Отступник

Солнце палило с такой силой, будто решило сжечь хлеба на корню.

Дорога вела к морю; оставив позади череду перевалов и маленьких, заросших яблоневыми садами долин, она уверенно стремилась туда, где у самого побережья снова шелестели оливковые рощи. Идти до них, правда, было ещё порядком: пока, насколько хватало глаз, вокруг золотилось другое море — бескрайние поля пшеницы.

После битвы у перевала Семи Старцев простым воинам досталась слава, а их предводителям — земля. На тот момент ещё неизвестно было, что лучше: пока их наступление не захлебнулось, улыбчивые мореходы-северяне успели причинить этой земле чудовищное опустошение. Но вот миновало полтора десятилетия — и она расцвела краше прежнего, щедро одаривая примирившихся людей урожаем.

Для земледельца в пору страды любой путник — бездельник; но человек, что шёл сейчас по дороге в сторону моря, явно не боялся показаться таковым. Чем-то похожий на пса, что взял след, но идёт по нему безо всякого желания и азарта, он, судя по всему, не спешил: чтобы отвлечься, ему хватало услышать детский смех, или песню жнецов далеко в полях. Тогда он останавливался и замирал, подолгу вглядываясь в золотистую даль. Соломенная шляпа прикрывала от зноя бритую голову.

Те немногие, кто замечал его, разогнув спину от работы, почти сразу возвращались к ней, не удостаивая путника особым вниманием. Серая хламида, характерный заплечный мешок и глаза, умеренно запавшие, без труда позволяли распознать в нём серого брата. Копья́, правда, при нём не было — но в копье не было и нужды: здешний геомор крепко стоял против разбоя, предпочитая обирать народ сам.

Возможно, поэтому путник двигался по дороге без опаски. И мытарь, и разбойник, распотроши они его заплечный мешок, лишь презрительно хмыкнули бы: смена одежды, набор вырезанных из дерева букв, бурдюк подкисшего молока, ломоть сыра, краюха хлеба… и маленькое, сморщенное звёздное яблоко — которое, однако, всё так же светилось в темноте. Оно единственное представляло какую-то ценность, оставаясь при этом любопытной диковинкой, не больше — никто, кроме серого брата, всё равно не сумел бы воспользоваться им.

С яблока, как водится, всё и началось.

 

***

 

Округлый купол Обители едва вздымался над кронами садов. Стены были и того ниже — гладкие, белые, они, казалось, выстроены только для красоты: ни зубцов, чтоб укрываться за ними, ни смотровых башен по углам. Впрочем, здешних обитателей — серых братьев — вышина стен явно не заботила. Грамотно внедрённые предрассудки и суеверия защищают ничуть не хуже.

Неделю назад Симон, вернувшийся из странствия к Нехожим горам, сразу же был вызван к настоятелю. Ничего необычного в этом не было, и всё же странник почувствовал неладное; занавесь его мыслей шевельнулась, уловив ветерок тревоги, гуляющий по коридорам Обители.

Двое братьев ждали третьего в тесном дворике за внутренней стеной. Войдя, Симон отметил, что гипноланга нет — значит, дело не потребует присутствия младших; зато корзина со звёздными яблоками была на месте. Он опустился в свободное кресло, готовый начать рассказ о своём путешествии, но Стефан — настоятель — упредил его речь небрежным жестом.

Симон устало вздохнул: «Зачем тогда вызвали?»

Сидевший рядом Яков взял из корзины бледное яблоко; деловито сгрыз половину; протянул Симону.

Обмен мыслями — куда быстрей, куда точней, чем любой рассказ. Ещё до того, как вторая половина яблока под его зубами превратилось в огрызок, странник ощутил сдвиг восприятия. Он прикрыл глаза, разделяя остаточное воспоминание брата о пыльной улице через деревню, жители которой наблюдали за ним от своих хижин; увидел ту улицу глазами Якова... и вот уже сам шагал по ней, кожей чувствуя взгляды деревенских.

Жёсткие, неприязненные взгляды.

Обычно на серых братьев так не смотрели. Симон огляделся, отмечая детали. Женщин нет, сплошь мужчины. Странно. Он замедлил шаг и направился было к ближайшей хижине, но почти сразу же услышал: «Проходи, серый. Здесь тебе нечем поживиться».

Нет смысла продолжать обмен мыслями, если главное уже воспринято. Симон разорвал контакт, изгнав Якова из своей головы — тот, пользуясь случаем, копался в его свежих воспоминаниях. Запрещено это не было. Братьям нечего скрывать друг от друга; а как иначе убедиться в этом, если не проверять друг друга время от времени?

— Я всё же поговорил с ними, — улыбнулся Яков, как ни в чём не бывало. — Незадолго до меня через ту деревню проходил Солар.

— «Нечем поживиться», — повторил Симон. — Он что там… охотился?

Яков закатил глаза, как если бы напрочь исключал такую возможность. Настоятель, напротив, отчего-то развеселился:

— Охотился? В каком-то смысле… Нет-нет, не в прямом — всё не настолько плохо. Своё право на внеурочную охоту Сол уже использовал этой весной, под строгим присмотром. Но, похоже, что покончив с одной охотой, он развернул другую — за юбками.

Симон промолчал. Вот, значит, как. Пока одни довольствовались призраками давно ушедших жён и подруг, что навещали их в сером забытьи, другие не отказывали себе в общении с женщинами из младших. Это тоже не было запрещено, однако и не одобрялось. Несмотря на то, что подобные связи не грозили рождением метисов — даже лишившись бессмертия, бессмертные остались бесплодными — всегда сохранялась опасность спровоцировать ненужный конфликт, от которого, как от камня в воду, пойдут круги недовольства серыми.

Именно этого, похоже, как раз и опасался Стефан.

— Ты, конечно же, знаешь, как важно нам — всем нам! — не отклоняться от вектора воздействия, — затянул он свою привычную песнь. — Речь о том, как младшие нас воспринимают. Когда наша попытка открыто возглавить их провалилась, мы вновь отступили в тень, и теперь просто ходим меж них, стараясь по мере сил быть полезны; ничего не просим, лишь предлагаем; не особо скрываем, откуда мы, но и не афишируем этого. Мы — безобидная загадка с простой отгадкой: думаешь, кто-то, кроме детей, верит, что мы и в самом деле со звёзд?

Симон иногда сам-то уже в это не верил — хотя с момента крушения и двух десятков лет не прошло. Ему, в общем, всё уже было ясно… но Стефан не собирался умолкать. Помимо прочего, он отличался редким умением промыть собеседнику мозги безо всякого гипноланга.

