Питер, чтоб иво, Пэн

 

— Да вашу ж...!! — орал я, запихивая паяльник в держалку.

— Да сколько ж можно-то, криворукие вы рукож!..

Паяльник я успел всунуть, но защёлкнуть не успел. Просил же на манжете! Просил! Паяльник всплывал рядом со мной. Недопаянная схема газоанализатора распадалась на яркие цилиндрики, квадратики и прямоугольнички. Салют надежде закончить ремонт сегодня.

Всё взлетало мимо иллюминатора к потолку отсека. Кроме крошки-диода. Его изумрудный кирпичик летел прямо мне в лицо. Значит...

— Вашу ж за ногу...

Всё, что всплыло в отсеке, всё от импульса нашей исследовательской калоши летит теперь в меня. А теперь и я лечу спиной в переборку.

 

Вот какого ж чёрта я в это вписался? Вот какого...

 

Удар вышибает дух. Дух, дых и вообще умение дышать. От удара очки летят в другую сторону, я лечу за ними в облаке мусора. Молюсь о том, чтобы паяльник остыл прежде, чем воткнётся куда-нибудь.

В стёклах очков я вижу отдаляющийся чёткий мир. Теперь мир размыт, загадочно-туманен.

Как теперь найти очки? Почему, почему я согласился?

 

Сидел бы сейчас дома, с котом и книжкой, смотрел бы... Чего там показывают перед Новым годом? Забыл. Про шлем чего-то и про улицу Строителей с симпатичной блондинкой.

 

Шипение кожи и волос на руке сообщило мне, что паяльник нашёлся.

 

* * *

 

Моя мастерская невелика, совсем нет. Два на два метра. Я пытаюсь дотянуться рукой до одной стены, потом ногой до другой.

Чтобы пережить тошнотворное вращение, закрываю глаза. Вертеть перестало, теперь я повис вниз головой.

Наверное, всё-таки, "вниз". Подо мной плавает "хвост", которым я, по идее, должен был бы прикрепить себя к креслу на случай... на вот такой случай.

"Хвост" неэлластичен. Встать и взять деталь или информатор, или инструмент — нельзя. Отстёгиваешься-пристёгиваешься по сто раз на день, а на сто первый болтаешься под потолком.

 

Был бы я ростом, как капитан, проблем бы не было. А то висеть "вниз" головой совсем неудобно. Она наливается кровью, начинает пульсировать. Да, это иллюзия. Обман самого себя. Только это мне и остаётся повторять под ритмичные удары изнутри черепа. Может быть, я всё-таки смогу дотянуться до "хвоста"?

 

Всё плывёт и я плыву. Плаваю в облаке всякой мелкой ерунды. Хорошо хоть паяльник остыл. Внутри плаваем, как в воде, снаружи тоже чего-то плавает. Аквариум в океане получается.

 

Снаружи? Снаружи? А чего там, снаружи, может плавать? Облака. Чёрные густые облака с проблёскивающими кое-где багровыми точками. Они полукругом сближаются, охватывая наш кораблик, как Луну ночью. Или как пена в ванне охватывает игрушечную лодочку.

 

Только пена не движется так быстро и так... целенаправленно.

 

И вот тут-то и завыла сирена.

Чёрт! Чёрт!! Как?!

Я оглядел себя, отсек... Снял кроссовку и метнул её в стену. И полетел спиной вперёд. Успел осознать мысль о том, что лучше бы кидал за спину или в потолок. Но тогда опять бы завертело.

Снова обо что-то приложился, не сильно, но костяшками. Успел вцепиться в поручень над коммуникатором.

Кроссовка осталась под потолком. Носок на разутой ноге протёрся и видна моя пятка в тонкой сеточке ниток.

 

Вместе с сиреной должен заработать коммуникатор. Жду. Секунда, другая, полминуты.

Нажимаю клавишу.

 

Комната молчит, мостик, медотсек, кухня... Тишина.

 

Скафандры и проход к шлюпам — через общий отсек, через Комнату.

В иллюминаторе свет подпространства уже сменился темнотой. Такое ощущение, что эти облака заглядывают ко мне в отсек, теснятся у круглого стёклышка, чтобы взглянуть своими багровыми точками на крохотного вкусного человечка.

Одна из багровых точек мигнула.

 

Я отвернулся и захлопнул дверь. Подумал — и не стал её ни запирать, ни герметизировать.

 

* * *

 

Длинный, длинный коридор с дверями в отсеки и нелепым красным покрытием. Как в какой-нибудь затрапезной гостинице. Он вёл через всё веретёнце "Искателя", от моторного отсека до рубки.

И там, и там помещения получились тесными, а вот просторную середину отдали под общий отсек и камбуз.

Отталкиваясь от пола и взмывая кверху, чувствую себя и в самом деле немного Пэном. Или обезьяной. Бесхвостой обезьяной в одном кроссовке.

 

Где все? Почему никого нет? И эта чёртова сирена вгрызается под череп, мешая думать. З-з-з-ззараза...

