Юлька-демиург

Убивший дракона сам станет драконом.

 

— Мишка!! Держись!!

 

Юлька лежала на пузе возле колодца, свесив вниз ремень. Толстый, кожаный, со звездой на бляшке, он шмякнул тяжёлой бляхой как раз по Мишкиной макушке.

 

Мишка зашипел от боли, но продолжал карабкаться.

 

Старый колодец уже давно превратился просто в яму в земле, заросшую сверху травой так, что никто бы не заметил, не то что Мишка.

 

Яма оказалась неглубокой и довольно узкой, Мишке удалось упереться ногами в стенки и так, перешагивая по крошащимся стенкам, выбираться из неё.

 

Вот только силы уже заканчивались. Мишка несколько раз свалился, пачкаясь о земляные стенки и больно, так, что внутри всё ёкало, ударяясь о дно.

 

Он вставал, шмыгал носом, размазывал грязь по лицу. Смотрел вверх, на синий кусок неба, завешенный травяным космами, и снова лез.

 

Кеды скользили, Мишка снова падал.

 

Снова шмыгал носом и снова лез, пока не появилась Юлька.

 

Юлька стукнула его по голове поясом. За пояс можно было ухватиться. Мишка прикинул: Юлька лёгкая, она может свалиться вместе с ним. Тогда оба будут в колодце.

 

— Ну давай уже!

 

И Мишка схватился за гладкую кожу. Упираясь ногами, пачкаясь о пахучую землю, полез снова.

 

Ремень мотался, Юлька кряхтела и мычала, пятками скользила по траве. Она почти легла, но Мишка всё равно тащил её за собой.

 

 

 

 

Мишка лежал на качелях. Качели — старая доска на толстых проволоках — вихлялись и скрипели, если их раскачивать.

 

Мишка раскачивал.

 

Ногами в сандалиях отталкивался от плотно утоптанной земли, слушая, как хлюпают, вздыхают и поскрипывают качельные столбы. На столбах лежала ржавая труба, укреплённая криво забитыми гвоздями.

 

Дед всегда делал некрасиво, но сделанные им вещи жили потом годами. Как эти качели.

 

Так говорила бабушка. А Мишка... Это были просто качели. Самые правильные, потому что во дворе у его бабушки и дедушки.

 

Над качелями моталось туда и сюда яркое небо. Голубое в белых пушистых облаках. Горы облаков задирались на страшную высь мягкими, невыносимо-белыми уступами.

 

Во дворе было тихо. Так тихо, как бывает в летний полдень.

 

Бабушка ушла в дом, ветер трепел бельё на верёвке, заполошно кудахтали куры. Куры кудахтали всегда, поэтому это считалось тишиной.

 

Прогудел поезд. До станции на велосипеде ехать нужно было почти полчаса. До путей, где гудел поезд, ещё больше.

 

Мишка перевернулся на живот. Теперь он расставил руки летел навстречу старым деревьям вокруг бабушкиного «ручья».

 

Над самыми верхушками травы, так, что от скорости кружилась голова, Мишка взлетал кверху. Вшшшуууух!

 

И обратно: шшшшш! И снова: вшшшуууух!!

 

Кажется, если продолжить полёт-движение, то можно уже оказаться над верхушками деревьев. Пролететь над ними, царапаясь майкой, и полететь дальше, над огородами, к магазину и дальше, к поезду и над полями... Куда-то туда, где, наверняка, всё не так обычно, как здесь.

 

Ветер плеснул в лицо запахом стирального порошка. Простыни на верёвке захлопали, как паруса или полотнища флагов.

 

Метров десять флагов, от курятника до самого фонарного столба во дворе.

 

Мишка сел.

 

Верёвка — на самом деле, толстый, в Мишкин палец, железный канат из проволочек — вслед за ветром и простынями мотнулась в Мишкину сторону, наклонилась к тропинке, и палка, удерживающая её, наклонилась тоже и поехала назад, падая. За ней должно было упасть в траву и на грядки и всё это белое, чистое и ещё мокрое. Все эти наволочки и пододеяльники.

 

Мишка ухватился за палку и, кряхтя от натуги, переставил её, уперев поплотнее, в остатки старой канавы.

 

Белые флаги снова взмыли в вышину, хлопая и ложась на ветер. Как настоящие паруса.

 

Мишка немного постоял, глядя на них. Возвращаться на качели не хотелось.

 

Бабушка, наверное, отдыхает после стирки.

 

Мишка побежал по тропинке. Мимо грядок с помидорами и клубникой, мимо больших кустов чёрной смородины, мимо фонарного столба и клумбы с анютиными глазками, синими и жёлтыми и коричневыми и жёлтыми.

 

Возле клумбы был поворот и можно было свернуть во двор или в сад.

 

Мишка выбрал сад.

 

Перелез через невысокий забор и присел в кустах смородины.

 

Эта смородина ещё не поспела. Зелёные, как драгоценные камни, ягоды висели среди листьев вперемешку с такими же зелёными цветами-колокольчиками.

 

Кусты стояли плотно, им было тесно в полосе между соседским забором и тропинкой, тоже отгороженной, но Мишка знал ходы.

 

Он опустился на четвереньки и полез. Если обогнуть маленький куст и подлезть между большим кустом и не очень большим, то можно оказаться внутри самого большого кустища.

 

А тут уже тебя вообще не видно. И никто-никто не знает, что ты тут сидишь.

 

Ну, кроме гусениц, конечно. И всяких-разных муравьёв.

 

Кругом зелёные резные листья, мир вокруг далёко, а ты в безопасности.

 

Только сидеть тут неудобно. Сплошные корни и острые смородиновые стволики, сухие и жёсткие.

 

Мишка посидел немного, обняв коленки.

 

Будто в чаще густого леса. А он, Мишка, лесной житель, которому лес — дом родной.

 

А безымянный бабушкин кот — это верный боевой товарищ и охотничий напарник.

 

Напарник нервно дёрнул полосатым хвостом и ушёл. Наверное, искать другое место с тишиной и без детей.

 

Мишка вылез на тропинку.

 

Дальше у бабушки были нарциссы, мальва и груша, а потом две яблони.

 

На грушу залезать неинтересно. Три тесно сплетённых неудобных ствола и ненадёжные тонкие ветки. А вот яблоня, которая росла у самого забора — то, что надо.

 

С неё видно всю улицу, а тебя замечают только самые внимательные.

В развилке можно удобно усесться с книжкой или просто усесться. А ещё можно нарвать зелёных яблок, хотя, наверное, яблоки ещё совсем маленькие.

 

Яблоки оказались совсем мелкими. Мишка, правда, всё же съел две штуки. Кислющие!

Но дожевал, не плюнул.

 

Когда искал, куда попасть огрызком, увидел на дороге Юльку.

