Калимера!
— Охи! Охи! — седой крепкий грек с отменно прожаренной на солнце кожей сердился на кого-то в телефонной трубке так же искренне и от всей души, как только что отвешивал комплименты юным девицам в белоснежных купальниках и угощал годовалого малыша персиками. Здесь вообще все жили и чувствовали на полную катушку, не стесняясь и не скрывая эмоций. Илья каждый раз смущался и молчал, не зная, как вести себя со всей своей закомплексованностью и неловкостью. Ему казалось, что он не вписывается, катастрофически не принадлежит тому же виду, что и все эти веселые люди. У греков его возраста были белоснежные зубы и рубашки, темные волосы и кожа, веселые взгляды и грустные песни. У Ильи все было ровно наоборот, и он только и мог, что одиноко вздыхать в своей славянской тоске — прекрасным девам нужно было совсем другое.
Путешествие на яхте, которое он так ждал, представляя себе бирюзовое небо и ясное солнце, брызги моря, ветер, пахнущий свободой и мечтой, свежую рыбу и разведенное чистой водой вино, рыбалку и ныряние прямо с палубы в голубизну Эгейского моря, совершенно не оправдало его ожиданий. На фоне рыбаков с подтянутыми жилистыми телами его мягкое незагорелое пузо выглядело каким-то особенно вызывающе несексуальным. Сыновья владельца яхты Димитр и Алекс карабкались по мачтам, развязывали узлы и лихо ныряли в море прямо с высоты. Выныривали, опираясь на палубу на носу, любезничали и с юными девицами, и с дамами постарше, а потом стаскивали их в воду в брызгах и хохоте.
Илья даже неловко нырнул с бака, пока все наслаждались очередным представлением — Димитр уговаривал пятидесятилетнюю немку окунуться, а та кокетничала и отказывалась. Море было таким, как он и думал — горько-соленым, теплым, обнимающим, ласковым. Море не разочаровало. Вот только его чуть не забыли в этом море, подобрав из воды всех женщин, что поддались уговорам Димитра, но не обратив внимания на Илью. Пришлось перекрикивать мотор яхты и размахивать руками. Тогда увидели, так же зубоскаля, вытащили, и даже в качестве компенсации предложили постоять у руля. Рядом стоял Димитр в промокших белых штанах, в которых плавал, и Илья знал, что взгляды девушек, которые он ловил, были предназначены вовсе не ему.
К вечеру стало ясно, что он еще и обгорел. Утром Илья не стал мазаться санскрином, хотя и боялся рака кожи — показаться бледным грибом, еще и вымазанным белесым кремом, среди греческих красавцев было бы совершенно невозможно. Кожа горела, знобило. Свежевыловленная рыба, приготовленная командой на гриле, тоже не радовала, и он один бокал за другим глушил вино, уже даже не заботясь о том, чтобы разбавлять.
Когда стемнело, зажгли свечи и развернули яхту к берегу. Димитр с Алексом притихли, достали гитару и запели то самое, грустное, что никогда не давалось Илье — ему всегда казалось, что он выглядит безумно смешно в роли лирического героя. Хозяин яхты зажег трубку и тоже что-то подпевал. С востока надвигалась бархатная синева, словно притушивая костер заката.
— Это и есть — настоящая жизнь! — крякнул один из мужиков лет сорока, что весь день обсуждали рыбалку и политику. — Сидим тут как богатые, а всего-то нужно для счастья — море да лодка.
— Они вон, — другой мужик кивнул на флотилию лодочек, прибитых к берегу деревни, к которой стремилась их яхта, — нищие же, но как счастливы! Нам такого не понять.
Илья прикрыл глаза. Его потряхивало от озноба, выпитое вино кружило голову, и жаркое марево отступившего дня словно отдаляло все звуки, вытаскивая на первый план запахи: йода, рыбы, цветущих камелий, затхлого камня.
Яхта ткнулась в причал, Алекс резво соскочил на пирс, подхватил канат, намотал на бухту. Димитр сбросил ненадежную дощечку сходней, помог пассажирам сойти, с удовольствием поддерживая попискивающих от притворного страха девушек. Илья шел последним и даже пожал хозяину руку. Сходни и Илья качались в разные стороны, и он сам не понял, как умудрился не свалиться в темно-зеленую воду у причала.
