Огонь внутри
Бога нет.
Я проверил.
В яйце Колыбели пусто.
Там ни младенца, ни искорки саламандры, ни ящерицы — будущего дракона.
Только гладкие красные стенки пустой каменной матки, пустого яйца, пустого неба.
Можно сойти с ума.
Я и сошел.
Закричал, ударил в Колыбель копьем, бросился обратно в коридоры, сквозь которые только что прорывался с боем. Тормошил еще живых жриц, орал им в лицо бессмысленные вопросы. Они не отвечали. Я был хорошим воином: те, кто оставался в живых после встречи со мной, оставались ненадолго.
Я и сейчас хороший воин.
...
Он проснулся от шороха, чем-то неуловимо отличавшегося от обычных звуков вокруг его пещеры. Шипение гейзеров, плеск воды, треск огня, шаги рабов, удары камней, стук сталкивающихся клинков, натужное дыхание воинов, редкие вскрики, сухой пересыпающийся шелест саламандр, хлопанье крыльев, где-то далеко — говор людей. Шорох был слишком близко, шорох не был равнодушным знаком жизни, проходящей мимо пещеры, шорох был жизнью, которая что-то хотела от того, кто внутри. Поэтому пришлось очнуться, вернуться в мир, отложить грезы на потом. Когда еще придет это "потом"...
Тот, кто пришел к пещере, света с собой не принес. Попытался слиться с тенями, прокрадываясь внутрь. Держал наготове короткий широкий меч — грубый, острый только на сколах. Был рад, что застал хозяина спящим, готовился убить во сне. Даже улыбнулся, занося клинок.
Он оказался неплохим бойцом, даже удержал в руке меч, когда древко копья взвилось и ударило по клинку снизу, по тупой обломанной части лезвия. Успел опустить руку, начать замах, но наконечник прошел вверх, вспарывая собой живот, грудь, пронзая горло. Успел и заметить росчерк меловых узоров на тупом конце копья. Узоров, ни разу не испачканных кровью. В отличие от узоров у наконечника, больше алых, чем черных, и сейчас ставших еще краснее. Хотел прохрипеть пробитым горлом имя, но уже не смог.
— Нкот.
А кто-то смог.
Угрозы не было, но Нкот все равно обернулся, не расслабляя мышц, оставшись в боевой стойке.
— Шакра.
Саламандра опустилась на колени и склонила голову, показывая, что пришла без зла. Села аккуратно, недалеко от тела, но так, чтобы ручейки крови текли мимо нее, к выходу. Нкот отвернулся, нашел обрывок ткани, обтер стальной наконечник копья. В отличие от других воинов, владевших стальным оружием вместо обсидианового, он никогда не чернил ясную сталь. Пусть видят. Страх убивает надежней клинка. В ночных битвах его копье, светящееся в темноте меловыми узорами на древке и отражающее свет гранями наконечника, выдавало его расположение врагам надежно и открыто. Но они все равно шли мимо, словно не замечая его. Белые узоры — воин никогда не был ранен и тупой конец копья не окунался в его рану, не пачкался смесью крови и пепла.
— Напиши свое имя на стене у пещеры, — посоветовала Шакра, поднимаясь с колен. — Хоть выспишься.
Нкот дернул плечом, промолчал. Кивнул ей на труп. Ручейки крови уже добрались до выхода, окрасили порог, на ближайшее время успокаивая желание пришлого сброда получить укрытие и теплую постель.
Шакра, бывшая жрица-саламандра из храма желаний, ныне свободная шлюха, прикрыла глаза, соглашаясь с невысказанной просьбой, с усилием свела ладони и развела опять — между ними билось дикое оранжевое пламя, стремилось выскользнуть. Но она не давала, лепила из него шар, сжимала. Рыжий цвет уходил, пламя светлело, становилось почти белым. Ярким, разрушительным. Но послушным.
Шакра выпустила шар огня из рук и он, как верный зверь, разве что не оглядываясь на хозяйку, двинулся, повинуясь ее жесту, к телу на полу. Прошелся, потрескивая, по ногам, облетел кругом живот, очертил руки и завис надо лбом. Шакра подняла глаза на Нкота, тот кивнул, и она переадресовала кивок шару. Шар расширился, уменьшился, словно вздохнул и рассыпался. В тот же момент рассыпалось пеплом и тело, обласканное его касаниями, и на полу осталась лишь то, что не горит — горсть монет и меч из вулканического стекла.
Нкот пинком отправил меч в угол, подобрал монеты и протянул их Шакре. Она не стала отказываться, хоть и приходила к нему просто так, не по делам нынешнего своего ремесла. Протянула руку, забрала деньги, и отпускать его ладонь не торопилась. Их кожа соревновалась в силе испускаемого жара — его черная ладонь, ее светлая. У нее по венам тек огонь, его же кровь была горяча по иным причинам. Давно уже лихорадка сжигала его изнутри, распространяясь от голодного огня в животе, и он привык к злому теплу настолько, что перестал обжигаться даже о жидкую лаву, перестал чувствовать, что саламандры распространяют вокруг себя жар, забыл, что их прикосновения часто невыносимы для людей.