 

Юлька прижимала к животу буханку хлеба и батон. Разметавшаяся коса прыгала по спине туда и сюда.

 

От прыгающей Юлькиной походки прыгала коса, прыгала широкая юбка красного сарафана, даже руки прыгали и веснушки на носу.

 

Красный сарафан в большущих цветах «этохризантемах» Юлька считала любимым, и носила его с солдатским ремнём. Большущая пряжка на ремне была со звездой и больно била по макушке, Мишка помнил.

 

— Хризантема! Привет!

 

— Привет! — Юлька остановилась, перехватила золотистый, крошащийся хлеб поудобнее, — Твой дедушка яблони сегодня опрыскивал...

Юлька протянула это тоненьким, вредным голоском, глядя на Мишку с прищуром.

Мишка скривился, спрыгнул вниз и зачем-то стал вытирать руки об майку. Юлька засмеялась:

— Вкусные яблочки, да?

— Да не очень... — Мишка тоже засмеялся. Отсмеявшись, спросил:

— Ты гулять выйдешь?

— Ага. Только хлеб отнесу. … Если... этот... не пьяный. А куда пойдём?

 

* * *

 

Улица Нечаева — был такой герой, с фашистами воевал — начиналась от дома Мишкиной бабушки и заканчивалась ничем.

 

Превращалась в заросшую тропинку с другого конца.

 

Когда-то давно, Мишка помнил, тут ещё можно было проехать, а потом ручей стал разливаться и заливать дорогу. Ходить тут ещё было можно, а вот машины уже не ездили.

 

Одинокий дом бабки-гусятницы, фундаменты и садовые цветы двух брошенных и разрушенных домов справа. Слева — глубокий канал, где в прошлом году по весне утонула коза с соседней улицы и к которому подходить было запрещено.

 

Мишка лежал на животе, глядя на своё отражение в тёмной воде. Вихры, уши, нос обгоревший — всё как у всех.

 

— Ну, пошли что ли?

— А может, ну их, эти твои ворота? — Мишка плюнул в канал.

— Не ворота, а врата. Мне бабка сказала...

— Откуда твоя бабка знает? Они ей что, сами пришли и всё сказали?

 

Юлька топнула ногой, поправила бляху офицерского ремня на животе.

— Ну и сиди!

 

И пошла к густым кустам почти на берегу канала.

 

Мишка сел. Поковырял болячку на коленке.

 

В тех кустах — они назывались «большие кусты» — всегда сидели старшие ребята. У них там был штаб или вроде того.

 

Однажды Мишка туда залез, когда ранним утром там точно никого не было. Только не один, с ребятами.

 

Мишка, Сашка Попов, Серёжка-сосед, Ирка, Анька и Юлька, а ещё Витька и младший Сашкин брат — не было только ребят с соседней улицы. С ними тогда как раз война была.

 

От ощущения опасности и тайны шли тихонько, даже не шептались.

 

Ничего таинственного в больших кустах не было.

 

До твёрдости вытоптанная площадка, большая кастрюля, в которой, видимо, жгли костёр, два сухих поваленных бревна. И всё.

 

Да ветки сходились над головой шатром, прямые и зелёные. Закрывали небо, как мамины тонкие и лёгкие шторы, почти пропускавшие солнце в комнату по утрам. Жёлтые с сине-зелёными розами. Солнце от них становилось ещё желтее. Ещё теплее. Падало квадратами на стены и на одеяло. И Мишка сразу просыпался, смотрел, как будто оказался в калейдоскопе.

 

Так же было и там, внутри больших кустов. Как в калейдоскопе. Мишка вскочил:

— Юлька! Подожди!

 

Юлька остановилась. Как красный лепесток, стянутый чёрной полоской-ремнём. А позади — тёмный лес.

 

* * *

 

В тёмном лесу всё было, как в прошлый раз.

 

Сначала пришлось ползти по узкой и тёмной тропе на коленках. Мишка боялся вляпаться в какую-нибудь гадость ладонью, но пока попадались только листья и ветки.

 

Мишка полз в темноте, запыхавшись, повторял извивы тропки, причудливо обегавшей корни и стволы.

 

Кто её тут протоптал? Неужели большие ребята ползали тут вот так?

 

Мишка не успел как следует задуматься — вывалился в зелёный и золотой свет-простор.

 

Разбавленный листвой солнечный свет, густой и зелёный. Такой бывает, если посмотреть сквозь яблочный леденец.

 

И в этом золотом и зелёном сходятся вверху тёмными ровными стволами живые стены тайной площадки.

 

Мишка выполз на четвереньках под этот шатёр, да так и застыл. Красота этого места затопила его.

 

Он перевернулся на спину, даже рот приоткрыл от красоты листвяного навеса, даже думать забыл обо всём прочем.

 

Мишка вздрогнул от окрика:

— Мишка! Смотри!

 

Юлька стояла перед склонёнными друг к другу стволиками. Прямые и тёмно-коричневые, они скрещивались в вышине своими зелёными пушистыми верхушками.

 

Мишка подошёл:

— И что?

 

Юлька молча сунула руку между стволиками. Вынула обратно и победно посмотрела на Мишку.

 

Мишка не верил глазам. Тоже протянул руку. Осторожно и медленно, остановившись на мгновение, резко всунул в пустоту.

 

Рука исчезла.

 

Почти по локоть.

 

Будто её кто откусил.

 

Мишка тут же прижал её к груди. Рука снова была целая. Пальцы, запястье, мышцы и кожа — всё целое, всё на месте.

 

Сквозь веточную арку видно было другую сторону крепко утоптанной полянки. Те же пять шагов до края зарослей, которые видишь, если смотришь не сквозь арку.

 

Но если всунуть руку... Мишка снова протянул ладонь вперёд и она снова исчезла, как только миновала коричневый тонкий стволик.

 

— Эт-т-то что? Эт-то и есть врата?

— Ага.

 

Юлька улыбалась во все свои зубы, прямо-таки лучилась радостью. А ещё она нетерпеливо подпрыгивала и переминалась с ноги на ногу, дёргала ремень, гладила пряжку со звездой. Почесала под носом и обернулась к Мишке, посмотрела на него:

 

— Ну что, пошли?

 

Мишка видел в её глазах звёздочки. В своих он таких звёздочек не чувствовал.

 

Даже наоборот — в животе что-то скручивалось тугим и холодным комком.

 

Юлька всё поняла, смерила его прищуром сверху до низу и отвернулась.

 

Отступила на пару шагов, разбежалась и впрыгнула в пустое место между двух склонённых стволиков.

 

Только коса махнула да юбка метнулась красным флагом.

 

Мишка смотрел ей вслед, смотрел. Смотрел.

 

Отошёл на два шага. Пригнулся. Глубоко вдохнул. Ещё раз.