Группа ушла вперед, к автобусу, который должен был развезти их по отелям. Уже совсем стемнело, их было не догнать. Илья помнил, что автобус был где-то наверху, надо было карабкаться по ступеням, выбитым в земле, туда, к шоссе. Только похожей лестницы не находилось, и он решил забраться по первой попавшейся тропинке, рассудив, что наверху точно найдет свою группу. Тропинка забиралась все выше и выше, склон становится все круче, и последние метры Илье пришлось карабкаться на четвереньках, цепляясь за сухие стебли травы.
Когда он выпрямился, запыхавшийся, залитый потом, с кружащейся головой, он сначала решил, что теряет сознание и зрение шутит с ним шутки, подсовывая вместо настоящей картинки изображение маленькой деревни вдали — с белыми домиками и часовнями через каждые десять шагов. Но проморгался и понял, что выбрался прямиком на кладбище. Квадратные и полуцилиндрические могилы из белого камня были увенчаны простыми крестами, теснились вплотную друг к другу, почти не пройти. Тропинка иссякала прямо у первой же могилы. Можно было обойти по краю, но идти было далеко, и Илья решил пробраться среди могил.
Он почти ловко перескакивал белые плиты с угловатыми буквами, лишь на долю секунды задерживаясь взглядом на именах. Кладбище вплотную подходило к шоссе, отделенное от него только жидкой оградой из кустов с красными ягодами и острыми листьями, и за ними было видно пыльную дорогу, заворачивающую за рощу, а на ней — белый автобус с логотипом турагенства. Илья заторопился, рванулся и споткнулся о плиту, ухватился за нее, стараясь удержаться, и вдруг в глазах потемнело.
Он вдруг вспомнил.
...как стоял на скалистом берегу, где-то внизу шумело море, и была ночь, и его била лихорадка, но он не уходил, хотя ветер продувал его насквозь, и смотрел сквозь темноту туда, на море, туда, где не видно было ни огня, ни лодки, только черная громада острова, состоящая из более плотной темноты, чем ночь вокруг нее, словно приближалась, надвигалась на него, хотела поглотить его и все, что ему дорого, и он чувствовал накатывающий страх, но не отводил глаза, потому что если отвести глаза, то будет еще...
...как слышал звон в ушах, из-за которого было непонятно, что кричат люди на улице, они куда-то идут, их так много и все они кричат всего одно слово, и ему тоже хочется кричать и кричать его, но горло перехватывает, потому что он горд и счастлив, и ничего не боится, потому что бояться больше...
...как она прижималась к нему, обнимала тонкими слабыми руками, вдруг оказавшимися такими сильными, и небо опрокидывалось на них, хотя нет, это они опрокидывались на палубу отцовской лодки, еще теплую с вечера, и эти сильные тонкие руки прижимали его к деревянному настилу, а глаза сверкали ярче звезд позади нее, и он отводил черные пряди и гладил ее по щеке, опасаясь поцарапать своей рукой в мозолях, а другая рука комкала ее платье, и запах кипарисов становился все...
...как нес поднос с буханками хлеба, горячими, пахнущими дрожжами и рассветом, и вдруг застывал, глядя на остров, и там над крышами поднимался белый дым — да, та самая пекарня, наверное, Янис там сейчас и печет, он счастлив заниматься любимым делом, да какое там счастлив, зато...
...как стоял вот здесь, вертел в руках машинально оборванный лист падуба, уколол палец о шип и долго тупо смотрел на алую каплю крови, медленно катившуюся по коже. Была зима, с моря дул холодный ветер, и почему-то казалось, что мама там, под землей, тоже замерзнет. Он даже хотел скинуть куртку и накрыть ее, но очнулся, когда гид посветил в лицо фонариком и закричал:
— Он тут! Нашли! — и подтолкнул Илью к шоссе, куда уже подъезжал их автобус. Он только успел оглянуться на могильную плиту, чтобы увидеть имя, но темнело и кружилась голова.