Огонь под ее кожей заставил огонь в его теле разгореться сильнее, прорывающееся сквозь трещины на коже пламя засияло ярче, осветив пещеру, указав путь. Нкот дернул Шакру за руку властно и нетерпеливо, подтягивая к возвышению, заваленному покрывалами и подушками, неожиданно изящными и утонченными, не принадлежащими этому месту, словно они были украдены из дворца. Почти так и было — он принес их из храма желаний, когда уходил оттуда опустошенный и разочарованный. Он не знал, что еще брать в качестве трофеев — золото и камни его не интересовали, наконечник для копья он уже нашел. Оставалась только непривычная, неизвестная ему роскошь — мягкие одеяла, расшитые гобелены, посуда из странной тонкой глины, почти прозрачной и хрупкой. Он забрал и одежду, но вся она сгорела на нем в первые же дни, когда он еще не научился успокаивать пламя в ране на животе.
Шакра скользнула в ворох покрывал, выпутываясь из пеплоса, надетого прямо на голое тело, как она всегда носила его за пределами храма. В самом же храме жрицы ходили обнаженными, оборачиваясь огненными вихрями, когда того требовало внутреннее пламя. Она перевернулась на живот и оглянулась, сверкнув желто-оранжевыми глазами, в которых плясало пламя Бездны. Зрачки то расширялись, то сужались, пульсируя в такт пламени внутри Нкота: он чувствовал, как боль бьется внутри, усиливаясь, когда зрачки превращались в крошечные островки мрака в огненной сияющей переменчивой лаве. Капли пота, прокладывающие дорожки по телу Шакры, словно вода, текущая по пепельным пустыням, отталкивались от нее, даже не увлажняя шершавую кожу. На ощупь она была как песок, и когда Нкот накрыл бледно-молочное тело саламандры своим черным, вжался в нее, сразу начав двигаться, поймав ритм, бившийся в их крови, ему показалось, что этот песок сотрет его кожу, оставив саднящие раны.
Он стиснул запястья Шакры своими гигантскими руками, впился зубами в основание ее шеи, чувствуя, как под горячей тонкой кожей пружинит артерия, пружинит все в том же ритме, что бьется в огне ее глаз, в огне его живота, в огне приливов и отливов Бездны, в жаре его плоти, вонзающейся в ее плоть. Быстрые резкие движения бедер, сухой шорох грубой растрескавшейся кожи его живота и груди, трущейся о ее шершавую, пот, скатывающийся по их телам, будто отторгающим любую влагу, зато пропитывающий тонкие покрывала, оборачивающиеся вокруг их рук и ног горячими влажными путами, которые они сбрасывали каждый раз все более нетерпеливо.
Она вскрикнула, когда в момент апогея трещины раны на животе Нкота разошлись, выпустив на волю язык пламени Бездны, лизнувший ее кожу: этот огонь даже для саламандры был чересчур силен и горек. Шакра отпрянула, заставив его разочарованно зарычать. Но пару мгновений спустя огонь утих, трещины сошлись так плотно, что пламени не стало видно. Плотская любовь кормила огонь не хуже еды, ее хватало даже дольше. Нкот выдохнул и вытянулся на спине. Закинул руки за голову и прикрыл глаза, наслаждаясь недолгим временем покоя, пока огонь перестал его грызть. Шакра легко, почти невесомо, кончиками пальцев дотронулась до грубой кожи на животе, словно пытаясь приласкать огонь, умилостивить его.
И отлетела в сторону, отброшенная тяжелой оплеухой.
— Не. Трожь.
В его глазах больше не было сонного удовлетворения, в них снова разгорались боль, гнев и голод.
...
Я помню последнюю минуту, когда еще не ощущал жгучего голода, горячей боли и огненной ярости. Последнюю минуту покоя. Пусть я думал, что это безумие и гнев, разочарование и страх, но я еще не знал настоящего пламени Бездны.
Я шел по храму обратно, по своим кровавым следам, подбирая оставшихся в живых жриц и пытаясь вытряхнуть из них ответ на единственный вопрос: "Где бог?" Я запрокидывал голову и кричал, и мои крики вязли в темноте купола храма, словно эхо тоже было богом, и его не существовало.
Я бил копьем в мозаичные картины на стенах, бил и бил, и бил, пока разноцветные осколки не осыпались на пол, оставляя женщин с кувшинами, быков, запряженных в повозки, огнеязыких драконов — с уродливыми ранами пустой штукатурки. Я срывал гобелены, бросал их на пол и протыкал копьем. Я стискивал в кулаке тонкие горла золотых кувшинов, топтал их ногами. Я думал тогда, что во мне кипит огненная ярость, но это был всего лишь шум потока холодной воды.
Она пряталась за высокой каменной скамьей. То ли я не заметил ее, когда шел к Колыбели, то ли она пришла в храм уже позже, но на ней не было ни одной раны. Юная саламандра с золотой кожей. С рыжими волосами. С огненными глазами.
