Мелодия древнего леса

Древние италийцы хорошо знали фавнов — козлоногих хозяев леса. Особенно дровосеки, ходящие в леса, и пастухи, работавшие на краю людских земель. Но с разрастанием Рима фавнов было всё меньше — леса рубили для дорог и городов. Крестьяне этого не замечали, а если бы заметили, не стали бы особо печалиться, всё же фавны бывали не только друзьями, но и врагами, которые могли пугать, портить посевы, забирать молоко у скота.

Но фавны как люди — разные. Пастушок Тертий (его так звали, ибо он был третьим сыном) знал одного с раннего детства. И упомнить не мог, когда видел его впервые. Казалось, маленький мохнатый и рогатый человек, которого он считал милым и смешным, всегда помогал пасти коз. Приводил отбившихся, один раз отпугнул волков страшным воем (взрослые гадали, что это было, а Тертий знал). Фавн играл с мальчиком в догонялки, прятки (поддавался, конечно, ведь кто может играть в прятки лучше хозяина леса), катал на спине по холмам (как ясно Тертий помнил его жёсткую шерсть, за которую держался), а также показывал места в лесу, где росли грибы, ягоды, орехи, водил к нимфам, которые ласкали мальчика, пели ему песни и рассказывали сказки.

Но когда Тертию было лет десять, фавн уже не являлся. После долгого расставания Тертий решил поискать озеро нимф по памяти. Само озеро-то нашёл, но самих нимф не было. Хотя ему казалось, что перед тем, как увидеть озеро, смутно слышал, как кто-то убегал…

Тертий решил, что с ним случилось то же, что со всеми, ведь взрослые не видели фавна, хотя некоторые говорили, что давным-давно встречали. Но отец Тертия сменил его мнение, сказав: «Ты видел фавна так долго, и так ясно помнишь его… А мои детские воспоминания о редких встречах с ним туманны, и сейчас я лишь смутно чувствую его, когда хожу в лес». И Тертий понял, что он видел фавна больше и дольше кого-либо. Видимо, он чем-то нравился рогатому.

И главное, что осталось того знакомства — мелодия. Фавн учил его играть на свирели. И песня, что струилась из дудочки Тертия, дивила всех — где этот малыш услышал её? Не сам же сочинил! Но главное, все радовались ей, слыша в ней звуки лесов и полей, будто это и есть быть голос этих мест.

Семья Тертия жила неплохо со своими стадами. Но когда Тертий был в середине отрочества, начались плохие годы. Река мельчала, травы росло мало, козы умирали. И семья влезала в долги. И когда Тертий уже входил в юность, их землю за бесценок купил один латифундист, и отец и мать за долги стали работать на него как рабы. Он же срубил как раз ту часть леса, где Тертий пас коз, чтобы построить поместье.

Тогда старший брат, Примий, сказал родителям:

— Давайте мы с Секундием и Тертием пойдём в Рим! Мы найдём, как заработать и выкупим вас, а может и нашу землю!

— Будьте осторожны, дети. — шептала мать несчастно. — Вы не знаете города, смотрите не пропадите там.

Но это не пугало сыновей. Они не знали, как ещё можно помочь, да и по молодости их тянуло в приключения. Они пошли вдоль дороги, по которой ездили все торговцы, что направлялись в Рим и из Рима.

Дивились они, какой это большой город, и сколько в нём людей.

— Так и поздороваться со всеми не успеешь… — протянул Тертий.

Он стал работать в термополии. Стоял у прилавка, выходящего с кухни на улицу, варил горох и бобы в углублениях в стойке, раздавая их и вино, разбавленное тёплой водой, снующим ремесленникам, подёнщикам, мелким торговцам. Мясо готовил редко, тем, у кого было больше денег. Он пробовал говорить с посетителями по душам, но все спешили, а если кто отзывался, на него кричали и толкали, чтобы не задерживал очередь. А ещё, и на работе, и вне её, над Тертием часто смеялись, даже если он ничего такого не делал и не говорил. Он не понимал, что это от самой его деревенской манеры держаться, его говора.

