Смелее себя

 

Алиса была моей первой любовью. Самой первой. Я отдавал ей компот в садике. Правда, в обмен на котлету. Но ведь компот же.

У Алисы были чёрные хвостики и красное платье. С оборочками и большим бантом. Когда она приходила в красном, ярком, как новогодний шарик, я её любил сразу и на весь день, пока не приходила мама.

Алиса была не как все. Алиса умела ходить за Черту. Другие не умели. И даже заглядывать — не могли. Я мог. Ходить сам не мог — меня водил дедушка.

Алиса могла.

 

За Чертой было интересно. Там можно было всё. Там была сказка. Только не как в книжке. Настоящая. Взапрадашняя. Страшная и тягучая. Яркая. Как сон.

 

— Горька! Горька! Горька, ты спишь?

Алиса стояла возле моей кровати. Алиса стояла в трусах и сандаликах. Застёжка на сандаликах звякала по полу, когда Алиска переступала ногами. Она оглядывалась на дверь и почему-то на окна. Окна были занавешены голубыми длинными шторками. Ребята спали, а может, и не спали, один только Димка смотрел. А ВерПалны не было. И НинПетровны тоже.

Алиса потащила меня за руку. Я руку выдернул, нашёл сандалии под кроватью. Босиком ходить нельзя. Ругают.

— Пойдём! — Алиса снова взяла меня за руку.

— Куда?

— Пойдём!

Мы прошли через пустую группу. Тихо, только игрушки лежат. Без ребят группа стала большая и холодная. Холодная потому, что НинПетровна окно открывает, пока мы спим.

— Пойдём, покажу!

Алиса снова дёрнула меня за руку.

Она меня вела в раздевалку. Я ждал, что она откроет шкафчик и чего-нибудь интересное покажет. Машинку или единорога. У Алиски шкафчик с белым зайчиком.

Но Алиска толкает дверь из группы.

— Нам нельзя туда ходить! — теперь я волоку её обратно. Она отцепляет мои пальцы:

— Там, под лестницей... Чёрный сидит. Который приходил тогда.

Чёрный приходил в прошлый раз, когда ВерПална ушла из спальни. Он пришёл, постоял у двери и пошёл прямо ко мне. Ростом с меня, мохнатый, уши как у соседской Динги, а лапы длинные и ко мне тянет. Я зажмурился, а тут ВерПална говорит шёпотом:

— Ты чего не спишь, Тимошка? Спи давай!

И обратно меня укладывает. Я лёг, а сам на Алиску смотрю. Алиска на меня через проход смотрит и боится.

А потом после полдника Артёмку тошнило. Прямо в группе возле столика. Он стоял и тошнил на пол, а НинПетровна ругалась.

А мы с Алиской смотрели. Артёмка испачкал свою рубаху, и Алиска сказала:

— Какая у Артёмки рубаха... Чёрная.

Рубаха была в красную и белую клетку, и я не понял, о чём она говорила.

И вот теперь Чёрный — под лестницей.

 

Алиска открыла дверь. В коридоре никого не было, только где-то далеко стучали кастрюлями и пахло булочками. Наверное, на полдник булочки будут. А ещё где-то разговаривали взрослые.

 

Наша группа была на первом этаже. Надо пройти по коридору, мимо зала и кучи дверей, мимо лестницы. Мы были "Солнышки", и на нашей двери солнышко нарисовано.

 

Мы пошли к лестнице. Там стоял столик и кресло. Кресло плохо пахло после кошек и на него нельзя было садиться. За креслом в большой сумке стояли гуляльные игрушки из верхней группы. Ещё там лежали метла и лопата, и чьи-то санки с голубым в клетку одеяльцем.

 

За санками, в самом углу, сидел Чёрный. Сейчас он был пушистый, большой комок, тёмный, как тень под лестницей. Только с глазами. Он тоже нас увидел и стал тянуть лапы. Лапы страшные, тощие, длинные и с когтями. Тянет изо всех сил и воет. Тихонько так воет и причмокивает, будто конфету ест.

 

— Он тебя съесть хочет, Горька. Только не может, потому что мы рядом.

Мне стало так страшно, что я захотел заплакать. Я отошёл назад, подальше от чёрных лап.

— Убей его!

Алиска обернулась ко мне:

— Убей его, а то он тебя съест. Без меня будешь — и съест. Он не нестоящий, он за Чертой живёт. А сюда есть ходит.

— К-к-как — убей?

— Лопату возьми и стукай до крови.

Я посмотрел на лопату. Лопата большая, железная. Ей чужая воспитательница чистила участок и делала горку. На горку нас тоже иногда пускали кататься, только надо было с собой ледянку брать и вести себя хорошо.

Лопата была тяжёлая, я помогал чужой воспитательнице однажды. Еле-еле поднял лопату и уронил на ногу. Это было больно, у меня синяк был вот такой, чёрный и с ладонь.

Я плакал потом.

 

— Не буду я его лопатой бить! — сказал я и руки за спину спрятал.

— Ну и дурак, — сказала Алиса и сама взяла лопату. Лопата железно заскрежетала по плиточному полу, и я убежал. Сначала к двери в группу, потом в спальню, спрятался под одеяло. Под одеялом было жарко и хотелось писать, но я не вылез, пока не пришла ВерПална. А Алиска не пришла. И больше я её в саду не видел.

 

А Артёмку снова тошнило после полдника.

 

* * *

 

"Ти-им! Ти-и-имкааа!!"

 

Перед глазами зелёное и солнечное. Пронизанное солнцем. Это трава. Тонкие её зелёные стебельки пахнут травяным резким соком. Ветер колышет их, перебирает, как шерсть диковинного и громадного зверя. Шумит ветер, стрекочут невидимые букашки. По травинке к солнцу ползёт крохотный синий жучок. У него смешные чёрные усики. Изогнутые, как у Эркюля Пуаро. Он долез до кончика, цепкими чёрными лапами крепко-накрепко обнял травину, стрекотнул надкрылками. Раскрыл их, развёл в стороны жёсткое и крепкое синее, выправил прозрачные слюдяные крылышки. Р-раз — и застрекотал уже где-то в небе, невидимый против низкого солнца.

 

Руками опираясь о траву и землю, я сел. Ладони перепачканы зелёным травяным соком. И футболка, и коленки джинсов — тоже. Эх... Дома будет нагоняй.

Солнце слепит. Оно уже почти касается лохматого облачного горизонта. Дед говорил, что вернуться нужно до ночи.