— Ты наверняка согласишься: мы растим звёздные яблоки не для того, чтобы охмурять с их помощью местных девок… уж не говоря о том, что для меня подобное сродни скотоложеству. И всё равно я закрыл бы на это глаза, действуй Солар с оглядкой, по-тихому; тайком от мужей и отцов тех, кого он... Кхм. Но нет — он рисуется перед ними, не скрывает своего превосходства, и — во́т что более всего огорчает меня — не торопится возвращаться. Иными словами, он… расшалился, — настоятель в упор посмотрел на странника. — Ты давно ходишь по здешним дорогам; ты знаешь многих. Отыщи его, приведи обратно; если потребуется — сделай внушение, приструни. Ты всё это ещё умеешь.

— Палач однажды — палач навсегда? — усмехнулся Симон.

Стефан не улыбнулся в ответ:

— Именно так. Тогда, в трудный час, никто не принуждал тебя брать копьё — и то, что ты не носишь его теперь, ничего не меняет.

Симон склонил голову. Всё верно: сам виноват.

— Чем сожалеть о прошлом, лучше сосредоточься на новой задаче, — настоятель достал из корзины яблоко, но, надкусив, не стал делиться ни с кем. — Время дорого, а наша цель — далека. Помолимся же вместе, братья.

Откинувшись в кресле, он закрыл глаза; Яков тоже. Следом за ними Симон отступил в серое забытьё, и там, отомкнув клетку своего разума, вознёс молитву богу-кораблю в небесах.

Тот, конечно, не отозвался.

 

***

 

Всем известно — боги не ломаются. И вот один всё же сломался. Уснул. Потух. Впал в серое забытьё — оно одно и было теперь доступно им.

Никто так и не узнал причины случившегося. Только что они плыли в проточных коконах корабля, перешедшего на круговую орбиту — и вдруг, спустя бесконечный миг небытия, обнаружили себя на какой-то лужайке в горах.

Чтобы описать это перемещение, термин «телепортация» был слишком вульгарен, прост. Излучатель корабля был мощным и точным настолько, что мог выстроить город и подковать блоху… но использовать его для сборки людей на поверхности планеты корабль мог осмелиться лишь под угрозой собственной гибели. Его тускнеющее сознание создало мгновенные слепки их личностей — в то время как раствор тел, вскипев на сковородке дезинтегратора, вспышками света унёсся вниз.

Разорванных в клочья героев сказок оживляли, полив сначала мёртвой, и только потом — живой водой. Подобный принцип был применён и здесь: завершив сборку человеческих тел, корабль снова прошёлся по ним лучом, серией импульсов запустив сердца и сложнейшие биохимические процессы. Дальше, ясное дело, должны были явиться скатерть-самобранка и несколько волшебных мечей… но это только в сказках всегда и всё ладится гладко. Ручного оружия корабль переслать на планету не озаботился — или просто не успел. Он явно торопился: растущая на глазах пирамида контейнеров посреди лужайки так и осталась усечённой (рост её прекратился одновременно с тем, как угасло сознание корабля). Внутри ожидал сюрприз на сюрпризе: бронекостюмы, в которых люди смогли бы спускаться в жерло вулкана и совершать двадцатиметровые прыжки, сплавились в монолитный упругий ком; пища имела консистенцию древесной трухи и усваивалась не лучше. Лишь пластимаски в своём садке лениво шевелили крепёжными отростками.

К вечеру стало ясно, что, помимо ошибок со снаряжением, корабль напортачил со сборкой самих людей. В первую же ночь, мучаясь от боли, умерли двое — и, поскольку старшим запрещено есть старших, хорошее мясо пропало. Вторая обошлась без смертей, но третья — вот уж воистину несчастливое число! — унесла сразу девятерых, включая лидера экспедиции. Октор не взялся проводить вскрытие (на третьи сутки без пищи оно, несмотря на запреты, вполне могло перерасти в пир), но, похоже, дело было в той самой тонкой механике человеческих тел, которую корабль оказался не в состоянии воссоздать. Симон не без тревоги вслушивался в свои ощущения, однако следующей ночью ни он и никто другой из старших не умер.

А поутру они впервые столкнулись с младшими.

 

***

 

Поняв, что вновь отвлёкся, странник вернулся мыслями в настоящее.

В поле перед ним жнецы, кланяясь богатому урожаю в пояс, срезали и откладывали пучки колосьев, а идущие следом жницы, смеясь, увязывали те колосья в снопы. Для людей, не практикующих обмен мыслями, они работали на удивление слаженно.

Симон наблюдал за ними взглядом хищника, разочаровавшегося в своей природе. Некогда он был другим: открытым, решительным, не знающим страха. Лёгкие ноги несли его по следу жертвы, копьё разило без промаха… пока не превратилось в инструмент палача. Тогда бесстрашное сердце треснуло; употреблённая не по назначению, вся решимость ушла из него, уступив место… да ничему, пожалуй. И однако прав был мудрец из младших, живший несколько поколений назад: деятельный человек на жизненном перепутье подобен чаше в разгар пира — даже будучи опустошён до дна, недолго останется пустым. Треснувшую чашу Симона заполнило любопытство странника, желание заглянуть за горизонт. Горные тропы, сами горы, населявшие их птицы и звери — всё это было куда интересней ему, чем нескончаемая говорильня Обители и пресловутый «вектор воздействия», который на его памяти менялся уже несколько раз.

Поглядывая по сторонам, странник не торопясь двинулся дальше. Спешить было некуда — странствующий брат волен странствовать, сколько вздумается; что до Солара, то Симон в любом случае нагонит его… раньше ли, позже. Мечтательный и утончённый, брат был, скорее, симпатичен ему: исполнен небрежного превосходства, он не боялся лишний раз поддеть настоятеля, называя вектор воздействия «флюгером»; любил стихи древних поэтов, знал множество. Так ли уж плохо, если он пошалит с кем-то из местных?

Оставалось лишь надеяться, что при этом он будет осторожен. Деревню, виденную сквозь призму воспоминаний Якова, Симон миновал позавчера, и нельзя сказать, что его там приняли дружелюбно. О Соларе местные говорить отказывались, сдержанно ругаясь сквозь зубы — и это было тем более странно, что Сол, сильнейший среди братьев псевдоэмпат, обычно подмечал и сглаживал конфликты в зародыше.

В конце концов, именно ему новоявленные серые братья были обязаны тем, что их первое столкновение с младшими завершилось благополучно.

 

***

 

Вообще, сложно было назвать это столкновением: слишком уж похожи оказались те и другие. Братья словно повстречали собственных предков: настороженные бородатые лица, войлочные накидки поверх туник и сандалии с высокой шнуровкой. Трое предводителей тихо переговаривались о чём-то; некто рослый в плаще из пятнистого меха держался чуть в стороне от них, заносчиво поглядывая вокруг.

Лица серых братьев «поплыли», становясь мягкими, приветливыми — Стефан, оставшись за главного, приказал загодя прирастить пластимаски. Но повадки — не выражения лиц, чтобы сымитировать их мгновенно: когда Стефан и Хафтор вышли вперёд, предводители младших попятились от них, чувствуя угрозу. Если бы не вмешательство Солара, неизвестно, чем бы кончилось дело.

