О благодетели и лунатизме

Леди Онэлли была вдовой 58 лет и дамой весьма строгой, однако в душе жалостливой. Потому вот и сейчас она остановилась глазами на очередной статейке из дешевой газетенки, внимательно вчитываясь про несчастную судьбу некой барышни Ангелины, чей папенька недалече как неделю назад скоропостижно скончался от лихорадки, а жених, как оказалось, передумал жениться и вовсе скрылся в непонятном направлении, узнав, что приданого у невесты — одно бабкино ожерелье и то с сомнительной пробы каменьями. Газетка "Большие слухи", никак не соответствующая первому слову в названии, но вполне — второму, была отложена на столик с белоснежной скатертью рядом с чашкой с уже остывшим кофеем и аккуратно надкушенным тостом со свежим малиновым вареньем. Леди пристало быть аккуратной и скромной. Как и барышне Ангелине. Каролина Онэлли всячески не одобряла того, что про эту, несомненно, ступившую на путь порока, девушку писали в "Больших слухах", да и вообще писали где-либо. Никак сама же продала свою историю, раз без приданого. Но доброе сердце леди Онэлли прямо-таки мягко нашептывало ей, что требовало помочь несчастной. От продажи историй недалеко и до продажи кое-чего более существенного.

На звонкий серебряный колокольчик тот час же явилась служанка, получившая сухой приказ убирать завтрак и приготовить экипаж. Леди Онэлли, заметившая и осунувшееся лицо служанки, и характерные синяки под глазами, лишь губы поджала, наставительно велев спать лучше и выпивать перед сном горячего молока с медом. Василиса, принятая на работу в сей дом, где всем заправляла вдова — немного со странностями, но не крикливая и платившая исправно — была уже привыкшая ко всему, потому грациозно присела в реверансе, извинившись за вид свой, и, собрав со столика посуду — вот же ж, как старуха еще не померла, так питаясь — выскользнула из гостиной. На прошлой неделе леди изволили притащить в дом мальчишку. Кто такой и откуда, выяснить не удалось. Нелюдимый был и молчал, только глазищами своими зыркал. А глаза те были что у волка — с желтизной какие-то, страшные, неприятные. Васильку мальчишка пугал, но приходилось и мыть, и одевать, и кормить. Побитый весь какой-то был, вялый. Теперь же ж вон сидит в углу кухни, кастрюлю начищает — кухарке что волчий сын, что обычный оборванец — любого работать приставит. А что до вида ее да сна некрепкого — за вид она не виновата, а спит более, чем крепко. И сны такие яркие видит, словно и по-настоящему по дому хозяйскому ходит, и на луну возле конюшен любуется.

— Леди изволят с утреца уже ехать, — произнесла Василиса, поставив недопитый кофей и надкушенный тост на стол, отгоняя мысли о луне прекрасной, снах ярких и грязь по утру на полу самую что ни есть настоящую, от тапочек ее домашних.

— Опять притащит приблуду какую-нибудь, — кухарка, дородная и полная баба с руками, охочими на подзатыльники, отобрала у мальчишки кастрюлю и одной рукой этой тяжелой своей даже замахнулась, но мальчишка так зыркнул глазами своими нехорошими, что та и не рискнула, — Вот попомните мои слова, не доведет до добра ... добро это ее. Жалостливая. Это все от того, что без мужика. Мужик враз бы уму научил.

Василиса с частью про мужика согласна не была, что ж хорошего в том, что бить будет да кричать. Крикливых она больно уж не любила. Но промолчала, а то Волчонка, как она окрестила про себя мальчишку, трогать боязно, а ее — тощую да слабую девку, бить полегче то будет. Потому Василиса лишь плечами пожала да Волчонка за собой поманила, с экипажем помогать. Конюх на днях напился так, что был хозяйкой выгнан прочь, а нового так и не взяли. А мальчишку лошади боятся, но что поделаешь. Так бы отдали помощником конюха, али и сам старшим был, но не дело, когда животины пугаются и норовят затоптать от страху этого. Василиса покосилась на мальчишку. Тот, насупленный, плелся рядом, ногами так неприятно шаркая.

— Ты это... если что не так или нужно чего... — Василиса в приступе внезапной жалости, никак от хозяйки заразилась, — скажи. Жита, она крикливая да сварливая, на кухне у нее там жуть как шумно, но я вроде как приглядывать за тобой должна, так что ты бойся.