Травяное поле обрывается шагах в десяти. Этот остров не был большим. Но и не был маленьким — на нём даже росли деревья. Невысокие, с круглыми алыми кронами и густой листвой. Листья резные, как звёзды. Больше всего похоже на клён. Или даже на японский клён. В зелёной траве малиновые звёздчатые листья будто горят. Пламенеют.

 

В густо-синем небе плавают такие же острова. Большие глыбы степенно висят в воздухе или ползут по ветру медленно и величественно. Маленькие болтаются, сталкиваются и крутятся. Как веточки или листья в ручейке. Есть побольше, есть поменьше. Глыбы земляные плывут, как облака. Или как картошки в супе. У меня забурчало в животе.

Вспомнились утренние оладушки. Дед пёк их как-то по-особому. Они получались пышные и ноздреватые, толстые, как подушки.

 

А потом мы пошли гулять на "Флагман". Дед умеет так переходить черту, что всегда оказывается там, где ему нужно, он и привёл меня на остров.

"Флагман" большой и почти плоский. Тут даже есть мелкое озерцо с тёплой водой и лес из настоящих взрослых деревьев. Вроде наших дубов и русских клёнов.

 

Дед подарил мне сёрф. Я его уже несколько дней "осваиваю", как говорит дед. Эта доска из местного дерева может висеть в воздухе и не тонуть. Совсем как острова. Я пробовал опустить её, надавил на гладкую лаченую деревяшку ладонями. Она опустилась под моим весом, а потом, стоило мне отпустить, снова всплыла.

— Дед, а почему листья падают? Доска же не тонет.

— Они умирать падают. Осень же. А доска помнит себя живым деревом.

Дед задирает короткую седую бороду к небу, подставляет солнцу лицо. Из-под банданы торчит небрежно замотанный пучок. Дед чешет свой большой нос и смотрит на меня, приподнимая бровь:

— Попробуешь доску-то?

Сейчас дед был похож на хитрого грифа, серо-зелёный глаз с маленьким зрачком зиял под чёрной бровью. Говорят, отец был похож на деда. Так же любил сидеть, опираясь локтями на согнутые в коленях ноги. Так же пах крепкой ношенной кожанкой. Кожаную отцовскую куртку я нашёл в шкафу, на дальней вешалке.

Она пахла бензином, морозом и немножко потом, и ещё, совсем чуть-чуть, мамиными духами.

Кожанка мне была велика. Плечи на локтях, а рукава почти до коленей.

Отец не умел ходить через Черту.

 

Я надавил на доску. Большая, гладкая, с килями-плавниками на нижней стороне, она напомнила мне акулу, только плоскую. Надо будет дорисовать пасть и белые зубы на носу.

 

Доска ощутимо просела под моими ногами.

 

Дед встал:

— Вперёд надави!

Доска поехала вперёд.

— А теперь назад, аккуратно! Отлично! Ещё вперёд!

И доска выплыла из тени. Она стала подниматься вверх. Плавно и сильно, неудержимо. Я надавил вперёд, сделал шаг к носу и доска, наклонившись, скользнула вниз. Только это "вниз" было и к краю острова. Под ногами открылась пропасть. Провал. До самых облаков глубоко-глубоко внизу. Внутри похолодело. Я отшагнул назад, нос доски задрался и её повело в сторону. Я снова шагнул к носу и оглянулся, чтобы спрыгнуть, доска дёрнулась, будто живая, будто желала сбросить меня. Дед бежал ко мне, перепрыгивая через кусты и камни, доска нырнула за край. Устоять на доске! И я пока стоял. Внизу, чуть левее, выглядывал маленький остров. Много меньше Флагмана, значит, на нём не будет таких сильных восходящих потоков. Я отклонился, разворачивая сёрф, нажал на нос и... доску завертело, бросило в одну сторону, в другую, нога поехала к краю. Я переставил её, но уже стал падать, соскальзывать с доски. И удержаться оказалось не за что.

— Де-е-ед!

 

* * *

 

Ветер свистит в ушах и трепет волосы. Эх, жаль нет шнурка! Такого, каким сёрферы на Земле привязывают доску к ноге. Теперь доска летела где-то чуть выше и рядом. Её вертело, меня почему-то нет.

 

Край острова пронёсся всей толщей мимо меня. Умирать не хотелось. Там, внизу, под облаками, такими мягкими на вид, на самом деле торчат скалы. Бесконечная зубастая тёрка камней и обрывов. И вечный дождь. Так дед рассказывал. И я туда лечу спиной вперёд. Надо мной синее-синее небо, полное зелёных островов и верхних белых облаков, а за облаками — шары. Багровые и красные, синие и зелёные, и в белых облаках. Как планеты. Дед говорил, на шарах живут разные-разные местные люди. За шарами я видел звёзды. Звёзды были почти как у нас — крупные, как ягоды, и редкие по небу, как брошки.

До них на сёрфе не долететь. До них нужно строить лодку. Или целый корабль. Или ловить дракона.

А я падаю.

 

В холодном воздухе доска держит не так хорошо, как в тёплом, а в тёплом восходящем потоке надо уметь устоять. А я дурак.

Доска уже вертелась где-то там, высоко. Она казалась сейчас совсем маленькой. Как моя надежда выжить.

БУМ! Меня ударило спиной и перекувырнуло. Я услышал свой всхлип и не смог вдохнуть снова. Меня проволокло по траве, я силился вдохнуть, расправить рёбра, ещё кувырок, боль и тьма.

 

* * *

 

Я успел понять, что удар означает жизнь, а потом... Тьма

 

* * *

 

"Ти-и-имка-а!!"

Тихий и знакомый, почти родной крик долетал откуда-то. Совсем издалека долетал, еле слышный. Непонятно было откуда зовут. Звали меня, это точно. Кого ещё тут могут звать "Тим"?

"Ти-и-имка-а!" — там столько отчаяния, что я завертел головой. Мужской голос, старческий, полнился болью и бедой.

Оладушки! Кожанка! Дед! Я вскочил и заорал:

— Де-еедаа!!

— Не ори.

— Что?

— Не ори говорю!

Передо мной стояла девчонка в серой толстовке и поножах на голах тонких ногах. Босая ив красных шортах.

— Не ори, закат же.

Я попытался заглянуть ей под капюшон, и она сама откинула его. Серо-зелёные опаловые глаза и чёрные волосы, отрезанные у плеч.

— Желейники всплывают. Они тебя услышат и съедят.

— Че-е-его-о?

— Пошли, покажу.

Девчонка, всё так же не вынимая рук из карманов, пошла к краю. По траве, к золотому закатному солнцу, а её тень легла мне на колени, протянулась по траве и легла.

— Ти-и-и-имка-а!!