Местный диалект, само собой, далеко ушёл от языка старших, но уж не настолько далеко, чтоб волки не смогли объясниться с овцами. Орудуя псевдоулыбкой, как ножом для обвалки мяса, Солар быстро выяснил: местные младшие возделывают сады, пасут коз, воюют с северянами, поклоняются звёздам, но самое главное — признаю́т ритуальный поединок. Спровоцировать такой поединок оказалось делом мгновений — и, когда победа Хафтора над заносчивым воином-отшельником подтвердила симпатию богов к пришлецам, им уступили клочок земли посреди яблоневых садов.

Лучшего и пожелать нельзя было.

Обустроив безопасную базу, братья назвали её Обителью, и сами приняли новые роли. Непривычные названия поначалу звучали странно, но прижились: веролеп стал настоятелем; биоинженер, утративший доступ к корабельным мощностям — садоводом. Лишь воеры остались воерами — первый среди них, Хафтор, с недавних пор тренировал клевретов на копейном дворе, задавшись целью превратить их в свои мыслеуправляемые копии.

Однако поначалу нечего было и мечтать о таком. Запасы нейрофермента таяли; чтоб получить его натуральный источник, была модифицирована местная яблоня. После этого дело пошло споро: всего пара недель понадобилась, чтоб выучить язык и заговорить на нём; вскоре серые братья сами преподавали этот язык. Они учили и одновременно учились; щедро потчуя доверчивых младших яблоками, впитывали сведения напрямую — и картина здешнего мира постепенно сложилась.

Циклопических размеров материк делило на две неравные части ожерелье заливов и внутренних морей. Величайшее из них ломаной гримасой пролегло с востока на запад: много недель пути вдоль, всего несколько дней — поперёк. По обоим берегам жили люди. Бог-корабль, создавший их, судя по всему, давно покинул систему — после успеха основной миссии алгоратив поведения должен был подсказать ему начать новую. Предоставлено само себе, здешнее — младшее! — человечество ожидаемо деградировало, распавшись на десяток протонародностей, и вновь взбиралось по лестнице истории — в общем-то, повторяя кровавый путь старшего брата. Воины-северяне, чей край был скудным и суровым, терзали набегами земледельцев-южан, а недавно объединились и вторглись глубоко в их земли под смешным знаменем с зубастой рыбой. Но местным было не до смеха: отойдя с разорённых земель в горы, они спешно пытались собрать собственное войско.

Хафтор предлагал вступить в него — тогда, мол, пировать можно будет хоть каждый день; Яков — дождаться исхода противоборства и подчинить себе победителя. Стефан решил действовать ещё тоньше: битва у перевала Семи Старцев настолько обескровила обе стороны, что подстроившие её серые братья легко снискали лавры миротворцев. Однако власть над краем, дав немного себя пощупать, тут же пересела на колени к другому: заключив Великий Мир, младшие предпочли избрать геоморами собственных выживших вождей, а не пришлецов в сером, пусть и травивших занятные байки о бескровной дороге к звёздам.

Тем не менее, война была остановлена. Получив передышку, серые братья приступили к реализации своего плана. Чтобы пробудить корабль на орбите, им требовалось несколько лет и два десятка детей.

 

***

 

Море пшеницы раздалось в стороны, открыв поляну, в центре которой когда-то стоял огромный дуб. Люди срубили старое дерево, но пень не стали ни жечь, ни корчевать; наоборот — выгладили его рубанком, а напоследок залили смолой, чтоб не сгнил. Готовый стол посреди поля — вот чем служил сейчас этот пень. Ну а где стол, там и трапеза.

Молоко в бурдюке уже подкисло, но другого-то всё равно не было. Симон отпил хороший глоток, поморщился; развернул влажный свёрток — внутри оказался кусок козьего сыра; бережно, чтоб не крошить, отломил от краюхи хлеба. Краем глаза заметил какое-то движение — но это колосья пшеницы шевелились на слабом ветру.

В конечном счете, такая трапеза показалась ему вкусней всех яств серой пустоты, вместе взятых. Убедившись, что рядом нет муравейника, странник вытянулся в тени пня, подложив под голову мешок… однако поспать после обеда ему не дали.

Колосья пшеницы вновь шевельнулись — и на сей раз виной этому был не ветер. Выпорхнувшей на поляну девчушке было, на взгляд, лет шесть, может — семь. Самое время в школу… если б в этом мире отыскалась хотя бы одна. Что до пародии, действующей при Обители, она больше напоминала Симону виварий… хотя теперь, по крайней мере, детей не просто растили на убой, а принялись худо-бедно обучать. И вот, словно в наказание, они теперь тянулись к нему, волей-неволей заставляя вспоминать тех, других. Симон вздохнул про себя, но его маска изобразила улыбку, и девочка заулыбалась в ответ. Её растрёпанную головёнку украшал венок из белых фиалок.

— Я — Мая, — («Фомаида» — подумал он). — А я уже видела такого как ты недавно тут. Из-за него мама… — девочка вдруг запнулась. — Из-за него мама грустная, а папа злой.

Среди странников, разосланных Обителью «поднимать грамотность», бытовало мнение: ребёнок — самый неблагодарный объект приложения усилий. Много от него не узнаешь, а он обычно стремится узнать многое. На языке у Маи явно вертелись тысячи «Почему?»; тем не менее, Симон не сделал и попытки спровадить её. Он достал из мешка кошель с буквами, вытряхнул их и начал раскладывать на срезе пня.

Ему было куда приятней считать себя учителем, чем разведчиком.

— У-у-у, опять буквы… — разочарованно протянула девочка. — Давай лучше сначала сказку?

Почему нет?

— Какую тебе? — спросил Симон, смахнув буквы обратно в кошель.

— Я хочу про путешествия!

«Правильная легенда — фундамент грядущей власти над миром», — постоянно талдычил Стефан. Но Симону обрыдло расписывать, как однажды они с братьями поведут здешний народ к звёздам. Сегодня, в кои веки, он расскажет другую сказку.

— Представь океан, в котором множество…

— Чего представить?..

Симон едва не хлопнул себя по лбу. Ну да, конечно — откуда ей знать про океан?

— Представь, что весь мир — огромное море, в котором множество островов. На одном из них — единственном обитаемом на тот момент — жили люди. На их острове уже становилось тесно, а до других было не добраться вплавь. И тогда они построили лодки.

— …и поплыли на них к другим островам! — закончила Мая, гордая собственной догадливостью.

Симон улыбнулся ей:

— Нет-нет, те лодки были особенные. Умные. Они поплыли сами, без никого. Приплыв к своим островам, они создали бы там людей.

— Всё ты врёшь. Только боги создают людей, — убеждённо заявила девочка.