Бывало, Тертий играл на флейте свою мелодию. Но звуки хоть были и те же, но не вызывали того чувства, будто разбивались об эти стены замкнутых улиц с прямыми углами, не обтекая холмы и деревья. И грустил Тертий.

Когда он уже начал понимать, что такой работой не выкупить родителей, по улице, где стояла его харчевня, прошёл всадник в окружении солдат. На всаднике были золочёные доспехи, красный плащ, на шлеме — красный же конский хвост.

— Люди Рима! — прокричал всадник. — Вам надоели ваши горшки, точила, чечевица?! Вступайте в армию Римской Республики! Завоюйте славу и получите в награду земельные наделы, ибо Гай Юлий Цезарь готовит поход против галльских варваров! Не упустите возможность забыть о грязи и нищете и приобщиться к славе Рима!

Тертий хоть и слышал имя Цезаря, но нечасто. Всё больше посетители говорили о каких-то Помпее и Крассе. Бывший пастушок о политике знал разве что из сказок, где герой женился на дочери царя. И всё-таки он, как и все на улице, смотрел на всадника завороженно. Неужели он правда получит землю и выкупит родителей, если пойдёт на войну?! Да, воевать страшно… Но ради отца и матери… Да и всё-таки манили ратные подвиги.

Когда выдалось свободное время, он пошёл к ремесленнику, которому его братья служили подмастерьями и спросил, где они.

— Как всегда, бездельничают в кабаке. — проворчал мастер.

Тертий пошёл в указанный кабак, подумав, почему хотя бы не в том, где он работает. И зайдя, увидел, как братья пьют вино и играют на деньги. И Примий ещё хоть в игру, где думать надо — латрункули, где камнями-солдатиками захватываешь вражеского полководца. А Секундий — и вовсе в кости, где всё зависело от Фортуны.

— Братья, зачем вы делаете эти постыдные вещи?!

— Молчал бы. — упрекнул его Примий. — Мы спасаем наших родителей. Или ты ещё не понял, что трудами много не заработаешь?

— Понял-то понял. Но есть другой способ! Вы разве не слышали, что Цезарь собирает войска для похода на галлов?

— Слышали-то слышали. — передразнил его Секундий. — Только Минерва принесёт лишь смерть, а Фортуна может и деньги.

Тертий пожалел братьев, но лишь махнул рукой, ибо не умел убеждать, тем более старших.

И он поступил в легион. Тяжелы же были тренировки. Его учили ходить строем, понимать знаки горнов и знамён, колоть мечом и закрываться щитом, а за провинности, которые поначалу казались Тертию мелкими, пороли виноградной лозой.

Но также он начинал чувствовать себя своим, и семь других солдат, с коими он стоял в ряду, спал в бараках и ел на отдыхе, постепенно становились его настоящими друзьями.

Настал день похода. Сам Цезарь выехал пред солдатами, воодушевляя их речью. Хоть и не правил он ещё всем Римом, и само слово «император» тогда значило «полководец», а не «государь», Тертию казалось, что нет никого выше него.

Когда проходили Альпы, все чуяли опасность, исходящую от крутых склонов и холодов. А Тертий чуял больше: что к этому причастны горные нимфы, более суровые, чем лесные и водные. И на привале он вспомнил свою флейту и заиграл мелодию фавна, но медленнее, глубже и печальнее. И то ли видел тени, то ли слышал, как нимфы отходили, оставляя солдат в покое. Нравилась музыка и его товарищам, дивились, как же это он так может, и просили играть на других привалах.

Тертий успел повидать галлов и до битвы, Цезарь договаривался с союзными варварами. Но лишь во время битвы увидел, какие же они страшные: огромные, бледные (иные даже синие), волосы как солома. Некоторые рвались в бой голыми, и даже были женщины-воины — сколько странностей. А ещё у них были трубы, которые издавали такой гул, что страх пронзал самую душу. Может, в них была магия того же рода, что и во флейте фавна, только будившая не радость, а страх.

