На каком основании

1. Бессонница

В последних числах ноября жажда снега уже становилась нестерпимой. Временами заблудший дождик рисовал по оголённой земле тонкие исчезающие полосы, будто макая кисть в остывший чай. Давно припасены унты, но в них не походишь без снега — запылятся либо подмокнут. Холод всё тяжелей, а вот компенсации в виде чистоты и белизны… Непривычно сибиряку так долго, без снега, минус терпеть.

Быстро, затаив дыхание от смрада, Арсалан вышел из шестиметровой комнаты, которую радостно и облегчённо покупал год назад. Его не обманули в агентстве недвижимости "Buryat Rielt", не ограбили на выходе из "Сбербанка", не завлекли в свои сети служители микрокредита. В день совершения сделки он даже встал на колени возле пустой стены, благоговейно приветствуя первое своё собственное жильё. И только потом принёс воды из туалета, вымыл сомнительный пол и постирал свои благочестивые штаны. Дом стоял пусть не на площади трёх вокзалов, так, во всяком случае, на остановке трёх трамваев и был освящён близостью двух гипермаркетов. Ещё в агентстве, не видя дома, Арсалан сдался. За малейшее колебание риелторы готовы были предложить ему только один альтернативный вариант — дом умалишённых.

И он поспешил доказать свою дееспособность, дёшево купив угол, где мог бросить кости свои. По хотелке и шапка!

Дом был построен в 1937 году и был красивейшим образцом сталинского ампира. Стоял гордо, особняком, на пересечении двухэтажных улиц, гордясь надстройкой в виде третьего. И был великолепен в своей ветхости. Его декор был несопоставимо богаче остальных домов, построенных в те же годы. И этому было понятное объяснение. Он не строился как жилой дом — на фасаде щербато улыбалась каменная, в пупырышках облезлой краски, надпись "Гостиница".

Арсалан перебежал длинный коридор, через широкую, некогда парадную лестницу, и на одном дыхании проскочил все три этажа вниз. Отбежав от дома на значительное расстояние, перевёл дух (человек непривычный мог его за это время испустить). Это помогло не только разбавить лёгкие незагаженным, хоть и сырым, воздухом осени, но и взбодриться, отбросить сон. Он почти не спал в эту ночь. Можно было не обращать внимания на звон последних на этаже окон и далеко не последних бутылок. Это мешало спать не больше, чем унылое пиликанье телефонного будильника. Но когда в лестничный пролёт сбросили древний полированный шкаф, установленный в коридоре для экономии места, заснуть больше не удалось. Зато удалось не споткнуться теперь о те обломки, не поскользнуться на стекле, не проткнуть последние ботинки.

Дом, годившийся Арсалану в дедушки, тоже редко спал на своём веку. В молодости почти каждую ночь его будили гости из органов. Теперь их было не дождаться, не дозваться. По звонку полиция приезжала раз на раз, предоставив открытый коридор товарищам из АУЕ. Дежурная часть зевала, едва услышав адрес дебоша. Любые происшествия в этом доме списывались на его неизбежную бомжацкую репутацию. Дружественность полиции к блатным коррелировала с презрением к жертвам.

Весь фундамент дома вместе с первым этажом утопал в неизгладимой помойке. Мусорные кучи возвышались над просевшими окнами. Под каменными стенами торчали сплетённые пальцы деревянной обрешётки.

Уж действительно ли это было гостиницей? Тех же щей — да пожиже влей! В этих номерах никогда не гостевали интуристы, но всё-таки здесь проживал не последний общественный класс. Это всё, что стало известно Арсалану за год владения сим осколком приватизации. Были факты, которые могли быть куда лучше известны его соседям-старожилам, но водка была для них актуальнее.