Странник не собирался спорить.

— В каком-то смысле эти лодки уже и были боги. Но давай я не буду забегать вперёд, ладно? Важно другое: едва отправив лодки, люди возомнили себя хозяевами моря и решили разделить его между собой. Они долго спорили, кому что будет принадлежать, а потом начали воевать — воевать за острова, до которых лодкам было ещё плыть и плыть! В конце концов почти некому стало выращивать еду, а охотиться давно уже было не на кого… кроме друг друга. И они опустились. Одичали.

Девочка слушала, затаив дыхание.

— Остров умирал… и умер бы — если б не лодки в море. Когда они узнали, что происходит на родном острове, — продолжил Симон, радуясь, что Мая не спрашивает, как, — несколько из них посчитали, что спасти своих создателей важней, чем лете… то есть плыть к далёким островам, чтобы создать там других людей. Они повернули и возвратились назад — через много лет после отплытия. И всё-таки они успели. Спасли людей, что их создали. Помирили их. Возглавили. Накормили.

— Так это вроде же хорошо? — спросила Мая, чувствуя печаль в голосе Симона. Тот вынужден был согласиться:

— Хорошо, только… Возглавив выживших и направив их развитие, те лодки не стали ничего менять; сохранили все обычаи, которые застали на острове по возвращении.

— А что за обычаи?

Тут Симон спохватился:

— Это не так уж важно. Важно то, что люди выжили, построили новые лодки, и на этот раз отправились в плаванье сами — чтобы отыскать младших… братьев и принять их под свою руку.

— И они доплыли?

Симон помолчал, взвешивая последствия ответа.

— Одна лодка доплыла точно — правда, сломалась, когда причаливала к берегу. Но многие старшие братья с неё остались живы и отыскали младших.

Девочка просияла:

— Я знала, что так закончится! А младшие братья обрадовались старшим?

— Младшие ещё не знают, что те приплыли. Может, они и обрадовались бы, возможно — испугались… и наверняка бы насторожились. Поэтому старшие не открылись младшим. Они живут рядом, неузнанные, и пытаются осторожно помочь младшим повзрослеть.

— Вот смешные! — сказала Мая. — Как же они исподтишка помогут? Взрослеют, когда берут пример! Вот мама говорит, чтобы я пример брала с Феба и Марики, а как бы я его с них взяла, если б они всё время от меня прятались?

Симон не сразу нашёл, что ответить. Он подумал, что, может быть, этой девочке школа и не нужна.

— Кому-то из них просто стыдно, — признался он. — Кто-то завидует: молодости, красоте младших, их чистому, зелёному острову. А кто-то пытается починить лодку.

— Чтобы уплыть? — спросила Мая.

— Нет, — грустно улыбнулся ей Симон. — Нет, не для этого.

— Я запуталась, — честно сообщила девочка.

— Это ничего, — подмигнул он. — Я специально так рассказал.

Какое-то время оба они молчали; но вот Мая что-то вспомнила, встрепенулась:

— Я чего спросить-то хотела! А чем лодки накормили людей, когда вернулись?

Вместо ответа Симон вынул из мешка яблоко, солгав не словом, а действием.

— Ой! — глаза девочки округлились. — Я видела, как мама такое ест! А можно и мне?..

— Лучше не надо. Эти яблоки, они… — Симон не знал, как ей объяснить. — Они не для того, чтобы есть их просто так.

— А для чего же?

Этого ей объяснить он тем более не мог. Не должен был.

Да и наплевать.

— Держи, — протянул он Мае яблоко, но перед тем как отдать его, не удержался и надкусил, не в силах воспротивиться искушению окунуться в детские, пусть и чужие, воспоминания. Снова — хоть ненадолго — почувствовать себя маленьким, беззаботным.

 

***

 

Однако Мае не довелось попробовать угощение — миг спустя на поляну вышел рослый, губастый мужик с диковатым взглядом. В руке у него был серп.

— Брось быстро! — скомандовал он девочке, подбежавшей к нему похвастаться яблоком, а когда та не послушалась, наклонился и влепил ей хлёсткую оплеуху. Венок из цветов слетел, несколько лепестков закружились в воздухе. Звёздное яблоко упало в траву.

Мая всхлипнула, но не заплакала — видно, привыкла к такому обращению. Её отец — ну а кому это ещё быть? — выпрямившись, шагнул к Симону.

— Крыса серая! — взгляд его из диковатого стал жестоким. — Вам жены моей мало — теперь ещё и дочку давай?!

— Не понимаю, — просто ответил Симон, поднимаясь и одновременно оглядываясь. Он был застигнут врасплох, абсолютно не готов к драке — его счастье, что вокруг, в полях, было множество людей. Многие обратили внимание на ссору возле большого пня; двое ближайших, к облегчению странника, отложили серпы и поспешили разузнать, в чём дело... но, подойдя, не стали вмешиваться, а молча встали у губастого за спиной. Друзья, желающие поучаствовать в потехе? Плохо.

— Всё понимаешь! — сказал земледелец, поигрывая серпом. — Все-то вы одной масти, у всех у вас мысли об одном! — он оскалился. — Потому сейчас поукоротим тебя кой-где. Ну-ка держите его, парни! А ты, дочка — бегом к матери!

Никто, однако, не поспешил исполнить его слова. Наоборот: друзья беспокойно переглянулись у него за спиной, а потом один из них осторожно тронул его за плечо:

— Охолони, Ар. За твои рога серого увечить? Тем более что это ж не тот.

Но земледелец резким движением сбросил руку:

— Мне всё едино! Не тот — так пускай за того ответит!

Друзья заговорили разом, убеждая мужика отступиться… и внезапно умолкли оба.

Симон прозевал момент, когда на поляне появилась женщина. В простом сарафане из грубой ткани, она подошла слегка вразвалочку, как ходят люди, жестоко и не очень умело избитые… но даже опухшее от побоев, лицо её сохранило красоту. На загорелых руках тут и там темнели синяки.

— Ну успокойся, — голос её тоже был красивым, глубоким, — успокойся уже. Что случилось, то и случилось. Нету в том ничьей вины, только моя. Меня и бей. Меня режь!

Тот, к кому она обращалась, опустил серп; попятился от неё, глядя затравленно.

— Ты чего пришла? Иди отсюда… — голос его сорвался: — Уйди, сказал!

Но женщина и не подумала уходить; наоборот — приблизилась к забияке вплотную и попыталась обнять его.

Губы мужика задрожали. Он разжал пальцы, упустив серп себе под ноги, а мгновением позже сам опустился в высокую траву, ничуть не заботясь тем, что может напороться на остриё. Стиснул зубы, обхватил голову руками.

И расплакался.

 

***

 

Нет хуже, чем когда сор из чужой избы выметают прямо тебе под ноги.