 

И услышал голоса. Мишка оглянулся и увидел больших ребят. Среди веток по тропке с другой стороны мелькали их футболки.

 

Мишка отошёл ещё на два шага. Сейчас его поймают. Станут спрашивать, а может, и побьют.

 

Мишка прыгнул.

 

Зажмурившись изо всех сил, с бьющимся от страха сердцем.

 

И влетел в кусты на той стороне полянки.

 

* * *

 

Мишка сидел на дедовом сеновале и страдал.

 

Арка его не пропустила. Не сработала. Юлька там теперь одна. А вдруг на неё там напали? Схватили, связали и пытаются сожрать? А вдруг она в плену и её хотят продать, как невольницу на рынке рабов? А вдруг она сейчас зовёт на помощь, а он, Мишка, единственный знает, где она и сидит тут...

 

«УУ, тупые ветки!!» — Мишка двинул в доски кулаком.

 

Доски взметнули пыль. Пыль клубилась в солнечном свете, нарезанном щелями на ленты и лезла в нос. Мишка чихнул.

 

Надо идти. Мишка повторил это вслух: «Надо идти!»

 

И идти сразу расхотелось. Тут безопасно. Тут пахнет сеном и пылью, тут тепло и мягко. И никто-никто не найдёт.

 

Даже бабушка с дедом. Если притаиться, замолчать и дышать через раз и негромко — то можно дождаться, когда дед уйдёт. Повозится там, внизу, в сарае под сеновалом, и уйдёт.

 

— Ми-и-иша-а!!

 

Мишка кинулся к щелке, прильнул к ней глазом, высматривая. На крыльце стояла бабушка, оглядывалась по сторонам, вытирая руки кухонным полотенцем.

 

Потом поправила волосы надо лбом и обернулась к кому-то в доме. Они о чём-то разговаривали негромко.

 

Мишка вгляделся. Кто же там, в полумраке? Свет не доставал в коридорчик за входной дверью.

 

— Ми-и-иша-а-а!!

 

Мишка бросился к двери, перепрыгнул с карниза на дерево, по дереву вниз, от ветки до ветки, сверзился с него и, потирая отбитую спину, побежал к бабушке.

 

Он пробежал мимо курятника с сеновалом, мимо качелей, мимо вкусно пахнущих чистотой простыней на верёвке, мимо клумб с анютиными синими и жёлтыми глазками.

 

* * *

 

Асфальт перед крыльцом старый, из него вылезли мелкие белые камешки. Они блестят, как бабушкин полированный стол.

 

Мишка, заложив руки за спину, ковыряет сандалией эти камешки, повторяет, отводя глаза старательно-старательно:

— Нет, баушка, не знаю. Она без меня ушла.

 

У Мишки горят щёки, но ведь он же почти не врёт! Юлька действительно ушла без него. И он на самом деле не знает, где она сейчас.

 

— Миш?

— Бабушка, а тебе зачем? — Мишка поднял голову и смотрит, прищурив от солнца один глаз.

 

Он не хочет замечать того, кто стоит за бабушкиной спиной. Кажется, что если не смотреть, этот большой может куда-нибудь деться.

 

Но он не девается.

 

Наоборот, шагает вперёд, протискивается мимо бабушки:

— Ты как со старшими разговариваешь, паршивец?

Мишка смотрит на кулак, подсунутый к самому своему носу и отодвигается, шагает назад и отворачивается.

 

Бабушка хмурит брови, упирает руки в бока:

— Дим, тебе, наверное, домой пора. Вдруг она сама вернётся?

 

Юлькин отец пыхтит, дуется, будто у него во рту тесно от слов, будто слова раздувают ему щёки, а сказать их — нельзя.

 

Мишку тоже так раздувает иногда. И сейчас раздувает тоже.

 

Димон Димоныча любить не за что. Мишка смотрит в его спину и бурчит:

 

— Он Юльку бьёт...

 

Бабушка замирает. Долго смотрит, хмуря брови — от этого морщинки появляются почему-то около рта.

 

Потом завела руки за спину и развязала передник.

— Миш...

Постояла немного, перебирая синие клетки пальцами. Пальцы у неё были добрые, загорелые и мягкие. Она протянула руку и повесила передник на крыльцо, тяжело опустилась рядом, на ступеньки.

 

— Ты ведь знаешь, где Юля. Вася заболел... Вон, дед побежал его врачу везти... А если б Юля была... Она бы помогла. Вот Дима и...

Бабушка посмотрела на Мишку. Мишка кусал губу.

— Он. Её. Бьёт. — на каждое слово Мишка топал ногой так, что заболела пятка.

Бабушка рассердилась. Это стало понятно по жгущим глазам и тонкому рту:

— Хорошо. Мальчишка может умереть. Он задыхается, а лекарства у них нет. Ещё потопаешь или приведёшь свою подружку?

 

* * *

 

Васька — младший брат Сашки, а с Сашкой они часто все вместе гуляют. Всей улицей. Васька, беленький, худой и вредный, вечно путался под ногами, когда не болеет. Но когда он болел, можно было по Сашке понять: если Сашка пропускал мячи, падал на ровном месте и терял сандалии, шорты и деньги — значит, не слишком серьёзно болел Васька. Потому что, когда Васька болел всерьёз, Сашка сидел на своём крыльце и глаза боялся отвести от двери.

 

А потом снова был готов прощать Ваське все вредности и защищать его от всех тех, кто рвался намылить шею мелкому.

 

* * *

 

Мишка зажмурился, вдохнул воздуха и так, с надутыми щеками, пересёк порог арки.Жара обхватила его, словно мягкими душевыми рукавицами-прихватками. Мишка выдохнул резко и на вдохе захлебнулся запахами.Влажная травяная свежесть, запах непросохшей после ночного дождя почвы и прелой, ещё прошлогодней листвы сменился другим. Целой волной, лавиной других, тесно сплетённых, связанных и незнакомых запахов, ароматов и воней.

 

Мишка пытался вдохнуть это густое разновкусие, но даже на третий раз всё никак не получалось. Тогда он открыл глаза. И так и застыл посреди базарной площади с открытым, хватающие воздух ртом. Как рыба, которых иногда приносит с рыбалки дед.

 

* * *

 

Вокруг кипел рынок.

 

Почти такой же, как субботний базар, куда они с бабушкой ходили за сандалиями и кепкой, где можно было найти самую вкусную колбасу и мятные конфеты без фантиков, а ещё конфеты «подушечки» и полосатые «раковые шейки». Ещё тут продавались лизуны, которые липли к стенкам и пачкали классные доски так, что писать на них уже не получалось, шары-прыгуны и разноцветные пружинки, чипсы с гепардом, в которых были фишки, и орешки в хрустящей корочке с разными вкусами. Мишка любил с острой паприкой или сладкие.

