Путь Чаши

В горах, одной стороной взирая на тёмное море, другой — на узкую долину, покрытую снегом, стоял замок Корбеник, который не менее одиннадцати веков спустя норманны назовут Монсальват. Человек издали принял бы его лишь за ещё одну серую скалу, подобную всем расходящимся от неё сёстрам. Но если подобраться к нему, на что способен не каждый, сразу станут видны яркие краски. Каждая стена, каждая башенка замка была подобна небу в одно из времён суток и одну из погод — и розовый восход, и оранжевый закат, и лиловые сумерки, и ясный полдень, и чёрная глубина ночи, и торжественная серость пасмурных дней, и другое — сам свет был заключён зодчими в камень. А вокруг замка расстилались сады — несмотря на зиму, полные зелени, а в четверти из них царила осень — от сочной желтизны и красноты до тоскливых голых древ с остатками коричневых листочков. В другой четверти вроде бы не было ничего чудесного, но летом она бы удивила вас снегом, таким же тучным, как и теперь.

Таково было искусство зодчих, хозяев и обитателей замка — сидов, которых после прихода англов и саксов станут звать эльфами. Внутри оно проявлялось не меньше. Стены и своды высоких пиршественных залов были расписаны многими событиями древности, мирными и военными, о которых люди рассказывали только в песнях, просвещённая же часть человечества предпочитала молчать, чтобы никто не упрекнул в глупости. Каждое изделие — столы, блюда, кубки, лиры бардов, всё было искуснейшей выделки, и в причудливых узорах таились чары.

А особенно сиды гордились Чашей Дагды, что стояла на почётном месте. Она могла принимать разные формы — и котла, и кубка. Всё, что готовилось в ней, множилось, и могло напоить и накормить сотни людей, и было превосходнейшего вкуса — поэзией от пищи и питья.

Но она же возбуждала в сидах и странную печаль. Она — вершина их искусства. Всё остальное в замке тоже выполнено с весьма большим мастерством, и при желании они могли ещё улучшить эти вещи, стены. Но что же за вершиной, которую все видели в Чаше? На этом всё и кончается? Невнятным чувством каждый сид понимал, что творя поэзию, зодчество, ремесло, или наслаждаясь творчеством других, он пытается познать некую суть мироздания, войти в неё и слиться с ней. И всё же это оставались просто вещи, просто стены, просто звуки, просто кушанья, как бы хороши они ни были. До создания Чаши Дагды сидам казалась, что главная суть ждёт их впереди. И когда Дагда сотворил своё сокровище, всем даже показалось, что они уже достигли этой сути. Но нет — теперь перед сидами словно встала стена. Вот — Чаша, предел мастерства. А что дальше? В чём смысл?

Но в ту зиму на юго-востоке зажглась новая звезда. Сиды, давно следившие за ночными светилами и любившие их, заметили её и удивились, ибо прекрасной она была, и обещала нечто. И звездочёты определили, что она значит рождение кого-то особенного, кого-то важного, слава которого охватит мир.

Сердце Оберона, принца и будущего короля сидов, загорелось. И сказал он:

— Мы должны отправиться за этой звездой и поднести дар тому, кто родился. И дар из лучших. Возможно, вы сочтёте это безумием, но я предлагаю не меньшее, чем Чаша Дагды. И полагаю это правильным и для нас, и для самой Чаши, и для её создателя. Ибо все ждут от неё исполнения неведомо чего, а чего — сами не знают. — Оберон был юн для бессмертных сидов, родившись всего полвека назад, и не изведал сполна тоску познания сути мира, но слышал об этих терзаниях от старших и понимал, что их гложет. — Так пусть же Чаша, предел искусств, послужит даром тому, кто обретёт не меньшую славу. А кто знает — может, этот грядущий и связан с тем, чего нам так не достаёт, и часть этого смысла перепадёт от него и на Чашу?

