за локоть. Я встряхиваюсь и ожесточённо тру кулаками глаза, словно прихожу в себя после долгого  сна. Тут же слышится голос, лишённый всякого намёка на сочувствие или сострадание.

— Мужчина, билет показываем.

Реалии жизни вновь берут меня в железные тиски обыденности. Кажется, что даже если б состав весь до последнего вагона был нашпигован кровожадными упырями, безбилетный проезд всё равно преследовался бы с обычной неукоснительностью. Неподкупными блюстителями сурового железнодорожного закона передо мной вырастают три фигуры в серых, мышиного цвета безрукавках с красными нагрудниками. Бригада контролёров! Двое высоких мужчин и полная женщина с тёмными кудряшками и ярко-накрашенными губами. Все трое смотрят на меня сердито и недоверчиво. Я слишком долго прихожу в себя и ещё дольше роюсь в своём кармане, пытаясь одеревеневшими пальцами выудить оттуда нужную мне бумажку. «Мужчина, у вас билет есть или нет?»

Наконец искомое найдено. Пока я разворачиваю и предъявляю билет, контролёры обращают внимание на безжизненное тело, распластанное на полу. Естественно, его принимают за пьяного. Лежащего обходят со всех сторон, с большим неодобрением оглядывают, затем вопросительно смотрят на меня. И здесь я совершаю глупую, непростительную ошибку. Вместо того, чтоб сразу откреститься от доктора, сказать, что наткнулся на него совершенно случайно — просто переходил из вагона в вагон и вдруг увидел — я зачем-то говорю, что лежит мой приятель, с которым мы вместе едем отдыхать за город. Этим я непроизвольно подставляю себя под удар, и на меня тотчас обрушивается град вопросов, на которые волей-неволей приходится отвечать. Времени на раздумье почти не остаётся. Отвечаю, насколько хватает сообразительности, импровизирую на ходу, стараясь сохранять при этом непринуждённое выражение лица.

А этот ваш приятель, чего он здесь так по-свойски разлёгся? Так не полагается. Порядков не знаете? — Да, вы понимаете, выпил человек сверх меры, решил немного расслабиться в дороге и сил не рассчитал. — Ну, а почему у него цвет лица такой синий? — А это у него аллергическая реакция. Ему вообще-то нельзя, но сегодня был повод: он по акции приобрёл  квадроцикл в Эльдорадо — ну и хватил на радостях лишнего!

Контролёров мои объяснения как-то не очень устраивают. Они стоят и переглядываются. Потом женщина садится на корточки и берёт доктора за руку. — Господи, а чего он такой холодный-то? Прямо будто окоченел. Да и пульс совсем не прощупывается. Странно… А откуда такие раны? Что это? — вопрошает она, внимательно разглядывая докторскую шею.

— А это комары его накусали, то есть, я хотел сказать… слепни, — говорю, запинаясь на каждом слове, остро чувствуя, что моим словам верят всё меньше, а может, уже не верят вовсе. — Вероятно, пчёлы или мошки…

— Да нет, не похоже это ни на пчёл, ни на слепней, — отвечает женщина-контролёр, задумчиво покусывая цикламеновые губы. — Знаете, что это, скорее всего? /она уже обращается к своим коллегам/ Мне кажется, это следы чьих-то зубов, и зубы, судя по всему, были очень острые. Такими недолго совсем голову откусить.

Упоминание о «чьих-то» острых зубах вызывает у меня неадекватную реакцию. Я вдруг начинаю истерически хохотать. Навзрыд, до спазм в груди, до колик в животе. Ну, надо же?! Какая поразительная проницательность! Немного же им потребовалось времени, чтоб установить истинную причину гибели доктора. Правда, на самом деле мне совсем не смешно, скорее — наоборот, но моим нагретым до кипения эмоциям требуется срочный выход; я хохочу-надрываюсь с отчаянием обречённого, и смешливые конвульсии сострясают мой организм, выворачивая его в непристойных телодвижениях. Я хватаю себя руками за плечи, за грудь, за живот, за бёдра, но мне никак не остановиться.