Я оглянулся. Дед кричал откуда-то сверху.

— А вот его точно съедят... — Алиска сказала это равнодушно, в мыслях о чём-то своём легко касаясь пальцами верхушек трав.

— Алиска! Это мой дед!

— Да? У твоего деда чёрная борода...

Она даже не удивилась, что я её узнал.

— Нет, белая!

— Какая же белая? Ты что?.. Он же трус!

— Кто?! Дед?! Дед мой трус?!! Алиска, если бы ты не была девчонкой...

Алиска рассмеялась обидно и зло:

— И что с того? Ударь! Ударь! Ну?!

Я сжимал кулаки, краснел и очень хотел ей врезать. Чтобы она замолчала. Чтобы мой дед — не трус.

— Не можешь! Ты и сам — трус.

— Слабых бить нельзя. Даже если они считают, что сильные.

Алиска издевалась:

— Тебе мама это сказала?

— Нет, дед.

Алиска замолчала, кусая губы. Потом махнула рукой к себе:

— Пошли, а то всё пропустишь.

 

Мы смотрели вниз, свесив головы за край острова.

Внизу, раздвигая туманные меховые комки, поднимались купола желейников. Облака стекали с куполов обратно в облачную толщу. А внутри куполов мигали огни. Отдельные огоньки и гирлянды, золотые и белые. Огоньки пробегали по ним, пульсировали, танцевали и звали всматриваться, не пропустить ни мгновения.

— Эй! Ты свалишься! — Алиска схватила меня за плечо.

Я чуть отполз от края. Голова кружилась и казалось, что я падаю туда, к этим громадным медузам, перекувыркиваюсь через голову. Как будто остров стряхивает меня с себя, как оладушки с лопатки, когда переворачивают их.

У медуз светились щупальца и оборки под куполом. Солнце освещало только самые верхние облака и те острова, которые были выше нас. По небу вверху тянулись длинные полосы теней.

— Тимка!

Алиска ухмыльнулась одной стороной рта:

— Съедят они твоего чёрного дедушку, Горька!

— Да что ты заладила-то! Никакой он не чёрный! Обычный, как все мы!

— Нет, ты — не чёрный.

Я вскочил и её не слушал:

— Моя доска! Она куда-то упала...

— На доске ночью не улетишь. Доска провалится.

Я остановился. Значит, мне не вернуться к деду. А он ждёт и зовёт меня.

— Де-ееед!! Уходи-и-и!!

Алиска стояла рядом, она повернула голову и посмотрела на меня. В темноте её глаза чуть светились, как огоньки у медуз.

— Ты — не чёрный.

— Да что ты заладила! Как мне к деду попасть?

— Зачем?

— Он мой дед и без меня не уйдёт.

— Уйдёт. Он — чёрный. Он — уйдёт.

— Алиска! — я разозлился на неё. — Солнце уже почти село. В темноте нельзя оставаться за Чертой. Так говорит дед.

Мимо острова проплывали вверх синеватые огромные пузыри с золотыми огоньками внутри. Одни подальше, другие ближе.

Алиска развернулась посмотреть, куда я уставился. И вдруг заорала:

— Беги!!

И сама порскнула к лесочку, лёгкая, как птица. Я пробежал пару шагов и отстал.

— Ты куда?

Девчонка неслась пригнувшись, огромными прыжками, будто от этого зависела жизнь. Серая толстовка на фоне синих холодных мазков неба и далёких малиновых деревьев. Круглые яркие кроны словно светились под тяжёлыми красными и багровыми шарами. А небо вокруг полно золотыми гирляндами желейников.

Я оглянулся: и за спиной тоже желейники. Купол размером с наш остров выплыл из-за края и поднимался всё выше, пока мантия-оборка не показалась из-за края острова.

 

Под мантией мечутся черви-щупальца. Клубок "макаронин" и каждая шарит вокруг себя, вытягивается и ищет. Ищет. Еду? "Макаронины" мельтешат не слишком быстро, я их вижу. А вот тонкие щупальца, не толще волоса или нитки, кажутся облаком — с такой скоростью они трепещут. Желейник поднимается всё выше, он уже висит надо мной и заслоняет небо, а борода щупалец всё ползёт из-за края, всё длится и вытягивается.

— Беги!! — Алиска орёт уже из-под деревьев. Целый клок щупальцев дёрнулся на крик, изогнулся в её сторону, пустил огоньки по "макаронинам" и выстрелил, бросил себя. Куча червей летит на меня, вытягивается ко мне, а я не могу оторвать взгляд. Желейник будто бросил щупальца в мою сторону. "Макаронина" дотянулась и с шипением шмякнула по траве. Запахло палёным и травяным дымом. И я побежал. Хищные плети били слева и справа, хлестали по ногам. Сейчас зацепят за ногу — и сожрут. Сейчас заденет лицо — и всё, буду подыхать молча в бороде щупалец безмозглой медузы.

Щупальца стреляют вокруг меня, прилипают к траве и кустам, прожигают их, а попавшиеся камни утаскивают в пасть.

До рощицы осталось три шага. Алиска приплясывает там в своих шортах, тянет ко мне руки. Успел! Успел!!

Я тоже протянул руку. Уже чувствовал Алискину ладонь в своих пальцах.

И сейчас же меня дёрнуло за ноги назад и поволокло. Я задохнулся от ужаса. Пытался пинками сбить эту страшную плеть, обхватившую ноги. Даже сквозь джинсы было жарко. Ткань накалялась, начинала обжигать кожу. Алиска прыгнула вперёд, уцепилась за мои плечи, и ещё скомандовала кому-то или чему-то:

— Арраз! Алеф!!

 

* * *

 

"Макаронина" хлестнула Алиске по лицу. Алиска упала на спину и дёрнула меня к себе, и, не вставая, потащила под деревья.

Тут где-то вверху и за спиной я услышал хлопок. Так воздух заполняет внезапно освободившееся место. Это звук перехода. Перехода туда, за Черту. Обратно на Землю.

Я продолжал лупить ботинком по щупальцу, но внутри захлебнулся пустотой. Холодное и тёмное поднялось до самой макушки. Наверное, это вот это вот есть "безнадёжность". Когда ты внезапно пустеешь, обесцениваешься чужим предательством до минусовых значений. Неважность, незначимость, ненужность твоя для самых близких, а значит, и для всего мира делает всё бессмысленным. Как будто мёртвый кричит из могилы: "Я жив!", но он уже по ту сторону. Он уже перешёл. По крайней мере, выкапывать его никто не спешит.

Боль вернула меня в сюда. Алиска ударила ещё раз. Прямо по голове кулаком.