 

Дед приходил сюда за крючками для рыбалки и красками для картин.

 

Он ходил совсем по другим рядам и в толпе-толкучке найти его получалось редко, поэтому у них с бабушкой было условное место, куда они приходили, напокупавшись, с полными сумками.

 

Это место называлось «у колонки». Уже там, где рынок заканчивался, стояла колонка. Летом под её холодной водой можно было умыться, сполоснуть ноги и даже напиться ледяной, ломящей зубы и переносицу, воды.

 

Только нажимать на рычаг Мишка должен был всем телом, повисая на нём почти с прыжка, иначе он не прожимался, и не выпускал из носика крепкий поток холодной воды.

 

Пёстрые ряды палаток, шумные покупатели и ещё более шумные продавцы, пыль, солнце и жара, и толпа, плотно-плотно двигающаяся вдоль рядов.

 

Здесь всё было почти так же... Если не приглядываться. То есть на самый первый взгляд.

 

А вот уже на второ-о-ой...

 

 

Мишка, наконец, вдохнул. Воздух всё ещё казался густым и трудно пропихивался в горло.

 

Он пах пылью, незнакомыми цветами, пряностями. Как раз рядом, под полосатым пологом, яркими горками были насыпаны всякие приправы. Красные, как помада продавщицы тёти Оли, жёлтые, как штаны Незнайки из книжки, чёрные, серые, даже зелёные и коричневые.

 

Воздух пах потом. Толпа шла мимо мальчика, словно не замечая его. Люди в длинных то ли халатах, то ли плащах, в диковинных широких штанах, подпоясанных чем-то вроде длинных шарфов, под полосатыми разноцветными покрывалами на головах или с повязками, толкались, торговались, глазели по сторонам.

 

Мишка, открыв рот, глазел на них.

 

Как ловко они его обходят! Текут мимо, словно вода, даже не задевая стоящего столбом мальчика.

 

Мишка подивился и сделал шаг.

И тут же на него налетели, больно толкнули и, когда он уже упал, содрав ладони и коленки, ещё и обругали на непонятном языке.

Язык-то был непонятный, но было понятно, что ругают.

 

Мишка вскочил, попятился от злого мужика, оравшего на него и размахивавшего руками.

 

Натолкнулся спиной на другого. Почувствовала на своём плече сжимающуюся чужую руку, вывернулся из-под неё и побежал, но на втором шаге его уже схватили и поволокли куда-то сквозь толпу, мимо запахов и людей, по жаре и пыли.

 

Мишка с тоской вспомнил про Юльку. Неужели и с ней — так же?

 

* * *

 

Крепкая смуглая рука цепко и душно держала Мишку за ворот. Вот так, за шкирку, дядь Дима, который этот, тряс котёнка, когда тот делал лужи в доме.

 

Тряс и смеялся, глядя, как тот хрипит и барахтает в воздухе лапами.

 

Так же он тряс Юльку, когда та делала что-то, что ему не нравилось. Только не смеялся. Рычал матом, а глаза стекленели.

 

Глаза того, кто тащил его сейчас за шиворот, Мишка не видел.

 

Потому что мог видеть только кусочек неба и немножко людей, мимо которых его волокли.

 

Мишка быстро-быстро перебирал ногами, чтобы не ехать спиной по камням, и обеими руками держал ворот майки, чтобы она его не задушила.

 

 

 

Когда мужик бросил его в пыль, Мишка даже обрадовался: он не успел задохнуться, а тащиться вот так, спиной назад и вприсядку, оказалось очень утомительно.

 

Мужик прокричал: «Алабу!.. Алаааабу!!»

 

Мишка попробовал встать, но ноги дрожали и не слушались. Тогда Мишка просто сел.

 

Его захватчик стоял перед небольшим навесом и разговаривал с кем-то внутри. С кем — видно не было. Площадку перед навесом заливало полуденное солнце, такое яркое, что болели глаза и каждая тень казалась теменью.

 

Мишка ещё раз попробовал встать. Чего его сюда приволокли? Ему Юльку надо искать...

 

Мишка, потирая надавленное горло, смотрел в спину мучителю. Почему-то хотелось отпроситься у старшего, как он отпрашивался с урока или гулять у бабушки.

 

Мишка встал и потихоньку, оглядываясь на здоровенного дядьку, пошёл прочь. Боль в горле помогала держаться и не просить разрешения «выйти».

 

Мишка наметил себе узкую улочку, тенистую и забирающуюся булыжной мостовой повыше, на один из холмов. Там много деревьев и тень, наверняка прохладная. А ещё там нет пыли и жарящего сверху солнца.

 

Падать на эту мостовую оказалось больнее, чем падать в пыль.

 

Мишка заскрипел зубами от боли и досады и изо всех сил пнул мужика-«Алааабу» в коленку.

 

Мужик взвыл, вцепился в коленку и стал ругаться, а потом Мишку связали и вопящей толпой поволокли куда-то прочь от рынка, от шатров и тенистой улочки. От того места, куда он вышел из родного мира.

 

* * *

 

Мишку привязывали. Двое смуглых, одетых только в юбки, приматывали его руки верёвками к врытым в землю столбам.

 

Столбы торчали посреди вытоптанного до самой земли кругляка перед пещерой в лесу.

 

Тут было влажно и душно. Мишка вспотел, пока пытался вырвать руки из хватки этих двоих.

 

Смуглые скалились и смеялись над его попытками.

Мишка разозлился и закричал:

— Пустите! Отпустите сейчас же!

 

Но голос вышел не злобный, а жалобный, будто Мишка сейчас расплачется. Мишка шмыгнул носом и замолчал.

 

Позади переговаривались люди. Как ни старался, Мишка не смог их увидеть. А потом они и вовсе ушли, оставив его одного перед пещерой.

В лесу, связанного. В чужом месте, далеко от бабушки, деда... От всех тех, кто мог его спасти.

 

И Юльку он не нашёл. И Ваську никто теперь не спасёт. И сам Мишка теперь пропал. Попался так глупо, что даже думать стыдно.

 

Мишка опять зашмыгал носом, изо всех сил загоняя слезину обратно.

 

Попался, так ещё и ревёт, как девчонка. Стыд!

 

И к бабушке он теперь не вернётся, даже не увидит её никогда. И она не найдёт его.

 

А может... Найдёт, пойдёт сюда и тоже попадётся этим. Мишка представил, как бабушку привязывают на его месте, приматывают её руки к этим столбам, а она всё зовёт его, Мишку, а он всё не приходит.

 

Мишка разозлился. Дёрнул раз, другой — верёвки держали крепко. И завязаны были на совесть.

 

Мишка попробовал дотянуться зубами — не вышло.

 

Эх, как бы тут пригодился ножик! Вот только ножик остался дома.