С милосердными промежутками, то взрёвывая протяжно, то замолкая, она ввинчивалась под череп, делала передышку и снова ввинчивалась.

Набить морду. Настукать прямо в морду тому, кто это придумал.

 

* * *

 

Дойти до комнаты я не успел.

— Чо, Пэн, летаешь?

Тощий смуглый Гришаня почти вывалился на меня. Спиной и задел комингс, стал падать, руки полны проводов и даже во рту зажаты два в цветной оплётке. Из синей и красной пластмассы торчат бронзовыми блестяшками голые зачищенные концы, добавляя Гришане сходства с крысой.

— Пшли со мной!

Гришаня толкается носком от комингса и ловко, мелкими толчками-касаниями, движется к отсеку связи.

— Гриш, погоди! Что случилось-то?

Гришаня только покосил на меня из морщинистых и красноватых век. Завернул гермовертушку на двери и сразу кинулся к доппль-связи. Передвинув пару рычажков, щёлкнув клавишами, он придвинулся ко мне.

Красное мигание лампы под потолком обличало каждую морщину его сморщенного в изюм лица. Если бы его таким нарисовал какой-нибудь художник, это было бы круто, а вживую от этого было не по себе.

Гришаня носил платок на голове, обвязав его бантом кверху, на солоший манер, и сейчас этот тряпочный бантик подрагивал.

— Нырнули мы за неприятностями на свои задницы. Теперь...

Гриша вернулся к своим приборам, щёлкал пальцами по дрожащим тонким, в волосок, стрелочкам индикаторов, менял ритм перемигивания лампочек и крутил верньеры, похожие на крышки тюбиков с горчицей. Или с зубной пастой.

— Теперь включим вам гравитацию. Тогда, может, и вынырнем. Кэп сказал, что с гравитацией нам привычнее, а им...

— Кому — им?

Гришаня щёлкал, потом прикрутил куда-то внутрь панели один проводок изо рта, следом за ним другой. Голые медные хвосты вцеплялись в пальцы, я это знал, и потом противно выдёргивались обратно, но Гришаня не морщился на такие мелочи.

— Почему "нам"? А ты... куда?

Гришаня ухмыльнулся.

— Ты чо, Пэн, снова башкой ударился?

"Пэном" меня прозвал Гришаня с Санычем, когда во время первого нырка меня забыли предупредить и я здорово шарахнулся головой об потолок. Они тащили меня в медотсек и ворчали:

— Мелкий, хорошо, что ты такой мелкий.

— Ага. И не вырастет уже — легко будет и в следующий раз.

— В следующий раз, когда он снова решит полетать, Питер, чтоб иво, Пэн.

 

— Может, и ударился... Так что случилось-то?

Гришаня выждал паузу, щёлкнул рубильником, и всё, что плавало, просыпалось на пол. Я тоже бухнулся на коленки и зашипел от боли.

— Радуйся, интеллигент.

Гришаня сделал "фонарики" пальцами, как дети на утреннике в саду и, кривляясь, пропищал:

— Мы не одни во Вселенной!..

 

* * *

 

— Мы не одни во Вселенной!... Я уже отправил SOS. Вот только, если я знаю нашу контору, никто к нам не прилетит.

 

Гришаня стащил платок с головы, как-то сдувшись, опустился на стул. Оглянулся по сторонам потерянно, и так жалостливо, как собака в стужу, поднял на меня глаза:

— Ты шёл бы, Пэн, к капитану, а?

Я тупо кивнул и вышел. За спиной гермозамок провернулся, и что-то глухо бумкнуло в дверь.

Но я не понял — что.

 

Я стоял в коридоре, на этой алой дорожке, под мигающими лампами в проволочной оплётке, под сиреновым сверлом: "Не одни? Есть ещё разум? Почему "SOS"?"

 

* * *

 

До капитана я не дошёл.

Всё не зря. Мы все не зря! Будущее — будет! Мысли путались, скользя по паркету радостной эйфории.

Поэтому я не сразу услышал крики.

 

По коридору, с белыми выпученными глазами на меня нёсся толстый Сан Саныч. Комбинезон на пузе расстёгнут, белая грязная майка в крови.

Мимо Питера тёмным метнулось что-то остроухое и вцепилось Санычу прямо в брюхо. С ворчанием прорвало брюшную стенку, вывалило кишки и зарылось в них. Саныч продолжал бежать.

За ним были девчонки.

Когда он упал, Таня затормозила. Увидела Питера, и он крикнул:

— Сюда!

Но за Татьяной завизжала Светка, которой тёмное и ушастое вцепилось в макушку, а другое такое же жрало руку. Из руки брызгала кровь после каждого погружения в тёмное облако.

Таня обернулась и застыла.

Питер сделал два шага к ней, протянул руку, но одно из тёмных вгрызлось в Танину щёку. Оно жрало её лицо. Кости, белые и розовые, вместо мягкой кожи и щёк.

Сирена продолжала пульсировать.