Земледелец сидел в траве и плакал, не издавая при этом ни звука. Зато уж Мая, обняв отца, плакала вслух за двоих, а её мать стояла рядом, положив руку на голову мужа, и смотрела на него с жалостью и теплом.

Симон очерствел сердцем давным-давно; множество раз охотился на младших... однако сейчас вдруг с удивлением понял, что неспособен вынести зрелище расколотой, но всё ещё сохраняющей цельность семьи.

К счастью, казалось, все забыли о нём. Безошибочно чувствуя в траве яблоко, странник нагнулся и подобрал его; обтёр от земли, сунул в заплечный мешок и побрёл прочь.

— Эй, серый… Постой!

Симон остановился, обернулся. Нынешний день уже доказал: серых братьев обычно не трогают… но вот именно что «обычно». Памятен был пример Октора — лекарь пал жертвой разбойников, раненого атамана которых не смог спасти. Их, понятно, настигло возмездие: троих отдали прожорливым корням яблонь, а самого убийцу Хафтор, прежде чем сожрать его сердце, сутки гонял по Охотничьим катакомбам, вырытым к тому времени под Обителью… вот только для лекаря, оставшегося без тела, это было слабым утешением. Но он, по крайней мере, успел отступить в серое забытьё — в отличие от Корнелия, безвозвратно погибшего где-то на севере, за морем.

Сейчас, впрочем, уже понятно было: земледелец взял себя в руки.

— Эй, дочка, — распорядился он, — ну-ка сбегай докуда сама знаешь, принеси… — он на полуслове оборвал фразу и, проводив Маю глазами, снова обернулся к Симону: — А ты задержись ненадолго, присядь... Тебя звать-то как? Я-то сам на Ара́нта откликаюсь.

Это имя было в родстве со словом «пахарь». Симон кивнул и представился в ответ; потом не без опаски пожал протянутую ему руку. Они оба присели у пня, по-прежнему разделённые уходящим глубоко в землю корнем. Чуть погодя вернулась Мая, притащившая большой бурдюк и две кружки в плетёной сетке, но разливать мужчинам ей не позволила мать. Наполнив кружки, она закупорила бурдюк и, оставив его в тени пня, села в траве неподалёку — не иначе, чтоб слышать весь разговор и, если что, одёрнуть мужа. Дочка подбежала к ней и, прижавшись, прошептала на всю поляну: «А серые братья молятся лодкам!..»

И земледелец, и серый брат одновременно улыбнулись этим словам. А потом Арант заговорил:

— Я вот что… Давай-ка выпьем мировую с тобой, — пояснил он, хотя Симон и без того понимал, к чему идёт. — Мы прохожих людей обычно не задеём, но тут… тут дело моё, особое. Ну, давай, что ли?..

Глиняные кружки соприкоснулись, царапнули одна другую. Прохладное пиво приятно защипало язык, отдавая одновременно солнцем, горечью и деревом — да уж не тем ли дубом, у чьего пня присели двое мужчин?! Симон благодарно посмотрел на Аранта: ничего вкуснее он не пил, наверное, никогда.

Земледелец, напротив, опустил взгляд:

— Ты, наверно, понял уж — гостил у нас один из ваших перед тобой. Вроде бы как деток обучал, а на самом-то деле… Я ж видел: он глаз положил на мою Маркету. Крутился круго́м её, да всё яблочками потчевал. Кого другого я бы мигом отвадил, но тут... Известно: серого тронешь — звёзды прогневаешь! Ну я и молчал, терпел. И домолчался: в конце концов пошла она с ним. Сама! Которая никогда, ни с кем!!.. Он-то, как своё получил, сбёг сразу, ну я её и… — Арант замолчал, с ненавистью посмотрев на свои большие, грубые руки. — А потом вот ты подвернулся.

Симон отметил себе, что, подняв на него серп, земледелец уже не боялся прогневить звёзды. Дошло до дела — и искусственно внедрённые предрассудки, призванные защищать серых братьев, сразу перестали работать.

— Если хочешь, провожу вас в Обитель, — предложил он, почему-то чувствуя виноватым себя. — Там их отберут, эти воспоминания. У тебя и у неё. Снова заживёте, как прежде. Будто и не было ничего.

— «Отберут»… Точное словечко. Но нет уж, — Арант вновь посмотрел на свои руки, потом виновато — на жену. — Такое надо помнить, чтобы снова не повторилось. А даже смалодушничай мы и согласись, толку-то? Сыщется доброхот, напомнит… Всю деревню пришлось бы к вам в Обитель волочь.

При словах «…надо помнить, чтобы снова не повторилось» смутное чувство кольнуло странника. На миг он увидел в Аранте себя, довершившего расправу над детьми; вспомнил яблоко, разделённое с настоятелем — разделённое не для того, чтоб забыть случившееся, а чтоб безболезненно вписать его в пошатнувшуюся картину мира. Стефан тогда заверил, что не прикоснётся к его памяти; да Симон и сам ощутил бы вмешательство на уровне искажения фактов. Все воспоминания остались на месте. Что же исчезло?

Молчание затягивалось. Ясно было, что надо как-то ободрить собеседника, дать напутствие... но никакие слова не шли.

Земледелец, видимо, понял это.

— Ладно… день идёт, жнитво не ждёт. Поговорили, и будет с нас. Что серп на тебя поднял, не обессудь… — заметно было: извинения нелегко даются ему. — Если раз тебя собака укусит, всю жизнь будешь на них коситься, верно?

Симон кивнул и снова отпил из глиняной кружки — но пиво уже нагрелось на солнцепёке, и теперь в нём преобладала горечь.

— Может быть, ещё что-то могу сделать? — спросил он у Аранта.

Тот смотрел на него и молчал. Долго.

— Можешь, — наконец произнёс он. — Уходи отсюда поскорей.

 

***

 

Если бы они только могли.

Бог-корабль оставался рядом: едва различимой точкой в глубине неба; пылинкой, плывущей в синеве над вершинами Нехожих гор; вечерней звездой, блеснувшей отсветом закатных лучей. Видимая коррекция орбиты свидетельствовала, как минимум, об исправности основных рефлексов; блеск призрачной вуали солнечных батарей — о медленном накоплении энергии (реактор, вероятно, был повреждён). Пусть сознание корабля угасло — но при этом оставалось доступно. Поначалу восстановление связи казалось вопросом времени; братья начали спорить, что предпримут, когда он, наконец, ответит.

И разговора не могло быть о том, чтобы попытаться вернуться домой или хотя бы попросить помощи — слишком уж далеко они забрались. Зато всего в какой-то сотне лет полёта лежал другой потенциально обитаемый мир. Так не лучше ли попытать счастья там, чем остаться здесь, довольствуясь властью над цивилизацией козопасов?

