Левиафан

Концентрация нулевого

Стикс сегодня взбесился, вызверился с самого утра.

Темные воды, всегда спокойные, бурлили, поглощали отметку за отметкой. Тусклый электрический свет, бессильный, не мог проникнуть в их глубь. Майрону казалось, что Стикс сейчас выплеснется под ноги прямо с экрана наблюдения.

Зрелище завораживало, и человек смотрел на реку, словно в лицо собеседника, дожидаясь ответа на очередной запрос.

— Сбой на третьей линии. Возможен взрыв турбины, — встревоженно-резкий голос ударил в виски, и Майрон выругался — на этот раз вслух.

На лбу выступила испарина.

Руки, погруженные в контактный раствор, на мгновение замерли, и сразу же заскользили вновь, легко касаясь протянутых сквозь кювету струн, отправляя команды-импульсы в нутро Гек. Мощной, надежной, удивительной машины.

В такие моменты она казалась Майрону живой, и нити, передающие сигнал, становились нервами — их общими нервами, протянутыми от сердца к сердцу.

— Давай, детка… — запястья ныли от напряжения, но пальцы продолжали колдовать над струнами.

Остановить турбину. Перекрыть второй и третий шлюзы. Разблокировать подъемник.

И Гек слышала безмолвные приказы, и где-то в недрах скрипели тяжелые шестерни, останавливая катастрофу за миг до выхода из берегов. Миг, которого не хватило течению, чтобы разорвать каменные оковы, прежде чем…

— Концентрация стикс-ноль в десять раз больше нормы!

…прежде чем стикс-ноль, самое губительное в потоке, который был и не был водой, начал бы убивать тела и души.

— Давай, — шептал он, до предела увеличивая подачу энергии в системы очистки.

Внизу, под городом, тонкие манипуляторы Гек расправляли фильтры-ловушки, выцеживая из беснующихся волн смертоносную силу. Выводя ее из контура, запирая в цистерны, окутывая защитной сетью.

— В восемь раз выше нормы.

Медленно. Слишком медленно.

— Май, чем ты там занимаешься, спишь?! — вместо металлических нот информатора в эфир ворвался раскатистый голос старшего смены, — Нас тут, на первой, захлестывает в тартар!

— С гетерами развлекаюсь! — Майрон огрызнулся машинально, не отвлекаясь на эмоции. Все его внимание было сосредоточено в кончиках пальцев, пульсировало колючими искрами под кожей: — …давай.

— В шесть раз.

И вдруг диалог стал монологом. Шепот ударился в пустоту безмолвия, приказы не отзывались вдалеке действием, движения рук в растворе перестали быть чем-то большим.

— Гек!..

— В семь раз.

Почему, почему сейчас? Нити, казалось, тянулись прямо из висков и были в порядке, но ядро системы перестало отзываться. Майрон лихорадочно слал запросы на проверку исправности, тестовые сигналы. Пропустил мимо ушей гневную тираду, уловив лишь "что происходит".

— Пока не знаю.

— В десять раз.

Он дотянулся мизинцем до самой дальней струны, тронул мягко, почти невесомо: перезагрузка внутреннего контура.

Вместо ответа — хрипящие всплески в эфире.

По монитору пошла рябь, превращая клокочущую реку в череду полос и островков черного покоя.

Проклятье!

Теперь Майрон чувствовал себя слепым, оглохшим и оттого абсолютно беспомощным. И как всегда — ответом на бессилие откуда-то из глубины восстало азартное злое упрямство.

Отняв ладони от контактного грифа, он рывком встал и нащупал рубильник. Помедлил, отсчитав про себя три удара сердца — и сорвал пломбу. Экстренная перезагрузка.

Чудовищный риск. На две с половиной минуты весь производственный комплекс остался без чуткой опеки Гек.

Если машина не запустится…

От этой мысли сделалось зябко, и Майрон поспешил вернуться к грифу, успокаивая смятение прохладным касанием раствора.

Струны откликнулись дрожащим эхом. Она слышала. Она была здесь.

Запустить повторный цикл очистки.

Эвакуировать бригаду с первой линии.

Подключить резервные накопители.

Гек выполняла распоряжения четко, без малейшей запинки.

— Концентрация стикс-ноль в два раза выше нормы.

Вот так. Майрон позволил себе откинуться назад и — наконец-то — вздохнуть.

 

***

Дневной свет заливает помещение, но окна под самым потолком — не видно ничего, кроме неба.

Не увидит никто, кроме птиц.

Пола нет — земля, и прямо из-под недавно возведенных стен в центр комнаты вбегает утоптанная дорога, разделяется, и уже две ее дочери-тропы продолжают путь. Прямо в сердце развилки — грубая шкатулка: ни буквы, ни вензеля, лишь окалина на темном металле. Три женщины вокруг; несколько долгих мгновений смотрят друг на друга, а потом смыкают руки.

Лоскуток неба над их головами слепнет: расплавленное солнце втекает внутрь.

— Ortum! — Три голоса, опаленные солнцем, сплетаются в один. — Восстань и явись!

Пылинки дрожат в столбе света в такт словам.

— Оrtum! — руки сплетены крепко, и пульс — один на троих.

Искры вспарывают воздух, окружая металлический ящик в центре стола.