К отелю подъехали уже в полной темноте, Илья то ли дремал, то ли грезил, и с трудом понял, что хочет от него водитель. Выложил из карманов мелочь в деревянную тарелочку с надписью "Tips" и вывалился из кондиционированного холода в жаркую южную ночь. У бассейна были слышны крики и плеск воды, в холле открылся вечерний бар, и куча народу толпилась, наливая себе узо из высоких конусов, в каких в советские времена продавали на разлив сок.
— Сметаной помажься! Или йогуртом ихним! — какой-то мужик хлопнул его по плечу и виновато заржал, увидев, как Илья передернулся от боли в обожженной коже.
— Ага, — кивнул он и поднялся к себе в номер. Ему все еще казалось, что вокруг все неправильно, непонятно, чуждо. Он ведь знал это кладбище в Плаке, он играл там в детстве, хотя и увидел его впервые только сегодня. Ему казалось, что он не спал, но окрик над ухом заставил подпрыгнуть:
— Калимера! — пришлось делать вид, что просто задумался, но дядьку Грегора было не провести:
— Опять всю ночь гулял где-то? Ээээ! А то я не знаю, где и с кем! Сам молодой был! Давай, еще партию в печь поставь и иди спи!
Илья завертел головой, пытаясь понять, что дядька от него хочет? Какую печь? Партию чего? И проснулся одетым в своем номере. Кожа немилосердно зудела, на часах было шесть утра. С кухни под окнами (не удалось переселиться, несмотря на двадцать евро в паспорте на ресепшн) уже были слышны запахи свежего хлеба.
Следующие три дня отдыха прошли как обычно — Илья завтракал, уходил на пляж, возвращался к обеду, снова спал в шезлонге, после ужина шел в город. Каждый раз думал, не зайти ли на дискотеку, но там веселились в основном стройные девочки в коротких платьицах и веселые английские подростки, к вечеру уже убравшиеся до невменяемого состояния. Было немного тревожно и неудобно. Поэтому Илья заходил во все подряд сувенирные лавочки, долго бродил, разглядывая рамки с маяками, бутылки из разноцветного стекла, магниты, глиняных кошек, но ничего не покупал и возвращался в отель, чтобы лечь спать. О происшествии на кладбище он старался не вспоминать, а то, что почудилось в отеле, вообще было сном.
Когда до отлета оставалось два дня, он все-таки решился сходить на дискотеку. Обидно лишить себя развлечения из-за собственных комплексов. Было еще слишком рано и на танцполе почти никого не было — парочка пятнадцатилетних девушек вяло шевелили ногами, да по стенкам размазалось еще человек шесть. Веселых англичан не было, как и красоток в коротких платьях. Илья потоптался у входа, но решил, что так он привлекает ненужное внимание и тоже приклеился к стенке. Диджей старался развеселить толпу выкриками на греческом, но было непохоже, что его кто-то понимает. Рядом с Ильей стояла девушка лет двадцати пяти в джинсах и футболке с надписью "This is Sparta!" и он решительно направился к ней, надеясь, что сможет услышать ее сквозь громкую музыку.
— Привет! — прокричал он ей в ухо.
— Что?! — прокричала в ответ девушка. Слава богу, русская, подумал Илья.
— Привет! Что не танцуешь?! — прокричал он ей в ухо.
— Не с кем!!! — ответила она еще громче.
— Пошли вместе!!!
Девушка кивнула, Илья развернулся к танцполу и услышал:
— Христо! — подумал, что, кажется, местные пришли поразвлечься. Интересно, кого это зовут? — Эй, Христо! Зазнался, что ли?
Он повернулся и увидел Яниса. Сзади подкралась Анна и положила руки ему на плечи. Настроение сразу исправилось. Хэй, сегодня будет отличный вечер! Если дядька или отец не узнают, что они опять собрались в своем тайном танцевальном клубе. Как хорошо, что он не поехал на "традиционный критский вечер". Все-таки познавать любую культуру надо изнутри, а не аккуратно нарезанными сувенирными порциями.