И вообще, война оказалась намного страшнее, чем думал Тертий, как бы ни боялся он заранее. Часто, рассказывая военные истории, подробно описывают кровь и грязь, чтобы слушатель понял хотя бы часть ужаса, но мы скажем только, что было намного, намного страшнее.

Но выучка словно впиталась в Тертия, он дрался по всем правилам, а главное — он сражался за своих товарищей, за свою центурию, и главное — за тех, с кем он стоял в одном ряду. Только когда он отбил нападение галльского воина на Тита, что стоял справа, понял, что такое настоящая дружба, ощутил истинное единение с сорядчанами.

А ещё с Тертием, похоже, тоже была магия страха — как у галльских труб, но менее охватная. Она поражала лишь часть врагов, что приближались к нему, и всё же их охватывал беспричинный ужас. Знай Тертий историю далёкой Греции, вспомнил бы Фидиппида, что перед битвой при Марафоне встретил в лесу Пана — мелкого бога, сородича италийских фавнов, и договорился, что эллины снова станут почитать его, и Пан помог в битве — наводил на персов страх, потому и зовущийся паническим. Тертий не знал этой истории, но догадывался, что страх галлов — печать благословления фавна, с которым он дружил в детстве. Пусть это и касалось лично его, а не всего народа, как при Марафоне.

Шла битва за битвой. Тертий испытал горечь потери — двое из его ряда погибли. На привалах у костра он играл на свирели, и не только товарищи по ряду, но и другие ряды приходили слушать, а порой и солдаты других центурий, и хвалили пастушка. Вот здесь, думал Тертий, мелодии самое место — укреплять дух в диких землях. И хоть в Риме мелодия казалась враждебной городским стенам, тут именно благодаря мелодии Тертий думал, что неплохо бы здесь провести дорогу и построить стены.

Военные тяготы стали ещё труднее из-за хитроумия и решительности вождя галлов — Верцинготрика. Он решил воевать с римлянами даже зимой, и выжигал галльские селения, чтобы не оставлять врагу пищи. Это сильно изменило планы Цезаря. Воины голодали, дрожали от холода, обмотав ноги портянками (римляне не носили штанов как галлы).

Солдаты всё больше нуждались в свирели Тертия. Грудились у костра и слушали. Даже сам центурион. И его лицо было столь серьёзно, что явствовало, что для него мелодия значила нечто большее, чем утешение…

И однажды центурион обезумел. От одних ли условий, или свирель фавна не только укрепила дух, но и помутила разум… Близилась битва за важный город, когда он погнал центурию в чащу леса.

— Друиды и духи нагоняют на нас ветры и болезни! — кричал он. — Сокрушим их! Не дадим источить легион!

Многие солдаты недоумевали, но до того центурион был достойным военачальником, к тому же многие солдаты были суеверны (ведь их в основном набирали из селян, привычных к тяжким условиям), а мелодия Тертия ещё больше укрепила веру в духов, и они восприняли приказ центуриона серьёзно.

Долго ли шли они через лес — и не сказать, все утеряли чувство времени. Но вот с ветвей, покрытых шапками снега посыпались стрелы, а затем, из ниоткуда, как призраки, повыскакивали синие воины в плотной одежде чёрной и тёмно-бурой шерсти. Хорошо было прятаться в таких цветах — римляне решили, что это и были духи. Или и правда духи?..

Мало внезапности, в лесу и сам разум мутился. Строи ломались, солдаты гибли. Тертий яростно отбивался. Благодаря колдовству фавна он бился хотя бы на равных, но лишь с каждым отдельным воином, не со всей стихией леса. Он впал в забытье. И когда собрался с мыслями, обнаружил, что стоит над поверженным галлом. И увидел, что синева лица — лишь краска, теперь смешанная с кровью.