— Больно!

В ответ Алиска залопотала на чужом языке, а медуза перехватила мою ногу ещё щупальцами, они подползали выше, уже оплетали, как лозой, колено.

Я потянулся рукой, Алиска лягнула меня в кисть. Я зашипел и БУМ дошёл до сознания через вибрацию острова и тела. Что-то огромное бухнулось на остров. Дрожь сотрясла его весь. Хватка медузы ослабла. А потом что-то бирюзовое и алое, и жёлтое метнулось поверх наших голов в сторону жёлтых гирлянд. Гирлянды испуганно распались на мелкие, тревожно вспыхивающие огоньки, а потом вспыхнули все и погасли. На острове тут же стало светлее, будто ушла тень, его накрывшая. Я огляделся, и увидел звёзды там, где раньше торчал синий купол желейника. И тут меня накрыло волной запаха.

Желудок моментально взлетел к горлу и вывернулся. Я еле успел отклониться в сторону.

— Фу, Горька! — Алиска отпрыгнула от меня.

А я увидел извивающиеся остатки медузьих щупалец на штанине и снова стошнил.

 

Вонь слабела. Какая-то химия, от которой даже глаза слезились и из носа текло.

— Что это за вонища?

— Алеф желейника жрёт.

Алиска чего-то искала в траве, оглядывалась вокруг. Светящиеся нефритовые глаза оставляли следы в воздухе. Как будто видео подтормаживает. Видео... как-то дико было тут думать о таком домашнем и привычном.

Алиска наклонилась и что-то подняла из травы. Камень и ветку. Стала счищать с моих штанов эту налипшую дрянь.

 

Я посмотрел, как она это делает и отнял всё:

— Я сам. Кто такой Алеф?

 

* * *

 

У Алефа было шесть ног и пара рук. То есть лап. И ещё крылья. Но их вряд ли можно считать парами. Или парой. Эти две широкие кожастые оборки тянулись вдоль хребта от того места, где можно было бы предположить лопатки. Кожа натянута на множество разнодлинных рёбер.

— Потрясающе...

Алеф мурлыкал. Не как кошка, как большой тигр: выдыхал с хрипом, чуть приоткрыв пасть. Но Алиска сказала, что он так мурлычет. Я чесал ему возле рога. Большая тяжёлая голова размером с маленький автомобильчик, лежала сейчас на земле и я как раз дотягивался до основания правого большого рога. Большой собачий нос бирюзового цвета и красные пушистые щеки со щёткой усов-вибрисс. Их тоже хотелось почесать, но Алиска не позволила. Она сидела сейчас между правой первой и правой второй лапами, опираясь спиной на мохнатый и тёплый бок своего дракона. Крыло нависало над ней, но совсем чуть-чуть. Не мешало смотреть на звёзды и шары.

Алеф жмурил маленькие глазки и фырчал.

Я сел рядом с Алиской. Становилось холодно и страшно. Зарылся спиной в тёплый мех на боку зверя.

— Алис, я не понял: а как ты ходила в наш детский сад?

— Я не ходила.

Из-за края острова стал наползать купол желейника. Они всю ночь летали вот так. Совсем рядом. На них кто-то копошился. Я видел тени. Рядом тоже шуршали какие-то существа. Бегали в траве, хрустели в кустах, но близко не подходили. Алиска сказала, что дракон всех пугает. Поэтому с ним не опасно даже ночевать на Рифах.

— Вы чёрные. Страх делает из вас чудовищ. Чёрных.

— Можно подумать, вы не боитесь.

— Редко. Мы не становимся от этого чернее. Мы умеем побеждать страх. Не позволяем ему мешать. А вы ему подчиняетесь. Так редко, когда кто-то борется со своим страхом! Вот и дед твой перепугался...

— Ты же сама сказала, что его окружили медузы эти безмозглые!

— Они не безмозглые.

— Медузы — безмозглые.

— Они — не медузы.

 

Мы замолчали.

 

— Мой дед ничего не боится!

— Боится.

Алиска уже почти спала. Глаза закрыла, руки спрятала в толстовку, так, что рукава пустые лежали.

— Он тебя боится. Потому что ты можешь ходить сюда. Боится Рифов, боится темноты и желейников.

— Но он же со мной ходит сюда...

— Да. Потому что боится за тебя. Думает, что если не научит тебя жить здесь и заглядывать сюда, и переходить... ты умрёшь. Или станешь чёрным. Он боится. Почти постоянно. Я же вижу.

Я посмотрел на Алиску.

— Как мне домой вернуться, а?

— Никак. Ты брошенный.

— Чего?

Алиска дёрнула плечом:

— Такой закон. За тобой должны вернуться. А пока не вернулись — ты принадлежишь этому миру, а не Земле. Ты — рифач. Как я. Будешь со мной жить. Во-он там! У нас хорошо, у нас чёрные не заводятся. Там города... — Алиска показала рукой в небо, на один из красных шаров, — Думаю, мои тебя не прогонят. Правда, ты ничего не умеешь...

Девчонка задумалась.

— Но я знаю, чему тебя можно будет научить...

 

Горько так, что даже горло сжалось слезами.

— Я хочу перейти черту сам!

Алиска даже привстала, чтобы поглядеть на меня.

— Не выйдет. Ты не умеешь.

— Умею!

— С той стороны, не с этой.

— Ты же переходила.

— Нет. У меня есть Алеф. Но он двоих не вынесет, а один, без меня, он не сможет вернуться.

Отчаяние сдавило мне грудь. Рёбра болели под его тёмной лапой и не хотели расходиться, впускать воздух. Я сел и ткнулся лицом в коленки. Как мне вернуться домой?

 

По траве рыскали тёмные тени. Кто-то пищал в кустах. Негромко, тоненько и постоянно, как птица. Где-то ухало и скрипело, и взрыкивало. Чужие звуки, чужие запахи. Только трава пахла знакомо. И Алеф. От него пахло тёплой чистой шерстью, как от кошки. Мир тёмный, ночной и какой-то новогодний. Вспыхивают и медленно мигают золотые гирлянды желейников. Светятся мягким светом громады шаров. Звёзды тоже светятся, колючим холодным белым светом. И только наш остров — как остров тьмы. Только Алискины глаза светятся опаловым или фосфорным светом, зеленовато-серым.

От Алиски пахнет кожей и чем-то цветочным, незнакомым.

Она перетягивает ремни поножей, задрав босую ногу на колено другой.

— Алис, ты убила Тёмку?

— Чёрные жить не должны, — она со злостью звякнула пряжкой. Штырёк не пролезал в дырку на ремне.