Контролёры почему-то ни о чём меня не спрашивают. Они ведут себя так, словно подобная реакция рядового пассажира для них в порядке вещей. Только женщина, порывшись у себя в кармане, извлекает на свет чистый носовой платок и молча протягивает мне. У меня нет сил, чтобы сказать ей «спасибо». В горле булькает, как в открытом кране, у которого перекрыли подачу воды. Хватаю платок и принимаюсь поспешно стирать им слёзы с лица, но они текут ручьями, их никак не остановить. Платок за пару секунд становится совершенно мокрым. Тут же отжимая его, я судорожно всхлипываю, хриплю, икаю, задыхаюсь и, не переставая, плачу-смеюсь.

Контролёры хранят полное бесстрастие. Они уже все втроём склонились над трупом и, как опытные криминалисты, пристально рассматривают его, высказывая каждый по очереди свою версию.

— Постойте-ка, я, кажется, знаю, чьи это отпечатки зубов, — говорит один из мужчин, по-видимому, старший из контролёров. — Боюсь ошибиться, но, по-моему, они принадлежат одной старой женщине в фуфайке и шерстяном платке из соседнего вагона. Да-да, я уверен, что это именно её отпечатки. Когда мы проходили мимо, я заметил, что у неё нижняя челюсть свёрнута на сторону, так, что зубы торчат наружу, и тогда ещё подумал: какие странные зубы… и как они странно торчат…

— Старуха?! Она здесь?! — сразу перестав хохотать и плакать, в ужасе восклицаю я, подавившись слезами. — Неужели вы нашли её?! Где? Когда?

Все трое смотрят на меня с изумлением. Потом старший как-то многозначительно хмыкает.

— Так, сейчас схожу в тот вагон, взгляну на её зубы ещё раз, — говорит наконец он. — Всё же, по-моему, это её отпечатки. Нет-нет, надо обязательно проверить.

— Пригласи её сюда, на месте и проверим. Так будет лучше, — советует другой и неожиданно предлагает: — Давай-ка и я схожу вместе с тобой. Вдвоём удобнее будет её привести.

Я пытаюсь представить себе, как они собираются сравнивать отпечатки зубов. Прикинут на глаз, будут замерять рулеткой или заставят старуху приложиться зубами к ранам на шее трупа? Хорошенькое дело! Хотя нет, заставлять они не имеют права. Значит, попросят. Неужели она пойдёт на это?! Неужели она вообще согласится прийти сюда? Ей-то зачем это нужно?! Силой притащат: контролёры — мужики здоровые. Да, но как же её проломленный череп, из которого хлещет кровь?! Или уже не хлещет?! А что она скажет, увидев меня? А что я скажу ей? А вдруг она сразу укажет на меня как на своего убийцу?! Ведь я косвенно причастен к её гибели? И какими словами мне тогда оправдываться? Кто мне поверит? Уму непостижимо!! А если она начнёт сопротивляться и вдруг укусит кого-нибудь из этих двух?! От этой чертовки можно ожидать чего угодно.

— Кол! Не забудьте прихватить с собой осиновый кол! — вдруг кричу я и сам пугаюсь собственного крика: зачем, кому я это говорю? Они же ничего не знают о том, что произошло, и наверняка могут принять  меня за  психа. — А ещё лучше два кола: один здесь, другой — там. Так надёжнее! Вколотим сразу оба. Один ей, другой ему! Сделать это будет непросто, но мы обязательно справимся! —  несмотря  ни  на  что,  я спешу высказать всё, что нужно; говорю торопясь, взахлёб,  не  договаривая  и проглатывая окончания слов. — Друзья, товарищи, дорогие  мои… прошу вас, умоляю… отнеситесь ко всему этому со всей серьёзностью… Это очень хлопотная  и  неприятная процедура! Готовьтесь к тому, что будет много крови, будут отвратительные корчи.  ещё говорят, вампиры ужасно орут, когда в них вколачиваешь этот  кол…

В этот момент в тамбуре действительно раздаётся душераздирающий вопль. Он звучит на такой ультравысокой ноте и исполнен такого сверхчеловеческого неистовства, что кажется, будто сам мертвец, лежащий на полу, услышав наш разговор, пришёл в ужас от осознания уготованной ему участи.