— Как тебя зовут?! — почему-то слишком громко спросил он у девушки.
— Ты чего кричишь? И забыл мое имя, ну ты даешь! Тебе надо больше спать! — Анна рассмеялась и погладила его по щеке. — Решено, сегодня никаких гуляний, ты идешь в свою кровать.
Илья смотрел на девушку перед ним, и у него снова кружилась голова. Или это линза неправильно встала? Надо отойти, переодеть или вообще выкинуть, обойдется один вечер без них. Ему вдруг стало скучно и неуютно на этой дискотеке. С чего вдруг его сюда понесло? Он кивнул Анне:
— Да, хорошо, как скажешь.
Ответ ее явно ошарашил, да и Янис удивился. Христо так долго добивался взаимности, а теперь легко отказывается от свидания ради сна? Девушка смотрела на него странно, но Илья уже выбирался из толпы, как-то незаметно набившейся в комнату. Зрение никак не фокусировалось, в ушах шумело, и еще он не понимал, почему ему временами начинает казаться, что он молодой грек, у которого есть девушка по имени Анна, друг Янис и работа. Точно, еще работа в пекарне.
Лучший способ выкинуть из головы любой бред — много плавать, пить узо и холодное пиво, жариться на солнце и засыпать на пляже. Повторить не менее трех раз. Гарантированный способ. Илье помогло.
Почти — потому что, когда рано утром самолет из Ираклиона приземлился в Домодедово, и он увидел встречающего отца с младшей сестрой Юлькой, он вдруг опять почувствовал головокружение и запах свежевыпеченного хлеба, который нес на широком поддоне на утренний рынок. Отец за то время, что они не виделись, словно еще больше поседел и обзавелся лишними морщинами. И смотрит на него как-то странно. От него пахнет рыбой — они с братом только что вернулись с ночного лова и тоже идут на рынок, продавать добычу.
— Калимера!
— Здравствуй, папа. Я смотрю, ночь была удачной.
— Да и твой улов неплох, — отец кивнул на поддон с хлебом, и Христо покраснел. Ему нравилось печь хлеб, но отец был уязвлен в самое сердце тем, что сын предпочел сменить рыбацкую судьбу на пекарскую, и ушел работать к его брату. — Видел Анну на пирсе, она о тебе спрашивала. Как будто я лучше знаю, а?
— Паааааап... — смущенно протянул Илья. Он уже уложил чемодан в багажник и выгнал с переднего сиденья сестру, и теперь пристраивал ремень безопасности. Головокружение не отпускало.
— Ну так позвони ей, что ты кочевряжишься! Девка в тебя, небось, со школы влюблена!
— Да какая она девка, тетка уже... — пробормотал Илья. Отец только хмыкнул. Рыбой от него больше не пахло.
Дома Илья забился в свою кладовку без окон, достал из маленького холодильника в углу дожидавшуюся его две недели ледяную бутылку пива, но вместо того, чтобы открыть ее, прислонил ко лбу. Казалось, сейчас холодные капли на стекле зашипят и улетучатся паром, как в мультике, настолько перегретым казался ему его мозг.
А потом позвонил Ане.
Дорога по московской улице накладывалась на путь по каменным тропинкам Плаки, солнце отражалось от витрин и слепило глаза, распластываясь по беленым стенам домов, сандалии из Спортмастера превращались в кожаные обшарпанные ремешки, пыль из-под колес машин смешивалась с пылью, поднимаемой осликом впереди, и голова кружилась, кружилась, кружилась, стараясь совместить две реальности в одну.
В темной прохладной прихожей ничего не было видно со света, но Христо заметил силуэт, отшатнувшийся от него.
— Янис? Ты что?
— Анна с матерью во дворе, проходи.