Я увидел ее, я увидел, как шевелятся ее губы. Я вспомнил, что говорили старейшины про жриц. Я успел метнуть в нее копье, и оно пробило ее навылет, воткнулось между маленькими острыми грудями, запылало от ее огненной крови. Но и она успела.
Она выдохнула последние слова вместе с огненным вихрем души, покидавшей ее смертное тело, и вихрь этот вошел в меня, вонзился в живот, взорвался внутри.
Я думал, что от такой боли умирают. Я был готов умереть. У меня не было больше причин жить, и я, сам того не понимая, желал себе смерти каждым шагом, уводящим меня от Колыбели.
Но я остался жив. Пожар, занявшийся в храме, где больше не осталось жриц, способных договориться с Бездной, казался мне молоком по сравнению с тем огнем, что выгрызал мою плоть. Я был больше огнем, чем сам огонь. Я был частью огненной Бездны.
И когда старейшины вошли в черные залы бывшего храма, они нашли меня живым.
Я не сказал — невредимым.
...
Шакра смотрела исподлобья зло, почти ненавидяще. Из разбитой губы на покрывала капал огонь, оставляя подпалины. Нкот помнил, как огненная кровь саламандр превращается в обычную, когда они умирают. Только что бежало хищное пламя, стремилось добраться до него, сжечь врага, отомстить — и вот уже только алое и липкое пятнает полы, бессильное, мертвое.
Нкот встретился с огненным взглядом саламандры, почти почувствовал боль от ожога, оставленного им.
— Ищешь подходящее проклятие? — усмехнулся он ей в глаза. — Тебе не переплюнуть голодный огонь. Получила свое — так иди, — Нкот положил руку на живот, словно стараясь стянуть края раны.
— Ты думаешь, я хожу к тебе ради твоей мужской силы? — Шакра шипела, будто в горле у нее прогорали угли. — Что всем нам, еще живым жрицам так нужен твой холодный склизкий отросток, что после целого дня работы подстилкой человеческого отребья, мы приходим им насладиться?
Нкот сузил глаза. Он не знал, почему те немногие саламандры, кого он не убил в храме рождения, избежавшие гибели в каменной мясорубке рушащегося храма Бездны, пережившие бойню, которая началась после этого, и приспособившиеся к хаосу, воцарившемуся в мире, полюбили проводить с ним вечерние часы. Они просто молча приходили, скидывали пеплосы, выгибались под его телом, стонали, вскрикивали и уходили, пока он наслаждался передышкой в бесконечности пылающей боли. Это было нормально: он хороший воин, они женщины. Женщины хотят хороших воинов. Хорошие воины защищают женщин и берут их взамен.
То, что саламандры не были беззащитны даже теперь, когда смысл их жизни разрушен вместе с храмом Бездны, гордость осквернена как храм желаний, а надежда выгорела подобно храму рождения, он почему-то не подумал. Любая из них могла серьезно ранить даже его. А уж разогнать пару-тройку бандитов вроде того, от которого остался только пепел на полу, не проблема даже для самых юных. Но почему-то они смирились.
Горстка жриц из храма желаний, раньше занимавшихся всеми делами трех народов: справедливым судом, обучением, политикой, посвятили себя исполнению только одних желаний — плотских. Почти все жрицы храма исцеления выжили, их нелегко убить, но сейчас только зашивали раны, получаемые людьми в стычках. Болезни они больше не лечили. Просто смотрели поверх голов тех, кто приходил умолять о помощи, и как будто не слышали. Трое из храма Бездны, которые были слишком далеко от него, когда он начал рушиться и не успели вернуться, чтобы разделить его судьбу, словно оцепенели. Не ели, не разговаривали — сидели на площади, не обращая внимания на слепней и мух, облеплявших их горячие тела. А в храме рождений побывал Нкот, и там не выжил никто.
Все они, кроме тех троих на площади, стали одержимы Нкотом. Давно уже он не проводил ни одного вечера в одиночестве. И чаще всего с ним была Шакра. И только сейчас он задумался — почему?
Она заметила. Сделала шаг к нему, вздернув подбородок, когда он непроизвольно переместился в защитную стойку. Не отступила, снова дотронулась пальцами до огненной раны на животе.
— Хочешь знать? — Нкот промолчал, но она поняла. — Нам нужно это. Нам нужно пламя Бездны, чтобы жить. Без него наш огонь угасает. А больше нигде его не осталось. Только в тебе.
Взгляд Нкота метнулся к черной горе, видной из пещеры. Горе, внутри которой пряталась Бездна. Там ее было куда больше, чем в его теле. И его совершенно не тянуло туда, ему хватало злого голодного огня внутри.
— Нет, — покачала головой Шакра. — Туда не пройти. Входа к Бездне больше нет. Теперь огонь Бездны для нас — это ты. Тот, кто убил наших сестер и тот, кто разрушил наш мир, когда он стоял на пороге величайшей...
— Тирании? — резко прервал ее Нкот. — Человек не рождался в Колыбели уже пять столетий. Я должен был это исправить. Я не дурак, я знаю историю.