На самом же деле это кричит молодой Вакх. Мысль о том, что сейчас сюда приведут старуху, чтоб устроить ей очную ставку с загрызенным доктором, окончательно помрачает его рассудок. Его распалённое воображение тут же дописывает чудовищные сцены, которые должны последовать за процедурой «опознания» отпечатков зубов, и это толкает его на совершенно безумный поступок.

Вскочив на ноги и растолкав с неожиданной силой опешивших контролёров, молодой Вакх резво подбегает к отметке «стоп-крана», хватается за красную рукоять и, прежде чем кто-либо успевает помешать ему, рвёт её на себя… Дикий грохот, лязг сцеплений и скрежет тормозов!.. Гаснет свет, и вагон сотрясает бешеный удар! Кажется, будто мы с размаху налетели на скалу! Всех пассажиров в вагоне в один момент, как тайфуном, сносит со своих мест вместе с багажом. Слышатся вопли, стоны, жалобные причитания, крики о помощи. «Сволочь! Ты же мне все ноги отдавил!» — громко и отчаянно кричит кто-то. Хрустальный звон разбитого стекла сменяется нарастающим шумом, подобным рёву горного обвала.

В тамбуре тоже царит полная неразбериха. Пока мы с контролёрами барахтаемся в общей куче-мале, пытаясь разобраться, кто есть кто, срабатывает аварийное раскрытие дверей. Заметив это, сибарит тут же отделяется от нас. Я успеваю заметить, как он подползает на четвереньках к выходу, тяжело, по-медвежьи, вываливается из вагона и огромным бормочущим шаром катится вниз по откосу железнодорожной насыпи. Потом до моих ушей доносится звонкий всплеск — вдоль насыпи тянулась зеркальная полоса реки. С пола мне не подняться, и у меня нет возможности проследить: сумел сибарит вынырнуть из воды или нет?..

…………………..

Домой я вернулся только под утро.

Эмили ждала меня у калитки, приняв позу разгневанной валькирии. По выражению её лица легко было догадаться, что все мои попытки как-либо оправдать ночной прогул заранее обречены на провал. Выждав паузу, Эмили ледяным тоном сообщает, что разогревала ужин «вот уже четыре раза», что терпение её лопнуло окончательно, и что если у меня не пропало желание садиться за стол и есть остывшее и холодное, то ещё не всё потеряно: я могу распоряжаться и действовать по своему усмотрению, а лично она умывает руки и идёт спать.

Тем не менее спать она не пошла, а осталась посмотреть, как я буду плескаться у рукомойника. Ей почему-то  нравится наблюдать за этой процедурой;  она  находит  её  зрелищной  и  содержательной  в  моём  исполнении.  Возможно, так оно и есть. После утомительного трудового дня я люблю помыться как следует, с полной отдачей и большим задором, но сейчас моюсь как никогда долго и старательно, счищая с себя копоть перекипевших эмоций. Мне никак не избавиться от одного очень неприятного ощущения. Мне всё время кажется, будто руки мои испачканы чем-то отвратительно липким и тёмным, похожим на кровь. Я по нескольку раз намыливаю их мылом, тру стиральным порошком, мою всеми чистящими средствами — и всё равно ощущение пачкающей липкости не проходит. Даже по окончании мытья, уже отдалившись от умывальника, продолжаю вытирать ладони о штаны.

Наконец я сажусь за стол. Ужин всё-таки ожидает меня в подогретом виде. Набивая рот едой, я  прокручиваю в голове недавние события и — странное дело! — всё произошедшее в электричке  почему-то видится мне в различных пространственно-временных ракурсах. Инцидент со старухой кажется то отголоском полузабытого кошмарного сна, то вдруг я начинаю  воспринимать его настолько чётко и зримо, словно всё было пережито мною минуту назад.

Эмили по-прежнему никуда не уходит. Показательно описав круг возле стола, она берёт стул и с вызывающим видом садится напротив. Немного утолив голод, я соображаю, что было бы неплохо представить  ей хоть какой-нибудь отчёт о своих ночных похождениях. Эмили всё так же молчит,  даже не смотрит в мою сторону, но ежу понятно, чего она ждёт.