— А ты что?.. — вопрос повис в воздухе, Янис куда-то делся, ступени подъезда, пропахшего кошками, стелились под ноги вместе с яркими вязаными ковриками и вели к старой деревянной двери, когда-то выкрашенной в синий. Во дворе Анна сидела за столом и укладывала виноградные листья слоями в глиняную миску, пока мать готовила рассол. Было неудобно звать ее так сразу, тем более что поздоровалась она холодно, и почти не смотрела в глаза. "Надо было цветов купить, — подумал Илья. — И вина, что ли, принести". На столе была выставлена только коробка с рафаэлками, он машинально цапнул одну, но вспомнил, что после Крита еще не вставал на весы и отложил. Христо мялся под недоуменными взглядами — обычно он зубоскалил и флиртовал с матерью Анны, она с удовольствием поддерживала игру — а сейчас сидит как неродной.
— А что с Янисом?
— Не знаю, — Аня включила чайник, побарабанила пальцами по столу и вдруг решительно схватила Илью за руку и потащила из квартиры:
— Гулять! Пошли гулять!
Он вывалился из подъезда в жар прокаленного города, и голова вдруг перестала кружиться. Христо больше не было, не нужно было стараться вести себя как он. Тем более, что получалось плохо. Зато от радости, что он больше не отвечает за чью-то чужую личную жизнь, Илье стало легче, и сразу нашлись и темы для разговоров, и чешское пиво в маленьком супермаркете, и прыгнула навстречу тигром полосатая светотень на аллеях парка, и Анька правда девчонка, а вовсе не тетка, с чего он решил? Она смеется, солнце бликует на волосах, на повороте аллеи есть два сросшихся дерева, за которые можно ее затащить и поцеловать, пусть эта бесшабашность и заемная — половина у пяти градусов алкоголя, половина у греческого парня из галлюцинаций.
Когда начало темнеть, они дошли до пруда и сели прямо на деревянные доски маленького причала, и он обнял ее за плечи, притянул к себе. Она прижалась к нему, обняв тонкими руками, такими неожиданно сильными, и небо опрокинулось на них. Хотя нет, это они опрокинулись на деревянный настил, еще теплый от вечернего солнца, и эти тонкие сильные руки прижали его к палубе отцовской лодки. Глаза ее сверкали ярче звезд за ее спиной, он отвел черные пряди в сторону, погладил ее по щеке, пока другая рука уже комкала ее платье, задирала его, скользила по коже бедра, подцепляя тонкие трусики. Она перевернулась, скинула платье, освободила его от мешающей одежды и снова оседлала, впуская в себя, в горячую глубину, и звезды над ее головой закрутились безумным хороводом, все ускоряющим вращение, быстрее, быстрее, быстрее...
К полудню он уже освободился. Дядька Грегор сам остался в булочной, отпустил племянника погулять, прозорливо заметив, что мысли у того совсем не о закваске и опаре. Христо почти бежал по улице, так хотелось снова увидеть Анну, договориться о встрече. Мысли его были далеко от реальности настолько, что он заметил девушку только врезавшись в нее. И тут же с грохотом свалился с небес на землю. Анна была заплаканная, поникшая, она молча обняла его и уткнулась в грудь, продолжая рыдать. Христо прижал ее к себе, ни о чем пока не спрашивая, давая выплакаться, хотя сердце разрывалось от беспокойства. Он только гладил ее по волосам и целовал в макушку, надолго прижимаясь губами. Пока она наконец не отстранилась, только чтобы прошептать:
— Янис... — и снова зарыдать.
Христо обнял ее покрепче и повел к их дому. У ворот толпились люди, что-то обсуждали, там же неподалеку стоял патруль. Внутрь никто не заходил. Ощущение беды навалилось на Христо слабостью в ногах, глухой ватной тоской в груди. Он раздвинул плечом соседей, которые, увидев его, сами разошлись, а от Анны так просто шарахнулись. Перед входом в дом была словно проведена незримая черта, за которую никто не заходил. Он тоже не успел — навстречу вышел Янис с мешком в руках. Круги под глазами, осунувшееся лицо, серая кожа — со вчерашнего дня он сильно изменился, хотя и вчера уже был странным.
Завидев брата, Анна попыталась вырваться из объятий Христо и броситься к нему, но тот выставил руку вперед, запрещая приближаться. И сам остановился, не доходя до ворот.
— Что случилось? — заледеневшими губами выговорил Христо, хотя уже догадывался — что.