Вздрагивает одна из ладоней — страх? сомнение? алчность? — но вторая цепко удерживает ее, оберегая целостность круга.

— Ortum! — три больше не звучат, как один, но это уже не важно. Спящая здесь, и синие змеи-молнии клубятся в ящике.

— Captus, — рвущая бумагу точка, предвестник тишины.

Перевитый бессильной яростью рык на миг заслоняет мир: солнечный свет и небо в проеме, пылинки, голоса, звучащие эхом друг друга.

Миг сомнений. Миг предчувствия. Миг торжества, озаряющего лица. Мгновения сменяют друг друга, стремительные и неотвратимые, как падение. Улыбки на лицах, с которых спадает страшное напряжение. Готовые прозвучать слова.

И разряд — мощный, ветвящийся сверкающими нитями. Их паутина заполняет комнату, пронзает воздух, стены, жриц.

Наконец тишина.

Три тела на полу.

 

***

Вечернее солнце сентября дарило последнее тепло восточному склону, освещало лежащие меж скал зеленые лужайки, а город на дне ущелья уже тонул в сумраке. Некоторые дома взбегали выше остальных, к дальнему плато тянулась канатная дорога, медленно перекатывая открытые кабинки от столба к столбу. Воздух был прозрачен и чист, даже не верилось, что совсем рядом царит почти беспросветный мрак и только-только успокоился грозный поток.

Дорожка, ведущая от выхода из комплекса, вилась меж редких, чахлых деревьев — чем ниже, тем хуже приживалась растительность. Майрон почти не глядел под ноги, те сами несли его по пройденному уже сотни раз пути. Он открыл кисет — неловко и скованно, все еще чувствуя кожей холодок раствора.

Стикс-четыре, выжимка ила и водорослей. Разумеется, запрещенная — но на этот запрет всегда смотрели сквозь пальцы.

Мягкая, ласковая нега окутала мир вокруг и выстлала нутро. Дымные колечки унесли в розовеющую закатную высь все напряжение проклятого дня, и гулкая дрожащая нота внутри становилась тише, тише, тише… И ветер наполнял душу, и хотелось улыбаться — просто так, никому, и застывшие ладони впитывали тепло, что парило в воздухе.

Наслаждаясь невесомостью, он двинулся дальше, перешептываясь с палой листвой.

 

Вагончик канатки полз не торопясь, и Майрон успел полюбоваться на текущий от ледника ручей. Тот разбивался о камни небольшим водопадом, овеянным двумя печальными легендами.

В дороге ушли напряжение и слабость, вымытые тихим вечером и ароматным дымом. Майрон легко выпрыгнул наружу — и был встречен дружным собачьим лаем.

Он не боялся стаи. Дворняжки Кины, такие же неприкаянные и тощие, как она сама, узнавали Майрона давным-давно. Не обращая внимания на тявканье, он миновал нескольких мелких шавок, прошел мимо большого рыжего пса, дремлющего в пыли, остановился возле хозяйки.

— Здравствуй, Кина.

Она не ответила. Она никогда не отвечала — даже словно не видела его. Прозрачный взгляд проходил насквозь, не встречая преграды.

Майрон положил возле ног бродяжки монетку — ритуал на удачу — и быстро пошел прочь. Ему казалось, что лицо женщины, будто выточенное из грязного мрамора, все так же обращено в пустоту, и только пес пристально следит за уходящим чужаком.

 

***

Комья земли падают размеренно, почти лениво. Три тела в яме — ни гроба, ни савана, только ночь выстилает могилу отблеском луны. Вычерчивает в черной глубине изломанный силуэт, босую ступню, острое колено, вывихнутое запястье…

Лица. В раскрытых глазах — умершее навсегда небо и безбрежный покой.

Темнота наполняется приторно-пряным дымом: могильщик курит, и все это время луна не движется с места. Словно хочет запомнить. Проститься? Простить?..

Окурок летит в яму.

Когда могильщик уходит — следом уходит и ночь.

 

***

Стук в дверь отвлек от ужина, и Майрон со вздохом отправился открывать.

— Хайрэ, брат! — склонил голову Димитрис.

— Хайрэ, хайрэ, — согласился Майрон и сделал приглашающий жест. — Не стой на пороге, а то остынет все.

— Да я-то не голоден.

— Зато я проголодался!

Димитрис сидел напротив и смотрел, как брат жует.

— Нашел бы уже себе жену, что ли. Будет дома нормальный ужин...

— Успею еще, — пожал плечами хозяин дома. — Ты же не советы давать пришел?

Вязкая пауза повисла над столом, замедляя движения, и Майрон с тоской подумал — опять… Опять он станет учить меня жить, читать свои проповеди, как будто я не слышал все это сотни раз!

— Давай, выкладывай, — он отодвинул тарелку, аппетит пропал начисто.

— Я слышал, у вас сегодня снова было… — Димитрис запнулся, подбирая слово, — представление?

Угрюмый взгляд в стенку — красноречивее плаката.

Я. Не хочу. Об этом. Говорить.

Впрочем, брат никогда не понимал намеков.

— Ну было, и что? — руки сами собой скрестились на груди в защитном жесте.

И атака не замедлила последовать.