 

Дома... У Мишки снова засырело в носу. Мишка вынужден был изо всех сил зажмурится, чтобы прогнать эту сырость.

 

Пока он загонял её обратно, в лесу послышался шорох. Мишка распахнул глаза, но ничего не увидел.

 

Так же шевелились листья. Так же солнечные пятнышки дрожали и прыгали в тенях под деревьями.

 

Шорох — будто наждачкой по деревяшке — больше не повторялся.

 

Мишке очень захотелось оглянуться. Вот только за спину себе он заглянуть никак не мог.

 

Откуда шуршало? Что шуршало? Или это был кто?

 

У Мишки похолодел затылок и мурашки ссыпались по спине, как муравьи.

 

Не зря же его здесь привязали? Не просто же так здесь привязывают ничьих мальчиков?

 

Перед вот этой вот тёмной и глубокой пещерой?

 

Перед зевом пещеры свисали сверху ветки дикого винограда и ещё каких-то растений, будто шторка или зелёные чудные волосы. Глубже, за этими «волосами» и обросшими мхом камнями, была только темнота.

 

Как Мишка ни вглядывался — темнота прятала всё. Будто воровала его взгляд сразу, как он попадал вглубь её зева.

 

Мишка решил, что, даже если там, внутри, и есть кто-нибудь, лучше не вглядываться, а попытаться вытащить руки из верёвочных узлов.

 

Мишка снова дёрнул руку. Потное тонкое запястье легко ходило туда и сюда, а вот ладонь не пролезала.

 

Не хватало совсем чуть-чуть, вот прямо чуть изогнуть руку, прижать большой палец — и всё пролезет и рука освободится.

 

Мишка пыхтел и складывал пальцы то прижимая их к ладони, то сжимая в кулак, пока шипящий голос над самой его головой не произнёс с усмешкой:

— Зря сстараешшшься...

 

* * *

 

Мишка вздрогнул и поднял голову.

 

На него из пещеры смотрела голова. Большая, почти с него. Зелёная, вся в чешуе. Большие, с мяч, глаза с узким зрачком, почти собачий нос и торчащие в стороны перепончатые уши.

 

А ещё пасть, полная зубов и дыма.

 

Мишка узнал эту голову:

— Т-ты... — Мишке потребовалось сглотнуть, чтобы горло не пищало, — Ты что, дракон?

Голова захихикала, продолжая выползать из тёмного зева и приближаться к привязанному Мишке:

— А «т-ты» что, мой обед?

Голова заглянула Мишке в лицо справа, потом обнюхала его затылок и показалась уже слева, Мишка заглянул в драконьи глаза:

— Не дождёшься!

За драконьей головой и шеей показались передние лапы. Толстые, как ящерицы-игуаны, разведённые в стороны и с длинными пальцами. Сначала вышагнула левая, потом, цепляясь за камни пальцами, правая.

Мишка смотрел на эти огромные когти. Каково их чувствовать в своём животе?

— Ты как со взрослыми разговариваешь, щенок?!

Мишка вдруг перестал бояться. Даже про когти думать забыл.

 

Дракон говорил, как Юлькин папа.

 

Тот самый, который бил Юльку до фиолетово-жёлтых пятен на ногах и спине. Тот самый, который Мишку называл «соседский щенок» и «Юлькин хахаль». Тот самый, который спьяну таскал Юльку за русые блестящие волосы по двору, и от этого в волосах торчали куриные перья, солома и грязь.

 

А Мишка молчал. Смотрел, как бьют его подружку и молчал. Он подходил к калитке и сначала услышал ругань, а потом и увидел через неплотно пригнанные доски, как Юлька, вцепившись тонкими руками в свои волосы, молча сжимается перед грязными сапогами дядь Димы, «этого».

Мишка тогда остолбенел. Не знал, как делать и что сделать. Он понял, что так — нельзя, так, как сейчас поступают с Юлькой — нельзя, но никак не мог заставить себя шевельнуться.

Даже просто крикнуть или войти во двор — не мог.

Почему-то оказалось легче стоять и смотреть. И чувствовать себя ничтожным трусом.

 

Это было так стыдно, что только воспоминание залило Мишкины щёки огнём. Молчать — стыдно. Быть трусом — невыносимо. Как задыхаться.

 

И Мишка прошептал, зажмурившись, прямо в морду этого Димона-Дракона:

 

— А что, взрослым людоедство прощается?

 

* * *

 

Мишка хотел крикнуть, но крикнуть не вышло.

 

Дракон издевательски протянул:

— Че-е-е-го?

И вот тогда Мишка набрал в грудь воздуха, словно глотнул ещё смелости, и крикнул прямо в смрадную драконью морду:

— Людоед!

 

Дракон захохотал. Он хохотал так, что трясся его живот. Он хохотал так, что не мог устоять на лапах. Он уселся на хвост и вытирал выступавшие слёзы, он тряс башкой на длинной шее и хохотал, хохотал, хохотал.

— Ой, не могу... Ой, насмешил... Охо-ха-ха!

Просмеявшись, он, всё ещё скалясь, вновь опустился на четыре лапы:

— Да, шкет, я — людоед. И что?

— Ты, значит, и девочек ешь?

— И девочек, и мальчиков, и тех, что постарше. Правда, девочки повкуснее будут. Они пахнут приятнее. Если, конечно, без духов. От духов изжога...

 

Дракон потрогал лапой Мишкину привязанную руку. Подёргал её, когтем поддел верёвки.

 

— Мне тебя так съесть или отвязать, а, шкет?

Дракон оглядел тощего Мишку.

— С верёвками неудобно будет... Разве только голову откусить. Хотя вкуснее, пока живой... — Дракон бормотал себе под нос.

 

Мишка чувствовал, как сжимается всё внутри плотной пружиной: вот сейчас ему отвяжут руки... Вот сейчас... И тогда...

 

Он уже сжимал кулак. Дракон когтями распутывал узлы верёвки.

 

Мишка терпел, чтобы не дёрнуться. Вдруг перестанет? Вдруг решит, что безопаснее съесть Мишку, пока его руки привязаны?

 

Вот узел ослаб... Вот чешуйчатые неловкие пальцы перекладывают верёвку, вытаскивают её из узла...

 

Мишка дёргает руку, высвобождая её...

 

Тянется к драконьей шее... Дракон смотрит в Мишкины глаза и ухмылка выползает на его морду, как мерзкий жук.

 

Мишка вдруг понимает, что голые руки против чешуйчатой громадины — как спички, тонкие и слабые.

 

Дракон отворачивается он него.

 

Расставляет лапы пошире, упирается хвостом и расставляет передние лапы, будто ловить собирается мяч в воротах.

 

Зачем? Это он так убить хочет его, Мишку? Хвостом? Или как?