Таня упала. Тёмное осталось висеть на уровне её головы. Тёмное клубящееся облако, острые "уши". Чуть горящие буро-красным точки устремлены.... да, оно смотрит на Питера.

Сирена.... Клубящаясь темнота обволокла коммуникатор и тишина свалилась ватным комом.

Питер захлопнул дверь в Комнату и загерметизировал её.

 

* * *

 

В общем отсеке — в "комнате" почти всё уцелело. Даже ёлочка стоит на столе, как будто ничего и не было. Ветки у ёлочки упругие — таким хоть вверх тормашками висеть, ничего не сделается.

Вот только вместо красного шарика осталась одна держалка. И осколков нет — собрали уже "жуки".

Ёлка нарядная, мишура и красные банты. Вот стеклянная шишка. Танечка её повесила вчера. А это шарик Сан Саныча. В вечном своём рыжем комбинезоне он его с утра вешал неловкими промасленными пальцами. "Как дома," — сказал.

 

* * *

 

Ожидание праздника давно уже пролезало во все щели на "Искателе". Девчонки резали снежинки и клеили на иллюминаторы, капитан ругался, но на его приборной панели тоже висела ажурная и лёгкая красота. И он даже улыбался, когда задевал её взглядом. Повар, он же инженер-энергетик дядя Джим, намекал о возможности размочить сухой закон на праздник.

Короче, все таинственно улыбались, шушукались по углам и шуршали подарочной упаковкой.

Там и тут появлялась мишура и серебристые дождинки, сводя с ума "жуков"-уборщиков и капитана.

Вчера капитан принёс ёлочку и поставил в Комнате.

— Вот, — он покряхтел, поправил форменную фуражку, — наряжайте!

Все ждали праздника. Таня спросила его о том, умеет ли он танцевать. И почему-то покраснела. Питер тоже покраснел. И тогда, и сейчас.

После Нового года они повернут домой. Должны были повернуть домой.

Вот только шарик Питера разбился. А Таню съели.

 

* * *

 

В комнате начал мигать свет. Энергии должно было хватить на несколько жизней человека, так что это, скорее всего, последствия... Остроухие чего-то наделали.

Питер сидел спиной к переборке, и то ли слышал, то ли чувствовал их. Они грызли металлопластик за его спиной. Капитана, зашлюзовавшего рубку, они выжрали полчаса назад. Он продержался почти сутки. Твари прогрызли — или чего там у них? — переборку.

Капитан верил в инструкцию:

— Разумные пошли бы на контакт! Значит, это не разум. Это — животные Вселенной.

Питер слышал, как его жрали. Он кричал долго, безутешно, потом визжал. Потом стало тихо. Из коммуникатора на стене доносилось шуршание, буханье, будто что-то ворочали и такой шуршащий звук, когда что-то в одежде волокут по полу.

 

Питер обхватил голову ладонями. Он один.

 

Совсем-совсем один. На корабле, которым не умеет управлять. На корабле, полном разумных зверей. Жестоких кровожадной, изуверской свирепостью.

Корабль спрятан под пространством, в нырке. То есть случайно его не найдут. Да и не случайно — тоже. Таких, как "Исследователь" — штуки две на весь флот, и заняты они примерно тем же, но в других частях Вселенной.

 

Гравитация этим тварям, судя по хрусту и скрежету, не мешала совсем. А завтра Новый год.

Ёлка подрагивала шариками от ударов в переборки. Судя по тому, как к нему рвутся, он, такой живой и вкусный, один остался на корабле.

 

Новый год. Мы должны были вынырнуть, отснять пространство и повернуть к дому. А теперь, даже если Питер и сможет, возвращаться домой нельзя. Нельзя тащить этих тварей на Землю.

 

Питер сидел возле переборки, устроив подбородок на коленях. Ждать, пока сожрут? Ждать этих разъедающих облачных челюстей? Когда они вцепятся в его живую плоть, в его кожу, в его руки и ноги, в лицо. Они будут жрать его толпой, жрать заживо. Сгрызать мясо — его, ещё живое, ещё живущее мясо с его костей.

А завтра, матьиво, Новый год!

 

Питер бился затылком о переборку. Не хочу! Не хочу! Это неправда!! Верните! Верните всё! Таню, танцы и Саныча! Верните чёртов паяльник и капитана! И шарик красный верните!

 

Под ёлкой что-то шевельнулось. Что-то тёмное вылезало из тени под еловыми лапами. Задом вперёд пятилось, будто тащило за собой что-то большое и тяжёлое. Оно колыхалось, словно... Полы шубы?!

 

Питер поморгал, не веря своим глазам:

— Дед Мороз?

 

Тень продолжала колыхаться, но теперь казалось, что она разворачивается, чтобы удобнее перекинуть мешок вперёд и встать во весь рост.

 

Питер узнал его:

— Дед Мороз!!

 

Тёмное придвинулось ещё немного, распалось на две части и мигнуло алыми точками.

 

Питер всхлипнул:

— Ненавижу Новый год...