— Ты... — Нкот напрягся, и Шакра опустила глаза. — Ты ничего не понимаешь. Богини-саламандры трудились, чтобы...
— Что? — Нкот встряхнул ее. — Договаривай.
— Мы верим в справедливость. Ты прав — то, что боги рождаются случайной расы —
неправильно. Жрицы искали магию, которая соединила бы все три расы в одном боге. Едином для всех.
— Это чушь!
— У них почти получилось! Богиня отдала себя Бездне, чтобы завершить обряд, отдала добровольно! Должен был родиться новый бог, но ты убил всех. Всех! И обрек нас на войну! И новый бог не родился!
— Почему?
— Спроси у той, что наградила тебя голодным огнем.
— Она умерла.
— Я знаю!
Он склонил голову и замолчал. И молчал, пока она вставала, накидывала пеплос, шла к выходу и оборачивалась, ожидая, что он скажет. И только когда она окончательно скрылась из виду, Нкот подобрал копье, и, не утруждая себя одеванием, отправился в город на поиски последнего живого старейшины людей. К счастью, он знал, где тот скрывается.
...
Я не видел, как сгорел храм рождения. Я не видел, как обрушился храм Бездны. Я не чувствовал гари, которая была тогда самим воздухом. Я не видел, как черная земля становилась красной. Об этом мне потом рассказали старейшины. Я не участвовал в бойне, которую сам и начал. Но я знаю, что ничего на земле не было и не будет хуже, чем то, что я испытал в те дни.
Пламя вгрызалось в мою плоть, завоевывая себе место для жизни и роста. Оно выжигало меня изнутри, но я не умирал. Минуты казались часами, а часы днями. Дни же были вечностями — они шли одна за другой, учили меня, что такое бесконечность. Я помню, как в детстве мне объясняли это учителя. Теперь я это понял сам.
Я не знал, где нахожусь, и мне было все равно. Я чувствовал запах горящей плоти, я чувствовал боль, я видел только алую пелену перед глазами. Бесконечность делилась на отрезки прикосновениями людей. Это были отрезки невыносимой боли, а прикосновения были точками кошмарной боли. В чем разница? Никому не пожелаю узнать.
Я помню день, когда я вдруг почувствовал что-то еще кроме жгучего огня в своем животе. Это был голод.
Не знаю, и не хочу знать, как в том хаосе, что творился за стенами моего убежища, старейшины находили для меня еду. Много еды — я ел, ел, ел, не отрываясь даже на сон, потому что еда делала боль чуть менее невыносимой. Я начал узнавать людей вокруг.
Астаф — он считался моим наставником, ему и достались самые жуткие дежурства у моего ложа. Он менял повязки и слушал мои крики. Он это заслужил, потому что именно он когда-то выбрал меня из всех мальчишек в нашей казарме. Посмотрел мне в глаза, крикнул кому-то за спиной: "Этот!" и приговорил меня к боли.
Когда остальные шли в храм желаний на обязательные уроки, где саламандры рассказывали, как устроен мир, он приводил меня в свою келью и учил тому же, но по-своему. Мои друзья узнавали, что мир устроен гармонично, и власть одной расы сменяется властью другой, чтобы ни одна из них не подавляла остальные. Я узнавал, что только люди обладают совершенным разумом. Саламандры слабы в их гармонии, драконы жестоки в своей силе.
Мийт — он причинял мне самую жестокую боль, пытаясь вылечить меня от голодного огня. Он вычищал его из моих внутренностей, чтобы в эту же ночь огонь вернулся и заново выжег себе гнездо. Я ненавидел его и я молился на него, потому что только он предлагал убить меня, чтобы избавить от страданий.
Он всегда был таким. В детстве мне казалось, что он герой сказок, в которых драконы прикидываются людьми. Мийт был жестоким учителем, но благодаря ему я стал настоящим воином, чье копье никогда не окрашивалось кровью владельца. Я мог победить любого человека, но лучше всего я дрался против саламандр. Это должно было мне пригодиться. И пригодилось.
Оро — верховный старейшина людей. Раньше я говорил с ним только один раз — когда он рассказывал мне, что я должен убить новорожденного бога. Он умел убеждать, хоть убедить не очень умного мальчишку-раба было и несложно. Но именно он научил меня обуздывать огонь Бездны во мне, уговаривать его, утихомиривать. Именно он был единственным, кто попросил у меня прощения за то, что они послали меня на эту миссию. Я убил его, едва получил назад свое копье.
Сани — женщина, накормившая своим телом мой огонь. Он не тревожил меня потом почти два дня. Но больше я никогда не притрагивался к человеческим женщинам. Они не могли выжить после этого. Сани умерла несправедливо, она была единственной, кто был против их плана. Она говорила: "Может быть, следующим богом и так будет человек, давайте посмотрим". Они отвечали: "Тогда Нкот просто уйдет и принесет нам благую весть". Она говорила: "Даже если это будет не человек, кто знает, вдруг искре саламандры или детенышу дракона не суждено повзрослеть, вдруг чужой бог родится, чтобы забрать себе мор или гнев Бездны?" Они отвечали: "Или нам придется терпеть огненных шлюх в храмах еще много лет. А если дракон?"