Тёмка. Маленький лохматый Артёмка. За что?! У него тоже была была мама.

— Ты не имела права... Это был не твой мир.

— Мой. И этот — мой, и тот.

И я вспомнил, как Тёмку тошнило после полдника.

— Погоди, как убила? Он же тошнил потом...

Алиска захохотала, хлопнула меня по ноге и испуганно зажала рот ладонями, потом наклонилась ко мне и тихо сказала:

— Понял, да?

А я понял только то, что хочу домой. В свою комнату, в свою постель под одеяло. И чтобы полоска света под дверью, и стук компьютерных клавиш из маминой спальни, и шаги деда по кухне.

— Ничего я не понял.

На Алефе было седло, за седлом — большая сумка. Алиска, перетянув поножи, достала оттуда одеяло и два...

— Сьяу. Попробуй. Только кожицу срежь! — она протянула мне круглый сьяу и нож.

Круглый, жёлтый и с полосками, сьяу пах...

— Да это же яблоко!

Алиска улыбнулась, мотнула головой:

— Нет, не яблоко. Ешь!

На вкус оно и вправду оказалось "не-яблоко". В одеяле было уютно, и я стал засыпать. Здесь мой дом теперь? Или попробовать вернуться? Я не переходил Черту один, без деда. Алиске я верил. Мир меня не отпустит. Но я должен попробовать. Там же мама. Сидит, наверное, сейчас на кухне и плачет. А дед ходит вокруг неё и врёт.

Дед никогда не врал. Но теперь мне почему-то казалось, что он и врать умеет тоже. Раз предавать может, трусить и бежать, бросая друга — может. В носу противно защипало. Я должен вернуться!

 

* * *

 

Под утро, перед самым рассветом, прошёл дождь. Сильный, быстрый, он накрыл остров стеной, будто смыв ночь в тучевую пелену под Рифами. Над мокрыми островами небо посветлело, порозовело и выпустило солнце на свой склон. Солнце показалось кусочком и бросило жёлтые лучи на землю, облака и мир.

Тёмные утренние тени побежали прочь от косых лучей, протянулись тонкими пальцами поперёк всего. Вода играла светом, будто многогранный бриллиант спрятали в каждой капле. На листах, на травинках, на ветках и камнях.

Я проснулся от холода и попытался зарыться обратно в драконью шерсть. Одеяло, которое мне дала Алиска, промокло от росы и совсем не грело. Лежало волглой холодной тряпкой. Тёплый дракон грел спину и ноги — я сидел на его лапе, почти лежал, опираясь спиной о его бок. Сверху нависала кожаная перепонка его крыла — видимо, ему было привычно так спасать хозяйку от непогоды.

Алиска спала, свернувшись между тремя его передними лапами. Мне достались две задние, и я замёрз. То ли с непривычки, то ли задние лапы были холоднее. То ли кроме футболки надо было бы что-нибудь ещё надеть.

 

Где-то, на каком-то из островов защебетала птаха. Её не было видно. Её пение, эти звуки словно расширили мир, наполнили его. Защебетала вторая птица, третья. Трели, посвист и чириканье почти оглушали. А я не замечал, какой этот мир тихий! В нём не было постоянного городского гула. В нём был шум ветра, деревьев, листвы и травы. Шум дождя и гомон птиц. Это был мир тишины. Громкой, живой и чистой тишины.

Прямо над головой, в кроне дерева, я заметил движение и только после увидел в сплетении веток и листов гнездо. В развилке на серой толстой ветке, оплетая более тонкие из ветвей, устроенно было глубокое гнездо. Из веток, травы, прутьев и перьев. И ещё чего-то, чего я отсюда не смог определить.

Из гнезда-корзинки выбрался хозяин. Не птица. Красный, как листья на этом дереве, с шестью лапами и крыльями, сложенными на спине. А ещё была грива, два большущих глаза и клюв. И хвост. Тонкий, гибкий хвост, которым существо тут же обвило гладкую серую ветку.

Две пары ушей чутко прядали, существо потянулось по-кошачьи, село, облизнуло лапу и стало умываться. Потом засвистело, выдало трель и взвилось в воздух. Вниз упала белая капля, а зверь расправил широкие крылья и сделал круг над островом. Взлетал он, вытянувшись в струнку, но в воздухе кувыркался и вообще не напрягался, будто выдра в воде.

 

С других островов тоже взлетали и тут и там птицы и звери. Где стайками, где по одиночке. Яркие, разноцветные. И трелями наполнилось небо. И мир.

 

Рифы празднуют утро. Холодное утро.

 

От всей этой красоты дрожь пробирала. Или это от холода? Я понял, что замёрз. Совсем не по-праздничному.

 

Я потёр плечи ладонями. На коже стало чуть теплее, но руки промёрзли глубоко и задубели. Так, наверное, дубеют трупы в морге. И то не сразу. Вот полежат ночь под дождём.

Я тёр плечи, пытаясь вернуть рукам чувствительность и даже немного позавидовал Алиске. Алиска спит и ещё не понимает, как она замёрзла. Девчонка сопит, свернувшись под своей толстовкой и зарывшись в шерсть зверя. Чёрные волосы выбились из-под капюшона. Гладкие, ровно обрезанные прядки. У меня начали стучать зубы.

Я встал и запрыгал на месте. В стопах и голенях заболело, словно я их отсидел.

Вспомнил холодный пластилин, который долго-долго надо в руках разминать, чтобы что-нибудь слепить. Мнёшь, пока не согреется и не станет мягким.

Мышцы сейчас — как твёрдый пластилин. Надо размять.

Алеф большой и безопасный. Отходить от него страшно. Мохнатая тёплая глыба почти в центре островка, под деревьями с алыми листьями. На его жёлтой шерсти алый резной лист сияет, как рана. Вокруг волны зелёной травы. Колышутся, шуршат и пахнут. В мокрых прохладных кристалликах росы. А вокруг — желтое утреннее небо. Оно меняет цвет от красной полоски на восходе к жёлтому на небесных склонах и зеленеет к зениту. А зенит зреет синим пятном и протягивает к закату темнеющий до фиолетового синий. Рифы-острова висят в небе горами. Горы над головой, и я вижу их земляное и каменное нутро. Горы вокруг — и виден зелёный цвет жизни, цветение, осень, или синий блеск воды. Горы внизу — как островки жизни на фоне серой бурлящей массы облаков. В облаках живо только зло. Я отвожу глаза выше. Тут летают птицы, кое-где падают водопады, кое-где ветер сносит листву и лепестки. Отсюда они кажутся облачками. То розовыми, то зеленоватыми.