— Отправляюсь в путешествие. На Спиналонгу, — Янис почти улыбнулся, но вышло не очень. — Помнишь, я рассказывал, какая там шикарная пекарня от турок осталась? Вот, пекарня есть, а пекаря нет. Надо помочь людям.
Руки затряслись. Значит плавания до лепрозория на острове не прошли для Яниса даром. Он все-таки заразился. И догадывался еще вчера.
— Нет, не знаю, как давно, — покачал головой тот на невысказанный вопрос. — Вчера только у доктора был. Он и вызвал... этих.
Христо повернул голову и посмотрел на патруль. Значит, это за Янисом. Что за чушь! Не будет же он сбегать! И прикасаться ни к кому не будет.
Янис попытался рассмеяться, но подавился смехом и закашлялся. Толпа позади Христо разом подалась назад. Он и сам едва удержался, чтобы не отшатнуться от друга. Друга, которого вчера еще обнимал. И позавчера. И проводил дни у них в доме. А с Анной... Он украдкой покосился на нее, молясь, чтобы она не заметила его малодушного страха.
— Я пошел. Бывайте. Калимера! — Янис все-таки смог улыбнуться и даже протянул руку, но тут же отдернул ее. Улыбка стала виноватой. — Я буду писать.
Машину патрулю не выдали, и Янис уходил к порту пешком, в сопровождении солдат, которые тоже старались держаться подальше.
Христо оглянулся на дом. Кто будет выносить вещи Яниса и сжигать их? Анна? Их мать? Как они будут теперь жить, когда вся деревня шарахается от них? Он сжимал Анну в объятьях все сильнее и сильнее, растерянно, не зная, что делать.
— Илья!
Она уже не плакала, только дрожала, все глядя вслед Янису, не отводя глаза.
— Илья, не спи, але!
Кто?
— Следи за залом, там малолетки по карманам шоколадок распихали штуки на полторы!
Илья механически двинулся в зал супермаркета, где стайка пацанов лет пятнадцати, хихикая, примеривалась, куда можно засунуть бутылки с пивом. Взрослые воришки редко его пугались, но подростки порскнули в стороны, едва увидев форму охранника. Шоколадки они выкинули в отделе бытовой химии.
— У тебя все хорошо? — кассирша Эльнара смотрела на него испуганно. — На тебе лица нет.
— Все нормально, — он плюхнулся на стул в углу, где были видны мониторы. Пока от него ничего не хотели, достал телефон и залез в поисковик. Вбил "лепра".
Болезнь Хансена, проказа...
Нет, не то.
Малоконтагиозна, передается через выделения из носа и рта, во время тесных и частых контактов с людьми...
Опа...
Инкубационный период обычно составляет три-пять лет...
Обойдется?
Вбил "Спиналонга".
Греческий остров...
Да понятно!
Лепрозорий просуществовал на острове с 1903 по 1955 год.
Вот оно. Вот. Христо живет на Крите в прошлом. Когда — неизвестно, он как-то не удосужился открыть ни одной газеты с датой. Он вообще читать умеет? Господи, чем они лечат-то проказу? Антибиотиками?
— Илья, ты написал объяснительную по вчерашнему?
— Эмммм... Нет, — вчера местный алкаш попытался вытащить из кассы деньги, но Илья успел перехватить его руку. Мужик обещал подать в суд за нападение, и надо было составить начальству полный отчет от произошедшем, но Илья забыл, погруженный в проблемы Христо, вдруг ставшие его проблемами.
Или не вдруг? Если отношения с Анной отражаются и в реальности Ильи, то как отзовется беда с Янисом?
— Илья, ты хорошо себя чувствуешь? Выглядишь неважно. У тебя не грипп? Иди-ка домой, тебя Максим сменит, — Эльнара все-таки вызвала администратора.
Пожал плечами, захлопнул телефон и пошел переодеваться. Может, надо было спросить Максима, здоров ли он? У Ильи не было близких друзей, таких, каким был Янис для Христо. А у Аньки не было братьев. Отразится ли проказа в его жизни?