Сани боялась драконов. Один из них когда-то напал на нее, не справившись со своей звериной сущностью, когда обратился в первый раз. Вся левая половина ее тела была как потрескавшийся камень. Как мой живот — только в ней не было огня Бездны. Она согласилась с остальными.
Огонь все-таки добрался до нее.
Когда я стал способен разговаривать и думать, ко мне начал приходить Лиций. Я не встречал его раньше, до того, как ушел убивать бога. Но я знал, что все это задумал именно он. Говорят, богиня-саламандра любила его в юности. Говорят, он тоже любил ее. Но никто не говорит, что случилось, и почему он стал ее ненавидеть. Взрослого бога нельзя убить, но можно еще лежащего в Колыбели храма рождений. Главное — успеть в первые тринадцать дней. Я пришел на седьмой день после смерти богини-саламандры и рождения нового бога. Почему же там никого не было?
Лиций тоже хотел это знать. Говорят, что это больно — много знать. Больно — это когда хотят узнать у тебя то, чего ты не знаешь. Я не нашел Лиция, когда уходил из подземного грота, где скрывались старейшины. Поэтому я убил только Оро.
...
Не было ни одного человека, не знавшего Нкота. Кто-то узнавал его по копью, кто-то замечал его рану, некоторые знали в лицо. Тех, кто не узнавал его и по этим признакам, толкали под локоть более внимательные соседи и шептали имя на ухо. Имя-то знали все. Спустя год после бойни в храме рождений, спровоцировавшей резню на улицах, разрушение других храмов и массовые убийства саламандр людьми, людей драконами, драконов — снова людьми, под безуспешные попытки саламандр остановить смерть и хаос, люди все еще считали его героем. Ядовитые семена, зароненные в головы старейшинами, взошли как раз к моменту, когда Нкот стоял у пустой Колыбели. Случись все так, как задумывалось, люди уже правили бы тремя расами и Нкот был бы вторым после бога-человека.
Последствия неудачи — или удачи? — до сих пор только росли.
Он шел по улицам к площади четырех храмов и видел то, что видел до сих пор каждый день: разрушенные дома, сожженные алтари, каменные баррикады, закрывавшие проход в кварталы, где еще пытались жить по-старому. Воины-рабы, подчинявшиеся старейшинам, поначалу пытались наводить подобие порядка, но сейчас их нанимали охранниками семьи побогаче. Не было ни одного человека, осмелившегося выйти из дома без оружия.
Нкот в первый раз обратил внимание, что по пути ему не встретилось ни одной саламандры. Где они прятались? И какими тайными путями жрицы добирались к его пещере, чтобы дотронуться до огня Бездны в его животе?
Площадь четырех храмов он видел в последний раз много месяцев назад. Тогда она была вся в руинах, камни и куски лавы громоздились горами, образуя лабиринт, в котором тут и там случались стычки. В закоулках кровь не высыхала, но жрицы старались сжигать трупы, боясь мора, который теперь было некому остановить.
Сейчас площадь была пуста. Вход в храм желаний завален камнями, но там обитают выжившие жрицы, к которым можно обратиться за лечением или удовлетворением. Вероятно, попасть внутрь можно с обратной стороны, с какой-то из забаррикадированных улиц. Он не хотел туда — ему до сих пор было стыдно за то, что он участвовал в разграблении храма желаний уже после того, как покинул старейшин.
Храм покоя, тысяча белоснежных колонн словно причудливый лес, храм без стен, храм без жриц, самое красивое, что когда-либо видел Нкот, сейчас был черным. Да и от тысячи колонн, которые никто никогда не мог сосчитать, осталась едва ли половина. Наверное, теперь его стоило переименовать в храм хаоса.
Вид храма рождений, выгоревшего дотла, причинял Нкоту душевную боль. Из-за этой боли он не приходил сюда так долго. Он принимал ее за новую разновидность мучений, причиняемых его раной, считал, что так Бездна мстит ему за то, что он сделал. Но с той поры он кое-что понял, и теперь знал, что это чувство не имеет никакого отношения к мести высших сущностей. Это вина.
Сейчас ему нужен храм Бездны. Его невозможно сжечь или разрушить — это просто пещера в склоне вулкана, проход, ведущий к морю огня, именуемому Бездной. Нкот пересек площадь, пустую на вид, но чутьем воина он ощущал десятки взглядов, сверливших спину. Под сводами пещеры было темно и пахло гарью. Не осталось никого, кто зажигал бы факелы, но, вероятно, остались те, кто разводил здесь огонь. Запах горелого мяса мог быть как от приготовленной еды, так и от сжигаемых трупов.
Он дошел до узкого прохода к Бездне и тут увидел, почему саламандры не могли пройти к ней — коридор был завален камнями. Сначала тут был обвал, храм рушился внутрь себя в гармонии с тем кошмаром, что творился на улицах, но позже проход заваливали специально. Вот куда делись обломки камней с площади. Здесь были и куски колонн храма покоя, некоторые еще белые.