— Майрон... ты же понимаешь, что так не должно продолжаться?! Это плохо кончится, — начав медленно, Димитрис набирал обороты, дробил фразы, выстреливал ими. — Для тебя, для меня. Для всех!

— Да, да, я все это слышал, я выучил твой репертуар наизусть! Природа не простит, Стикс отравляет наш город, мы нарушаем равновесие, нужно срочно закрыть комплекс и… Кстати, и — что? Как нам потом жить, всем нам? Без этого, — короткий жест в сторону баллона со стикс-один, подключенного к холостяцкой одноконфорочной плитке, — без лекарств на основе стикс-два, без торговли третьим? Река — это единственное, что у нас есть. И тартар тебя раздери, наши предки жили за счет нее веками! Хотя и не так хорошо, как после запуска Гек.

— А то, что нас всех погубит? Какой у него номер? — лицо Димитриса начало краснеть, будто из окна на него падали отсветы заката. — Предки веками строили дорогу к пропасти — мы теперь должны в нее прыгнуть? Да, без даров Стикса будет трудно. Но на кой нам все это, если мы сдохнем?!

Азарт спора сменился усталостью — резко, без всякого перехода. Словно кончился заряд, и последние капли сил утекали словами.

— Хорошо. Хорошо, ладно. От меня-то ты чего ждешь? Я не вхожу в правление, не прячу под подушкой контрольный пакет акций. Я просто работаю с машиной.

Конечно, здесь он солгал. Для Майрона это была не просто работа. Он обожал Гек — и восхищался разумом, который сотворил это чудо.

Все десять лет, с тех пор, как пришел на производство восторженным мальчишкой, как впервые увидел ее — совсем недавно запущенную.

— Машина твоя обожаемая, — проворчал Димитрис, тоже успокаиваясь. Поморщился. — Если бы мог, небось, на ней бы и женился!.. Знаешь, я все же надеюсь: придет время, и меня поймут.

 

***

Дни наполнены тишиной — да и как иначе, ведь это место вечного покоя.

Вечного?

Три раза взлетает в небо колесница Гелиоса, трижды покидает его. И когда в очередной раз землю укутывает одеяло тьмы — раздается звук. Слабый, скребущий. Раз, другой, третий. Потом он становится непрерывным, настойчивым, более громким. Но некому слышать его. Оно и к лучшему — вряд ли нашлись бы желающие видеть, как пальцы, истерзанные комьями земли, показываются наружу. Замирают в воздухе, будто не веря в прорыв — и начинают расширять отверстие.

Женщина выбирается наружу. Некоторое время стоит, глядя в небо, потом грудь ее вздымается, делая первый вдох.

Гулко, как колокол, ударяет пробуждающееся сердце.

 

***

После ухода брата Майрон долго бродил по комнате, снова курил четвертый, не чувствуя облегчения. Затем лег, вытянулся, незряче уставился в стенку. Ну принесло же Димитриса с его нотациями именно сегодня, когда и так душа не на месте!

Да, сбои случались и раньше, но такого спектакля Стикс не закатывал еще никогда. И Гек что-то капризничает… Завтра нужно будет повозиться с ней подольше. Завтра…

Он ушел в тяжелый, дымный сон без сновидений — а когда вернулся, город била дрожь.

Жалобно дребезжали тарелки, постукивала о кровать тумбочка, соскользнула со стола и разбилась кружка. Майрон вскочил и подбежал к окну. Горы мерно подрагивали, проверяя, могут ли стряхнуть с себя присосавшиеся человеческие строения. Перекрывая гул, ударил сигнальный гонг.

Майрон быстро оделся и выбежал из дома, помчался к канатке — и только запрыгивая в раскачивающийся вагончик, заметил, что не один. Кина проскользнула за ним, а следом два больших пса — серый и коричневый в белых пятнах.

— Уходи, здесь безопасней, — "подальше от комплекса" не прозвучало, но подразумевалось. Женщина промолчала, как обычно. Он настойчивей повторил: — Давай!

И тут же понял, что в уговорах уже нет никакого смысла.

Вагончик удалялся от платформы, раскачиваясь, как погремушка, задетая любопытным ребенком.

Медленно. До чего же медленно.

Приглушая звук, скрывая колодцы, вышки и корпуса, расползался по ущелью густой туман. Майрон смотрел в эту ватную пропасть, смотрел, как катятся по склону камни, слышал, как всхлипывает трос, словно из последних сил волоча кабинку.

Ему было страшно. Ему хотелось скорей оказаться там, внизу. Добраться до Гек, положить руки на гриф и ощутить, наконец, как отступает бессилие. Там — он сможет действовать. Здесь — лишь наблюдать, как мир сползает в бездну.

Майрон не сразу почувствовал, как пальцы обвили его запястье. А почувствовав — вздрогнул, настолько странным, холодным и жестким было это касание. Оно пугало — кто знает, что на уме у сумасшедшей. И все же это было касание другого человека, иллюзия опоры в усиливающемся буйстве стихии...

Еще один толчок. С противоположного склона съехала лавина, затерев несколько деревьев и сарай на окраине. Пока еще не жилые дома.

Вагончик остановился, дернулся и снова остановился. Что, если сломался механизм? Или на том конце уже не до них? До земли здесь лететь и лететь. Нет, снова пошел. Тяжело, со скрежетом, вздрагивая всем своим железным телом, перевалил через покосившийся столб, резко ухнул вниз на провисшем тросе, выправился и кое-как заскользил дальше.