В молодости гостиница была достойным, почти роскошным общежитием железнодорожников. В вестибюле их мужественные рабочие лица, руки, ноги и все телеса отражали зеркала, их пролетарские глаза просвещали картины, их пропуска осенялись прикосновением консьержа. Комнаты были, однако, не обезображены излишками благоустройства. Из всех примет цивилизации в них имелись только батареи — и прелестные витые балкончики на центральных выступающих частях. Ныне гостиница не только потеряла былой статус, но и пала ниже любого многоэтажного человечника. Она пала бы и в буквальном смысле, но только плыла по фундаменту, всё глубже погружаясь в землю полуразбитыми окнами.

Зеркал, картин и консьержей давно не стало. Остались витые, кружевные, как узоры на торте, арочки, сохранившие форму, но не цвет, крошечные балкончики, и запах… чего? Старины? Книг и цветов? Интеллигентных жильцов и бдительных консьержей? Сырости ли, коридорной мочи, гнилых подпорок под общей раковиной? Но ведь, как принято считать, и в ту эпоху пахло не лучше? Нынешний жилец не был в курсе подробностей. Узнай их вовремя, во всей фундаментальной наготе, он мог не совершить того, на что вскоре пойдёт. Но, как адекватно образованный, как "рождённый в СССР", догадывался об известных событиях, кровавым янтарём запёкшихся на оштукатуренных, исписанных стенах. За восемьдесят лет тихие аресты сменились безнаказанными оргиями, но здешние ночи как были беспокойными, так и остались.

2. Улица

Мусор даже в предзимние заморозки осенял двор вонью ядовитого метана от пищевых остатков. Просто удивительно, как много еды выбрасывают эти малообеспеченные бездельники! Водку, однако, допивают, разве что нечаянно прольётся неверной рукой. Шагая через лужи по коридору, Арсалан даже не рисковал принюхиваться, не желая знать, пролитая ли это водка или уже отлитая.

Почти не помня зачем, он загнанно, длинными шагами спешил в центр города. Истинной причиной было только желание хоть на день поменять планету. Внешним оправданием недоходной прогулки был поиск другого жилья. Стены, ворота и дощатые тротуары серели кружевами объявлений: "ПРОБЛЕМЫ С КРЕДИТОМ?" и "ПОМОЩЬ БЕЗДОМНЫМ". Именно в такой закономерной последовательности. Возьми кредит и оставь дом свой.

"Продаю в связи с нуждой денежных средств". Этот мир не имеет права быть! Ничего светлого, кроме заспанного солнца, вокруг не наблюдалось. Откуда взяться бездомным? Сколько строек, огороженных, но ещё не снесённых домиков к их услугам! Если бы ещё не приходилось делить их со строителями. Город, который раньше строился на костях своих переселенцев, теперь перестраивался на костях китайских гостей.

Арсалан мог возблагодарить судьбу за то, что он не был бездомным. Всего лишь малообеспеченным. Впрочем, никакого обеспечения, ни большого, ни малого, он ни у кого не просил. У него не было крепких рабочих рук, но был древний компьютер с вай-фаем. Он рисовал афиши, клепал сайты и, если бы не соседское окружение и набеги ауешников, мог бы крепко стоять на худых ногах, чуть выгнутых в коленках, будто с непреходящим удивлением перед разнообразными проявлениями жития.

Парк. Истинное успокоение. Гудение сосен, белизна скамеек, сталь статуй. Усталый путник двадцать первого века замедлил шаги. Он мог бы и вовсе не двигаться, только ветер всё же подгонял самые ленивые паруса его куртки.

Волей-неволей, но через час парковая дорожка вывела своего пилигрима на центральную площадь, пыльную, но всё же более чистую, чем его дом. Но после душистых сосен уже не радовала парадная чистота тротуарной плитки. Воздух снова городской, и народ снова топчет бедного интроверта, разве что подошвами почище. Сразу ощутил себя лишнехромосомной особью в этом здоровом стаде, бредущем врозь, но по одному лугу. Здесь ему предстояло искать агентство недвижимости, разумеется, не "Buryat Rielt", в котором он совершал свою сделку века.

В один прекрасный момент за его спиной сверкнули шины, он почувствовал толчок и — очнулся вовсе не в раю и не в реанимации.