Выше, ещё выше — за небесной чашей, накрывшей этот мир, тенями проступают бока шаров-планет.

Я уже отошёл от Алефа и сейчас шагнул ещё дальше.

Челюсть прыгала, я начал дрожать и пошёл вкруг дракона. Всё быстрее и быстрее, пробежал круг. Потом ещё круг, пошире. И так, сам себя становясь смелее, я оббежал весь остров, до самого края.

 

Над краем, запутавшись в колючих кустах, торчала моя доска.

 

* * *

 

Исцарапанная, с отколотым краем. Недоставало пары килей. В общем, подняться на ней я бы не смог. Даже если бы и знал, куда.

Я оглядел небо. Вчера "Флагман" остался вверху, наверное, к западу. Или наоборот? Я завертелся, оглядывая небо. И понял, что не смогу узнать даже его очертаний. Я всегда был внутри и никогда снаружи. Никогда не видел остров деда снаружи, не с его поверхности.

 

Я сел, ткнулся лицом в колени. Штаны тут же намокли от земли. Доска висела передо мной, кренясь на один бок и заваливаясь к носу.

 

Как дед найдёт меня, если я не вернусь на "Флагман"? Как мне вернуться...

 

— Алиса!! Алиск-а-а-а!! — я побежал обратно к Алефу. Запутался в высокой траве и упал. На футболке расплылось здоровенное чёрное пятно. На коленках — тоже.

 

Когда я подошёл, Алиска оглядела меня, сморщив нос:

— Ну ты даёшь... Руки вытри!

Она дождалась, пока я вытер руки росной травой и обтёр их о свои штаны.

— На!

Девчонка протягивала мне треугольное...

— Что это?

Алиска сидела на корточках. Длинные рукава толстовки гармошились на предплечьях, капюшон затянут вокруг лица. Она подняла голову, ладонью стряхнула крошки с губ и съела их с ладошки.

— Хлеб. Ешь!

Я повертел в руках сдобный треугольник. Больше всего он напоминал... пироги с творогом, которые мама иногда покупала. Она их называла как-то... как-то сочно. Понюхал. Пахло вкусно и немного непривычно. Каким-то фруктом. Не подходящий запах для хлеба.

Откусил и опомнился, только когда доел последнюю крошку с ладони. Алиска ухмылялась. Я покраснел, поблагодарил запоздало:

— Спасибо! Вкусно! Алис, может твой Алеф отнести меня на дедов Флагман?

Алиска как-то недобро на меня покосилась. Встала, руки в бока. Прошлась туда-сюда, вбивая пятки в мокрую землю. Трава тут была вытоптана вчера ещё, остались кое-где клочки. От них на Алискиных поножах оседала роса.

— Алеф — мой друг. И он не может тебя никуда перенести. Мы не знаем, что такое этот твой Флагман.

Алиска стояла, широко расставив тонкие ноги, её глаза снова начинали опалово светиться.

— Наши Рифы не имеют названий. Они не принадлежат никому. И тем более не принадлежат вам, чёрному отродью миров!

Я растерялся:

— Ты же сама говорила... Это я-то "чёрное отродье"? Спасительница нашлась... эх ты...

— Тебя не сожрали ночью. Мог бы и спасибо сказать.

— Ага, спасибо! Сожрут сегодня. Мне домой надо!!

— Ты не можешь домой! Ты брошенный!!

— Я могу домой! И уйду домой! Понятно?

Алиска дышала часто, ноздри её расширялись, лицо красное, а челюсти и кулаки крепко сжаты. Сквозь стиснутые зубы она прошипела мне:

— Ты... Вечно ты так! В прошлый раз... и сейчас... Ты... Ты должен остаться! Ты должен был убить чёрного тогда, под лестницей! Если бы я его не... он бы пошёл жрать других, а ты... Ты должен был их спасать, а не я! И сейчас... Ты пытаешься нарушить закон! Закон не даст себя нарушить! Черта станет Стеной. И никто, никто никуда не перейдёт! Из-за тебя, не-чёрное ты не-отродье!!

Мы стояли друг напротив друга, злые и потрясённые. Я не знал, что сказать.

— Дед...

— И всё равно ты останешься.

 

Я не ответил. Развернулся и пошёл к доске. Она висела на уровне пояса, накренившись в носу. Я надавил на неё ладонями, она упруго подалась под моим весом, но крен стал ещё сильнее. Я оседлал её и сразу заскользил к носу. Встать на такую доску? Нет, это невозможно. Не для меня.

Алиска. Предательница! Могла бы мне помочь. А сама... Хотя без неё меня бы точно сожрали. Щёки жарко залило невыносимым стыдом. Я мотнул головой: ну и что! Какая ещё стена? С чего вдруг? Чушь какая...

Я встал, попытался нащупать черту. Руки проваливались в воздух Рифов. Тогда я попытался смотреть за неё. Для этого нужно расслабить глаза, не фокусироваться ни на чём, а потом переводить взгляд с дальнего на близкое. И в один из таких переходов увидишь Черту и предметы, одновременные в двух мирах. Они всегда одновременные, только мы видим их только в одном, каком-то своём мире. Так удобнее. Так правильнее. Но иногда надо видеть все отражения, все сути вещи. Обычно они недалеки и даже родственны. Например, доска в Земле будет просто скейтом. Правда, без колеса. Сломанная же.

А вот одежда редко меняется. Только если позволить. Если подумать о ней иначе, не так, как дома. Дед иногда так делал.

Думал о кожанке как о лёгком доспехе — и она становилась доспехом, после перехода на "Флагман".

Может быть, если подумать о Черте, как...

Я сосредоточился. Попытался выкинуть из головы всё, что я знал о Черте. Это оказалось труднее, чем я думал. Надо придумать Черту-стекло. Чтобы я мог её увидеть.

Я вспотел, устал. Не получалось. Уже появлялись мысли о том, что это совершенно невозможная затея и нужно просто попробовать перейти, как дед учил, вслепую.

Я протянул руку, опёрся о почти невидимую Черту-Стену.

Дед! Ну как ты мог меня бросить?! Оставить меня тут одного! Без помощи, зная, как тут опасно ночью! Предатель!! Трус!

Злость разжигала огонь в груди. И я ударил.

БУМ! Волна пошла по стене во все четыре стороны. Круговая волна, как от камня, брошенного в пруд.

Я поднял голову. У меня получилось! Стена-Черта тянулась ввысь, насколько хватало взгляда. Холодная, гладкая наощупь. Она отделяла меня от привычного мира. От родной Земли. Вон там двухэтажки, через дорогу от меня. Слева скверик, справа большой монстр бывшего ПТУ.