Его мать Моргана ответила:

— Ты ещё юн и наивен. Уж сколько раз сиды думали "Вот, ответ здесь", и не находили его. И думаю, родившийся под новой звездой раскроет его не больше чем Чаша Дагды. Но раз мы не можем достичь большего, какой-никакой смысл будет в Чаше, если принести её в дар достойному. Бери её и ступай.

Оберон поклонился матери, придал Чаше вид аккуратного кубка и пошёл на корабль. Хрустальное, почти прозрачное судно, что вело за собой туман, скрывающий его от глаз смертных. Лишь невнятные очертания могли проступить, и люди приняли бы его за призрачный корабль. И быстрее любых людских кораблей.

И пошёл он меж скал и островов на юг. Полуостров Арморика миновал быстро: он и раньше был оживлённым, через него проходили торговцы, несущие олово на юг, а незадолго до рождения Оберона его заняли завоеватели, которые много строили, и где уж было остановиться бессмертному народу. Хотя где-то в густых лесах наверняка ещё жили сородичи сидов.

Корабль шёл вдоль Иберии. И люди, что разглядывали его в тумане, говорили: "Уж не Геркулес ли это возвращается из-за Геркулесовых Столпов?" А ксаны, дальние родичи сидов, пели приветственно. На западном побережье полуострова Оберон ещё видел снег: хотя и на нём он выпадал не каждый год, всё же из-за влияния Великого Океана оно было холоднее востока, от которого его отделяли горы. Миновав Геркулесовы Столпы, Оберон перестал видеть снег, и ещё не скоро его увидит. На берегах Внутреннего моря было тепло.

На третий день плавания Оберон остановился на южном берегу Иберии. Его приветствовала прекрасная дама из бессмертных, что вышла навстречу меж пальм — растений, невиданных принцем сидов. На ней было яркое красно-синее платье, на груди — тяжёлое круглое ожерелье, голову украшали огромные подобия серёг, похожие на колёса, дополнявшие сложную причёску. Её сопровождали огненные быки, которые кротко склонились пред Обероном.

Оберон и дама обменялись знаками уважения, она поднесла ему кубок южного вина и рекла:

— Жаль, ты не прибыл сюда летом, когда прилетают тонконогие розовые фламинго. Куда же ты держишь путь? Зачем понадобилось плавать зимой?

И Оберон, не таясь, указал на звезду, что теперь была почти ровно на востоке, лишь немного отклоняясь на юг. Холодок едва заметно сверкнул в очах дамы, хотя она сохраняла приветливое лицо. Оберон не придал этому значения и принял предложение переночевать в её дворце, скрытом в скалах, как и Корбеник, в дивно расписанных покоях.

Когда он готовился ко сну, в окно влетела ласточка. Он хорошо знался с ней летом, в этих же южных краях она жила зимой.

— Уходи, пока не поздно. — сказала птица. — Она хочет сжечь тебя. Ей не нравится, что ты плывёшь на новую звезду.

Оберон поблагодарил ласточку, собрался и поспешно вышел. Безмолвно стоявшие в виде камней быки-привратники ожили, загорелись огнём и погнались за ним. Но сид был быстроног, и когда пылающие рога почти коснулись его, он вскочил на корабль.

На шестой день он прибыл в Италию. Люди, видя сумрачный корабль, говорили: "Уж не Эней ли вернулся к потомкам?" Но Оберон остановился в кедровой роще, где его встретили бессмертные. Один — старик с серпом, давно изгнанный из Эллады, один — юноша с жезлом и дятлом на голове, один — как человек с двумя лицами, старым и молодым. Мохнатые козлоногие фавны дули во флейты и били в тимпаны, и Оберон хорошо провёл время, чередуя веселье с мудрыми беседами.