Он побродил вокруг, иногда встречая тела павших друзей и врагов… И понял, что не понимает, где он. Да, по приметам он понял, где север, где юг, но что это давало?

И он брёл по холодному лесу. Как и тогда, он потерял чувство времени, но теперь не затруднялся сказать, идёт долго или коротко, а вместо этого ему казалось, что он идёт бесконечно.

И хоть и было страшно, он в то же время как-то единился с лесом. Ощущал, что хоть там, дома, Италия, а здесь Галлия, но лес, поля, горы везде одни, пусть здесь больше могучих деревьев, и снега? гуще.

И его потянуло достать свирель. Для кого играть? Для зверей? Деревьев? А просто. Раз он знал эту мелодию лесов и полей, значит, должен играть.

Он шёл и чувствовал, что деревья, звери и птицы правда слушают его. Будто ветви склонялись к нему, а один сидевший на ветке снегирь любопытно разглядывал его, и более существ с кровью не виднелось, ибо они слушали из укрытий.

Тертий всё больше замерзал, но и больше чувствовал единение с лесом, когда из-за деревьев робко выглянули два мохнатых и рогатых человечка, почти как его фавн. Он не особо удивился этому — раз лес един, то и фавны те же самые, хоть, может, галлы и зовут их иначе.

Затем козлоногие убежали, как сначала подумал Тертий — не доверяя человеку, ещё и чужеземцу с оружием. А на самом деле …

Раздалось странное женское пение, отдававшееся звонким эхом. Первым, что Тертий увидел вдали меж стволов, был ярко-зелёный цвет. Зимой, когда листья опали, и осталась лишь тёмная хвоя! Затем — ещё и рыжий. Потом Тертий разглядел очертания женщины в зелёном меховом платье, зелёной шапке, диадеме с зелёным кристаллом. У неё были зелёные глаза, столь же яркие рыжие волосы и рыжие веснушки (зимой!). Затем стали видны и ведущие её «фавны» (они сливались с лесом).

Тертий не заметил, что стоял как прочно вбитый столб. Её цвета, как и звуки песни, кололи, пронизывали, казались чем-то небывалым, что вторгается в естество и в душу, и в то же время были прекрасными. Да, если эти люди-козлы из того же рода, что италийские фавны, то она — из того же, что нимфы, но более хищная, коварная.

Тертий заметил, что его очень тянет бросить меч, как бы сдаваясь на милость нечеловеческому. Но нет, он сосредоточился на своём кулаке, сжал пальцы с натугой. Нельзя бросать меч. Даже не ради своей жизни: если его друзья живы где-то, он обязан их спасти. Поэтому не кидать меч, даже если его окружит всё лесное полчище! А тут всего-то два коротышки с рогами, одна женщина, и её песня, пусть и жгучая…

Когда женщина встала напротив, она умолкла, и с ней эхо, но звон будто ещё беззвучно стоял, наполнял воздух, Тертий и слышал, и не слышал его.

— Играй. — сказала она на латинском с очень звучным акцентом.

Тертий нерешительно достал флейту, но другой рукой решительно сжимал меч. И когда он заиграл, она запела вновь, и музыка слилась воедино, будто и должны были сочетаться.

И опять пропало время, будто песня длилась вечно. А когда кончилась, Тертий не мог вспомнить, как женщина и козлоногие исчезли.

Немного придя в себя, он бесцельно пошёл дальше. И вдруг на него с рёвом выскочил медведь, с глазами столь же жгуче-синими, сколь они были зелёными у женщины. Жутко перепугавшись, Тертий всё-таки вонзил в него меч, но разве мог он помочь? Медведь сшиб юношу мощной лапой и готовился прикончить… Когда раздалось уже другое пение.