К вечеру поднялась температура. Мама протискивалась в его комнату, сдвигала хлам на столе и ставила то бульон, то булочки с соком. Илья вяло жевал, не чувствуя вкуса. Нет, он не знает, где он умудрился простудиться летом, нет, на работе никто гриппом не болеет. Он уже прочитал все, что нашел в интернете про лепрозории, Крит и Спиналонгу, но больше ничего сделать не мог, не зная даже фамилии не то что Яниса, но и Христо. Да и что можно сделать?
Родители бесконечно долго пили чай, смотрели телевизор, укладывались. Несмотря на слабость и ломоту в теле, Илье не сиделось на месте. Когда в квартире наконец все стихло, он быстро накинул ветровку и выскользнул за дверь.
Ночи уже стали холодными, куртка пригодилась. Ветер ерошил волосы, забегал то справа, то слева, словно подталкивая в нужном направлении. Илья же шел наугад, только чтобы куда-то двигаться, не думая, не пытаясь анализировать происходящее. Ему хотелось, чтобы ветер выдул все мысли из головы. Дошел до моста, постоял, спустился, цепляясь за кусты, к морю, которое билось в отчаянии о скалы. Лихорадка усилилась, становилось то жарко, то холодно, но он не уходил, хотя ветер продувал его насквозь. Он смотрел в темноту, туда, где не видно было ни огня, ни лодки, только черный силуэт острова, состоящий из более плотной темноты, чем ночь вокруг. Он словно приближался, надвигался на него, хотел поглотить его и все, что ему дорого. Христо чувствовал накатывающий страх, но не отводил взгляда, потому что если отвести глаза, то будет еще хуже, будет предательство.
Домой он вернуться не мог, да и пойти в пекарню тоже. Дядька его простит, поймет, один-то день обойдется без его помощи. Хотя теперь в деревне меньше на одну пекарню, теперь Янис будет делать свои булочки с сыром для прокаженных на Спиналонге. И корицу туда будут возить куда большими объемами, чем до сих пор.
В доме Яниса горел огонь, там не спали. Христо постоял за забором, но потом все же решился войти. Дверь была приоткрыта, и он прошел сразу в комнаты. Повсюду валялись вперемешку вещи: медные кастрюли, покрывала, вазы, подушки, миски, одежда. Стояли открытые тяжелые сундуки, из которых свешивались длинные юбки и яркие платки. Под ногами разлетались листы бумаги, на столе в корзинах громоздились буханки хлеба и круги сыра. В комнату вошла Анна, держа в каждой руке по керосиновой лампе и охнула, увидев Христо. Было видно, что ей хочется броситься ему на шею, но она сдерживает себя. Только стоит, смотрит грустно и виновато.
— Мы уезжаем, — за ней следом вышла мать, кивнула Христо и наконец нарушила молчание. — Соседи боятся даже проходить мимо нашего дома, переходят на другую сторону улицы. Не могу их винить. Яниса нам все равно больше не увидеть.
Она прошла в комнату и уложила в высокий сундук одеяло.
— Прости... — прошептала Анна. — Я бы попрощалась с тобой. Правда.
Но он знал, что нет.
Илья вернулся домой под утро с температурой сорок один и полопавшимися сосудами в глазах. Мать вызвала скорую, и та увезла его в больницу. Следующую неделю он не помнил совсем. В бреду ему виделся то белый дым над Спиналонгой, где Янис пек свои булочки для прокаженных, то Анна на грани слез, такой, какую он видел ее в последний раз. Ночами он слышал плеск весел лодок, на которых на остров отвозили больных и привозили назад письма с расплывшимися от пара, которым их обрабатывали перед отправкой, чернильными строчками. Ему казалось, что он видит Анну в лодке, идущей к лепрозорию, и он бросался в воду, чтобы догнать ее, забрать или поехать с ней. Руки его покрывались пятнами, они разрастались в язвы, и вот уже его самого везли на проклятый остров, но он знал, что это неправда, это просто кошмары, которые снятся ему или Христо, или ему, который когда-то был Христо.