И двуликий подарил Оберону венок, который римляне вешали на двери в честь его праздника, и сказал, что в этот месяц через венок можно делать предсказания. Но каждый получит своё предзнаменование, сообразно с тем, что знает и мыслит сам. И двуликий попросил Оберона сказать, что же сулит венок. И принц сидов поглядел в него и ответил:

— Увы, скоро перестанут справлять твой день, на смену ему придёт другой праздник. Но венки останутся, и их по-прежнему будут вешать на двери, перейдут они от одного праздника к другому.

Двуликий не опечалился и лишь сказал о том, какие повороты порой делает судьба.

На девятый день туманное судно прибыло к Элладе. И говорили эллины: "Не Тесея ли это корабль? Или Улисса, или Ясона?" Скуднее и суровее смотрелся этот край, нежели Италия и Иберия, скалы почти не оставляли места рощам. И во многих крутых разрезах берегов, казалось, самое место было скрываться дивным народам.

В одном разрезе и пристал Оберон. И там он встретил сатиров, нимф, сирен, муз, даже одного циклопа. Они приветствовали его, но не были торжественны и веселы, как бессмертные Италии. Они хмурились, клонили головы. Оберон спросил, в чём причина, и одна муза ответила:

— Мы почти всегда такие. Ибо нет места нам в Элладе: теперь это земля философов, которые ни во что не верят и пытаются разобрать всё на мельчайшие частицы. И мы ютимся в этих скалах. Лишь моряк порой вздохнёт со стеснённой грудью, услышав тихий отзвук наших песен.

Пожалел Оберон дивных детей Эллады и поглядел в венок. И возгласил:

— Возрадуйтесь. Хоть и не будут в вас верить, но из всех волшебных созданий лишь вас будут воспевать поэты, изображать художники. О нас же, чудесных народах севера, будут лишь немного вспоминать, говоря о великих деяниях одного человеческого короля, и пройдёт много веков прежде чем о нас заговорят снова.

Слабая улыбка тронула уста многих детей Эллады, хоть и не развеселились они. И сказала одна нимфа:

— Проплывая остров Крит, будь осторожен, Оберон. Талос давно не показывается людям, но может кинуть камень в корабль дивных существ.

Оберон сердечно поблагодарил её, переночевал и отплыл.

И пригодился её совет. Меж скал Крита выполз медный великан Талос и с любопытством воззрился на туманный корабль. Он не ходил — люди давно переплавили одну его ногу на разные изделия. Но ещё мог тряхнуть стариной и кинуть камень в корабль. Но Оберон уже изготовился для манёвра и уклонился от камня, и лишь погнала его большая волна.

Вскоре Оберон прибыл к земле сынов Авраамовых. Он понял, что дальше предстоит идти по суше. Будь эти земли на севере, он бы легко нашёл и оседлал оленя, но он не знал местной природы, местных животных, и решил пристать к человеческому порту — Иоппии. Для этого он усмирил туман и придал своей хрустальной ладье вид деревянной. И бродил он среди людей в плаще, и лишь немногие чувствовали, что нечто нечеловеческое глядит из тьмы капюшона.

Оберон знал латынь, он изучил этот язык, ибо его отец был из людей, потомков Энея, и это знание помогло ему купить белого верблюда.

Он не шёл по римской дороге, предпочитая леса, пустыни и каменистые поля, и пытался познать их природу, ибо был скорее сыном своей матери, нежели отца. Больше ему, конечно, нравился лес, с его кипарисами, миртами, смоковницами (пусть последние и опали на зиму).

Оберон не свернул в Иерусалим, как сделали бы люди, полагая, что там и родился некто великий. Он не знал значения этого города и шёл точно на звезду.

На двенадцатый день он пришёл на возвышенность, где было холоднее, и выпал тонкий слой снега — тогда Оберон понял, как же душе не хватало этих белых хлопьев.

Сид попросил погреться у костра трёх путников в богатых нарядах. Те позволили ему сесть подле них, но смотрели на него внимательными, проникновенными, даже несколько суровыми взглядами.