— Я не боюсь, — буркнул мальчишка. И голос его — тихий, шелестящий прям — заставил служанку вздрогнуть. Ведь впервые заговорил, а надломлено то как. Жалость в молодом девчачьем сердце вспыхнула с еще большей силой, и Василиса даже улыбнулась Волчонку. В конце концов, сама то она тоже в дом была этот принята по жалости леди Онелли, когда муженек то из дома выгнал. Тот, правда, потом обратно звал, плакался, как плохо ему. Ну, со слов леди, конечно. Васильке так плохо было, что и выйти не смогла. Да и что-то не было охоты уже в жизнь ту возвращаться. Она уже и из памяти поистерлась, туманом окуталась, и голова больше не болит, и на душе даже легче теперь. А у хозяйки тут благодать, светло, чисто, тихо. Василиса от этих мыслей теперь уже широко улыбнулась, счастливо прям. А Волчонок как-то так глянул на нее и нахмурился еще больше прежнего. Да что ему, завистливо, наверно, но ничего, обвыкнется, приживется, раз уж в дом взяли.

Кони опять волновались, косили глазами на них, норовя подальше отбежать. Василька, ругаясь про себя, подумала, что надо поговорить с хозяйкой по поводу нового конюха, а то на конюшни раньше и ходить то не было надобности, а тут теперь сама запрягай да подавай. Подумала, и почти сразу и забыла. Волчонок какое-то время наблюдал за со стороны, а потом как-то так тихо рыкнул, и присмирели лошади.

— Чуют они, — сказал он в этой своей мрачной манере.

— Что чуют? — с опаской спросила Василиса.

— Да от все чуют. Что тут есть, то и чуют.

Барышню Ангелину привезли к обеду, и хозяйка с ней в гостиной заперлась и велела не беспокоить. Никак, эти... нотации читать, уму учить будет. Васильке тоже читали, недолго, правда, а после только голос тихий и строгий хозяйкин запомнился. Барышня ж оказалась девицей бледной, с удивительными темными кругами под глазами, а сами глаза запавшие, больные, несчастные такие. Ходила она как-то медленно, и голову поворачивала как кукла. Васильке она не особо понравилась, а Волчонок вообще шарахнулся, как от прокаженной, и пропал куда-то.

— Пансионат для девиц какой-то, — бурчала Жита, тесто замешивая. А Василисе хотелось возразить, что две девицы — это разве ж много? Правда, две ли... Тут она крепко задумалась, но почему-то вспомнить не могла все никак. А на вопрос Жита лишь тупо так моргнула.

— Да ты туточки только, Василька, что ты такое спрашиваешь. Ты да эта теперь, как ее там..

— Ангелина, — подсказала Василиса.

— Имя какое, великое, — фыркнула Жита и к тесту своему вернулась.

— Возвышенное... — поправила Василиса.

"Василиса, значит...", — прозвучал в голове сухой голос леди Онелли, — "Возвышенное имя, благородное."

И Василька вдруг увидела себя... нет, отражение свое. Стоит перед зеркалом огромным. В полный рост, и на ней платье такое, дорогое, волосы по-хитрому уложены. Красавица. Разве была она когда-то такой? А в комнате темно, и тень в отражении за плечом пляшет, словно от ветра. Страшная какая-то, очертаниями на человека похожа. И повернуться сил нет.

"Василиса, значит...", — шепчет тень на ухо. А закричать то как хочется, и она пытается, только хрип какой-то из горла вырывается. Никто ж не услышит. А Лешек, сволочь такая, помялся-помялся на пороге дома и повернул обратно. А в любви то как клялся. Толку то от той его любви. Вот вернется домой и будет ему... любовь ответная. На эти мысли Василиса вяло удивилась. Дом? Тут же ее дом. Сама вот решила. Но Лешек, глупый он, сам ведь не справится. И Василиса хочет отойти от зеркала, да тень вдруг обнимает так. И чувство, словно в жижу какую-то макнули. Она рот открывает, кричит, только жижа эта и в рот затекает. Захлебывается Василиса, дышать не может. И от звонкой пощечины глаза открывает.

— Очухалась? — Волчонок сидит рядом с кувшином пустым. А содержимое того кувшина все на Василисе, стекает по волосам, лицу, на платье светлом бурые пятна. Василька с подозрением принюхалась и нос сморщила. Вином облил, паршивец. Мальчишка только плечами пожал — мол, что было под рукой, то и лил.