Оно тоже было с чем-то волшебным, тоже слегка отдавалось эхом, но всё-таки было человеческим и мужским. И медведь скрылся, почти умирающий Тертий не увидел, с испугом ли, послушанием, почтением или ещё чем. К нему подошла тень человека и взяла на руки…

Тертий очнулся на соломе, в деревянной избе с дощато-соломенной крышей. Поодаль сидел мужчина с бородой с проседью, в длинном белом одеянии (поэтому Тертий понял, что это был друид — «Только в дом колдуна не хватало попасть» — подумал он). Мужчина варил что-то вкусно пахнущее на очаге из камней.

Тертий попробовал пошевелиться, но испытал жгучую боль.

— Ты нет двигаться! — воскликнул друид на дико-кривой латыни. — Ты раненый, я лечить ты! Медведь атаковать ты, ты мало-мёртвый!

Пришлось слушаться.

— Галл спас римлянина?.. Почему? — слабо проговорил он.

— В лес нет галл, римлянин, финикиец, тевтон. В лес человек, зверь, птица, дерево и… — он забормотал, не мог найти слово. — …и другой человек, не-человек. Человек-зверь. Человек-птица. Человек-дерево. Сильный человек. — он махнул рукой. — Ты нет думать. Я думать, ты не знать.

— Нимфы и фавны?.. — предположил Тертий.

— Я не знать это слова. Я говорить с римляне только продавать, спрашивать, правление, война. Не говорить сила-не-рука.

Тертий не понял, но тут вошла девушка с хворостом (как он впоследствии узнает, дочь друида и тоже начинающая жрица). В зелёном, но к счастью, не таком жгуче-зелёном, как у той загадочной. Она поговорила с отцом по-галльски, поглядывая на Тертия, и затем, видимо по его поручению, собиралась кормить раненого с ложечки. Но римский солдат посчитал это постыдным и выхватил у неё ложку, чтобы поесть самому, но лёжа это было жутко неудобно, он лишь обжёг шею похлёбкой. Пришлось дать кормить себя.

Шёл день за днём, друид и его дочь (её звали Бодуя) то ухаживали за Тертием, то уходили куда-то. Иногда их сменяла какая-то бабка. Друид не особо говорил с ним, а вот дочь пыталась, и понемногу они выработали общий язык, средний между латинским и галльским. Когда набралось достаточно слов, Тертий рассказал, что с ним было (как его чуть не убил синеглазый медведь, Бодуе уже рассказал отец; он же сказал ей и как Тертий храбро ударил медведя мечом — то, о чём сам италиец скромно умолчал).

Бодуя объяснила:

— Та женщина — госпожа Моргана. Её мужчина злился, что ты понравился ей, и пришёл в виде медведя, но мой отец прогнал его заклинанием. А ещё отец сказал мне, что ты отбивался от него. Ты храбрый. — она улыбнулась.

Она потихоньку начала заигрывать с ним. И являться во сне… Там они говорили легче, ведь вместо слов были образы (но Тертий думал, будто во сне они знали языки друг друга). И во сне она зазывала его, чтобы научить колдовству… Тертий отказывал. Он и так был в глубокой беде, зависел от галлов, не хватало ещё и этим опутывать себя. Но она упорствовала. Делала так, чтобы во сне он видел себя вороном, летал с ней, или каким-то зверем бегал по лесу, и даже рыбой в воде. Ему виделось лето, он танцевал Бодуей на поляне, полной яблонь, с прекрасными людьми, похожими на ту зелёную женщину, в венках из листьев. Порой он и сам был деревом, недвижным, но чувствующим всё. Много чудесного Бодуа показывала во сне, соблазняя изучать магию. Но Тертий упорствовал. И чем твёрже держался, тем больше нравился ей…

Когда они не спали, рассказывали о жизни своих народов, о своих землях. Было интересно. И встрече с фавном Бодуя дивилась менее всего. Иногда обоим было жутко слушать о нравах чужого народа: особенно о жертвоприношениях (Тертию) и о гладиаторских боях (Бодуе).

Много дней спустя Тертий смог немного ходить. Тогда они с Бодуей уже открыто друг перед другом считали себя влюблёнными. И однажды Бодуя вошла к нему с опущенной головой.

