Дай Бог им лучше нашего сыграть!
Пришло время!
Как только я это осознал…
Открыл глаз и прислушался. Темно, тихо, душно. Тело одеревенело, ноги упираются в стену. Очень тесно. Комната словно уменьшилась в размерах, над лицом навис потолок, шершавый, неоштукатуренный. Где я? Одной рукой с трудом уперся в "потолок", приподнял его, как крышку, медленно выпрямляясь, попытался сесть в тесном кубеле. Спина хрустела. Кружилась голова, шея обмотана проволокой. Или бинтом. Сколько времени я провел в этом гробу. Запах пыли, плесени, соленой капусты и немного… тлена.
— Федот!
Вздрогнул… рядом кто-то лежал. Впотьмах сперва и не приметил, неловко повернулся, нащупал истлевшую ткань, тощее сморщенное тело под ней. Стало страшно и неуютно.
— Федь… — хриплый голос чуть смягчился. — Зачем проснулся, куда тебе? Али забыл?
Мне безумно захотелось света и тепла. И еще я почувствовал голод. Молча полез в темноту.
— Эх, милый… — тонкая сухая рука скребла в пустоте.
Я шел, как пьяный, и ноги сами вели к несформировавшейся цели, ради которой я и проснулся. Ноги наши умнее головы бывают. Одна босая, другая в облезлом валенке. За спиной сквозняк хлопнул дверью. Только кот стал на пути, сверкнул по-колдовски янтарно, зашипел, замахнулся.
— Барсик! Старый черт, не признал?
Старый черт выгнулся в сомнениях, стегнул хвостом, сплюнул, сказал растерянно вот косяк, извини, брателло, боднул квадратной башкой и почесал ухо.
В гостиной ничего не изменилось. Добротные старые вещи уверенно стояли на привычных местах. Большой стол со стульями вокруг. Столетний несокрушимый секретер. Книжный шкаф с богатством. Надменный диван. Здесь раньше кипели праздники, перемешивались смех и шампанское, под звон бокалов вспыхивали аппетитные диспуты, и детские голоса перекрикивали голубой огонек, и были легкий пар с заливной рыбой, и весь великий Советский Союз помещался в этой комнате, пел, плясал, кричал ура и дарил подарки.
В углу прислонилась к телевизору елка, куда ее ставили много лет подряд. Тускло светящая гирлянда на спящем, экономном режиме. У елки кто-то шевелился, неясная тень. Я замер, стараясь не дышать, пригнулся и зачем-то пополз на карачках, миновал кресло, под прикрытием которого просочился в спальню малыша. С трудом выпрямился, оглянулся.
Малыш спал. Вот, новый ковер у его кроватки, мягкий, ласковый, шаг в нем тонет. Красивый ребенок, светлый, добрый. Откинул одеяло, свесил ручонку почти до пола. Мерно посапывал. Это тихое детское дыхание, как лучшая рапсодия ночи, самая завораживающая драгоценная гарантия жизни. Его отец так же спал в детстве. А я подходил к железной кроватке, замирал и слушал, слушал… Вспомнил, как он меня смешливо дразнил, по мультику: "Дядя Федя съел медведя!" Ну, какой же я тебе дядя?
Вынул из-за пазухи леденец, завернутый в скрипучий целлофан, не обессудь, малыш, чем могу, поколебавшись, аккуратно положил его у кровати, возле пушистых тапок с беличьими ушками. Коснулся теплой ладошки, до свиданья…
Вышел из спальни и решительно направился к елке. Словно ветерок прошелестел. Гирлянда стала нежно наливаться светом, теплом, красные, желтые, изумрудные лампочки пошли мигать, семафорить. Приветливо зашелестели ветви синтетической красавицы, потянулись в мою сторону, словно вся елка пыталась поклониться. И на ней ожили игрушки. Старые, советские. Незабываемое зрелище! Стеклянные, с потускневшими осыпавшимися красками, зайцы, матрешки, клоуны стали удивленно поворачиваться, подпрыгивать на ниточках, радоваться…
"Игрушки молодости нашей…. Игрушки, без которых мне не жить…"
Ёлка — это оплот. И песня Людмилы Марковны оплот. И мандарины, и с легким паром, и смех, и радость в доме, — на том и держались, верили, стояли прочно на ногах. А моя-то, моя! Обязательно припрятывала одну мандаринку на память на счастье — до следующего года. Испортится ведь, глупенькая! Прячет. Я тоже пристрастился несерьезно, конфету заначивал. Неважно какую, пусть недорогую. Карамель или леденец на палочке. Усмехнулся этим воспоминаниям и, сбавив шаг, поморщился: в пояснице словно пружина скукожилась. Откуда там пружина, чепуха какая.
Под елкой сидели новенькие Дед Мороз и Снегурочка. Блестящие, неживые, китайские. При виде меня они медленно поднялись и ошеломленно воззрились на сутулого старика с оторванной рукой, вылущенным глазом, босого в разорванной шубе. Совсем молодые, смешные. У мужика был красный целлулоидный барабанчик и хлипкий мешок-пустышка. Девонька отступила сначала, брезгливое любопытство в ее глазах вдруг сменилось жалостью, сочувствием. Китаец виновато потупился, да я не в обиде, свято место пусто не бывает. Он был высок, пожалуй, сантиметров под сорок, почти на голову выше меня.
Я смотрел на них и видел себя со своей Снегурочкой. Когда-то тоже были молодыми, зелеными, неоперившимися. Когда еще черно-белые телевизоры не в каждой семье имелись. У нас был "Рассвет", и вся семья восторженно смотрела "Голубой огонек". За столько лет успел немного. Свечи забытые тушил. Стеклянные осколки с пола подобрал, когда малыш ползал. Свет выключил, когда молодые поцеловались. Шарики надувал, конфеты подкладывал. Учил Барсика черную шелупонь из квартиры гнать, нечего тут.
Я махнул рукой, бывайте, ребята, чего там, сможете так же, как и мы, молодцы будете, Шань Дань Лао вам! Повернулся и пошел. Меня догнало шебуршание и щебет.
— Эй, мэй, санта, санта… — китаец жестикулировал, просил, чирикал, как воробей. Его руки неумело срывали роскошную дешевую шубейку из пеноплена на дешевом клее. Он показывал на мой тулуп, тыкал себе в грудь и торопливо объяснял своё, честное, от души.
— Да ладно, сынок, не тушуйся, — меня умилил-таки его порыв, — не возьму. У меня все ж советская, при Никите Сергеиче набивали.
И я гордо запихал в прореху вылезающую историческую вату.
А вот Снегурочка удивила. Сорвала свою пушистую шапочку, вытянула атласный поясок, стала на колени, на ногу мою босую показывает. И морщится, будто лимон съела или плакать собралась. Каюсь, не удержался, позволил девочке чуню соорудить, считай, что новой обувью обзавелся. Хорошие они ребята, надеюсь, придутся по душе моим домашним.
Проходя мимо стола, задержался у вазы с мандаринами, поглядел, полюбовался, потом, вздохнув и нахмурившись, стащил самый маленький плод, осторожно спрятал в карман. Отнесу своей… туда.