Нкот сделал шаг к завалу и почувствовал, как огонь внутри его живота словно вздрогнул и потянулся к Бездне за грудой камней. Трещины на коже разошлись, и пламя засияло ярче. Стены вокруг него вздрогнули, отвечая на призыв.
Нкот поспешно отступил, развернулся и пошел в сторону, туда, где темнота была еще более непроглядной. Раньше там были проходы в малые пещеры, куда приходили медитировать жрицы-саламандры и спали драконы между своими походами. Люди там бывали редко, опасная близость Бездны заставляла их нервничать. Всех, кроме одного.
Лиций сидел, прислонившись спиной к стене пещеры у маленького костра, настолько крошечного, что он разгонял тьму всего на пару шагов. Он нисколько не удивился Нкоту.
Тот сел напротив и подумал, что не знает, что хотел спросить или сказать.
— Зачем все это было? Или почему ты? Доволен ли я тем, как все вышло? Что теперь делать? Почему закрыта Бездна? Что будет дальше? Я ничего не забыл? — голос Лиция был сиплым, как будто он давно не разговаривал и почти разучился извлекать звуки. — У меня к тебе тоже есть вопросы, но ты не ответил на них, когда я мог тебя заставить, вряд ли ты ответишь сейчас, когда уже я в твоей власти.
— Зачем все это было? — выбрал Нкот.
— Я рассказывал об этом, когда готовил тебя, но тогда ты был слишком туп, чтобы понять. Что-то изменилось с тех пор?
— Возможно, — желание убить Лиция, заснувшее почти на год, снова пробудилось, и Нкот сжал ладонь на древке копья.
— Перечисли богов трех рас в обратном порядке.
— Саламандра, саламандра, дракон, саламандра, саламандра, человек...
— Стоп! Сколько властвовал дракон?
— Он прожил несколько лет, и умер от пепельной чумы, пожертвовав собой...
— А человек?
— Остановил извержение, отдав себя Бездне.
— Зато саламандры правили до самой старости.
— Таково устройство мира.
— Или кто-то устроил так мир.
— В смысле? — Нкот почувствовал то же самое, что он обычно ощущал на уроках Астафа: слова теряли свой смысл, таяли, размывались, оставляя только ощущение, что он пытается пройти сквозь каменную стену, за которой множество людей плачут и кричат, и требуют что-то, но он не может расслышать, что.
— Когда правит богиня-саламандра, во всех храмах, и в храме рождений всем заправляют ее жрицы. Что мешает им убить новорожденного бога, едва он появляется в Колыбели? И следующего. И следующего. Пока не появится саламандра? Мы просто хотели сделать то же самое, но увидеть наконец человеческого бога.
— Они убивали богов?
— Они могли.
— Они сказали другое. Они...
— Замолчи. Я не желаю слушать их сладкую ложь. Они говорили это всегда — мир устроен несправедливо, но мы принесем гармонию. Они убивали богов, других объяснений нет.
Разум Нкота продолжал биться о глухую стену. Все было правильно. Как надо. Почему же ничего не получилось?
— Теперь ты мне ответь. Все уже сделано, ничего не вернешь. Что случилось у Колыбели?
— Я говорил. Там никого...
— Это невозможно! Бог рождается в тот же момент, когда умирает предыдущий!
— Стоило узнать, как умер предыдущий, вам не кажется? — донеслось из темноты за спиной Нкота, и только в этот момент он ощутил, что они не одни. Больше того — под сводами храма Бездны было много, очень много существ, но почувствовал он их только сейчас, словно они появились в один момент. Или прятались под магическим покровом — потому что это были драконы.
...
Я редко видел драконов. Они не любят пещеры, устают держать иллюзию человеческого облика, и поэтому прилетали только в храмы, куда мальчишке-рабу незачем было ходить. Я знал, как с ними драться, как избегать их магии, куда бить в бою, чему не верить в их словах, но по-настоящему драться с драконами мне не пришлось даже в храме рождений, хотя старейшины ожидали, что они будут его охранять.
Драконы явились в подземелья старейшин, когда я уже ушел оттуда. Когда я громил храм желаний, громил бессмысленно, жестоко и без особой цели, просто продолжая делать то, чему меня учили, драконы уничтожали людей.
В отличие от меня и отребья, шедшего за мной по пятам по храму, забиравшего все, что не приглянулось мне — чтобы уничтожить или взять себе, драконы не интересовались человеческими сокровищами. Они знали, кто стоял за нападением на храм рождений, и они пришли мстить.
Я убивал жриц-саламандр, они убивали старейшин. Я крушил искусно вырезанную мебель, они сжигали комнату за комнатой. Я окунал копье в огненные внутренности, превращавшиеся в кровавую кашу, они когтями отрывали головы даже слугам-рабам. Если бы я знал, что они делают, я бы присоединился к ним. Если бы они нашли меня, они бы меня убили.