— Делать что-то надобно, — сказал он, вставая, — сейчас она Ангелку обработает, и за тебя возьмется. Уже взялась. Память возвращаться стала, да?

Василиса молчала. Мысли в голове путались. За Лешека вон зацепились. Бросила. Как есть бросила. Решила, что тут лучше. А он же ничего не сделал. Поссорились из-за глупости какой-то, она и ушла. Он ведь даже и не кричал раньше никогда, только тогда вот. И руки не распускал. А чего кричал... не помнит уже даже Василька.

— Лешек, — вздохнула она, тоже вставая из изрядно натекшей на пол винной лужи. Волчонок на бок голову склонил, смотрит внимательно.

— Вообще, Рес.

— Что? — Василиса недоуменно посмотрела на мальчишку.

— Ресом, говорю, кличут. Подрали недалеко от людей лесные. Дикие они.

— Кто?

— Да волки ж, кто еще. Говорил отец, рано еще в лес соваться мне, а я все равно полез. Думал, побегаю, в дом принесу зайца какого-нибудь или даже оленя. А там волки. Дикие.

— А ты не дикий? — от запаха вина кружилась голова, и Василиса к стене прислонилась, стараясь по стеночке этой не сползти обратно на пол.

— Я потомственный, — гордо возвестил Волчонок Рес, глазами желтыми сверкнув, — сильные мы, разумные.

— Да только не больно умные, — хмыкнула Василька, — раз отца ослушался.

— На себя посмотри, — обиделся Рес, — сюда просто так не попадают, меня то ладно, принесли, потому что двигаться не мог, а ты то сама пришла.

— Откуда знаешь то? — коридор перед глазами плыл и качался, похоже, вином Рес не только поливал, но и в рот вливал. Хотя, чего спрашивать. Действительно, сама пришла. И не ушла, когда Лешек приходил, ведь нашел почти ее, да что-то повернуть заставило его. А сейчас она сможет уйти? И виски сдавила внезапно боль такая, что Василиса по стенке таки съехала вниз, оставляя на светлых обоях красные разводы винные, на кровь похожие. И во рту вкус кислый такой, не вина вовсе. Рес принюхался и осклабился, мелькнули клыки — какие-то уж больно острые.

— Сама-сама. Почти сама. Вон так же, как Ангелку привели. Вроде и сама, только не так оно.

— А как?

— Шепотком, — пожал плечами мальчишка, подходя к Василисе, — жрет она тебя. Вставай давай. Бить будем.

— Кого?

— Волшу, кого ж еще. Сидит в этой... благодетельница.

— Магичка? — Василька... нет, не испугалась, но... леди Онелли и волшбой балуется?

— Какая она магичка, это в столице магички, кто ученый сильно и других учит, а эта местная, сильная, но без меры силу свою тратящая. Волша как есть. Отец таких в свое время без всяких речей бил, чтобы на землю его не лезли. А эта аккурат с краюшку, чтоб не почуял никто, — и Рес ей в руки кувшин сунул с остатками вина.

А вино неплохое, выдержанное. Василька принюхалась и сделала глоток, на пробу. Чтоб голова так не болела. И боль вроде действительно чуть унялась.

— Что ж сразу же не побил? — Василисе было немного весело, не то, чтобы не верилось в слова Волчонка, но ощущение было, словно она спит и видит глупый сон. И к кувшину еще раз приложилась, мир прям сделался ярче. Вином пахло просто одуряюще. Мальчишка нос зажал:

— Нычку с вином искал. У того вашего этого...

— Конюха?

— Конюха.

— Выгнали его за вино.

— Убили его за вино это. Пить начал, а волшы алкоголь на дух не переносят.

Рес с неожиданной силой для своего возраста и роста вздернул на ноги Василису.

— Все, — буркнул он, заглянув в пустой кувшин, — пора бить.