Наш герой даже вовсе не терял сознания, и отлично уразумел, как двое ничем не примечательных парней — в голубых камуфляжах — попросили его — на языке силы — в усовершенствованную полицейскую газель.

Потому что в описываемое утро площадь гудела: "Путин и тоги! Путин и тоги!"

Какие тоги? Наверно, это была слегка другая фраза, но так ему слышалось сквозь уличную акустику. На тоги одеяния тираноборцев не были похожи. Пуховички из холод-файбера, заранее готовые к раздиранию. Да что и говорить, если обыватели — и те в театры одеваются не лучше?

Протестующих окружали почти так же похожие на них полицейские. Не космонавты, без касок и жилетов, провинциальной простоты ради, а домашние, почти уютные камуфляжные ватники, наполовину разбавленные серыми шапочками штатских. Единственное различие между враждебными лагерями заключалось в их комплекции: представители действующей власти были в целом и упитанней, и крепче. Но и беспредельных пузанов среди них не было, а на трибуне оппозиции парочка таких светилась. Когда по неизвестному сигналу (если он был) начались задержания, эти крупные деятели не пострадали — возможно, из-за инерции своих тел. Птичку держит на ветке не цепкость когтей, а её собственный вес.

А пока царил холодный, ноябрьский мир, который скорее тяготит, чем радует. Трафик на площади был не больше, чем в коридоре его общежития. Обычно прохожих было значительно больше, но сейчас они сторонились, обходили митинг дворами. Дрожь бесснежного мороза и ожидание развязки доходили до желания скорее оказаться в казённом тепле. Раздражённые ознобом, возмущённые сердца взывали о "тогах" и, наверно, о сандалиях, об античной жаре, скрашивавшей любые мятежи. Но мундиры голубые, а также ватные штаны и берцы, усовершенствованные и утеплённые, держались бесстрастно. Мы приняли к сведению, что вы есть. Ждите ответа.

Когда ни к чему не причастного Арсалана запихивали в машину, площадь ещё даже не начинала воевать. Обе стороны стояли мирно. Разве что к "Путину и тогам" стало примешиваться другое выражение: "Уважаемые граждане!" Это было стандартное предупреждение о незаконности акции. Но кто обращает на него внимание? Наш герой, ни разу героем не бывший, по неопытности даже не мог разобрать, какие слова следуют за этой формулой. Не имея опыта, расслышать их сквозь плач ветра было трудно. Площадь ещё спокойно, без помех выражала свою цивилизованную позицию, а он уже отъезжал и терял её из виду.

"Я просто мимокрокодил", — прошептал Арсалан. И в ритме этого мотива продолжал шевелить губами всю недолгую дорогу до ГУВД. Замечая, что на него косятся, он отворачивался к окошку, но прекратить шевеление не мог.

Только по прибытии в отдел ему объяснили, что он приглашён в качестве понятого.

3. Новый мир

— Не нравится — молчите громче! — бросила девушка в актовом зале.

Её пол удалось определить только по высокому голосу и торопливости речи. Довольно большая группа, выплюнутая автозаком, была равно стрижена и длинноволоса, равно тонкоштанна и толстокурточна. Вертясь на мягких креслах, на которых часом раньше покоились начальственные полицейские седалища, оппозиция неосторожно болтала о государственных делах, щёлкала фотовспышками смартфонов и мрачнела лишь иногда, если оные смартфоны у них принимались отбирать. В эти моменты, защищая каждый гаджет, все задержанные приходили в солидарное волнение и запевали: "На каком основании?" На каком, на каком… на том, где стены рухнут, рухнут, рухнут!

"Молчите громче!"

Да ведь, кажется, она крикнула это не ему, а упитанному майору, который заполнял протоколы. Хряк только что изрёк:

— Нам тоже это всё не нравится.