— Ты знаешь, Лия, сегодня ночью произошло нечто страшное и непоправимое, — говорю наконец я, стараясь тщательно подбирать слова. — Ты только не волнуйся. Понимаешь, я ехал в поезде, в нашей пригородной электричке, и так получилось, что по моей вине погибла  одна женщина… Она была очень старая, ей, наверное, лет сто, а выглядела она вообще на двести, но это всё равно не снимает с меня ответственности. Ты понимаешь, да?

— Она погибла под колёсами поезда? — равнодушно спрашивает Эмили, разглядывая ногти у себя на руках.

— Почему — под колёсами?

— Ну, ты сказал что-то про поезд.

— Нет, колёса тут ни при чём. Она погибла не под колёсами, а под чемоданом, то есть, я хотел сказать, под саквояжем… точнее, под спортивной сумкой. Это было так ужасно, так ужасно…

— Ну, чепуха какая-то, — говорит Эмили; она поворачивается ко мне, состроив при этом забавную гримаску. — От спортивных сумок, насколько я знаю, никто ещё не погибал. Как такое может быть?! Это всё твои бредовые фантазии. Вечно ты что-то выдумаешь.

— Нет, Лия, я, к сожалению, ничего не выдумываю и ты должна меня понять. Хоть я и не виноват, но всё равно, косвенно причастен к её смерти. Чувствую себя преотвратно. Знаешь, ощущение такое, будто руки мои в крови…

— По локоть? — спрашивает Лия.

— Что — по локоть?

— Так обычно говорят: руки по локоть в крови.

— Нет, ты опять не так поняла. Локти тут не при чём. Я в том плане, что ощущение такое мерзкое, кроваво-пачкающееся. Хочу смыть и не могу. Мою — и не смывается. Бр-р-р-р…

Эмили смотрит на меня очень внимательно, но как-то искоса, словно прицениваясь.

— Господи, как же ты устал, как намаялся, бедненький, — произносит она звонко и сострадательно, после чего быстро пересаживается мне на колени, обнимает за шею, трётся щекой о мою щёку, ерошит на затылке волосы. — Откуда всё это? Что за страсти-мордасти?! Почему ты весь дрожишь? На тебе лица нет. Ты часом не заболел? — она касается тёплыми губами моего лба и снова заглядывает мне в глаза. — Тебе нужно как следует отдохнуть, — заключает она и незаметным движением расстёгивает на себе халат ровно настолько, чтобы было видно, что из одежды под ним ничего нет. — Непременно отдохнуть и расслабиться. Похоже, эта старая ведьма здорово потрепала тебе нервы.

— А ты откуда знаешь, что она ведьма? — сразу настораживаюсь я.

— Откуда мне знать? — удивляется Лия. — Ты сам сказал: отвратительного вида старуха. А таких обычно и называют старыми ведьмами. А как ещё?!

Разве я так сказал? Когда же это я успел? Ах, да…

— От этих старых ведьм житья никакого нет! — вдруг произносит Лия голосом капризничающего ребёнка и между делом расстёгивает на халате ещё одну пуговку. — Одни неприятности… одни неприятности. Казалось бы, ну пожила своё, так другим-то хоть жизнь не порти. Чем ей доктор помешал? Зачем надо было человека загрызать? Кошмар какой! Мерзость!!.. А я только что из душа, — сообщает она как бы между прочим.

Запах, исходящий от её подмышек, возбуждающе щекочет ноздри, кровь в моих висках начинает горячо и знакомо пульсировать, но, поборов искушение, я мягко отстраняюсь.

— Лия, детка, понимаешь, в чём дело… я действительно натерпелся сегодня такого… такого, что… Устал как пёс… Одним словом, сейчас я не в состоянии… ничего вообще… Давай, завтра, а ещё лучше — послезавтра, а? Кстати, откуда ты знаешь про доктора? — спохватываюсь я задним числом.

— Как это — откуда? — снова удивляется Лия. — Ты же сам сказал об этом. Вот молодец! Ты сказал, что когда доктор остался сторожить её в тамбуре, она незаметно выбралась из пледа, в который вы её, мёртвую, завернули, и, улучив момент, вцепилась зубами бедняге в горло. Вот так вцепилась! — она наклоняется ко мне совсем близко и, оскалив жемчужные зубки, делает вид, будто хочет откусить мне нос; затем, видя мою испуганную реакцию, звонко и заливисто хохочет.