 

* * *

 

Визг вбуравливается в уши звонкой спицей. Ввинчивается под череп.

 

Мишка начинает распутывать узлы на другой руке.

 

Пальцы плохо слушаются, а верёвка толстая и грубая, быстро не получается. Пока дракон отвлёкся на визг... Надо успеть.

 

Быстрый топот ног по песку, жаркий драконов дых и...

 

Мишка выдрал руку и теперь дёргал и дёргал неподдающийся узел на ногах, не отводя глаза от сражения.

 

Дракон, пригнув голову к земле, заливал её жаром своей пасти.

 

Сжёг... Того, кто нападал и визжал... так... Померещились длинные блестящие волосы копной и тонкие ноги в сандалиях, красный лепесток под чёрной чёрточкой ремня... так знакомо...

 

Сжёг.

 

Мишка выдрал ноги из пут и прыгнул — «А-а-а-а!!» — на драконью спину. Заколотил по ней и по коротеньким крыльям ногами и руками.

 

Дракон закинул руки за спину и вытянул Мишку за шкирку, как котёнка. Держа на весу, так, что трещала и душила футболка, глянул на него.

 

Мишка махал руками и ногами, стараясь выдраться из лап — чтобы его уронили.

 

Этого хватило.

 

Визжащий воин коротко метнулся под ноги чешуйчатому, с хеканьем ткнул меч куда-то в брюхо, дёрнул его обратно, отпрыгивая, и снова воткнул.

 

Дракон схватился за пропоротое пузо и выронил Мишку. Мишка упал плашмя на вытоптанную твёрдую площадку.

 

Воздух из Мишки выбило. Мишка пробовал вздохнуть, но не получалось.

 

Когда получилось, вдруг навалилась боль. Изнутри и почему-то снаружи. Запястье пульсировало и горело болью.

 

Мишка попробовал взглянуть на руки и не смог. Стрельнуло и загорелось по всей левой и разорвалось взрывом боли в голове.

 

Голова закружилась и Мишка выпал в темноту.

 

* * *

 

Мишка открыл глаза.

 

Над ним вился алым лепестком лёгкий, как раз под силу ветру, язык плаща.

 

А на плаще...

 

— Хризан... Хризантема!

 

Лепесток исчез, к Мишке наклонилось веснушчатое Юлькино лицо.

 

Юлька улыбнулась, показав кривой зуб слева.

 

— Привет! — она потрепала его по плечу, как никогда не делала раньше. Уверенно, как-то... По-взрослому?

 

— Юлька... Я тебя нашёл...

Юлька хмыкнула и Мишка опять увидел её плащ.

 

Он попытался сесть.

 

Красное солнце выбивало длинные чёрные тени из мира.

 

От Юльки влево тянулась такая, длинная, тёмная, до самого дракона. Мёртвого.

 

От людей, стоявших на коленях перед Юлькой, тоже тянулась тень.

 

Людей было много. В плащах и длинных рубахах, с фруктами и сладостями на больших плоских блюдах, они протягивали угощение Юльке.

 

Складывали его к её широко расставленным голым и исцарапанным ногам.

 

Люди бормотали глухо что-то, отчего вокруг шумело, будто в лесу в ветреный день.

 

Юлька молчала, смотрела прищурившись, на них, больших и взрослых, высоких и бородатых. Свой меч она упирала острием в землю, и с него уже натекла лужица крови. Натекла и впиталась уже в песчаную почву тёмным пятном.

 

Меч навершием доходил до середины плеча. Смуглого от загара и тонкого, чуть толще его рукояти.

 

Юлька казалась совсем мелкой.

 

Мишка попробовал подняться. Рука сразу напомнила о себе болью. Пришлось прикусить губу, чтобы не охнуть.

 

Юлька оглянулась на него. И Мишка онемел. Снаружи онемел и внутри. Полная тишина.

 

Он даже осознать не смог того, что увидел. Оно не укладывалось в голове. Совсем.

 

Юлька оглядела коленопреклонных, сплюнула себе под ноги, коротко и ловко, закинула меч на плечо и взяла Мишку за руку., заставив встать.

 

Мишка снова провалился в темноту.

 

* * *

 

Мишка снова провалился в темноту и тут же из неё вышел.

 

Юлька отпустила его руку и он остановился.

 

Юлька принесла его на берег реки. Небольшая и не быстрая — даже ему переплыть по силам будет — речка текла посреди леса, подмывая левый крутой берег и поглаживая плоский пляж правого.

 

Тут было тихо и пусто. Трещали стрекозы, садились на речные травины.

 

Синяя с толстым брюшком пролетела прямо перед Мишкиным лицом. У неё были яркие голубые крылья с чёрными пятнами на кончиках.

 

Тонкая бирюзовая села на изгиб Юлькиного рога.

 

Мишка подошёл ближе.

 

Тут пахло прохладой, речной водой и свежестью. Так пахла речка дома.

 

У речки дома было странное птичье имя. Дома.

 

На краю пляжа, у самой воды, лежала старая, серебристая от времени и воды, разлапистая и кривая коряга.

 

Толстый комель держал бывшее дерево на берегу, а ствол и ветки лежали в воде.

 

Юлька намотала плащ на руку и прошла по стволу, как по канату, осторожно шагая по гладкой, потерявшей кору древесине.

 

Дошла до тёмной глубокой воды и села там, спустив ноги в воду.

 

Мишка стащил кеды.

 

Бросил их рядом с мечом на берегу и вошёл в воду.

Прохладная, прозрачная, она остужала уставшие ноги.

— Юлька!

 

Юлька оглянулась.

 

И Мишка снова онемел.

 

На голове у Юльки, плотно прижатые к волосам, круглились два рога. Чуть светлее волос, с задранными кверху острыми кончиками.

 

— Юль, это что у тебя?

— Где?

— На голове...

 

Мишка поковырял пальцем левой ноги песок на дне. Он взметнулся мутным облачком и его тут же снесло течением и уложило подальше от Мишки на то же дно, но подальше.

 

Под водой песок укладывался смешными маленькими барханчиками.

 

Юлька спрыгнула в воду и пошла к Мишке.

 

Вода вначале доходила ей выше колен, почти касалась юбки, потом меньше, меньше и, наконец, остановилась чуть ниже колен.

 

Чуть-чуть выше, чем у Мишки, хоть они и стояли сейчас рядом.

 

Юлька пригнула голову и сунула её под нос Мишке, так близко и неожиданно, что он отшатнулся.

— Вот, подёргай.

— Что?!

— Проверь, говорю, они настоящие.

 

Длинные и тёмные Юлькины волосы обтекали широкие основания рогов, словно вода.

Блестели на солнце, и, как рябь на мелких волнах, пускали солнечных зайчиков.

 

Мишка потрогал кольцевые рёбрышки на тёмном роге.