Василиса леди Онелли бить была не готова, да и никого бить не готова была. Но за дверью гостиной внезапно раздался писк такой, не крик, а полупридушенный звук, и мальчишка дернулся, подскочил и с ноги дверь распахнул. Темно в комнате было, хотя день же на дворе? Или нет... сколько она провалялась в том коридоре? Знакомое зеркало стояло посреди комнаты, и барышня Ангелина билась в объятиях черной тени, то расплывающейся, то опять обретающей форму человека. На звук двери тень обернулась... и нет, не тень то, а хозяйка. Бережно так поддерживает юную барышню, вот-вот в обморок собирающуюся упасть. Дорога тяжко сказалась или просто от переживаний сомлела? Пожалуй, от вида длинных черных когтей у леди Онелли Василиса бы тоже не прочь сомлеть, но вместо этого вид бывшей хозяйки ей показался донельзя нелепым. Надо сказать ей, что не пристало леди так выглядеть, а то Василису вон сама леди за вид попеняла. Вот скажет и... и пойдет отсюда. К Лешеку. Придумав столь гениальный план, Василиса тут же успокоилась и уже посмотрела на леди Онелли с повышенным интересом и решительно сделала шаг вперед.

Хмыкнул Рес. А волша... волша таки? Глаза выпучила на них, зашипела, и в чертах лица ничего человеческого вдруг не оказалось. А Василиса вдруг представила их со стороны — пожилая дама, со всей пылкостью обнимающая юную девицу, а что на пальцах у нее когти, то ничего, бывает. А в дверях мальчишка с горящими желтыми глазами, взъерошенный, и губа верхняя приподнялась, являя на всеобщее обозрение клыки длинные, острые. И когти на пальцах, не такие противные, как у волши. Скорее, как у волка. Лешек как-то показывал. С охоты приволок волка старого, матерого. Правда, тот, кажется, сам в лесу издох от старости. Но Лешек все равно гордился, пока Василиса думала, как бы незаметно это выкинуть из дома обратно в лес. И рядом с мальчишкой не менее встрепанная служанка, от которой вином разит как от пьяницы со стажем. Василиса хихикнула. А потом еще раз. И села на пол, начав хохотать как ненормальная. Волша, кажется, от такого опешила и девицу выпустила. Та на пол шмякнулась, так и оставшись неподвижно там лежать. Нехорошо-то как. А Рес вперед бросился, зарычав. И был отброшен легким движением руки леди Онелли так, что врезался в стену. А Василиса все смеялась и смеялась. Встала кое-как и, шатаясь, побрела к хозяйке своей, руки протянув и распространяя вокруг невероятный аромат. Волша отшатнулась. Видимо, раньше ее подопечные такое не выкидывали.

— Хо... хозяйка...об... обнимемся? — от ручек Василисы леди Онелли увернулась — то ли была глубоко против объятий, то ли винный дух, окутывавший девушку, сразил ее наповал. Только силилась сказать что-то, да только из горла хрип какой-то вырвался. Надо же, аж дар речи потеряла. Конечно, ворвались к хозяйке, не спросивши, в виде непотребном, убивать пытаются...

— Давай, Василька, — где-то за спиной прорычал Рес, — обнимай ее.

И снова бросился вперед, аккурат, как волша уперлась в столик тем местом пониже спины, о котором не принято говорить среди благородных леди. Столик как раз тот, где газетка та лежала дешевая — "Большие слухи". В газетку эту с месяц назад Василиса как раз жаловалась, что дамам благородным, даже хоть и невысокого роду, тяжко приходится. И замуж выдают насильно, и мужья интересуются чем угодно, только не женой новоявленной. И с охоты всякую гадость тащат в дом. И... нет, не газете жаловалась, а подружкам, а там уже кто-то из них нашептал статейку. И Лешек злой такой был. На газетку Василису враз обозлилась, вспомнив историю эту всю. И хозяйку... да какая она хозяйка, по статусу Василиса выше ее будет, леди Онелли она обняла со все жаром и пылкостью. От заботы ее такой, доброты и заодно памяти подчищенной. Силы никак тянула. Пока новую девицу не нашла. Что-то такое Лешек рассказывал. Следователь, чтоб его — что-то мельком обронит, а нормально сказать не может — следственная тайна. И от злости на муженька, из-за которого ей так страдать приходится, Василиса вцепилась в волшу изо всех сил, пока Рес не подскочил. И в шею вцепился. Зубами. Воображение напоследок дорисовало эти жаркие объятия втроем — в красках и со всеми деталями. После чего Василиса с чувством выполненного долга провалилась в глубокий обморок.