— Снега начинают таять, некоторые спящие звери встают. Скоро праздник Имболк. Это была бы радость для меня, если бы не ты. Ведь мы хотим принести в жертву богам пленных римлян. Вдруг среди них твои друзья?

Тертий мигом забыл об остатках болезни.

— Ты должна привести меня туда! — и в пылу, забыв, что хоть перед ним и любимая, а всё-таки галльская жрица, добавил: — Где мой меч?!

Она поглядела на него, и любовь смешалась в её глазах с ненавистью:

— Застрял в теле медведя и исчез с ним! А если бы и остался, думаешь, я бы пустила римлянина с мечом на наш праздник?!

— Хотя бы щит!!!

— Всё равно бы не дала. И отец продал щит и доспехи нашим воинам. Но я проведу тебя на праздник. Если любишь друзей, спасёшь их голыми руками.

И она привела его в рощу. По краям большой поляны собралось множество галлов — воинов, крестьян, а в середине стояла толпа друидов — молодых в зелёном, средних в голубом и старых в белом. А среди них была огромная соломенная фигура человека. И Тертий с ужасом увидел, что меж прутьев из соломенной груди смотрят люди с тёмными кудрявыми волосами. Он узнал и двух своих друзей, и самого центуриона. Друиды держали факелы, пели, играли барабанах, трубах и лирах.

Тертий кинулся вперёд, крича галльские слова, какие знал от Бодуи.

— Стойте! Не сжигайте их! Если надо, дайте меч, я сражусь за них на поединке с вашим воином! Если надо — сражусь много раз, с одним воином на человека!

Все галлы удивились. Друиды зашептались. И один старый сказал Тертию на правильной латыни:

— Поощрим храбрость. Ты можешь их спасти. Мы зажжём костёр, попробуй залезть в него и вынуть одного связанного римлянина за другим. Получится — мы не станем вас держать, идите в Рим.

Он громко объявил то же самое по-галльски. Толпа заликовала, и друиды запалили клетку-чучело, не дав Тертию ответить. И пастух-солдат храбро пошёл в костёр. Раздвинув прутья, он вытащил лучшего друга.

— Вас — третьим. — спешно бросил он центуриону, ибо пока не заметил, что в чучеле было больше двух его друзей.

Ему не пришлось лезть второй раз. Подул сильный ветер, и костёр потух. Галлы взволнованно зашептались. Много раз звучало слово «боги».

И вышла та самая зелёно-рыжая женщина с двумя «фавнами». Галлы преклонили колена. Она заговорила по-галльски, тем же звонким голосом, с загадочным эхом. Затем подошла к Тертию и обратилась на латыни:

— Я сказала им, что этот Имболк особый, ибо ты вернул песню древности, которая звучала, когда все леса и поля были едины, до того, как их разделили людские народы. И если ты сыграешь её, она будет вместо жертвоприношения. Не надо будет задабривать богов плотью, ибо плоти много, а песня одна.

Тут и сам Тертий поклонился ей, чужой богине. И достал флейту и заиграл мелодию детства. И Моргана запела под неё. И галлы слушали благоговейно. Может даже римляне в чучеле забыли, что их собирались сжечь, и два народа прониклись чем-то общим. Даже фавны затихли, иногда поводя ушами.

Казалось, песня не кончится, но так быть не могло. И друиды разобрали чучело и развязали римлян. Тертий крепко обнял всех кого помнил, включая центуриона.

А Моргана снова подозвала пастушка и дала ему золотую диадему со сложным узором и огромным изумрудом во лбу.

— Не только за песню. Вместе с тем, что ты не испугался, когда я шла к тебе, когда напал медведь и когда друзья были в беде, песня весит этого сокровища.

Тертий поблагодарил с низким поклоном.

— И помни: этот подарок не стыдно передарить. — некая хитрость прозвучала в голосе.

Прежде чем уйти, Тертий с надеждой спросил Бодую, не хочет ли она уйти с ним в Рим, красивый и удобный город.