Но время шло, а корабль молчал. Распрощавшись с надеждами о перелёте, серые братья укрепились в новом мире, пустили корни… однако оказались неспособны подчинить его с той быстротой, на которую первоначально рассчитывали. Дело продвигалось с огромным трудом — к тому же, меняя мир, они потихоньку менялись сами. Глубоко запавшие глаза теперь выдавали их даже переодетыми: пластимаска, кормившаяся с лица носителя, реагировала с натуральным нейроферментом, темнея в глазных впадинах тем сильней, чем больше носитель потреблял яблок — ну а без яблок братья разучились отступать в серое забытьё. И самое страшное: они начали потихоньку стареть. Сутки-другие в проточном коконе позволили бы снова ощутить вкус бессмертия, но вырастить аналог такого кокона здесь, на поверхности планеты, нечего было и помышлять.

Не от хорошей жизни братья решили «подменить» себя местными детьми. Сейчас, когда минуло почти тринадцать лет, ясно было, что они немного перемудрили… но тогда, остро ощущая, как жизнь утекает сквозь пальцы, каждый из них готов был ухватиться за любую, даже бредовую, возможность.

Они решили: пусть их богу приснится кошмар — из тех, от которых с гарантией пробуждаются. Поскольку главной задачей корабля было защищать старших людей (при необходимости — друг от друга), таким кошмаром могло бы стать массовое помешательство экипажа. Чтобы сымитировать его, братья решились на крайнее средство.

Речь шла не об убийстве детей — кто б стал о таком переживать?! — а о том, чтобы впустить их в серое забытьё.

 

***

 

Оливковая роща шелестела на высоком берегу моря — зелёное облако, спустившееся подышать прохладой и одарить ею любого гостя. Молодые деревья ещё не плодоносили, но скоро, через каких-то несколько лет, начнут. Аккурат к новой войне, если вектор воздействия снова переменится.

Всю ночь прошагав без сна, утром Симон сошёл с дороги, и теперь двигался вдоль побережья — от одной рощи к другой. След мысли Солара сделался удушливым, и воспринимать его теперь было, пожалуй, физически неприятно. Сейчас, когда цель была близка, странник засомневался, хватит ли ему духу поступить с братом, как задумал. Он внезапно осознал, что ему хочется бесцельно бродить по этим рощам и играть на свирели. Глупость какая!

Солар поджидал брата, сидя в удобном разветвлении дерева у самой земли; увидев, что замечен, он приветливо взмахнул рукой. Его пластимаска являла миру открытое, добродушное лицо, но в расслабленной позе, манерном движении кисти сквозила всегдашняя утончённость. И ещё что-то — что-то вырожденческое, болезненное.

Только с помощью звездных яблок и мог он рассчитывать на взаимность такой красавицы, как Маркета.

— Ну, наконец-то. Могучий Пётр, гроза детишек! Я давно почувствовал брата, и всё гадал: кто ж это окажется? Сижу вот и жду, представляешь?

Симон не дал сбить себя с толку насмешливым приветствием. Он снял заплечный мешок, опустил его в траву у своих ног.

— Представляю — и поздравляю. С очередной тебя… победой. Много яблок потребовалось?

— Не то слово, — Сол рассмеялся, мигом поняв, о ком речь. — Все до одного извёл, пока… Но уж она стоила того! — уловив неприязнь собеседника, он удивлённо приподнял бровь. — Хочешь сказать, ты б не попользовался?

— Не знаю… — честно пожал плечами Симон. — Наверное, всё же нет.

— Вот именно что «наверное», — подмигнул ему Солар.

Симон помолчал. На берег невдалеке с тихим плеском накатывали волны. Листва шелестела на ветру. Где-то высоко в ветвях щебетал красногрудый вьюрок.

— Знаешь, муж избил её. Сильно.

— Жаль, — безразлично ответил Сол.

— Её мужу тоже жаль — настолько, что при виде серого брата он теперь сразу хватается за серп. Нам с тобой придётся возвращаться другой дорогой.

— А с чего ты вообще взял, что мне хочется возвращаться? — Солар выглядел оскорблённым в лучших чувствах. — Я здесь ещё не всё закончил. Где-то поблизости осела та парочка, которую Стефан по глупости отправил восвояси: тот неумеха, Хадди, и его девчонка, подзабыл имя...

— Ференика, — подсказал Симон.

— Верно. Вот уж всем девкам девка! Думаю попробовать её.

— У тебя ж, вроде, не осталось яблок?

— Так отсыпь мне, поддержи брата, — попросил Сол. — Или ты тоже пустой?

— Практически, — ответил Симон, умолчав пока что о надкушенном. — А вернуться всё же придётся. Стефан настаивает.

— Ну, на то он теперь и настоятель! — сверкнул мимолётной улыбкой Солар. — Чем же я вызвал неудовольствие братьев? Что я сделал такого, чего не делали бы они?

— Ты отклонился… отступил от вектора воздействия.

— Как и многие из нас, так ведь? — Сол снова подмигнул Симону. — Деметрий, одержимый деревьями настолько, что готов скармливать им живых людей; Хафтор с его любовью попировать… Что до меня, я раньше не был злым до женщин, но здесь… Когда ты осознаёшь, что всё вокруг должно быть твоим, хочется забрать себе хоть малую часть своей доли. А если уж брать, так лучшее! То, что эта… как её… мне сопротивлялась, сделало её ещё более желанной!

Маркета. Он и это имя уже подзабыл. Симон переступил с ноги на ногу, избегая глядеть на брата. Избитая мужем женщина не шла у него из головы.

— Ты был не должен так поступать, — медленно произнёс он.

— Это почему ещё?

— Чтоб понять это, поставил бы себя на её место. Или на место её мужа. Это ведь для тебя — раз плюнуть!

— Экий ты стал моралист… — брезгливо поморщился Солар. — Верно, я мог бы… но не хочу. С каждым разом мне всё омерзительней примерять на себя овечью шкуру. Жаль, что нам нечем продолжить спор в серой пустоте — там я, во всяком случае, понял бы, с чего ты на меня так взъелся.

Вместо ответа Симон, наклонившись, запустил руку в мешок и нашарил внутри яблоко — то самое, надкушенное, но так и не разделённое с Маей:

— Смотри-ка, — пришла его очередь подмигивать, — у меня как раз завалялось одно.

 

***

 

Братья давно облюбовали серую пустоту для решения всевозможных споров. Незачем драться, доказывая что-то, в реальности, если здесь сами воспоминания — орудия твоей правоты.

Клетки-ловушки не могли надолго задержать старших; повинуясь воле пленников, их прутья мгновенно обмякли, раскрылись лепестками цветов; обернулись ползучей лозой, щупальцами. Два сознания-спрута потянулись одно к другому, дрожа; предвкушая контакт и страшась его; соприкоснулись, отдёрнулись… и рывком переплелись.