Майрон стискивал поручень, собаки, поскуливая, жались к полу, Кина…

В городе шептались, что она ведьма. Что не может говорить оттого, что обменяла человеческую речь на собачью. Что стоит взглянуть ей в глаза, превратишься в камень. Майрон смеялся над байками — раньше.

…Кина смотрела на него, и казалось, что каменеет нутро. Зрачки? Или врата в ночной мрак-морок? Свет солнца в них становился факелом, лишь сгущающим тьму — сквозь которую проступали оскаленные жуткие морды.

Бр-р, привидится же такое! Пора завязывать с четвертым, давно же знал, что...

Мысль оборвал удар. Дернуло, скрипнуло. Кабинка замерла, замерли в ней люди и псы в ожидании, только земля дрожала беспрерывно. Опять где-то скатилась лавина.

— Хэй! — он выкрикнул в пространство, не надеясь, что кто-нибудь придет на помощь. Отсюда уже была видна станция: посадочная площадка, маленькая будка смотрителя — пустая, сиротливая, просевшая под тяжестью неба.

Майрон попытался раскачать вагончик, сдвинуть с места. Тщетно, на этот раз канатка застопорилась намертво.

Высунулся наружу: метра три с лишним до земли. Если повиснуть и мягко отпустить руки... Высоковато, рискованно на каменистом склоне. К тому же — что с Киной и ее зверинцем? Оставить здесь, и пусть выбирается, как хочет? Мысль была липкой и пахла тухлятиной, Майрон брезгливо отбросил ее прочь.

Что же делать?..

Сорвал с себя куртку, привязал рукав к поручню; на вид получилось довольно прочно.

Спустя мгновение Кина стояла рядом, полоща на ветру петлю из выцветшего шарфа. Чтобы спустить псов — догадался Майрон, — только длины не хватит. Выдернул ремень, приладил к концу шарфа: теперь в самый раз.

Он спрыгнул первым, покачнулся, удерживая равновесие. Принял собак, протянул руки к женщине, но та жестом предложила отстраниться: сама.

Напоследок Майрон с сожалением посмотрел на любимую куртку, которая болталась на ветру. Если он будет жив, а город цел — вернуться бы за ней...

Дальше — вниз по каменистому склону, обогнуть выкорчеванный столб, выбраться на тропу... Не так уж долго, если не терять времени. Майрон сделал несколько шагов, и понял, что Кина снова идет за ним — неотрывно, след в след.

— Не ходи! — он резко остановился, рывком скрестил руки, мотнул головой. — Не ходи, нельзя. Понимаешь?

Взгляд в ответ — тусклый, как крыло моли. И лицо — расслабленно-гладкое, бессмысленное, лицо, на которое неприятно смотреть.

— Не ходи, — повторил Майрон, но, шагнув, вновь ощутил, как натягивается незримая нить, и эхом звучит чужой легкий шаг.

В конце концов он вздохнул и быстро пошел вниз. Не оглядываясь, но точно зная, что позади, не отставая, следует странная, безумная тень. Путаются с ветром черные волосы, трепещут, как крылья, лоскуты платья, и два огромных пса бесшумно скользят рядом.

Он едва не ступил в лужу — и отпрянул, вздрогнув. Это была не простая вода: из какой-то трещины, густой и черный, сочился Стикс. Концентрация стикс-ноль — тартар знает во сколько раз больше нормы. Побежал, обгоняя разливающуюся жидкость. Сколько времени ей понадобится, чтобы подобраться к домам? Если горы не похоронят их раньше...

Похоже, многие думали так же. Царила суета. Навстречу пробежала женщина — одна рука прижимает к груди младенца, другая тянет мальчонку лет шести. Вот мужчина тащит мешок с вещами. Кто-то упал, и бегущие следом перешагивали через лежащего — пока еще перешагивали — торопясь вырваться из западни.

Можно ли обогнать бездну?

Майрон пробирался сквозь толпу, ощущал тычки и толкался сам, слышал ругань и огрызался в ответ... и все это время не мог избавиться от мысли: мы тоже — Стикс. Темный, упрямый, бурлящий — точь-в-точь как тот, что рвется сейчас из подземных берегов. И кто бы еще измерил в нас концентрацию нулевого...

Ближе к проходной людской поток иссяк, только в туманном мареве надсадно звали кого-то на разные голоса. Липкий как паутина воздух обволакивал имя, превращая его в безнадежность. В тоскливый скрип распахнутой второпях двери, в плач над могилой, в тягостный волчий вой. И, вторя ему, завыла позади верная свита Кины.

 

***

Солнце золотит лаковую гладь стола и ладонь на ней: массивную, как у грузчика, холеную, как у музыканта.

— Я жду отчета, — крупные, но удивительно изящные пальцы выбивают дробь, движение порождает блик в бриллиантовой запонке. — Как прошел ритуал?

— Эксперимент, — поправляет учтивый голос с тщательно скрываемой ноткой самодовольства. — Эксперимент завершен, и — да, мы добились огромных успехов. Все показатели близки к расчетным значениям, отклонениями можно пренебречь.

Молчание тянется, пальцы застывают, не завершив движения. Странное напряжение в воздухе — отчетливее слов. Спрашивающий ждет продолжения.