Воины-рабы остановили их, когда они вышли из подземелий на улицы, чтобы убивать простых людей, не знавших о заговоре старейшин. Меня не остановил никто. Боль и огонь вели меня, я наслаждался каждым ударом копья, каждым последним вздохом, которое оно забирало с собой, и осколок Бездны во мне разгорался все ярче, словно питался смертью и страхом. Но это не усмиряло огонь.
Я принес свои трофеи и сложил в первой же приглянувшейся мне пещере. Кто был ее прежним владельцем, я не знал, и мне было все равно.
Драконы вернулись в город и приложили все силы, чтобы никто из людей не мог жить по-старому в новом мире без бога. Да они бы и не смогли — не осталось в живых никого, кто мог бы объединить и возглавить людей. Кроме меня. Но я не хотел.
Я хотел умереть, но не понимал этого, потому продолжал жить. Я радовался, когда встречал противников, и убивал их. Я мечтал убить дракона, чтобы доказать, что я самый лучший воин, но ко мне приходили только саламандры. Их мне больше не хотелось убивать.
А драконы меня избегали. Я думал, потому что боялись. До того дня в храме Бездны, когда...
...
Нкот среагировал мгновенно. Он так и не разжал пальцы на древке копья, поэтому сразу, не вставая с пола, развернулся и мощным движением послал его в того, кто стоял позади. Попал и даже успел удивиться — ему часто говорили, что реакция у драконов лучше, чем у людей, а сам он при таком ударе успел бы увернуться. Дракон гортанно вскрикнул, отшатываясь, снимая свое тело с наконечника, и Нкот получил целое пустое мгновение, чтобы успеть рассмотреть его, не спрятанного иллюзиями под видом человека. Высокий, мощный, ненормально мускулистый и с развитыми плечами, которым приходилось управлять не только руками, но и крыльями. От середины лба начинается острый гребень, где-то позади бьется от боли мощный хвост. Кожа темная, грубая, похожая на камень... или на кожу на животе самого Нкота. Только пламени под ней не видно, но он знает, что пламя гнездится у драконов в груди. А еще в зрачках, так похожих на огненные зрачки саламандр.
И это все, что Нкот успел увидеть, прежде чем остальные драконы накинулись на него, закручивая вихрь боя.
Все, чему его учили, сначала мальчика-раба, будущего воина людей, потом избранного для того, чтобы убить бога, пригодилось ему в этом бою. Он отскакивал, когда слышал рокочущие напевы плетения драконьих заклятий, подставляя под них своих противников, проворачивал копье вокруг себя, сбивая с ног драконов с мечами, окружающих его, пронзал того, кто оказывался перед ним и тем же движением бил тупым концом назад, заставляя подкрадывающихся складываться пополам, терять темп и дыхание. Бил по ногам и парировал древком удары мечей, сбивал с ног сразу нескольких драконов, размахиваясь на всю ширину пещеры, и уклонялся от длинных узких мечей, опасно острых, способных укоротить копье. Пригибался, когда самый шустрый из врагов целился тонким стальным мечом ему в грудь и падал, пронзенный болью и жаром огня от раны в животе. Раны, о которой забыл. Которой не было, когда он тренировался убивать драконов.
Готовился умереть, глядя на губы дракона перед ним, вышепчивающие последние слова заклинания. Но не умирал. Лишь холод, непривычный, незнакомый человеку, вся жизнь которого прошла рядом с живым вулканом, сковывал движения, связывал пальцы, промораживал кости, добирался до пульсирующего жаром нутра... и успокаивал его, обнимал ледяным коконом пылающий осколок Бездны, неожиданно защищая Нкота от его жара.
Нкот не мог пошевелиться, но он и не хотел. Он лежал на каменном полу, изумленно вслушиваясь в свои ощущения. Ему казалось, что бесконечный голод, боль и жгущее пламя теперь будут с ним всегда.
— Отпусти его слегка, а то он разговаривать не сможет.
Немного потеплело, и жар раны вернулся, но не в полную силу, лишь напоминанием о том, каким он может быть. И еще Нкот смог приподняться на локтях, хмуро глядя на того, кто хотел с ним разговаривать, а не драться.
— Итак, Бездна все-таки позвала тебя. Мы уже отчаялись. Почти.
— Как?
Дракон непонимающе склонил голову. Нкот замороженными губами пытался выговаривать слова, которые проскальзывали мимо рта, не давались:
— Как... умер... бог?
Дракон рассмеялся:
— А ты не столь глуп, как нам говорили. Мы не знаем.
Он издевался. Определенно издевался. Нкот попытался нашарить занемевшей рукой свое копье, повернул голову и встретился глазами с другим драконом, ростом пониже. У него было разорвано крыло и кровь лилась на пол. Настоящая кровь, как у людей. В огонь она превращается после смерти. Как у саламандр, только наоборот.
Раненый дракон наступил на копье, не давая его поднять, но Нкот уже заметил кое-что еще. Лиций лежал ничком у костра. Лиций был мертв.
— Он нам тоже не нравился. Поблагодаришь потом, — усмехнулся собеседник. -
Так вот, мы не знаем, как умер последний настоящий бог. Зато самозванку-саламандру убил я.