Ей снилось, что стоит она так тихонечко и скромненько в уголочке. И комнатушка все та же, со столиком низеньким, где она завтрак приносила, только газетки уже нет никакой на ней. И возле столика того сидит на полу Рес, нахохлившись — какой там волк, волчонок маленький, а рядом Лешек стоит в форме своей, которая всегда так Василисе нравилась, а с Лешекем рядом мужчина седой, крупный, с усами густыми такими и глазами медового цвета. И черты лица у него как у Реса или, скорее, наоборот — у сына батюшкины что глаза, что скулы. Красавцем вырастет. Как перестанет волшам в руки попадаться. Так отец его и сказал, отвесив сыну затрещину отеческую, после чего нежно волосы встрепав. Волчонок затрещину стоически стерпел, а от нежностей отцовых попытался увернуться.

— Ангелка тоже глупая, — пробасил Ресин отец, — за братом умчалась, в газетенку объявление подала, как только догадалась... и в лапы к этой. Вовремя вы успели.

— Мы за ней последние полгода гоняемся. А как Василиса пропала, а теперь и ваша дочь, так и, наконец, связали все с газеткой. Начали спрашивать. До Василисы то девицу предыдущую выкупили у семьи, бедные были. Волша им память то подчистила, да недостаточно. Неосторожная стала. Силы напилась, уверенной стала. Я ведь приходил, а она так рукой повела. И решил, что нет Васильки тут, удрала к родственникам или на постоялом каком-нибудь дворе сидит, дуется. Сильнее меня оказалась в магии. Она ж силу из отражения заемничала — а зеркала, они тонкие, и мир за ними и так близок, что не удержаться. И души им молодые нужны, платить то надо было чем-то. Ваш волчонок, конечно, интересный способ придумал, чтоб избавиться. Что ты Василисе то влил?

— Ничего, — насупился Рес, — вина.. они ж не переносят алкоголь, и немного настойки стой-травы, чтоб та вашу... эту... не смогла на поводке крепко держать. Хмельных да одновременно сознательных сложно ... того, контролировать. Только она несознательная какая-то стала... — окончательно стушевался мальчишка.

— Какая-то не такая-то... — передразнил Лешек, — Васильку от вина в сон клонит, а стой-трава только лунатизм ее обостряет. Вот и пошла на волшу она на черте между сном и явью, а здравый смысл при этом выключился. Василька просыпайся давай, слышишь? — и посмотрел прям в Василисин угол в глаза ей, — Хватит подслушивать.

Маг доморощенный.

Графиня Василиса Шептар с неудовольствием отложила "Большие слухи", где писалось про внезапную пропажу баронессы Каролины Онелли — вдовствующей и, несомненно, благородной леди. Говорят, последняя была в череде пропаж, а после, кто б этим не промышлял, затих. Видимо, строгость и благонравие Онелли были настолько велики, что даже похитителя проняло. Что именно проняло волшу на самом деле — винный дух или клыки оборотня — Василиса не знала, но историю всю эту вспоминала с содроганием. Волша то тянула душу, пока все спали. И спасло Василису, пожалуй, только то, что по ночам она нормально спать не могла, балансируя на грани между сном и явью, и разум тихо противился всему этому непотребству. Лешек — муж и по совместительству следователь на их землях пытался что-то с лунной ее болезнью сделать, а то не дело, когда жена во сне ходит по дому и слуг пугает до седины. Да что-то не складывалось. А Рес с его экспериментами с вином и травами открыл в Василисе прям новый потенциал, как выразился Лешек. А еще — глупость и безрассудство. Дообнималась. С месяц с мигренями сильными в кровати провалялась. Правда, через неделю Лешек отошел, цветы начал носить. Рес приходил, предлагал покусать по-дружески, чтоб выздоравливать было быстрее, и от Лешека подзатыльник получил. Впрочем, подзатыльники на мальчишку уже не действовали, а Василисе внезапно его компания была приятна. Все же лежать днями в кровати было скучно и самым обидным образом ненавистно. А тут в селе недалече нечисть какая-то завелась, девиц юных и невинных жрет. Лешек вон жалуется, что нет спокойной жизни, хоть переезжай куда. Переезжать ей никуда не хотелось. Василиса, конечно, уже не столь юна, да с невинностью как-то уже не очень, но еще в самом расцвете сил.... Да и спит же она, спит всего лишь...

— Василиса!! — раздалось гневное мужниное из гостиной.