А если он, Арсалан, тут не причём, почему тогда принял её слова на свой счёт? Чего ему стыдно? Он не ощущал в себе страха, а значит — уж точно не выглядел трусом. Его короткое неудовольствие от внезапного поворота служебной газели сменилось спокойным принятием и, наконец, любопытством. Возможно, страх и может прийти только со временем, но в эту молодёжь пока не пришёл? Только эта девушка с писклявым голосом была предельно серьёзна, как адекватная мышка перед брезгливо пятящимся от неё, истерично визжащим, но всё же несущим смерть человеком.

— Что мы, не понимаем, что вы это не бесплатно?

— А вы, значит, бесплатно свои жиры подставляете? Получаем Зэ Пэ, и на этом жизнь удалась!..

— Представьтесь!

— Сами представьтесь!

— Майор полиции Слоников.

Если попытаться уснуть, можно начать считать слоников в голубых камуфляжах, они бегут не стадом, а шеренгой и крутят хоботами над толпой. Сквозь эхо молодёжной трепотни он против воли улавливал только эти два голоса — сочное, житейское всхрапывание хряка и негромкий, через силу напряжённый писк мышки. Почему говорят: "Бесплатный сыр только в мышеловке?" А что, разве мышь должна ещё заплатить за собственную казнь?

По компании задержанных казалось: да они ещё сыром наслаждаются и в прейскурант не заглядывают. Сфокусировав взгляд на ней, подумал: эта заплатила. С предоплатой. Платёжная оказалась. Так у них на этаже говорят об арендаторах: платёжные. С редким удивлением.

— Побегали, хватит. Кто вам велел эти тоги приподнять? Дома сидите!

— Что, хотите прийти в гости?

— Неужели так нравится дёргать судьбу за яйца?

— Вы считаете себя судьбой? Тогда прикройтесь!

— Вы совершеннолетняя? Родителей вызовем. Поторопились отпускать на улицу.

— А вы слишком торопились прийти в этот мир.

— Не понял.

То ли изменившийся, резко посерьёзневший тон майора, то ли молчание девушки в ответ, но что-то привлекло внимание весёлой оппозиции. Теперь не приходилось вслушиваться — других голосов больше не звучало.

— Не понял, что вы сказали? — настойчиво и как будто со страхом повторил Слоников. Он уже превратился в человека, готового отшатнуться, завизжать — но всё же дрожащими пальцами отворить мышеловку, занести ногу и растоптать грызуна.

— Что вы родились раньше времени, — повторила она нехотя.

— Это почему?

— Потому что недоносок!

Такого ветра не было сегодня и на площади — так выдохнули разом два десятка оппозиционных глоток. Хрякочеловек сморщился, вскочил из-за стола с протоколами, отвернулся к окну и задушенно выдавил:

— А вы родились позже времени. — Скоро он оправился, обернулся и смелее, со злорадством обвёл рукой ряды её товарищей: — Вот эти вовремя. Вам легче стало?

— Му-у-удрец!

Арсалан отказался подписать заготовленный протокол в качестве понятого и к вечеру оказался формально задержанным. Вписался не за своё, пробубнил Слоников, не поднимая головы от протокола.

Телефон храброй незнакомки просить не пришлось. Она первая, восхитившись его поступком, услышала его фамилию при заполнении протокола, успела найти его в фейсбуке и добавить в друзья, прежде чем её гаджет был изъят. Он даже не потянулся за своим телефоном, хотя очень хотелось увидеть её профиль. Они увидятся в оффлайне, то есть в суде, а если нет, так они оба тут ненадолго. И, хотя это было бы чрезмерным счастьем… вдруг она на своей странице с другой причёской, которая поможет её легче запомнить и узнать… И в платье. Облегающем в груди. Ведь должно у неё быть ещё что-то на сердце, кроме свободы. Две высоких горы, которых ему не обойти.

Самому Арсалану для гражданского подвига не требовалось храбрости. Он приготовился гостевать в новых, уникальных, осмысленных и более тихих покоях, нежели его собственная комната. Ничего, он не приведёт её в ту комнату, проклятие риелторам! Зачем им теперь комната? Как просторно стелется площадь, как вольно дышит парк! Да и здесь терпимо.