"Волшебники, — подумал Оберон, — люди, что познают чудеса мира. Они понимают, что я не человек" — но ни они, ни он так и не подали вида, что понимают друг друга. И принц сидов лишь спросил:

— Вы идёте на новую звезду? — ибо странно было встретить здесь волшебников, никак не связанных с таким великим чудом.

— Да. — кивнул один. — Она значит, что родился Царь Иудейский. Сначала мы пришли в Иерусалим, ибо где ещё быть ему? Но царь Ирод отослал нас, сказав что никто не родился. И мы пошли точно по звезде и пришли сюда. Странно, что в этой глуши родился тот, кому суждено изменить долю людей, но такова судьба.

Услышав слова "доля людей", Оберон подумал, что вперёд к Царю надо пустить этих волшебников — ведь то было событие их расы. Он же выйдет после, и представит сиятельную Чашу.

Он поехал с ними, под сенью звёзд в глубокой тёмной синеве. Он любовался всеми светилами, они глядели лишь на одно, новое.

Показались трое на ослах, в простых серых одеждах, и похоже они ехали туда же. Их лица были блаженны, они со странными улыбками переглядывались, перемигивались, перебрасывались словами на иудейском, то смотрели в небо, но не на звезду, а просто ввысь, как бы насквозь. Когда их взгляд падал на Оберона, они подмигивали ему.

"Крестьяне, которые, похоже, узнают во мне нечеловека? — думал он. — Наверное, пастухи, что всегда вдали от людей и немного знают мир чудесного".

Один из волшебников спросил их о чём-то на иврите, не ожидая, что они знают латынь или фарси. После небольшого разговора, во время которого пастухи посмеивались, Оберон спросил другого волшебника:

— О чём они говорили?

— Бальтазар спросил их, куда они держат путь. Ужели для них имеет значение новая звезда? Он показал её, они поглядели и ответили, что и не замечали её. Когда они несли ночную стражу при стаде, к ним явился малах, небесный посланник, и убоялись они, но малах сказал им не бояться и возрадоваться, ибо родился Машиах — тот, кого ждут все иудеи. И малах направил их сюда, и вот они идут поклониться Машиаху. Как же так получилось, что нам явлена лишь звезда, которую мы должны были толковать по своим учёным книгам, а им Небо прямо послало вестника? Видимо, от святой простоты их.

Вскоре маленький караван подошёл к хлеву. Звезда стояла ровно над ним. Ужели здесь и родился тот великий человек?

Волшебники и пастухи пошли вперёд, Оберон же, как обещал себе дать им первенство, затаился за холмом.

Младенец лежал в яслях. И удивительная проникновенность была в Его глазах — казалось, таил Он в Себе мудрость, но не мог сказать, младенческие уста не позволяли. Над Ним склонилась Мать. Лицо её было печально, она, похоже, видела всю тяжкую судьбу, что испытает её Сын, но была смиренна. Может, уже выплакала слёзы, когда узнала или поняла, и поплачет ещё, когда судьба свершится, а пока была готова дать Сыну столько ласки, сколько можно. Когда она взглянула на гостей, едва заметная улыбка тронула самые уголки её губ. Чему именно она радовалась?.. Похоже, началу исполнения предназначения. Что вот пришли первые люди, что испытают великую радость. И радовалась она за них, как радуется мать, видя, что у её детей всё хорошо. Став Матерью своему Сыну, она стала Матерью всему человечеству.

Чуть поодаль стоял седой мужчина. Он был рад и горд происходящему. Отец?.. Но нет, он радовался и гордился не как отец (хоть и смотрел на женщину и Ребёнка как на родных), а как тот, кто играет важную роль в великом деле, и это дело начинает давать плоды.