 

— Тёплый! — Мишка улыбнулся.

 

Юлька тоже улыбалась.

 

— Они, знаешь, как чешутся... — в доказательство она поскребла пальцем в голове возле рога.

 

Солнце садилось.

 

Дети стояли рядом, в воде. Смотрели на реку.

 

Ветер колыхал траву и листья, задевал волосы, нёс облака и запахи.

 

Мишка посмотрел на Юльку. Та обмотала плащ с розовой хризантемой вокруг руки, в белом коротком платье и с рогами.

Совсем такая же, как раньше. Как всегда.

 

Только дедова офицерского пояса на ней больше не было.

 

Улыбалась своей, той, из дома, улыбкой. Обычной, земной, человеческой улыбкой. И губы в трещинках, и нос обгоревший, и веснушки, и прядки возле мочки уха.

 

— Юль, тебя дома ищут.

Улыбка пропала, брови свелись к переносице.

 

Юлька посмотрела на Мишку, и Мишке стало неловко под её взглядом, он опустил глаза и вытер ладони о шорты.

 

— Там... — он с трудом вспомнил имя мальчика — Ваське плохо. Без тебя, бабушка говорит...

Юлька, всё ещё хмурясь, спросила:

— Рука прошла?

— А?

— Рука, говорю, прошла?

Мишка удивлённо поднял ладони к лицу, растопырил пальцы и снова сжал, и снова растопырил.

— Да.

 

Рога, неизвестно как появившийся берег реки, Юлькин странный наряд...

Всё внезапно стало понятным и неправильным.

 

И рука.

 

— У этого мира был создатель.

 

Юлька молчала, смотрела в небо над соседним берегом. Там, в алой синеве летали, точками перетекали по небу, большие птицы.

 

Солнце садилось. Скоро тут будет тьма.

 

Защёлкал соловей, в кустах неподалёку свистели какие-то мелкие птахи. Стрекоза пролетела возле Юлькиного лица.

 

Юлька двинула рукой, будто схватила скрюченными пальцами небольшой шарик со стрекозой внутри.

 

Стрекоза замерла. Тонкая, лазурная, как самое синее небо. Живая чёрточка крепкого и густого цвета.

 

Юлькины пальцы всё ближе сжимались к телу стрекозы. Ещё чуть — и сомнут небесную охотницу.

 

Сломают её крылья, хрустнут её брюшком.

 

Мишка смотрел на Юльку. Юлька оттопырила губу, как делала тогда, когда решала что-то сложное и важное.

 

 

— Теперь я — вместо него.

 

Юлька разжала пальцы-когти, подкинула летунью кверху и ту шурхнула прочь.

 

— Вместо него... — Мишка провожал глазами блестящие стрекозиные крылышки, и только потом обернулся к Юльке.

 

— А как же Васька? — Мишке что-то не нравилось. Что-то неуютное было во всём этом.

 

В Юльке, победительнице драконов, в том, что не было теперь дедова ремня на её платье, в том, что сам он пошёл спасать и не спас.

 

Во всём было что-то остро неправильное.

 

Юлька заходила в воду. Вода поднималась всё выше и выше и уже касалась края юбки.

 

Юльке не позволяли мочить одежду — по мнению её мамы, одежда от этого портилась. Мамы не было давно, но Юлька не нарушала это правило никогда.

 

Не столько из-за мамы, сколько из-за отца, который лупил её даже за самые маленькие проступки.

 

— Юлька, а как же...

 

Мишка почему-то не смог договорить. Запнулся. Будто подавился этим невыговариваемым «я».

 

Юлька резко обернулась, выскочила из воды, по пути схватив Мишку за руку и потащила его за собой.

 

В небо.

 

В небе над рекой пробила ало-розовую дыру — просто ударила мечом в самое небо. Лохмотья розового цвета закружились вокруг серёдки, как добавленные в зелёный суп ошмётки яйца.

 

Мишка сглотнул и понял, что больше не сможет съесть и ложки этого супа.

 

А Юлька тащила его прямо в самый центр этого варева.

 

Мишка бы упёрся ногами, но упираться в воздухе было не во что. И он просто вывалился вслед за Юлькой прямо в бабушкину кухню.

 

— Привет, тётьЗой! — Юлька вскочила на ноги, — Где Васька?

— Так... Дома ещё. Они...

 

Юлька отряхнула свою красную юбку с хризантемами и выскочила в дверь, на ходу прокричала:

— Спасибо, тётьЗой!

 

Мишка постоял, посмотрел на бабушку мгновение и выскочил вслед за Юлькой.

 

Юлька бежала по грунтовой тёмной улице, то пропадая во тьме, то снова появляясь в освещённых прямоугольниках падавшего от окон света.

 

Юлька улыбнулась Мишке и он вдруг понял, что всё — как раньше.

 

Дом, улица, лето. Летняя ночь и летняя лёгкая и не страшная темнота, Ветер шуршит листьями, щёлкает и трелит соловей — и здесь тоже. Квакают на ручье лягушки, лают, переговариваясь, псы. Где-то далеко идёт поезд и пахнет летом.

 

Обычным летом.

 

Юлька свернула — влетела в поворот, цепляясь рукой за столбик калитки — в Васькин и Сашкин двор.

 

Забарабанила в окно, потом в дверь.

 

Мишка шёл за ней.

 

Открыла суровая Сашкина бабушка. Юлька юркнула мимо неё:

— Васька где?

 

Васька хрипел на диване, голова его лежала на его-маминых коленях. Колени у Васькиной мамы были большие и мягкие. Пышной, как оладушек, ладонью, она гладила мокрые Васькины волосы.

 

Юлька запнулась об её взгляд. Будто натолкнулась на два острия боли.

 

Она сквозь зубы потребовала:

— Уйдите.

 

Васькина мама положила его на диван. Бережно устроила голову — обеими ладонями огладила, оставляя. Юлька вспрыгнула обеими ногами к нему, встала над ним.

 

Васька хрипел.

 

Каждый вдох-выдох воздух втискивался с сипами и выходил, будто спотыкаясь об воспалённое горло.

 

Юлька приложила руку к Васькиной груди, повернула к нему ухо, словно прислушиваясь, потом потянула ладонь кверху.

 

Потянула выше, выше, перехватила то, что вытягивала.

 

Оно больше не тянулось — Юлька дёргала, дёргала. Мишка вдруг поймал её взгляд.

 

Юлька прошипела сквозь зубы: «Ремень сними!»

 

И тут Мишка увидел на её платье ремень. Тот самый, с золотистой пряжкой и звездой. Тот, который Юлькин дед надел ей, когда она была маленькой. Надел, затянул большими руками и наказал соответствовать. Сказал: «Ты — моя внучка.»