Меня бросает сперва в холодный пот, затем в горячий, потом опять в холодный. Неужели я и про доктора рассказал?!  Но  когда? Наверное, тогда, когда говорил, что старуха была очень старая и страшная. А разве про старуху я что-нибудь говорил? Или мне это почудилось?.. Что же я так разболтался? Ведь я дал себе слово не посвящать Эмили в подробности до тех пор, пока сам как следует всё не переосмыслю и не расставлю точки над «и». Так что же это? Уже начинаю непроизвольно заговариваться? Мелю языком напропалую, сам того не замечая? Нет-нет, здесь что-то не то…

Я пытаюсь взять себя в руки, собраться с мыслями, но из этого ничего не выходит. Мысли разбегаются врассыпную, прыгают как блохи, просачиваются между пальцами, мне не зацепиться ни за одну из них. Скорее всего, в том виновата Эмили. Она ведёт себя так, словно не слышит моих намёков насчёт «завтра» и «послезавтра». Чувственно ёрзая у меня на коленях, она льнёт ко мне всем своим горячим телом и, мурлыча что-то про надоедливых «старых ведьм», от которых «ну-у просто житья нет», откровенно напрашивается на ответную ласку. У меня ещё остаётся надежда сохранить себя в неприкосновенности. Держа из последних сил дистанцию, я не оставляю попыток разобраться хоть в чём-либо.

— Лия, девочка, погоди… дай подумать… Если хочешь узнать всё сразу, то, конечно, пусть будет по-твоему, но учти, многое из того, что ты услышишь, заставит тебя усомниться в самых, казалось бы, элементарных вещах… То есть я не то хотел сказать. Многое из того, что у тебя раньше не вызывало сомнения, предстанет в совсем ином виде, в иной, так сказать, инверсии… /Господи, что  я несу?! Всё не то!/… Постой! Лия, можно задать тебе один деликатный вопрос?

Глазки Лии сразу замасливаются.

— Конечно, задавай, — шепчет она, щекоча языком мочку моего уха.

— Ты ходила когда-нибудь в церковь на исповедь?

— ?!..

— Как думаешь, может мне стоит исповедаться? То есть — по-настоящему, без дураков. Вот как раз недалеко от нас особняк отца Порфирия из Серафима Саровского. Может, сходить к нему, поговорить по душам, так сказать, то да сё, а заодно исповедаться. Сказать по правде, все эти церковные делишки мне не по душе, да и в самого бога я как-то не очень… но ведь когда-то надо начинать, верно? К тому же отец Порфирий известен своим бескорыстием, он лишнего не сдерёт. Ты как думаешь, а?

— Поцелуй меня! — вдруг сердито и требовательно говорит Лия, приподнявшись на моих коленях. Сейчас она — вся воплощение оскорблённой чувственности. Губы обиженно надуты, брови нахмурены, на кончиках дрожащих ресниц блестят слезинки. — Поцелуй меня немедленно, боров бесчувственный!! Или ты даже на это не способен?!

В такие минуты лучше ей уступить. «Боров бесчувственный» — очень серьёзное обвинение. Деваться некуда. Успев пробормотать «Но только один разок, детка», я обнимаю её непослушными руками, приникаю губами к её губам … а уже через секунду с диким воплем отшатываюсь назад. Ай! Ой! Что это?!..

Из  свежего девичьего рта на меня вдруг пахнуло смрадным ароматом гнили и тлена!

В один миг всё переворачивается с ног на голову. Чудные глазки Лии тускнеют, прячась под наслоением морщинистых век. Кожа на лице становится серой и шершавой, как наждак. А запах, боже мой, этот непереносимый запах отстоявшейся бомжатины — откуда он?! Господи! Что? Как? Лия, девочка моя, что это значит?!..

Свет меркнет в моих глазах. Скорее сердцем, чем органами осязания воспринимаю чудовищную метаморфозу, произошедшую за какие-то доли секунды. Лии  здесь  больше нет — она исчезла! Вместо неё какое-то невыразимо отвратительное, заскорузлое от грязи и нечистот существо в засаленной фуфайке и шароварах ворочается на моих коленях, кряхтя, охая, хихикая и причмокивая.