Доступное только в серой пустоте, сплетение сознаний превосходило обычный обмен мыслями настолько же, насколько тот превосходил простой разговор. Никаких секретов здесь не было и не могло быть: братья мгновенно узнали всё то новое, что произошло с каждым из них; мгновенно поняли друг про друга всё.

Солар нарушил молчание первым:

— Ну и кто же из нас отступник? Правду говорят — время от времени надо снимать местное лицо, иначе, не ровен час, это лицо изменит тебя!

Симон, в свой черёд, увидел Маркету глазами брата; его рукой протянул жертве первое яблоко, затем ещё одно, и ещё; сквозь злость и раздражение искусителя ощутил гордость, поняв, как долго и упрямо женщина сопротивлялась неизбежному; узнал, что, добившись своего, Сол отыгрался за несговорчивость сполна. Мелькнули полузакатившиеся глаза красавицы, приоткрывшийся в му́ке наслаждения рот, намотанные на кулак волосы… Симон разделил радость Сола, приторное торжество обманщика — и несколько щупалец, соединявших его с братом, тут же отмерли, истаяли.

Не все синяки поставил муж.

Повинуясь внезапному порыву, Симон оборвал контакт, выдрав остальные щупальца «с мясом» (те вскинулись вокруг и переплелись). Замкнувшись в отвращении к Солару, плетёным решетчатым шаром он откатился от брата прочь… но тот сразу же скользнул за ним.

— Столько презрения, и всё — мне! Подумаешь, поучил бабу покорности… — голос его звенел в пустоте: — Тебе ли, мяснику, меня осуждать? Ты или я убивал детей?! Если ты запрятал это воспоминание подальше, так я напомню тебе, что ты сам вышел вперёд и вызвался; перед тем, как осуждать других, я б на твоём месте вспомнил об этом!

Правота брата была очевидна. Симон почувствовал хватку на своей шее — вокруг неё затягивалось одно из его собственных щупалец! Из всего множества воспоминаний, способных причинить ему вред, он оказался не в силах изгнать единственное — и именно оно теперь душило его.

 

***

 

Просто знать о том, что заколол десяток детей, и пережить это заново — не одно и то же. После четырёхлетнего обучения (которое, скорее, следовало назвать тонкой настройкой) весь выводок загнали в серое забытьё. Симон наблюдал за происходящим — как и любой из серых братьев, он не нуждался в гипноланге, чтоб отступить в сознание корабля; на случай, если тот вдруг пробудится, его задачей было отсечь младших от контура управления, представив происходящее их диверсией.

Делать этого не понадобилось. Скорей амёба научится жонглировать, чем младшие — думать; и всё-таки нельзя не признать — из клеток дети выбирались резво. Чуточку любопытства — и они могли бы разобраться в происходящем... но годы учения воспитали в них не любознательность, а жестокость. Этим детям было, что вспомнить; было, что предъявить друг другу! Шутки, подначки и угрозы, взаимные оскорбления и обиды — всё это превращалось в копья, мечи и боевые серпы. Всё было подчинено одной цели — задеть поглубже и ранить побольней.

И они ранили; они калечили и убивали — кровавый спектакль, сыгранный для всемогущего сновидца-зрителя. Одно мгновение казалось, что постановщики будут вознаграждены: бог шевельнулся, вздрогнул во сне… но так и не проснулся, чтоб прекратить бойню на сцене. И бойня прекратилась сама собой — куда быстрей, чем от неё этого ожидали.

Сошедшие с подмостков следом за выжившими актёрами, братья неловко переглядывались. Они ещё не были готовы интегрировать местных в свою общину — даже на правах младших.

— Не все погибли, — со значением сказал Стефан. — Кто возьмётся решить проблему?

Сделать это никто не рвался. «Я воер, а не мясник», — говорил безразличный взгляд Хафтора; «Ну вот ещё, буду пачкаться», — скривил губы манерный Солар.

Стефан счёл нужным подбодрить их:

— Смелей! После того, что они творили там, это уже никакие не дети.

«К тому, что они там творили, их подготовили мы», — мог бы ответить Симон… но вместо этого шагнул вперёд: — Я готов.

 

***

 

Воспоминание душило его — и Симон боролся с ним, как мог. Он помнил: эксперимент с детьми был повторён вновь — при том, что на настройку подопытных требовалось полных четыре года. На сей раз выживших добили, не позволив им прийти в сознание; правда, сам Симон в том уже не участвовал, добровольно спустившись на низшую ступень в иерархии Братства. В борьбе с совестью все средства хороши, и он успокаивал себя, как от века делали это и герои, и негодяи: в каком-то смысле произошедшее дало толчок переменам в нём; сделало тем, кем он стал теперь. Странником. Учителем. Защитником.

Щупальце затянулось на горле Симона... но вместо того, чтоб задушить, облекло шею и плечи древним горжетом. Остальные обвили тело; разгладились, образовав причудливый кольчатый доспех — только в воображении подобный и мог существовать.

Солар наблюдал за этим превращением, улыбаясь.

— Хитро ты вывернулся… хотя я бы, на твоём месте, оправдывался куда проще. Что такое десяток детских жизней по сравнению с шансом пробудить от смертного сна существо, способное менять климат и ландшафт, стирать с лица земли города и возводить новые, наши?!

Что тут ответишь? По сравнению с властью над планетой цена, в самом деле, была невеликая. Вот только…

 

***

 

Подхватив любимое копьё, Симон направился в зал под куполом. «Захожу, делаю, выхожу», — сказал он себе, покрепче сжав древко. Руки оставались сухими — хороший знак.

Младшие ждали его, пристёгнутые к своим каменным лежанкам. Многие были уже мертвы, но его заботили те, кто выжил. На вид они были дети как дети — ничего не понимающие спросонья, перепуганные. Какую бы опасность для корабля эти дети ни представляли, сейчас они не выглядели опасными.

Симон подошёл к ближайшему.

— Ты прости уж. Так надо, — шепнул он ему и, примерившись, вонзил копьё.

Остальные, увидев это, подняли крик — хотя тычок стоило счесть хирургическим. Жаль только, люди редко умирают мгновенно — даже от точного удара. Пришлось подождать, пока жизнь окончательно оставит жертву — если уж взялся что-то делать, надо сделать это на совесть. Жалко, что всё так обернулось. Жаль этих бессмысленных смертей. Жаль детей. Сжав губы, стиснув древко, Симон пошёл от одного к другому. Раз уж взялся — надо докончить дело. Лучше бы им лежать на полу — так было бы удобней колоть. Лучше б ему промолчать — но раз уж вызвался… С тяжёлым сердцем нанёс он очередной удар и отвернулся, не в силах наблюдать, как затухает в детских глазах только что отнятая им жизнь.