Я вижу всё это. А вон там, за вон тем жёлтым домом с сеткой вместо забора, где раньше была подстанция скорой помощи, там — мой двор. А через двор, мимо старого дуба и полувековых тополей, там... мама.

Я ударил в Стену. Волна пошла в стороны, ещё удар и ещё. И с каждым ударом Стена становилась толще. Волна поднималась меньше и сама Стена вибрировала меньше.

Но я бил. Ещё и ещё. Вот сейчас, вот ещё один раз! Или ещё один!

На Стене появилось пятно. Я ударил ещё, и пятно размазалось.

Кровь. Моя кровь. Я разбил кулаки.

 

Я не смог продавить Черту, я не смог её прорвать. Дед пробивал её с первого удара. Вглядывался куда-то туда, за неё, и бил.

 

Стряхивал с кулака прозрачные белые плёночки, как те, что бывают на яичной скорлупе с внутренней стороны, брал меня за руку и мы шли.

 

Алиска подошла сзади. Я слышал её тихие шаги.

— Ты вырастил Стену, Горька.

— Я хочу домой.

Алиска молчала. Потом тихо прошелестели её слова, как опавший алый лист:

— Я тоже хотела. В начале.

— Что?

Я обернулся. Она ухмылялась криво:

— Только имя и осталось.

Остаться навсегда? Одному? Самому? Пустое одиночество, как холодная пропасть.

— Не хочу. Не хочу!!

И я снова ударил. И увидел с той стороны деда.

 

Дед лежал на постели в своей комнате. Он пытался подняться, но не получалось. Он цеплялся левой рукой за столик у постели, цеплялся снова и снова и сел. Отдышался, прикрыв глаза, и посмотрел прямо на меня. Он видит меня! Кровать и комната расплываются краями посреди улицы, это было странно и неправильно, но мы видели друг друга.

А ещё я видел медузье щупальце на его правом плече. И от правой стороны тела, от рёбер, расплывалось тёмное, мохнатящееся пятно.

— Видишь? — Алиска шипит сзади, — Теперь видишь? Он — чёрный. Он трус и зло. Он заразит других своей чернотой. Его недолжно быть, он нарушает законы мира!

Я смотрел на деда. На то, как он пытается подняться, но слушается его только одна нога и только одна рука. Значит, желейники ранили его. И почти убили. А он всё равно пытается меня спасать. Дед.

— Нет, законы нашего мира — не нарушает! Он победит свою трусость. Мы живём так! Побеждая свой страх. Понимаешь?

Алиска смотрит исподлобья, глаза опять почти незаметно светят.

 

Дед идёт ко мне по комнате. Он почти не может опираться на правую ногу, при каждом шаге падает плечом на стену. Седые волосы рассыпались по плечам. Он не смог их собрать в обычный пучок. Самое страшное — лицо. Губа отвисла и голова трясётся, как у глубокого старика.

В носу защипало, глазам стало горячо и мокро:

— Дед...

Он прошептал одной стороной рта, но я понял и вспомнил, как он говорил мне это всё детство, когда со мной что-нибудь случалось страшное и не очень.

— Горенько ты моё!

И вспомнил, как в садике представлялся по началу: "Горька". Потому что "Горенька" было как-то... слишком ласково для пацана.

Я ударил в стену и дед перехватил начавшуюся волну. И так, кулак к кулаку, мы сжимали Стену. Мы давили на неё из разных миров. Давили со всей силой и желанием, и она лопнула.

Как плёнка. Как пузырь. Мягко толкнула нас обоих в разные стороны и рассыпалась тонкими прозрачными лохмотьями. Дед обхватил моё запястье и потянул меня к себя, а я потянул к себе:

— Дед! Тебя желейник ударил! Надо снять.

— Горька, пойдём домой, я устал.

 

И это было так... по-стариковски, что я растерялся.

 

* * *

 

Я бы так и стоял, если бы не Алиска. Она потянулась из-за моей спины и схватила деда за руку, вместе мы втянули его на Рифы.

— Спасибо, Алис! Надо палку... — щупальце обвило ему плечо и спускалось к локтю, повиснув до запястья дохлой нитью. Отчистить его не будет сложно.

Трогать пальцами это нельзя, я запомнил.

— Алис?

Где она там? Обернулся. Алиска стоит за спиной. Подняла над головой тяжеленный камень. Выгнулась вся, лицо перекосилось от тяги. Тело натянуто, как снаряженный лук.

 

Не успею перехватить! Если ударить её или схватить — она камень уронит или на себя, или на деда. Я сижу на коленях.

— Алис...

Она шатается под тяжестью почти плоского обомшелого валуна. Отойти я успею.

И вдруг я понял, увидел это. Сейчас деда не станет. Вот сейчас камень опустится — и всё. И он мёртв. Навсегда. Не будет больше ни Флагмана, ни оладушек, ни его "Как ты сегодня, Тим-Тим?". Не будет. Могилка, может будет, а человека — нет. Даже запаха не останется. Не кому будет рассказывать, не с кем пойти на фильм или смотреть "Терминатора".

 

Останется пустота.

 

Остановить я её не успею.

 

Я просто встал перед ней. Я знал, что не успею. Что сейчас вся эта тяжесть прилетит в меня. Вот сейчас она ударит. Очень хотелось зажмуриться и прикрыть голову руками. Но я смотрел.

 

У Алиски лицо менялось от растерянности к злости и решимости. Всё, сейчас ударит! Я прыгнул вперёд, роняя её на спину. Камень упрыгал дальше назад, Алиска двинула мне кулаком в челюсть, зажала ладонями ушибленный затылок.

— Ты что, совсем? — шипит сквозь слёзы.

А у меня в глазах темно и в голове карусель. Рядом валяюсь и в небо смотрю.

— А ты? Не совсем?

Молчит.

— Он чёрный. Он заразный.

— Да-да, знаю уже. Убить его надо, да? … Он мой дед, понимаешь? По-другому надо.

— Черноту по-другому не выведешь.

— А с Тёмкой — как?

— Не скажу.

Я сел. Перед глазами потемнело от движения, меня повело в сторону, и я не сразу понял, что не так.

Пустой зелёный склон. Пустота потери холодом втекла в мой живот.

Деда не было. Он сидел там, придерживая левой правую руку, а теперь...

— Де-еда!

И доски не было. Тут возле края везде росли кусты. Колючки с мой мизинец. Пока я их оббегал, шатаясь, Алиска позвала Алефа. Переливчатый свист явно был словом, но вычленить в нём отдельные звуки мне не удалось.