— Спящая пробуждена, — самодовольство сменяется торопливым речитативом, — заключена в сосуд, и уже начала действовать. Полагаю, в скором времени она станет практически полностью автономна.

Тишина морщится: дорогому господину не нравятся недомолвки.

Полагаю?

В скором времени?

Практически?

Господину не нравится, но все-таки он предпочитает молчать.

 

***

Комплекс еще сохранял деловитость. На входе слышна была перекличка — тревожная, но не паническая. Охранник стоял на посту и, пропустив своего, преградил дорогу Кине. Майрон был рад так просто отделаться от странной спутницы. Здесь опаснее, чем в городе, и теперь не надо думать — что же с ней делать.

Он зашагал дальше. Но, пройдя несколько шагов, обернулся на странный звук — не то вздох, не то всхлип, который внезапно прорвал суетливый шум. Охранник прижался спиной к стене, неотрывно глядя в глаза женщины. Страх оплавил его лицо, превратив в безвольную маску.

Сразу вспомнилось — космическая чернота зрачков и оскаленные звери, рвущиеся с цепи. Захотелось отвернуться — скорее, пока не…

Поздно. Тьма смотрела в упор, и впервые за все это время Майрону сделалось по-настоящему страшно. Не тем тревожным ощущением наступающей на пятки беды, которое преследовало с самого утра. Нет, сейчас к горлу подступал панический, тошнотворный, иррациональный ужас. Отключающий мозг и чувство долга, бьющийся в крови непрерывным током — прочь, прочь, прочь!

Он сорвался и побежал, не разбирая дороги.

Знакомое здание стало вдруг лабиринтом. Не спасительным укрытием, а ловушкой, откуда не выйти. Но погоня легко возьмет след. Светлый коридор — длинный, чересчур длинный, хочется свернуть, спрятаться. Спина бегущего так беззащитна... Внезапно светильники мигнули и погасли. Майрона обволокла тьма, но не спасительная — тьма была родной стихией настигающего его страха. Он толкнул ближайшую дверь — заперта. Наконец поворот. Ударился об угол, но тут же забыл о боли. Вот свет — выход!

Помчался дальше. Кажется, кто-то окликнул его, но Майрон не отозвался, едва осознал. Свернул налево, направо, снова налево, петляя, как заяц.

Ноги сводило от напряжения, он все чаще спотыкался, и каждая запинка отнимала несколько секунд времени — но, как ни странно, и несколько капель страха тоже. Наконец он понял, что не может больше бежать. Прислонился к стене в поисках опоры, хватая воздух ртом, чувствуя, как эти обжигающие, колючие толчки медленно возвращают его к жизни.

И с каждым толчком вползало в грудь понимание: то, от чего он бежал — повсюду. Эта гибельная тьма лилась не из глаз сумасшедшей бродяжки — сама земля истекала страхом. Страхом, от которого нельзя скрыться ни за углом, ни в подвале, ни под одеялом, как в детстве. Но можно — заставить его подчиняться.

Он оторвался от стены — и сразу как будто гора легла на плечи, и давила, давила, впечатывая в землю каждый шаг.

А у двери в обиталище Гек ждала Кина. Бродяжка Кина с двумя уличными псами. Ничего пугающего, ничего необычного. Морок. Тогда — или сейчас? Может, и вовсе все это — бред, видение, терпкий дым четвертого? Откроешь глаза — и идешь под закатными лучами осеннего солнца, и спокойствие царит в долине... Увы, не очнуться что-то.

Майрон прошел внутрь, решив не обращать на Кину внимания, а она, конечно, последовала за ним. Закуток был пуст. Кто сегодня оставался в ночную — Линос? И где его сторукие носят?

Он опустился в кресло — тяжело, будто смертельно уставший дряхлый старец. Этот бег через город, через толпу спешащих прочь людей, через лабиринт комплекса вытянул все силы, и теперь Майрон чувствовал себя сухим, как ноябрьский лист. Но руки сами собой легли на гриф, впитывая прохладу раствора.

Краем глаза он еще следил за Киной, застывшей позади, краем сознания еще понимал, что ее присутствие здесь — недопустимо, но пальцы уже касались струн, и под этим касанием оживала Гек.

Не как послушный механизм, когда последовательность действий вызывает предсказуемый результат. Даже не как механизм сломанный, который не делает того, что хочет оператор. Казалось, она сама тянет за нити с другой стороны — кукла, которая неуверенно пытается повести за собой руку кукловода. Огромная кукла.

— Третий и седьмой шлюзы! Ну, открой же! — приказ-мольба, страстный шепот Майрона.

И шепот-плеск в ответ, слова, которых не разобрать.

Сполох перед глазами. Чужие чувства.

Темнота, не знающая света. Годы? Века? Здесь нет времени, потому что ничего не меняется.

Майрон погружался в глубину, черную и вязкую — словно сам Стикс смыкал воды над головой. Тонул, захлебывался пустотой, монотонностью, бессмысленностью собственной жизни. Казалось, миг — и сознание растворится в беззвездной ночи, и все кончится, и сердце угаснет, как угасает эхо. Но кто-то держал его за руку, заставляя смотреть. Заставляя чувствовать и задыхаться в чужой, невыносимой, нечеловеческой тоске.