— Лия!.. Девошка моя!.. Што это жначит? — ехидно шамкает гадкая кикимора, хватая меня за воротник липкими ручонками. — То и жначит!.. То и жначит!.. Вот она я!!.. Бери меня!!

Кровь застывает в моих жилах! Передо мной, трясясь от смеха, сидит старуха из пригородной электрички. Мерзкое насекомообразное, раздавленное сумкой молодого Вакха, воскресает в самой отвратительной своей ипостаси. Мотая из стороны в сторону расколотым черепом, из которого не переставая льётся кровь, суча тощими ножками, обутыми в стоптанные онучи, она страстно прижимается ко мне, требуя продолжения любовных нежностей. «Поцелуй меня ещё ражок, мой милый!» — распустив слюни, шепелявит старая карга, протягивая для поцелуя потрескавшиеся сизые губы.

«Помогите! На помощь!» — хочу крикнуть я, но, глотнув миазмов, струящихся из складок старухиной одёжи, давлюсь своим криком. Старая победно хрюкает: она не собирается расставаться со мной. Держась с гонором единоличной правообладательницы, называя меня «шладким» и «зозулечкой», она льнёт ко мне, бормоча при этом всевозможные гадости интимного содержания…

Минуты две проходят в молчаливом и яростном противоборстве. Я изо всех сил стараюсь освободиться от старухиных объятий, стряхивая с себя её когтистые пальцы, стараюсь ухватиться за какую-нибудь наименее противную часть её тела, а она, дьявольски хихикая, продолжает удерживать свои позиции, вцепившись в меня как клещ. Наконец, призвав на помощь всех Святых Угодников, мне удаётся, поднявшись на ноги, сбросить с себя мерзкое создание. Старуха звучно шлёпается на пол, но, не растерявшись, тут же встаёт на четвереньки и проворно, как каракатица, уползает куда-то за комод. Теперь её не видать, зато хорошо слышно её дыхание: короткое и прерывистое, как у затаившегося хищника. Понятное дело, пристанище это временное: из засады старуха будет зорко следить за моими действиями, выжидая момента, когда появится возможность снова напасть на меня.

На миг мной овладевает страшная паника: хочется тотчас выбежать вон и понестись куда попало, очертя голову, во весь дух, во все лопатки, пока хватит сил и дыхания, лишь бы быть подальше от этой червоточины, но мне удаётся сдержать себя. Я знаю — так делать нельзя. Опасно поворачиваться к старухе спиной: тогда она сразу выбежит из-за комода, прыгнет мне на плечи, и я буду катать её на себе всю ночь, как Хома Панночку.

Чтобы притупить бдительность врага, иду на хитрость. Показательно описав по комнате замысловатую фигуру, что-то наподобие кривой восьмёрки, принимаюсь затем с предельной осторожностью, крадущимся лисьим шагом, медленно пятиться спиной к выходу. Временами, чтоб удержать противника в заблуждении относительно своих планов, совершаю ложные колебания корпусом то влево, то вправо, как если б у меня появилось намерение затаиться где-нибудь здесь в уголке.

Затаившийся комод безмолвствует. Я торжествую: похоже, хитрость моя удалась. Шаг за шагом, сантиметр за сантиметром постепенно приближаюсь к дверям, отвоёвывая у безысходности право на решающий манёвр, но у самого выхода меня подстерегает неудача. Мне как всегда не везёт. Уже открывая дверь, цепляю каблуком предательски отогнувшийся кусок ковролина, что разом лишает меня всех шансов на спасение. Равновесие сохранить не удаётся — напряжение слишком велико. Пол в секунду уходит из-под ног. Взмахнув руками, я с болезненным вскриком падаю  навзничь,  довольно  ощутимо приложившись затылком к дверному косяку. Трезвонят колокола, гудят фанфары. В голове происходит небольшой  переворот, и  я  отключаюсь  раньше, чем до сознания успевает дойти весь ужас создавшегося положения…

Спустя какое-то время, открыв глаза, обнаруживаю себя лежащим на тахте в спальне, возле пылающего камина. Вокруг всё спокойно. В камине трещат дрова, от розового абажура настольной лампы на потолок падает отсвет в виде кровавого полумесяца. Мои ноги прикрыты цветастым старухиным пледом. У тахты, на коврике для тапок, стоят  стоптанные онучи. Однако самой старухи нигде не видно.