"Пар выпускайте в другом месте!" — вспомнил он и хихикнул, косясь на видеокамеру и пытаясь стряхнуть с лица капли гордости.

4. Свобода

Он вышел из отдела на третий день, без суда. На каком, в самом деле, основании?

Такова была стандартная мера провинциального милосердия. В его камере не было окна, и после ламповой желтизны он споткнулся о белый пух зимы. У неё не пуховик — перина. Песок ещё не припудрил снежные щёчки улицы, шлейф бензина ещё не обременил её легкие одежды.

Запоздалый сибирский снегопад забрался в короткие ботинки, заставил поскользнуться на спрятанных в сугробе металлических рёбрах ступеней. Глаза, прикованные к земле, машинально измеряли процент унтификации населения за период двоих суток. Унтов было примерно столько же, сколько ботинок, хотя их носителям было известно, что не сегодня-завтра снег не устоит пока, потечёт бурыми потоками, не раз ещё замочит унты до окончательной победы мороза. А уж к тому времени унтификация ещё подрастёт.

Впереди шуршали совсем крохотные унтики под ручку с парой дамских копыт. Арсалан мог обежать маму с дочкой, но замедлил шаг и чуть наклонил ухо, прислушиваясь с нелепым умилением.

— Мам! Тичка маенькая! — лепетала девочка.

— Воробушки — маленькие, а большие — голуби.

— А когда волобушки станут большие?

— Никогда. Не станут. Ни в коем разе. Вам в садике не рассказывали?

У голубей не было унтов и ботинок тоже. Зато были круглые, тёплые ковры закрытых люков, из щелей которых пока несмело поднимался пар. Самый требовательный командир не смог бы так геометрически верно построить роту по периметру площади, как первый мороз выстроил вокруг люков команду мундиров голубиных.

Уже в отделе, в камере для административно задержанных, он посмотрел на жизнь иными глазами. Увидел внутренний свет, как и подобает! Этот мир не имеет права быть, но это право будет завоёвано. А сейчас его ослепило снаружи. И грязи словно не бывало. Даже подойдя к своему дому, он не увидел помойных руин, возвышавшихся над окнами. То, чего не могла расчистить управляющая компания, укутала целительница-зима, забинтовала, застелила до грязной, бесстыжей весны.

Парнокопытная мама свернула в сквер многоэтажки, увлекая за собой девочку в унтиках. Можно было ускорить шаги, но у подъезда хотелось задержаться снова. Дышать снегом, не пачкать такие чистые, умытые подошвы грязью коридора. Снег, что в благопристойных прихожих поспешно вытирают, был чище того, что здесь начиналось после порога.

Арсалан уже не боялся заходить в своё жилище, подниматься по лестнице, утратившей былое величие, пробираться сквозь лужи к родной дверке. На сей раз было, ради чего заходить, чем заняться в своей комнате. Он торопился написать самые важные слова. Склонившись над клавиатурой, он выведет на монитор те несколько строк, что изменят его жизнь. Тех волшебных строк, что выводили тысячи людей до него. Отправит — и мрачное существование озарится солнцем веры и оптимизма. Должно же было произойти что-то, чтобы пресечь его бездействие!

5. Соседка

Когда человек создавал первые слова, он не просто рычал, звал, радовался, но и не думал сосредоточенно, логично. Он, без сомнения, играл, наслаждаясь редким из доступных удовольствий — лепить слова-загадки, слова-обманки, слова-ловушки. Кутаясь в свои шкуры, он заранее наслаждался замешательством своих потомков, которые будут жить комфортнее него, но уже не столь бесповоротно влияя на сложившуюся речь. Разве обошлось без иронии при рождении слов "убежище" и "убеждение"?

— Патриотизмом занимаешься?

В одном истощённом стирками халате, парусом раздувая брюхо и вымя, не пряча табуированные органы, перед ним выросла туча, или туша, соседки Марины. Одеяние фасона "оверсайз" плотно обхватывало её масштабную фигуру. Серебряная цепочка делила её мясистую шею на две сосиски. Ожирелье, подумал Арсалан. Знать, что я совершейство! Как-нибудь стоит разыграть этот образ в рекламе.