 

Вот Юлька и старалась быть его внучкой — внучкой героя и хорошего человека Палыча.

 

Мишка отщёлкнул пряжку. Ремень спал и повис в Мишкиной руке.

 

Руки у Юльки тут же позеленели, и она снова потянула что-то невидимое из мелкого Васьки.

 

Перехватами, ловко цепляя и вытягивая. Васька хрипел.

 

А Мишка видел чешуйки на Юлькиных руках и боялся перевести взгляд на её лицо.

 

Вдруг там тоже чешуйки? Или уже... морда?

 

Потом Юлька потянула, потянула обеими руками, ещё потянула и дёрнула. Завалилась назад, на батарею.

 

Устояла, пропрыгав назад, уставилась на Ваську.

 

Васька лежал без дыхания.

 

Юлька наклонилась к нему, вглядываясь то ли в него, то ли глубже.

 

Шепнула Мишке, покосив на него глазом: «У меня тут... власти нет.»

 

— Мать! Неси мальца!.. — бухнув дверью и пробухав сапогами по коридору, вошёл Мишкин дед, растерялся, увидев всё это в комнате. Замолчал.

 

Потом показал через плечо большим пальцем:

— Я там... Машину подогнал.

 

Юлька глянула на него, всё ещё стоя на трёх — опираясь левой чешуйчатой рукой в диван возле Васькиной головы. Зацепилась взглядом за Васькину мать, комкающую бледные ладони возле лица и заплаканных чёрных глаз.

 

Васька всё не дышал.

 

Юлька посмотрела на то, что держала в правой руке. Наотлёт, чтобы никого не запачкать.

 

Села корточки и стала быстро мять, сминая то, что не видел никто из присутствующих в комок. Меньше и меньше, крепче и крепче комок.

 

Наконец, она взяла его двумя когтистыми пальцами, посмотрела.

 

Рассматривая, сказала Мишке:

— Мишка, мне будет плохо. Оттащишь меня потом к своей бабке.

Она посмотрела на Мишку поверх собственных пальцев с пустотой в них:

— Понял?

Мишка кивнул.

 

И Юлька запихнула это невидимое что-то себе в рот и стала жевать, морщась и кривляясь, как от горькой коры, которую они в прошлом году жрали на спор.

 

Юлька спрыгнула на пол, приплясывая и сминая руками платье, корчилась. Но жевала.

 

Потом, с проступившими на глазах слезами, проглотила.

 

Постояла, вцепившись в живот тонкими руками, и выплюнула, согнувшись, золотое округлое семечко.

 

Поймала его, выскальзывающее, ладонями. А оно будто не хотело лежать в нечеловечьих руках.

 

Задрала майку на Ваське до самого подбородка и с размаху, если успев затормозить руку перед выпирающими Васькиными рёбрами, положила семечко на грудь ему.

 

Туда, обратно, откуда взяла.

 

Семечко лежало.

 

Васька не дышал.

 

— Ну?!

— Юль... — Мишка шагнул к ней.

— Ну?!

 

Юлька зарычала, затопала ногами.

— Нет! Нет! Нет!! У меня не могло не получится! Не могло!! Арррр!

 

Она уже лупила кулаками в стену. А чешуя полезла выше локтей, к плечам.

 

 

Мишка опасливо покосился на Васькину маму и деда. Дед обнимал её, она плакала, уткнувшись в ладони.

 

Мишка перевёл взгляд на Ваську.

 

Посреди его тощей груди, там, где рёбра сходились к срединной кости, лежало золотое то ли яйцо, то ли семя.

 

Оно оплавлялось. Таяло, будто было сделано из масла.

 

Мишка подошёл ближе, чтобы видеть.

 

Золотое растекалось лужицей и впитывалось в Васькину кожу, как в ткань.

 

Юлька подошла сзади: рычать и бесноваться было для неё утомительно.

 

Мишка чувствовал её горячее дыхание на своём плече.

 

Яйцо растаяло, втекло в Ваську.

 

Все молчали. Слышно было только, как всхлипывает мать, как где-то далеко снова идёт поезд и поёт соловей.

 

Всё в мире так, будто ничего тут не происходит.

 

Совершенно ничего особенного.

 

В этой почти-тишине Васька вздохнул. Его грудь поднялась и опустилась. И снова поднялась.

 

— Вася, сынок! — мать с воплем метнулась к ребёнку.

 

Юлька усмехнулась: «Во орёт» и свалилась кулем Мишке под ноги.

 

Потом они с дедом тащили её домой, к бабушке, потом бабушка отпаивала её чаем с травками, потом Юлька ушла.

 

Сказала, что будет приходить иногда, и ушла.

 

К себе. Только не к отцу, а домой.

 

Мишка сидел на стуле в бабушкиной кухне, на своём любимом месте — там, где длинный стол заканчивался, в углу между столом и стенным шкафом. И перебирал в руках оставленный Юлькой ремень.

 

Здесь было уютно и видно всю кухню. Почему она ремень оставила? Потому, что она теперь — не совсем она?

 

Бабушка мыла посуду в раковине. Стряхнув и поставив в сушилку чашку, она вдруг остановилась.

 

Мишка увидел, как улыбка чуть тронула кусочек бабушкиной щеки, который он видел.

 

— Юлька теперь демиург.

 

— Что?

 

Бабушка вытирала руки полотенцем:

— Демиург — создатель мира. Давай чай пить?

 

Мишка сполз со стула, подумал, взвешивая ремень на руке и застегнул его на себе. Пошёл за молоком к холодильнику.

 

Поставил тяжёлую трёхлитровую банку на стол. Тронул тяжёлую крепкую кожу на животе.

 

Бабушка ставила чайник на плиту.

 

Достала любимые кружки. Себе белую с букетиком цветов, Мишке — зелёную, с глиняным дракончиком.

 

Мишка погладил дракона пальцем.

 

— Она убила его, — сказал и пальцы убрал.

Бабушка кивнула, разливая заварку из большого белого чайника с цветами:

— Да. Теперь перестроит мир, как захочет.

— Исправит!

Бабушка кивнула, Мишка улыбался:

— Это будет самый лучший мир! — и почему-то вцепился в Юлькин ремень, как будто он мог помочь. Или доказывал что-то.

Бабушка нахмурилась, отвернувшись к шкафчику за сахарницей. Покачала головой. Поворачиваясь, стёрла с лица тревогу:

— А ты смог бы убить дракона?

 

Мишка ничего не видел. И бабушкиной тревоги — тоже не видел.

 

Он ковырял пальцем дракончика на чашке.

— Нет, бабушка. Он же живой. Если бы он напал... — Мишка отвернулся к дверям, почему-то вспомнил зелёные чешуйки на тонких руках, — На тебя. Или на деда. Или на... Юльку. … А так — не. Он же... Живой.