Рядом на стуле сидит Эмили. Держа в руках чашку с отваром из черемши и базилика, она с помощью ложки пытается напоить меня чудодейственным напитком. Вид у неё крайне расстроенный. Глаза заплаканы, и даже нос немного покраснел от слёз.

— Где штаруха? — первое, что спрашиваю я, едва ко мне возвращается дар речи. — Куда она шпряталась? Теперь я точно убью эту штарую федьму! — мой язык почему-то здорово распух и ворочается с большим трудом — наверное, при падении я прикусил его — но, несмотря на это, угрозы мои звучат громко и выразительно: — Клянушь, я порву её на кушки!! Я шверну ей фею!! Пожжарю на мангале, жакатаю в ашфальт... Я… я…

Эмили смотрит на меня и,  печально  вздыхая, качает головой.

— Это невозможно, мой милый.

— Невожможно?! Но пошему?..

— Она во мне — понимаешь? Внешне это совсем незаметно, сейчас я её даже не чувствую, но она сидит, затаившись, в ожидании твоего поцелуя. Всякий раз, когда ты меня поцелуешь, она будет являться и бесчинствовать, сколько ей вздумается. Твой поцелуй снова вызовет её наружу.

— Господи, какие ужасные вещи ты говоришь, родная! Неужели такое бывает?! Что же теперь делать?! Надо её как-то вытравить! Может, обратиться к  хорошему врачу? Пусть пропишет какие-нибудь там пилюли, таблетки, порошки, процедуры, в конце концов! Пусть назначает лечение. Должен же быть какой-то выход?!..

Закусив губу, Лия вздыхает и отворачивается.

— Нет, милый, тут уж ничего не поделаешь. Придётся потерпеть какое-то время, пока она сама не уберётся восвояси, по собственной воле. Ничего, потерпим.

— Но как она могла оказаться в тебе? — с отчаянием восклицаю я. — Как ты допустила это? Как?

Эмили беспомощно пожимает плечами. Что она могла сделать?! Эти колдуньи такие коварные, такие всюдупроникающие!! Ну как было не взять красное яблоко из рук проходившей мимо дома старухи-нищенки, которая остановилась на минуту, чтобы попросить напиться воды. А дальше  уже всё, как в старинной детской сказке. Яблоко оказалось на редкость вкусное, сладкое и сочное; невозможно было удержаться от того, чтоб не съесть его целиком. «Вот так она в меня и проникла», — закусив губу, обречённо произносит Эмили, и, отвернувшись, закрывает лицо руками. Плечи её начинают мелко подрагивать.

Я гляжу на неё, и на глаза мои тоже наворачиваются слёзы. Это слёзы отчаяния.

— Да, но как же мы будем теперь заниматься…

— Сексом, — мягко улыбнувшись, договаривает Эмили. Повернувшись ко мне, она промокает глаза салфеткой и снова берёт ложку в руки. — Очень просто. В остальном всё будет так же, как всегда, только нам нельзя целоваться. Вот и всё.

— Но как же так… как же… — вяло сопротивляюсь я, упрямо отворачиваясь от невыносимого снадобья. — Это не выход из положения. А если я не удержусь в порыве страсти?! Ты же знаешь, какой я темпераментный. Разве я смогу удержаться от поцелуя?.. Как это — нельзя целоваться? Почему нельзя? Да что же это в самом деле?!..

Начавшая было успокаиваться голова вновь начинает гудеть и пульсировать: от боли темнеет в глазах и я непроизвольно мычу. Поняв, в чём дело, Эмили кладёт мне на лоб тёплую влажную ладонь, и боль сразу утихает.

— Не волнуйся, я, кажется, кое-что придумала, — лукаво улыбнувшись, говорит она. Затем ставит чашку с отваром на стол и извлекает из кармана халатика небольшую катушку скотча. Повертев с загадочным видом катушкой перед самым моим носом, она достаёт из другого кармана маленькие маникюрные ножницы и, не переставая улыбаться, отрезает от катушки небольшую ленточку.