Марина жила через добрых десять комнат от него, но житья не давала так, словно была сокамерником и делила с ним шконку (обе чаши его миновали).

— Ну ничё, терь клюв повесил, херомантик! Ты уже наскоблил на свою..! Из какого днища припёрся, уголовник?

— Тоже хотите попробовать? Я устрою экскурсию!

Дама ответствовала не оригинально, только с некоторой фонетической поправкой:

— Не по´няла!

— Знаете поговорку? — он через силу приблизил к ней лицо с полузакрытыми глазами, чтобы не встретиться взглядом, и произнёс: — Кто сеет бурю, пожнёт сопли.

Мирно выговорил, непререкающимся голосом. Соседка была не столько возрастная, сколько габаритная, но Арсалан даже теперь ей не тыкнул.

— Ах! — воскликнула дама. Или точнее: "Ах****!" И не ограничилась этим.

Вошедший ещё не успел отрефлексировать эту обычную встречу, но она уже переворачивала его нравственную судьбу, поднимая наверх грязные осенние пласты. Герой оказался в центральной точке периода падения морального духа. Не зайдя в насущно необходимый туалет, шмыгнул в свою комнату. Вслед ему неслись благопожелания, от которых он всей душой пожелал вернуться в камеру.

Подобные сцены повторялись почти ежедневно. Однако за эти два дня перевернулась вселенная. Асоциалка Марина прежде не называла его уголовником, не за что было. И он не считал себя пострадавшим за правду — тоже было не за что. И прежде он не мечтал написать самые важные слова, не любил, не гордился…

Он сожалел, что родился мужчиной. Это налагало непосильные обязательства с самого рождения. Ничто свойственное всему человечеству мужчине не прощается. Слабость, физическая и нравственная, расценивалась как преступление против природы. Он был выносливым, умея терпеть усталость, но не стремился к столкновению. Он мог бы прыгать от счастья с тяжёлыми сумками в тощих руках и с полной кастрюлей на голове, если бы его обязанности ограничивались только этим. Но он был обязан и уметь драться, и сдерживать в себе это видимое за километр умение. А он не умел ни реализовать свою силу, ни предотвратить её применение. Если бы ему предстояло пассивно вынести боль, он принял бы это с радостью, но быть обязанным отвечать? То, что в поведении женщины могло бы сойти за героизм, ему не подобало.

Теперь он столкнулся с женщиной иначе. Не с тушей — с милой, храброй мышкой. Где он согреет для неё норку? Где уложит отдохнуть после деревянного настила камеры? Теперь он мечтал о том, что мог бы… Склонившись над единственным столом, наспех протёртым от застарелого жира, он вывел бы эти строки, преображающие мир вокруг человека… вокруг двоих! Большего не надо, больше…

Арсалан, ты так легко забыл, что есть большее для вас обоих! Разве уже не просторна твоя площадь, не свежо в твоём парке?

Адресатом указал бы имя вождя или безымянную структуру. Дорогой товарищ Сталин. Но сейчас это не принято. Не писать же: дорогой господин… И всё же он напишет самые важные слова.

Они преобразят мир для двоих.

Для жертвы и доносчика.

6. Важные слова

Он вышел обратно в коридор, затаился у туалета и принялся ожидать. К этому он за двое суток в заключении привык — ожидать. Через неисчислимое количество минут она выползла, не глядя на презренного мужчинку, не опасаясь, и скрылась в туалете. Накинула крючок на дверь, повесила на крючок халат и принялась мыться, небрежно поливаясь из ковшика и оставляя на забетонированном полу потоки мыльной воды. Сквозь шум воды он просунул два пальца в щель болтающейся двери, нащупал карман халата и выхватил то, что надеялся — телефон. Она может заявить о грабеже, но пока кто-то доберётся до этого злачного дома, надоевшего всем операторам дежурной части до степени невосприятия… он успеет осуществить задуманное.