Холод снимал боль и жар, но заставлял мысли двигаться медленно, мешал понять.
— Они давно обманывают нас. Очень давно, воин. Мы не знаем, когда это началось, но поверь, ни один из богов, правящих последние сотни лет, не был настоящим. Иначе я бы не смог убить богиню-саламандру.
— Она... сама... себя...
— Ложь!
— Значит Лиций был прав...
— Тоже ложь. Саламандры не осмелились бы убивать богов. Они подменяли их, но оставляли жить.
— Зачем?
— Чтобы править. Строить свой мир. Это же просто, подумай, воин. Боги непредсказуемы. Проще растить новорожденного бога под видом сироты, а самим строить эти храмы, школы, уверять нас, что Бездна хочет того же, чего хотят саламандры!
Лицо дракона скривилось в гримасе отвращения. Драконы любят битвы, вспомнил Нкот, им, как и людям, не по вкусу мирная жизнь жриц.
— Я...
— Пришла пора вопроса "Почему я?" — кивнул в сторону трупа Лиция дракон. — Он бы тебе не смог ответить. Просто выбрали первого попавшегося раба. Возможно, это была случайность. Или так захотела Бездна. Избавиться наконец от самозванок и вернуть настоящего бога туда, куда положено.
— Меня? — Нкот услышал сегодня слишком много откровений. Но это было самым шокирующим.
— Ты знаешь, воин, что от голодного огня умирают в течение недели? Очень-очень пакостной недели, пока он пожирает изнутри целиком. Даже удивительно, что наши миролюбивые гармоничные жрицы вообще пользуются такой ужасной магией.
Нкот хорошо помнил свою неделю. Только он не умер.
— Только ты не умер, ты прожил уже много месяцев с Бездной внутри — эхом откликнулся дракон. — И мы думаем, что ты — настоящий бог. И ты сделал то, что положено делать нашим богам. Ты перевернул мир.
Дракон сделал знак воинам, стоящим позади него. Нкота подняли на ноги. Он шатался и не мог стоять прямо, но сжал зубы и сделал все, чтобы не упасть обратно на колени. Не перед ними. Дракон поднял с пола копье и вложил в руку Нкота.
— Мы отдадим тебя Бездне. Она ждет. Ты не сможешь выйти, пока она не покажет нам, что ты и есть ее избранник. И тогда мы поклонимся тебе.
Дракон отступил на шаг, сзади Нкота подтолкнули, и он последовал за ним. Передвигать ноги было почти невозможно, но он привык делать невозможное. Так и положено, если он бог. Коридор казался куда длиннее, чем по пути сюда, но и он кончился.
Дракон встал перед завалом камней, перекрывавшим проход к Бездне, распахнул крылья, развел руки в стороны и выдохнул длинный язык пламени. Под его жаром осколки камней и колонн стали плавиться, стекать, открывая коридор. Все это время непроходимый завал был всего лишь драконьей иллюзией.
...
И это все, что я могу рассказать, все, что я могу вспомнить о том, что привело меня сюда, к Бездне, где я обречен ждать, и ждать, и ждать, чувствовать, как огонь внутри меня разгорается, пожирает мои внутренности, ищет пищу. Жаждет вырваться и слиться с Бездной, породившей его.
Пламя растопило драконий лед, едва я подошел к озеру лавы, и я снова почувствовал знакомую боль, с которой успел сжиться. Только она стала сильнее. Здесь нет еды или воды, чтобы пригасить огонь хотя бы ненадолго. Да и вряд ли они помогли бы, Бездна взывает к части себя внутри моего тела. И эта часть отвечает ей, становится сильнее, уничтожает меня.
Драконы сказали, что я бог, которого саламандры прятали от трех рас, пока сами правили ими.
Саламандры сказали, что я нарушил обряд рождения бога, принадлежащего сразу трем расам, который принес бы мир и справедливость.
Люди сказали, что я должен убить бога драконов и саламандр, чтобы появился человеческий бог и принес нашей расе власть.
Если правы люди или саламандры, я скоро умру. Если правы драконы, я стану править.
Я не знаю, кто из них прав. Я не так умен, как Лиций, и не владею тайными знаниями, как Шакра, по которой я немного скучаю. Они могли бы вместе разобраться, что случилось, и что еще случится. А я могу только бить без промаха своим копьем. Я хороший воин. Но я плохой бог.
Я стою у Бездны, и лава крадется ко мне, думает, я не замечаю. Я рассказал Бездне все, что помнил. Она знает, что лучше для трех рас.
Колыбель в храме рождений. Надеюсь, ее не разбили. Надеюсь, драконы догадались послать туда кого-нибудь следить за ней. Нельзя, чтобы маленький новорожденный бог — младенец, искорка саламандры или ящерица, будущий дракон, появились на свет на выжженном полу.
Напоследок я вспоминаю белую кожу Шакры и огонь в ее глазах, и как она стонала и прижималась ко мне. Не так уж она меня и ненавидела.
И делаю шаг в Бездну.