— Нет. Вы обращаетесь с женщинами как с рабами, у нас же женщины ниже мужчин лишь настолько, насколько положено по природе, и мы можем делать что хотим.

Тем не менее, она печалилась от расставания, и они долго прощались наедине.

Без оружия и без доспехов пленные римляне кое-как нашли войско Цезаря, которое уже шло на юг. Их приняли и долго слушали удивительные истории.

Оказавшись в Риме, Тертий не спешил за положенной наградой. Диадема Морганы уже казалась большой ценностью, и потому награждение отпугивало его не меньше прочей городской бюрократии. Первым делом он стал искать братьев. И узнал, что за игровые долги они стали работать на одного купца как рабы. Но Тертий не растерялся и пошёл к дому купца и застал его возлежащим за трапезой. Примий и Секундий подносили ему вино и масло и взглянули на младшего с большим стыдом.

— Освободите моих братьев! Я могу расплатиться! — и с этими словами он показал диадему.

Купец удивился и попросил дать посмотреть её. И спросил:

— Откуда ты взял её?

— Добыл, как сокровище. — он не хотел говорить подробно, ибо купец был ему противен.

Тот кинул Тертию несколько монет и велел других рабов выпроводить его.

— Ты ничем не докажешь, что корона была твоя, а если докажешь, я скажу, что купил её за бесценок, потому что ты, деревенский дурень, не знал её настоящей цены!

Тертий слышал лишь его хохот, когда его выкидывали на улицу. И юноша пошёл, плача, даром что солдат. Тут ему встретился худощавый человек в запахнутом плаще, с волосами, зачёсанными на раннюю плешь и спросил о его горе. Тертий не узнал его, но всё рассказал. Тогда человек попросил его привести к дому купца.

Купец рассердился, что к нему всё ходят и сурово спросил незнакомца, кто он. И человек распахнул плащ, открыв золочёную тунику и дорогой меч.

— Я консул и великий понтифик Гай Юлий Цезарь. Вы обидели моего легионера, что совершил славный подвиг, и лицо коего я отлично помню. И вы понесёте за это наказание, а трофей вернёте владельцу.

И купец бросился в ноги Цезарю, и Тертий смотрел на полководца поражённо, а Примий и Секундий ещё поражённее — на брата.

Купца наказали, а Цезарь отвёл Тертия в свой дом, где попросил рассказать историю сокровища и дать рассмотреть его получше. Он всё рассказал (и заметил, что пока речь шла о медведе, полководец поглаживал свой меч).

— Я полагаю, тебе неважно, чем именно богатеть. Отдай мне диадему, и в награду получишь двойную сумму.

Тертий задумался, стоит ли того, но тут услышал, как Цезарь, глядя на изумруд, прошептал:

— Я найду тебя, Моргана…

Легионер удивился: вроде он не называл имени богини. И тогда решил, что лучше отдать диадему Цезарю. И так и не узнал, что в узорах зашифрована карта северных берегов, и изумруд отмечал место в Британии.

Цезарь добавил:

— Но никому не говори об этом. Тебе не поверят, а если поверят, будут насмехаться над Цезарем. Скажи, что добыл для Цезаря сведения о галльской засаде.

Тертий выкупил родителей и заодно приобрёл большой участок, и они сами стали латифундистами. То-то было радости, то-то праздновали! А мать, слёзно обнимая сына, умоляла больше не ходить на войну. Но сын с сожалением сказал, что обязан…

Во время второго похода в Галлию Тертий упорно расспрашивал местных — пленников и союзников, называл им приметы селения, где жила Бодуя. И наконец нашёл его, и по счастью легион проходил через него. Но там он услышал, что у Бодуи родился ребёнок с кудрями и лицом как у римлянина. Соплеменники возненавидели её и захотели убить, но она обратилась в ворона и улетела в лес, а ребёнка стали растить бабки. Тертий долго плакал. Но наконец заставил бабок отдать ребёнка ему…