Голливуд отдыхал. Натягивать перчатки не требовалось: холодный климат делал постоянным ношение шерстяных варежек. Выписал несколько контактов владелицы, наобум, руководствуясь своими догадками о степени близости с тушей. Раскрыл "Новое сообщение". Долго думать тоже не приходилось, текст был изобретён в период ожидания. И всё-таки он не сразу сладил с утеплёнными ладонями. Подмерзающим ушам непрерывно чудился надтреснутый алкоголем вопль ограбленной: "Ты это кого там подэтоваешь?"

Большими пальцами обеих рук набрал: "У нас в подъезде бомба. Помогите! Начал забивать номер первого из выбранных контактов, и тут кепка из меха нерпы ожила на его вспотевшей голове. Ужас от чуть не совершённой ошибки продрал его по скальпу. Поспешно вернувшись к тексту сообщения, он отрубил неуместно грамотный Т9 и в томительной спешке исправил несколько символов. "У нас в подезде бомба. Куда деваца". Может, перегнул. Пускай уже.

Он тщательно протёр телефон с мылом и тихо, без замаха, бросил под её окно. "Кирпич" лег на твёрдый снег послушно, не треснув, только слабый удар по сероватой корке заставил его зажмуриться.

Не сомневаясь в дальнейшем, поднялся к себе и лёг на диван, пытаясь заснуть от возбуждения. Марина будет привлечена за ложное сообщение об акте терроризма. Скоро тишина коридоров нарушится тем редким способом, который ему понравится. Судьба неплатёжного, непросыхающего дома, с выбитыми окнами и очками, наконец заинтересует любезные органы. И пусть из-за этого нужно будет проснуться, пусть придётся вновь с ними пообщаться — так будет безопасно, естественно. Он будет понятым, свидетелем, кем угодно, лишь бы соседка исчезла. Другие соседи останутся — пусть, он стерпит. Если же его опередили, заметили фальсификацию? В любом случае, лучше максимальная естественность. Любая судьба тоже лучше таких унизительных будней.

Человек, в одночасье ставший доносчиком, сладко покачивался на диванных пружинах, то ли предвкушая свой будущий покой на притихшем этаже, то ли стремясь сберечь остатки нравственного покоя. Взгляд, пронзительный от усталости, перевалил через рубеж натужного героизма, растёкся и помутнел.

Совесть, как сова, просыпается ночью. Но он улёгся засветло. Не позволял себе задуматься о содеянном, как и о том, что он сам на заметке, и старался вызвать в памяти единственное дорогое лицо. Но видел перед собой только неопределённо длинные волосы, сбитые в давке, и готовый к раздиранию пуховичок-унисекс. Когда с дознанием будет покончено, он зайдёт на её профиль и напишет… более важные слова, чем те, что набрал на краденом телефоне. И вспомнит её лицо, он обязательно вспомнит. И одежду, и душу, и мысли.

Во сне, таком вольном и полном надежды, в укрытии одеял и курток, стук показался преувеличенно громким и коротким. Если это пришли органы, милости просим, но тогда каков сам организм? Даже Слоников не мог так стучаться своим тяжело обутым хоботом.

Да иду я! Сейчас!

Сегодня ночь не успела прийти — её опередили.

7. Гости

Диван подпрыгнул, как пёс, будя хозяина. Ещё целые стены жалобно сморщились и захрустели под воздействием молниеносной старости. Через неисчислимую крупицу времени фасад медленно сполз на землю, увлекая за собой диван и его обитателя. Для Арсалана стук в дверь оказался грохотом взрыва и дверью на тот свет.

Наблюдавшие на расстоянии духи, которых он вызвал, давно смотрели на этот печальный дом с финансовым участием. Между собой они гадали, кто же им так помог своей смс-кой. То, что местные алкаши перековались в телефонных террористов, могло оказаться курьёзной правдой, но правдоподобнее была версия о недавно задержанном на митинге. Совещание было закрытым и будничным. Кто-то главный, закрыв глаза, начал бесстрастно и мерно кивать, роняя подбородок на мундир. Один глаз был приоткрыт, как разошедшийся шов на мешке. Наблюдая за коллективом сквозь щель ресниц, он отметил, что его кивки поняты правильно. Ваш ответ мне никак не требовался.