И вот всё закончилось. Руки почему-то оставались сухими. Глаза — тоже. Нетвёрдым шагом Симон вышел обратно к братьям. Их признательность стала бы слабым утешением, но он не дождался и её: большинство избегало его взгляда, а те, кто смотрел, не скрывали своего презрения. Отбросив копьё — как будто это оно было виновато! — Симон распахнул дверь наружу и шагнул в тихую осеннюю ночь.

Следом сразу выскользнул Стефан с неизменным яблоком наготове:

— Переживаешь? Давай я… подкорректирую.

Симон мотнул головой, отвернулся… но мягкая рука настоятеля уже легла на его плечо:

— Всё, чего я желаю — разделить с тобой тяжесть твоей ноши.

«Так брал бы тогда копьё и шёл убивать вместе со мной», — подумал Симон, и вновь мотнул головой:

— Нет уж. Такое… надо помнить.

— Ты будешь, — пообещал ему Стефан, и никто не усомнился бы в его искренности.

Потом они передавали друг другу бледное, светящееся в темноте яблоко, по очереди откусывая от него, и Симон постепенно расслабился, чувствуя муторное, мерзкое облегчение. Что-то, чему он ещё миг назад знал название, покинуло его, сделав мир местом, где убивать детей иногда приходится.

Где этому может найтись причина.

 

***

 

Серый мир на миг окрасился алым; серое сердце пропустило удар. Позабытая жалость шевельнулась внутри; щупальцем вползла в руку, где распрямилась и сверкнула клинком. Меч!

— Мне надо бы поблагодарить тебя: сам того не желая, ты снял с меня блокировку Стефана, — Симон даже задышал свободнее, хотя в серой пустоте дыхание и было условностью. — Тот хитро обошёлся со мной: оставил мне все воспоминания, но отобрал главное — жалость! Давай, подойди ближе: я и тебя немножко пожалею!

Солар тут же шагнул ему навстречу — безо всякого страха.

— «…о, если б, меч подняв, я от меча погиб!», — продекламировал он строку одного из своих любимых древних поэтов. — Вообще, это можно устроить, потому что мне тебя тоже немного жаль. Но я придумал ещё лучше.

Одно из щупалец скользнуло ему в ладонь и завязалось узлом; обзавелось гранями, вытянулось… Симон не верил своим глазам: в руке у брата вырос метатель пуль, спусковым механизмом которого была уверенность противника в своей правоте, а патронами — Догматы Старшинства, призванные бросить любой вновь открытый мир младших людей к ногам горстки второоткрывателей-старших.

— Жалость ничего не доказывает, а лишь свидетельствует о слабости, — наставительно произнёс Сол. — И вдвойне глупо жалеть младших. Мы вправе вытворять над ними всё, что хотим… хотя, может быть, и правы те, кто предлагает отказаться от их мяса, чтобы вместо этого всецело повелевать их мыслями.

— Неизвестно ещё, что хуже.

Но эти слова канули в пустоту — в то время как аргументы Солара заполнили магазин метателя до отказа. Оружие застрекотало, подводя поединку итог, и Симон, разваливаясь на куски, понял, что брат не отказал себе в удовольствии выдумать каждую пулю разрывной.

 

***

 

В серой пустоте человек из старших не погибает — разве что окажется настолько глуп, что поверит в собственную смерть. Симон был близок к тому, чтоб поверить: распростёршись в высокой траве, он всё ещё ощущал собственное тело кусками. Солнце подмигивало ему сквозь шелестевшую на ветру листву — шляпа отлетела куда-то, — и птичий щебет звучал, как насмешливое эхо выстрелов.

Солар склонился над ним.

— Ну что — чьи аргументы убийственней?! — протянул он Симону руку. — Ладно: признаю́, что я и впрямь заигрался. Нам с тобой пора возвращаться. Какую там дорогу ты предлагал?

Симон сел в траве, ещё не вполне придя в себя после скоротечного поединка… поединка, который подтвердил правоту Сола. Жалость ничего не доказывает; любой старший вправе вытворять над младшими всё, что хочет.

Он проиграл.

Проиграл?

Так и не приняв протянутой руки, Симон медленно подобрал под себя ноги... и, распрямившись, ударил брата прямо в лицо.

Ссоры между старшими случались и раньше, но поднять на равного руку иначе как в сером забытьи было для серых братьев немыслимо. Зажав нос, разбитый в кровь, Солар вытаращился на Симона, будто впервые видел его:

— Ты что... что делаешь?! Так нельзя!

— Нельзя, говоришь? — Симон врезал ему ещё раз, сбив с ног, и впервые с того дня, как его прозвали «грозой детишек», пожалел, что не носит с собою копья. — Ну так иди, пожалуйся на меня!

Но Солар не спешил никуда идти… и ещё неизвестно, смог бы. Вся утончённость осы́палась с него: в траве перед Симоном лежал обычный получивший в морду подлец. Он хлюпал носом и сглатывал собственную кровь, но вызывал не жалость, а отвращение.

— Уж будь спокоен — пожалуюсь! — визгливо пригрозил он, и вместе с кровью в носу у него хлюпала злость. — Братья узнают, и отлучат тебя от всего — звёздных яблок, права охоты… самой надежды разделить с нами власть над миром!

— Никакой надежды давно нет, — сказал Симон, удивляясь горечи собственных слов, — и эксперименты на детях уже ничего не исправят. Нам уже не стать здесь хозяевами, а для роли почётных гостей мы как-то немного чересчур плотоядны.

— Сильные слова… для детоубийцы и людоеда, — фыркнул в ответ Сол, пустив носом кровавый пузырь.

— От людоеда слышу! — улыбнулся Симон и занёс ногу пнуть собеседника, но тот проворно откатился, отполз. — Вот так-то лучше! Давай, беги в Обитель и передай, что я основал свою собственную.

Стоя на четвереньках, Солар глупо уставился на него:

— Когда? Где?

— Да вот только что. Здесь и сейчас.

— Ну что ж… удачи тебе! — усмехнулся Сол, поднимаясь, и стало ясно, что своим жалким видом, кажущейся беспомощностью он просто провоцировал собеседника, чтобы тот раскрыл ему свои намерения. — Когда братья это узнают, сюда сразу выступит Хафтор с клевретами. Самое большее, что ты успеешь, это научишь местных повкусней готовить друг друга! Ни на что другое они не годны, ничего другого и не заслуживают. А мы… раз мы заперты в этом мире — так будем делать то, что хотим!

Игнорируя его слова, Симон подобрал огрызок яблока. В сердцевине чернели мелкие семечки; бросить их в землю — и вырастут обычные яблони. Без специальной обработки семян и саженцев яблоки, созревшие на них, не будут светиться в темноте, и каждое можно будет разделить без опаски, что кто-то полезет тебе в голову. Симон попытался представить, каково это — навсегда избавиться от искушения подслушать чужие мысли.

Искушения подправить их.

— Раз мы заперты в этом мире, — негромко, но твёрдо сказал он, — постараемся сделать его лучше.