Бег. Бег по кругу — целую вечность. Остановись — получишь разряд тока в висок: вперед!

Он уже не помнил, как выглядит свет. Как пахнет дождь, прошивающий небо. Как звучит свиристель, пробуждающий рассвет.

Только безостановочный бег потока — и тиски шлюзов. Он сжимал их и рвался из них, укрощал сам себя и снова шел в атаку.

День за днем, минута за минутой, жизнь за жизнью.

Он утонул бы в этой бесконечной битве — он уже утонул! — но та же невидимая рука сжала крепче, дернула, и глоток понимания, как глоток воздуха, проник внутрь. Майрон вновь осознал себя — собой, и еще — что он здесь не один.

Чье-то дыхание, чье-то едва уловимое тепло прорывалось сквозь бездну — прозрачной нитью, лучом, тянущимся во тьму.

Пальцы сами собой скользнули к нему: привычное ощущение, совсем, как струна Гек — там, где все знакомо, где есть жизнь, и ветер, и голоса, и горькая осенняя дымка, и…

Вспышка вырезала из тьмы силуэт — тонкий, в развевающемся ореоле волос. Майрон отпрянул на миг, и тут же рванулся назад — к струне, к свету, рисующему ломкий контур — от чужой обжигающей безысходности, подступающей со всех сторон. А та хлынула следом черной волной, приливом стикса-ноль. Накрыла мимоходом, мигом опустошения — и отпустила, хлестнув по той, что держала его.

Незнакомка — да нет, знакомая — пошатнулась.

Теперь Майрон был ближе, видел ее исказившееся лицо. И взгляд — осмысленный и присутствующий здесь и сейчас, как никогда прежде.

Он хотел спросить — кто ты. Что ты такое, откуда ты здесь, где это — здесь? Но оказалось, что теперь он так же нем, как раньше — Кина. Язык не слушался, и вопросы перекатывались в горле ртутными шариками. А она смотрела в глаза — бездна в бездну — и, казалось, видела все его нутро насквозь.

— Потом, — глубокий и низкий голос, рассекающий шелест Стикса. — Сейчас — иди.

И снова вопрос, застрявший в глотке — куда?.. Как?!

— Ты знаешь путь.

 

***

Десять собачьих душ.

Десять верных, бегущих след в след, ее призрачная стая.

Десять голодных, блохастых, облезлых псов — несметное воинство в этой западне, лишенной памяти.

Она бредет сквозь город, не зная ни его имени, ни своего; она пьет воду из луж, она спит, свернувшись клубком в корнях можжевельника — и только теплый мохнатый бок рядом заставляет ее чувствовать себя… Живой? Нет, просто — чувствовать себя.

Времени не существует — только сейчас. Только пустота пополам с тоской. Только неутолимая боль в груди, которая длится и длится, туманная, гулкая, бессонная.

Пока не приходит — он.

Тот, кто несет на себе запах ее памяти. Тот, кто называет ее странным, чужим именем, бросает в пыль монетку и уходит прочь — чтобы вернуться снова.

 

***

Он не знал. Но — чувствовал. Всем своим опытом, кончиками пальцев, так часто исполнявших симфонию команд, ощущал, куда она рвалась, летела сквозь сотрясающийся город, как пущенное в цель копье. За ним, за проводником.

Возвращаться в жгучий омут было страшно. Свернуть — некуда, невозможно. Теперь он уже не рвался к свету, а вел его. Туда, где две сошедшиеся в вечном бою ждали третью, до поры заблудшую.

Он шел сквозь тьму, а тьма — текла сквозь него, и чужая боль уже не оглушала, как раньше. И уже — не была чужой. Майрон принял ее в себя; сердце пойманной птицы билось в его ребрах, рождая понимание.

Машина. Всегда, с самого начала, она была лишь клеткой. Тюрьмой для силы, куда более мощной, чем что-либо в этом городе.

Можно ли обратить в рабство — бога?..

Хуже, чем в рабство. Превратить в живой источник питания — бессознательный, но не бесчувственный. Послушный поневоле, когда за струны тянули пальцы злых кукловодов — его, Майрона, пальцы. То, что для него было музыкой созидания — для его инструмента оборачивалось бесконечным реквиемом. Палач по неведению — вот кто он такой.

Виновен. И бессмысленно теперь повторять себе — я не знал! Не знал, что она — живая, что в недрах тонкого механизма изнемогает чья-то душа.

Виновен. Он нес это понимание обжигающим сгустком в ребрах, и отсвет проникал сквозь грудину, освещая путь.

Виновен. Как все, кто пользовался плодами ее мучений. И даже больше: как те, кто заточил ее в холодный металл. Как те, кто изобрел это страшное чудо.

Только задумавшие эксперимент не знали, что поймали в свою клетку не целое, а лишь часть. Другая растворилась в водах подземного царства, забыв даже о боли, сохранив лишь неосознанное стремление к себе. А третья...

…третья — неприкаянный обрывок души, проросший в смертное тело — бродила по улицам города, не умея проснуться. Стикс царствовал в ее снах — и Стикс же возвестил ее пробуждение.

И вот сейчас, когда город, подточенный древней рекой, рассыпался, три осколка тянулись друг к другу, чтобы снова стать целым. Триединой.