Пастухи встали пред Младенцем на колени. Волшебники же просто преклонились и достали свои дары. У первого то был ларец с золотой короной и прочим золотом. "Ибо это и надо дарить Царю", — подумал Оберон. У второго — кувшин с маслом, от которого разошёлся неповторимый запах, Оберон слышал его даже из своего укрытия. "Видимо, благовоние, и оно дано Ему, как священнику, что должен наставлять людей", — догадался Оберон.

Третий тоже достал кувшин с приятным запахом, но другим. Мать Младенца попробовала содержимое на ощупь (Оберон увидел, что оно было вязко). И печаль омыла её лицо новой волной, видно, она вспомнила о тяжкой судьбе своего Сына.

Оберон думал, что же это может быть, и догадался. То, чем умащают мертвецов. Машиах должен умереть, чтобы исполнить Своё предназначение.

И даже не чтобы узнать, а чтобы увериться, Оберон ещё раз взглянул сквозь венок двуликого. И венок сказал ему бессловесным языком, одними только образами в мыслях: "Да, ты прав. Он придаст особое значение смерти людей".

Смерть — нечто людское, чуждое сидам, народу бессмертных. Да, их тела могут погибнуть, но тогда они сливаются с природой вокруг или просыпаются на Блаженном Западе. Куда же уходят люди, сиды не понимали... Как и не понимали, что будет с душами бессмертных после конца времён...

И Оберон почувствовал себя чужим здесь, на празднике людей, празднике спасения от того, чего боятся смертные. Но всё же нельзя было проделать такой путь с великим подарком и не отдать его. И принц сидов придумал:

"Если люди подарили подарки на рождение, то я подарю подарок на смерть, в знак почтения пред этим явлением людей, которого мы не понимаем, и с которым Он сделает нечто особое". И Оберон пошёл в направлении города, что звался Вифлеем.

И он расспрашивал людей, говорящих на латыни, не знают ли они человека, который интересовался бы бессмертием и бессмертными, или же смертью. И некоторые, в основном купцы, говорили ему: "Вот, живёт в Аримафее некий Иосиф, юный наследник богача, и он читает колдовские книги со всего света, хочет узнать тайну бессмертия".

Оберон решил, что этот Иосиф подойдёт ему, узнал дорогу до Аримафеи и направил белого верблюда дальше. В том городе он нашёл богатый дом, где и жил Иосиф.

Раб открыл дверь, и принц сидов попросил отвести его к хозяину. Оберон встретился с оторванным от книг удивлённым юношей среди мягких цветных подушек, и тогда откинул капюшон и показал Чашу во всём её сиянии.

— Слушай внимательно, Иосиф! Я Оберон из народа бессмертных! Увы, я не могу передать тебе нашу жизнь, но порадую тебя иначе. Родился Машиах, предречённый вами, иудеями. И Он изменит смысл человеческой смерти. Возможно и нам придётся вам завидовать. Но пока Он новорождённый младенец. Жди же Его, чтобы стать Его учеником. Ты не пропустишь Его, но дам тебе одну подсказку: Он Галилеянин. И пока я прошу хранить наш дар Ему. — он протянул Чашу поражённому молчащему Иосифу. — Подари Ему Чашу, когда станет чувствоваться, что смерть Его близка. Наш знак почтения пред человеческой тайной. Пусть Он пьёт из неё на последнем ужине. А когда Он умрёт, собери в Чашу Его кровь. Я хочу надеяться, что тогда Чаша станет иметь не только плотский смысл, но и смысл особого знания. И земной путь Его завершится. Чаша Ему больше не понадобится, и мне хотелось бы, чтобы тогда она вернулась на родину. Возьми её и отправься на остров Британия. Эллины и римляне расскажут тебе, где он. И постарайся найти замок Корбеник. Тем, кто подлинно должен быть в нём, он откроется. Там будет место Чаши.

Иосиф с благоговением принял дар на хранение и обещал выполнить всё, что велел бессмертный.

Тогда Оберон надвинул капюшон и побрёл назад к верблюду, возвращаться к кораблю, что ждал его в человеческом порту...