Было принято непростое решение. Оставалось только реализовать имевшуюся телефонную угрозу, с чем они справились.

Случай не попал в федеральные хроники общественных расследований. Уехали телекамеры и бульдозеры. Вечерние новости передали отснятые, но выхолощенные кадры где-то между пожаром и погодой. Частично обрушенный дом был сгоряча объявлен взорванным, но вскоре рутинно признан аварийным и снесён. Вскоре на месте инцидента подросло здание в десять раз выше и доходнее. Марина была найдена под завалами раздетой и намыленной, госпитализирована и мирно упущена из-под ответственности. Её жировой массы оказалось достаточно для защиты внутренних органов от смертельных травм, и прочие беды её миновали.

Но были и другие человеческие останки, извлечённые из-под завалов. Не свежевзорванное мясо, а гладко отполированные временем продырявленные черепа и другие части скелета, следующие по важности. Они выкатились из развороченного фундамента, вызывающе непохожие на мгновенных жертв двадцать первого века. Они гостевали здесь дольше других. Никогда они, во плоти и крови, не заходили в этот вестибюль, не смотрели в зеркала и на картины, никогда не предъявляли пропуска. Даже если бы здесь сохранялся пропускной режим — духам расстрелянных он не указ.

Это были кости жертв, которые появились в гостинице, когда ни один камень ещё не был положен в её основание. Восемьдесят лет назад, рядом, в зелёной лесной густоте, сотни людей преждевременно узнали, является ли смерть концом всего. Их гутулы были сняты палачами, дэгэлы истлели, души успешно переродились. На их-то телах и поставили гостиницу, великолепное общежитие железнодорожников. Новые нойоны рассудили, что лучшее кладбище — это жилище живых. Спасибо, что вас нет!

Из-за инженерных ошибок и чекистской поспешности поплыл фундамент, поплыл по жидкому фаршу тел. Окна первого этажа, которые — по мнению Арсалана — ушли в землю от времени, в действительности начали тонуть ещё при строительстве. Его соседям, чьи глаза утонули в алкоголе, было всё равно, отчего тонут их окна — в старом болоте, в свежих нечистотах?

Но кому-то не было всё равно. Случайно задержанный Арсалан подал им блестящую идею, как раз и навсегда уничтожить обличительный клад, смешав кости двух веков. И в своё круглолетие сталинский дворец обрушил тела живых на скелеты мертвецов. Теперь спокойны все.

О задержанной девушке, скоротечной любви Арсалана, тоже ничего не было слышно. Только кто-то из китайских рабочих да отечественных бездомных видел её на месте новой стройки, смутно разобрал её опасные вопросы, но:

— Подождите, можно вас записать?

— Теперь можно, я же молчу…

Больше ни тех, ни других никто потом не спрашивал.

Её слова правды никто не прочитал, как и сама она не прочитала самых важных слов.

Спокоен парк. Каждая сосна тянется прямо из обглоданного хребта, в каждой жилке ствола бьётся капля крови, каждый корень удобрен плотью. Парк был лесом, затем эшафотом. Нынешней зимой снова обновили лыжню, вслед лыжникам рвутся с поводков собаки — не те, не служебные собаки. И только иногда на место расстрела забредёт прохожий, чьи беды позволяют ему ощутить ветер трагизма. Пусть сосны гудят не так, как площади: может, и они способны прошелестеть важные слова. Может, лишь тот, кто приходит сюда, как домой — с полигона, тянется от проклятых живых — к святым мертвецам.

***

На каком основании? На чём строятся эти дома и эти домыслы?

Это было. А может быть, будет.

Все мы гости на этой планете.

Все мы кидаем здесь кости, сперва на ночлег, затем навечно. Все, и даже временный хозяин одного из её клочков, ничтожный смотритель одной из её оградок, майор полиции Слоников.