Впереди из мрака возникла скала; он узнал этот берег, запах этой воды, тяжелую ртутную влажность. На светлых уступах — распластанная женская фигура. В этот миг Кина вихрем рванулась вперед. И, отвечая на порыв, взметнулась волна, окатила камень и осталась на нем полупрозрачной бесформенной массой. Сгустилась, как желе, дрогнула, собралась в подобие человеческой фигуры — и поползла вверх, слепо тыкаясь головой в острые выступы.

Майрон зачарованно смотрел на это, желая и страшась увидеть миг слияния и ту, что предстанет после. Миг возрождения.

Слабый свет, который тянулся за Киной, померк в сверкании молний. Они за мгновение родились из камня, взвились, переплелись, образуя клетку вокруг лежащей. Ужалили посмевших приблизиться.

Грома за ними не последовало. Тишина и темнота сейчас казались непроницаемыми. Майрон стоял на месте и ждал, не зная, что делать. Когда глаза вновь привыкли к тусклому свечению, он увидел, как Кина, лежащая у подножия скалы, вскидывает голову и пытается встать, как левая рука плохо слушается и норовит подломиться. Как волна с другой стороны вновь слепо цепляется за камень.

Они поднимались — все трое. Медленно, вязко, преодолевая сопротивление густого воздуха. И в каждом движении сквозила упрямая ярость, которая гнала их вперед.

Снова полыхнули плети электрических разрядов, ударили наотмашь, снова лежащая в центре распласталась на камнях. Но двое — устояли. Шаг сквозь искрящуюся завесу. Миг паралича — миг, чтобы собрать волю в кулак — и снова шаг.

Только не падайте, шептал Майрон, забыв обо всем, что было важным вчера или час назад. Только не падайте, только держитесь, ну!

Они держались. Целых десять шагов, каждый из которых — электрический стул, распятие и сожжение.

Но когда три тени сомкнулись, когда хрупкие исхудалые руки бродяжки обняли ту, что ждала в центре, а слепая волна накрыла их обоих…

Она восстала.

Не Гек. Не Кина. Майрон чувствовал ее имя в душном мраке, которым дышал: Геката. Как гром, раздирающий небеса, как грохот обвала в горах, как...

Понимание пронзило позвоночник

...как смерть для тех, кто сотворил с ней все это.

Змеи шипели в ее волосах, раскрывали пасти, грозили ядовитыми зубами. Собачий вой невидимой своры резанул слух. Во всей силе своей...

Смерть подняла три головы, взмахнула тремя бичами, три пылающих факела осветили путь. Лики были страшны.

Она шагнула вниз.

Попыталась шагнуть. Вновь ударили молнии, на сей раз останавливая не болью, которую можно преодолеть. Они сами превратились в змей, в струны, в путы и оплели трехликий силуэт. Вены вздулись на висках, потом опали. Щелкнули бичи, заставив воздух исказиться, а камень — вздрогнуть. Но узы схватили намертво, будто понимая, что лишь теперь выполняют то, для чего были предназначены — удерживать в клетке силу некогда Спящей, а теперь проснувшейся.

Снова раздался вой — на этот раз полный тоски.

Майрон закрыл ладонями уши, чтобы не слышать. Не помогло. Казалось, что вой звучит внутри головы, что тоска пронзает висок раскаленным жалом. Уйти, сбежать отсюда немедленно! Он вдруг понял, что знает — как. Что свободен, ведь его душу не обвивают липкие паучьи сети.

Нужно просто вырваться на свет — и все будет как раньше. Обычная жизнь, работа, серые будни — такие прекрасные, спокойные, тихие. В тартар — работу можно и сменить! Пусть эту машину, эту их драгоценную Гек, стережет кто-нибудь другой…

Он попятился — и наткнулся на взгляд. Три пары глаз смотрели на него сквозь непреодолимую преграду, сквозь клетку и вечность, сквозь время, которое умрет здесь, как только он, Майрон, окажется извне.

Виновен! Взгляд цвета Стикса, гневный и грозный, пригвоздил бы его к месту, если бы хватило сил.

Виновен. Чистое серебро, величественное, непреклонное — второй взгляд, в самое сердце.

И только третий — не обвинял. Он был почти человеческим, прозрачно-синий, полный горечи, молящий.

Помоги — смотрела та, что когда-то была Киной.

Помочь... И, возможно, то, что уже произошло с городом, покажется лишь досадной неприятностью. Стикс затопит улицы, дикая свора пробежит по домам, не разбирая правых и виноватых. Да есть ли правые?

Это... это даже не трусость, ведь сейчас на кону не только собственная судьба.

Выбор очевиден, о чем здесь вообще рассуждать? Да, уйти, забыть — выбор палача, но разве другой — не хуже?

И все же он не мог забыть, как сливался с Гек в музыке команд.

А еще в изломе синего взгляда пряталась надежда.

Миг беспамятства стал спасением — от этой синевы, от этой невозможной, невыполнимой просьбы.

Реальный мир распахнулся, как рана. Впрыснул в зрачки порцию жгучего красного света, оглушил воющей внизу сиреной, запульсировал в очередном приступе агонии.

Стряхнув с ресниц алую слепоту, Майрон быстро огляделся.