Я слежу за её действиями с величайшим недоумением: что же она такое придумала? Неужели действительно нашла выход из положения? Это хорошо, конечно, умница моя, хорошая моя, но при чём здесь скотч, позвольте спросить?

Загадочная улыбка не сходит с губ Эмили. Она придвигается ко мне совсем близко, держа отрезанную полоску обеими руками, затем с заговорщицким видом наклоняется вперёд и быстрым движением заклеивает скотчем мой раскрывшийся от изумления рот. Затем, чуть откинувшись назад, смотрит оценивающе на проделанную работу.

— Во-от, — произносит она с видимым удовлетворением и легонько щёлкает меня пальцем по носу. — Па-ам! Это совсем другое дело. Вот так мы и будем предохраняться, а о поцелуях пока придётся забыть. Но это только пока… — она поднимается с места и, неожиданно просияв, объявляет: — Сейчас принесу что-нибудь выпить, что-нибудь подходящее для такого случая. Мы обязательно должны отпраздновать нашу маленькую победу над злыми чарами колдуньи!

Ещё раз щёлкнув меня по носу, она встаёт и выходит из спальни, мурлыча арию Далилы «Открылась душа, как цветок на заре…». На пороге Лия опять оборачивается назад и, погрозив шаловливо пальчиком, исчезает за дверями. «Да, но как  же теперь мне выпить?» — хочу воскликнуть я, но только мычу по-коровьи: рот у меня уже не открывается, а срывать скотч боязно.

Когда её шаги затихают в коридоре, я сбрасываю окровавленный плед, слезаю с тахты, подхожу на цыпочках к дверям, открываю их. Некоторое время стою так с высунутой наружу головой, прислушиваясь к тому, что происходит внизу, под лестницей, у нас на кухне.

Мне слышно, как Эмили гремит бутылками в баре, подбирая «что-нибудь подходящее для такого случая». Мелодично звякают фужеры, устанавливаемые на поднос. Я слышу, как в них падают кусочки льда. Доносится ещё какая-то непринуждённая приготовительная возня: похоже, Лия нарезает в тарелку фрукты, кладёт в вазочку моё любимое миндальное пирожное. Она любит, чтобы всё было как «в лучших домах». Но потом ко всему этому начинают примешиваться ещё какие-то посторонние звуки, вряд ли имеющие какое-либо отношение к предстоящему застолью. Эти звуки не могут не вызвать беспокойства. Слышны чьи-то приближающиеся шаги, множество шагов; кажется, как будто сразу несколько человек разом вторгаются в нашу кухню и заполняют её. «Погодите пару минут... Имейте терпение… Где вы раньше-то были? Теперь уж придётся подождать», — негромко произносит Лия, отвечая на чьи-то вопросы, и становится ясно, что приход гостей не является для неё сюрпризом. Рядом с ней отчётливо проступает суетливый шум непонятных перемещений, сопровождаемый приглушённым гулом множества голосов. О чём говорят, не разобрать, но одна и та же фраза, употреблённая несколько раз в различных комбинациях, достигает моих ушей. «Когда же он уснёт? — вопрошают незнакомые старушечьи голоса, обращаясь то ли друг к другу, то ли к Эмили. — Какой он неподдающийся, однако!»

Я на цыпочках возвращаюсь в спальню, подхожу к окну, раздёргиваю занавески, открываю обе рамы настежь. Влажная  прохлада  вечернего  воздуха,  напоённого  садовыми  ароматами,  окатывает  меня  с  головы  до  ног.  Пахнет  жасмином,  мятой  и  альпийской   смолой. Сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, перелезаю через подоконник, срываю сетку ограждения, становлюсь ногами на карниз и, обдирая ногти о выступы кирпичной кладки, добираюсь до трубы водостока. На этом месте моя решимость даёт небольшой сбой. Неужто  мне придётся спускаться по трубе, как квартирному воришке? Это очень неудобно и небезопасно. Холодная гладь металла действует на меня ободряюще. Назад пути нет. Пальцы прилипают к зеркальной поверхности цинка. Невзирая на  все неудобства, приникаю грудью и животом  к  спасительной трубе  и,  обхватив  её руками-ногами, начинаю медленный спуск-скольжение вниз…