Когда липкие объятья болезни слегка разжались, и Илья смог выходить из палаты, он спустился на первый этаж и зашел в больничную часовню. Он никогда не был религиозен, но Христо часто просыпался посреди ночи от кошмаров. Он уходил из дома и шел в ближайшую часовню, где до рассвета молился святому Пантелеймону-целителю за Яниса и Богоматери за Анну. В часовне было по-больничному просто и скупо, но это и хорошо — те церкви, в которых Илья бывал за свою жизнь, подавляли его, он задыхался от густого запаха ладана. Эта же больше походила на греческие часовни — белые стены, всего несколько икон и напольный подсвечник.
Глупо было надеяться увидеть здесь святого Пантелеймона. Еще глупее, пожалуй, просить высшие силы за людей, которые давно умерли, даже если и существовали на самом деле. Поэтому он просто постоял, глядя в глаза суровому старцу с иконы и вышел. От слабости кружилась голова, но в жизнь Христо он не проваливался.
Так и прошли недели. В Москве была осень, и снова хотелось на солнечный Крит, но Илья оставался самим собой, и от чужой жизни у него осталась только Аня. С ней все так хорошо, что он начал думать, не найти ли нормальную работу, чтобы можно было вместе снимать квартиру. Она вытаскивала Илью гулять в парки, зазывала на концерты, устраивала пикники — и ни разу за все это время он не чувствовал головокружения и не видел, что творится с Христо. Ему начало уже казаться, что жизнь юноши из Плаки была лишь частью болезни, которая началась еще во время отпуска в Греции.
Все было нормально. До тех пор, пока активная и бодрая Аня не уговорила его составить ей компанию на каком-то митинге. Илья давно отвоевал свое в диванных войсках интернет-бойцов, побывал в разных партиях — от либеральных до националистических, и пришел к выводу, что время для революций еще не пришло. Аня же, наоборот, была уверена, что со дня на день придет час решительного боя. А пока ходила на политические сборища как на светские тусовки. Там у нее были друзья и знакомые, и Илья согласился пойти вместе.
Легкости и радости ранних митингов, которые он помнил по своему опыту, давно уже не чувствовалось. Смешные лозунги и плакаты сменились злобными. Никто не знакомился с соседями по колонне, не вызванивал друзей. Лишь иногда, замечая идеологически враждебные телекомпании, начинали хором скандировать "Позор!", но быстро замолкали. Так, по словам Ани, проходили в последнее время все шествия.
Вот только в этот что-то пошло не по плану, и выкрики провокаторов, обычно затухавшие, потому что никто их не поддерживал, вдруг породили волну злобы. Сначала люди скандировали привычные лозунги, потом каждая компания завела что-то свое, напряжение росло, гул усиливался. Туда и сюда сновали люди с камерами, их отпихивали в сторону, часть народа куда-то двинулась, сбоку донеслись крики, и между людей пробежала группка омоновцев. Илья задвинул Аню за спину и начал выбираться из толпы к метро, но их уже несло вперед, в самую заваруху. В ушах звенело, и он не слышал, что кричат люди, их так много, вся молодежь Крита, лучшие люди Греции вышли сегодня на улицы, и все они кричат всего одно слово, и ему тоже хочется кричать и кричать его, но горло перехватывает, потому что он горд и счастлив и ничего уже не боится, потому что бояться больше нечего. И он подхватывает это слово и скандирует его вместе со всеми:
— Охи! Охи! Охи!
И бегущие люди хватают его за одежду, тянут за собой, он не может остановиться, пока не ударяется сначала об один столб, потом о другой, потом его с силой прижимает к стене, и он проваливается в вязкую темноту.
Уже потом, сидя рядом с Аней в травмпункте, в ожидании, когда ему зашьют разбитую голову, Илья достал телефон и вбил в поисковик: "Греция, охи".
День Охи (греч. "Нет"), государственный праздник в Греции в память об отклонении ультиматума итальянского правительства, которое требовало позволить итальянским войскам занять в Греции стратегические позиции или будет объявлена война. 28 октября 1940 года греческий премьер-министр сказал "Нет".
И тогда он вспомнил, снова увидел в вечернем свете мелькнувшую на секунду надпись на кладбищенской плите в Плаке.
Χρητος Ψαρας
1920-1941