Кина обмякла, привалившись к стене бесформенной грудой, лишенной стержня. Псы лизали ее мертвое лицо и тихо, потерянно поскуливали.

Майрон отвел глаза: прости. Я не могу помочь. Тебе — уже нет.

Взгляд на монитор заставил судорожно дернуться. Стикс бесновался, пожирая последние отметки шкалы уровня.

Но это ничего, это не так уж страшно. Теперь он — просто стихия без рвущейся к себе мятежной души. А машина сможет наконец достичь проектной мощности и превзойти ее. Побывав там, Майрон понимал, какие команды отдать, чтобы клетка из молний превратилась в кокон, заставила быть послушной. И, может быть, даже вовсе забыть себя.

Пальцы потянулись обратно в раствор, к струнам. Дрогнули от страха вновь потерять контроль. Нет, он знает, что делать.

Клетка из молний. Небольшой металлический ящик, сердце и мозг машины, обрабатывающий команды и приводящий их в исполнение. Никто не знал, что внутри. Зачем? Ведь там, куда вели струны, никогда ничего не ломалось.

Ничего, кроме живой, человеческой — или божественной, какая, к сторуким, разница — души.

Никогда — это вечность, размолотая в труху.

Пальцы больше не дрожали: твердые, уверенные движения оператора Гек, какими были всегда. Перераспределить потоки энергии. Подключить линии кси и омикрон. Усилить — эпсилон, йота и каппа.

…замкнуть контур?

Нет, пальцы не дрожали, только изнутри его трясло, не позволяя отправить последний приказ в сплетение струн, в безвременье и тоску — запечатывая темницу навсегда.

Я не могу. Не могу, не хочу — не буду — выбирать! Быть палачом для одной — или для сотен. Быть спасителем для сотен — или для одной.

Полу-стон, полу-рык рвался из его горла, выли сирены, скулили псы.

Если не выбирать из двух зол — выберешь оба.

Движения стали медленными, как у приговоренного, кладущего голову на плаху. И не у кого просить последнее желание, чтобы потянуть время.

Полностью отключить питание контура. Поток за потоком.

Заорала еще одна сирена, прямо в кабинете. В другое время все бросились бы сюда, но сейчас голос растворился в общем вое тревоги.

Его ощутимо тряхнуло — не от мук выбора. Предохранитель подал в раствор короткий, но сильный импульс. Защита от дурака. Да, конечно, он дурак. Но — хитрый дурак, много работавший с системой. Дурак, знавший то, что не должен был, не мог узнать. Он чуть не вывихнул пальцы в лихорадочном арпеджио новой команды.

Со стороны ящика послышался треск. Предохранитель вышел из строя.

Рабство в городе было отменено века назад, хотя это причинило многим ущерб. Время освободить последнюю рабыню.

Контактный раствор стал просто жидкостью. Струны — безжизненными нитями. Инструмент, на котором Майрон играл столько лет, отныне был мертв.

И сразу же стало тихо. Смолкли сирены, раздирающие воздух визгом, угас металлический голос в динамиках уровнем ниже, притихли собаки, водя носами по сторонам. Только Стикс, ревя, рвался с экрана — но здесь не было слышно даже его.

Все замерло — на короткий миг — чтобы вспыхнуть, взорваться, явить миру...

Она стояла напротив, и под ее взглядом Майрон снова чувствовал себя виновным. Приговоренным. Проклятым.

— Никто не… — голос подвел, склеил слова в сиплый комок. Пришлось начать заново: — Никто не знал. Люди просто жили... работали, делали свое дело.

Она смотрела. И какое мне дело — смотрела она. А если бы знали, что тогда — смотрела она. Огонь, пепел и Стикс — вот как она смотрела. И немножечко неба в самой глубине, темного, затянутого дымными тучами, но все-таки неба; Майрон впился в него глазами.

Пожалуйста.

Она молчала. И в молчании этом слышался вой — не драных городских псов, а охотничьей своры владычицы ночей. Шепот черных волн и вороний грай над городом-кладбищем. Отмщение.

Или?..

Она не мигала. Майрон был уже не в силах выдерживать взгляд богини — и тогда она устало, по-человечески вздохнула, махнула рукой. И — исчезла. Вместе с телом Кины, словно его и не было здесь.

В наступившей тишине громко билось сердце.

Что это — отсрочка перед казнью? Надежда, данная лишь затем, чтобы возмездие ударило больней? Или все же — прощение?..

Волны, грызущие экран с обратной стороны, вздымались и опадали, вздымались и опадали, как рваное дыхание загнанного зверя. И казалось — Майрону так хотелось в это верить — что каждый новый вдох ранил гортань чуть меньше, чуть меньше приносил боли, чуть меньше таил ярости.

Понуро ткнулся мокрым носом в ладонь один из псов Кины — коричневый в белых пятнах, лохматый, утыканный репьями. Несчастный. Потерявший сегодня что-то очень важное — как многие в этом городе.

Майрон обнял его за шею. Потрепал густую грязную шерсть: держись. Ей сейчас лучше, правда.

И пес — поверил.


Автор(ы): Левиафан
Конкурс: Креатив 23, 8 место
Текст первоначально выложен на сайте litkreativ.ru, на данном сайте перепечатан с разрешения администрации litkreativ.ru.
Понравилось 0