 

Я плюхнулся на живот, подполз к краю. Вниз посыпались камешки и земляные крошки. Далеко-далеко внизу быстро уменьшалась человеческая точка.

— Де-е-е-еда-а!!

У меня закружилась голова, мотнуло в сторону и я почувствовал, что падаю, переворачиваясь в пропасть через голову. Я зажмурился и вцепился в землю и траву, потом отполз и ткнулся носом в руки.

Слишком огромной оказалась пустота там, за пластинкой острова. Маленький человек, как линейка, показал настоящий размер всего того, что внизу. Облачные клубы больше городов, как самый большой остров, а высота...

Я летал на самолёте. С мамой. И это не казалось мне выше, чем сейчас.

А дед всё падал вниз на доске, на детской дощечке, которую его вес увлекал вниз несмотря ни на что.

 

Алиска улыбнулась довольно:

— За противоядием полетел!

— От щупалец есть противоядие?

— Не, — тряхнула головой, — от черноты есть.

— И ты не сказала?!

— Сам должен понять, а то не поможет.

 

Далеко внизу дед провалился в серое месиво. Облачный фонтанчик завивался воронкой на месте его провала.

Дед боится желейников. Поэтому пошёл к ним. К этим огромным, безмозглым пожирателям. Жалящие щупальца обвивают его, беспомощного, тянут под купол. Человек дёргается от боли и повисает, обездвиженный, и никто, никто не поможет. Ему всего-то надо выбраться сейчас и дальше сам, но щупальца стягивают всё крепче. Всё больше и больше отравляют. И вот уже и дышать не получается. Человек умирает и понимает это. В последние секунды жизни смотрит вверх, с надеждой. С отчаянной, яростной надеждой на солнце, на небо. На жизнь.

Но там только немое серое покрывало.

 

— Да его же надо спасать!!

— Ага! — довольно кивает Алиска, и вот мы уже несёмся к облачной пелене на спине её Алефа. Алеф не хочет в пелену, и я не хочу. И дед, наверное, тоже не хотел. Одной Алиске пофиг.

А я хочу оладушков. И домой.

 

Вверху, в небе поднимается солнце. Жёлтое и яркое. Синее с прозеленью небо, острова-Рифы, белые лёгкие облачка наползают из-за горизонта. Шумное утро. Мир радуется, что ночь прошла. Птицы просыпаются, звери. Всё пищит, чирикает и свиристит. И свет, свет везде. А мы спускаемся в тень.

 

Там — желейники и тёмные, рыскающие по кустам ночью. Есть ли там земля или поверхность — я не знаю. Что там, за этой пеленой? Наткнёмся ли мы сразу на желейника или что-то другое опасное? Или провалимся потому, что Алеф не сможет там лететь? А если Алефа там сожрут или поранят? Купола этих медуз огромны... И дед говорил о камнях и скалах на дне.

Наша тёмная тень бежит под нами быстро-быстро, кажется, что в неё можно врезаться. Ещё ниже, ещё... Так хочется зажмуриться!

— И-и-ихааа!! — Алиска задирает обе руки кверху, Алеф выгибает спину и ныряет под комковатую ватную пелену.

 

* * *

 

Перед подъездом на асфальте свет и тень играют с ветром и листвой. Кусты сирени разрослись и сходятся ветвями над головой.

Я щурюсь от пригревающего солнышка и вдыхаю запах весны. Сладкий сиреневый аромат окутывает и наполняет город запахом праздника. Плывёт над городом сиреневый запах и весь город пахнет для меня домом.

Потому что возле дома сереневые и тёмно-фиолетовые цветы свисают гроздьями. Ветер роняет на асфальт отдельные дудочки-цветочки. Я расстёгиваю ветровку, сую руки в карманы.

Весна. Синее небо будто раздвинулось вширь и ввысь. И весь мир нов, прекрасен и готов жить во всю глотку.

Хочется бежать, танцевать или лететь. Жить хочется! Но сосед Колька, как всегда, копается, из-за этого мы опять можем опоздать на тренировку.

Скоро экзамены. Потом лето.

Целое лето свободы!

Улыбка выползает наружу, а я и не сопротивляюсь.

Подъездная дверь хлопает.

— Колька! Ну ты и...

— Идёт Колька твой, дверь запирает, — дед. Седые волосы забраны в пучок, свитер с задранными до локтей рукавами и трубка. В той же руке, что и трость. Борода аккуратно причёсана и вызывает зависть.

— Привет, дед! Ты как?

— Пойду прогуляюсь.

Дед серьёзен, от него пахнет чем-то приятным и явно дорогим.

— Де-е-ед?

Дед упрямо и с достоинством хромает по улице. Поднял руку, прощаясь. Кричу ему вслед:

— Елене привет передавай!

— Она тебе Елена Викторовна, внук! — грозит пальцем и смеётся.

Дед явно лучше ходит. Весной проще, нет ни льда, ни снега, да и дед не забывает заниматься.

Я рад за него.

 

Из подъезда выкатился Колька.

— Чё ржёшь? Пошли давай, а то опять "крокодилом" бегать!

 

Мы обогнали деда:

— Пока, дед!

— Пока, Тимка!

 

На переходе пришлось остановиться. Время ещё было, зря Колька паникует. Впереди, через дорогу, любимое моё дерево, справа метро и скверик, слева бывшее ПТУ. позади выезд из двора и жёлтый дом со скоропомощными "газельками". Вернулись-таки на старое место.

 

— Ух ты! Глянь!

Колька пихает меня локтем. Смотрю: на переходе стоит джип. Мощный, "поднятый", но как-то нелепо выкрашенный. Бирюзовый капот и красные двери, а сам жёлтый, как лимон или печенье.

 

Пока я дивился на машину, Колька пояснил:

— Ты на водилу смотри.

 

Девчонка. В очках. Чёрные волосы как у девчонки из "Леона". За круглыми очками опалово-зелёные глаза... И красное платье.

 

Алиска. Машу ей рукой. Выражение Колькиного лица доставляет.

Она высовывается из окна:

— Как дед, Горька?

— Всё норм. По свиданкам бегает. Завтра будешь?

— Ага, только на нашем, ладно? Оладушков напеки, да?

 

Я киваю и улыбаюсь:

— Напеку.

 

Она сигналит ещё, на прощание. Мне в этом "Би-и-ип" слышен рёв дракона.

 

Задираю голову к небу. А оно синее-синее. А весна светлая-светлая. Распахнутое настежь небо.

 

И весь мир — мой. И завтра мы с Алиской опробуем лодку. Чтобы долететь до самых звёзд!