Зима Рагнарёка

Таська ломала стол. Стол был старый, добротный, с резными листьями на ножках, и поддавался плохо, но зря, что ли, парни его тащили? Стол лежал на полу столешницей вниз, а Таська сидела на нём, как на брюхе поверженного льва. Если честно, то ей было жаль драконить такую красоту, но стол — это дрова как минимум на два дня.

— Ну чего ты уродуешься? Я же сказал, что мы его вечером разобьём.

В дверях стоял Димыч. Свет от двух плоских свечей золотил щетину на его щеках и ёжик волос. Вообще-то сейчас был день, но на окнах висели ковры, чтобы сохранить тепло.

— Угу, — согласилась Таська. — А ужин как готовить? Целую кастрюлю вскипятить надо.

— Ох! Ну давай помогу.

Димыч опустился на корточки. Он как раз отламывал вторую ножку, когда раздался стук в дверь. Таська замерла, а Димыч насторожился, как зверь. Стук повторился, немного другой, и Таська вернулась к прерванному занятию, а Димыч пошёл открывать. Стучал свой.

Грохнула железная дверь, и в комнату влетел вихрь.

— Кто добытчик? Я — добытчик! — орал мелкий рыжий мальчишка, прыгая вокруг Таськи и полуразобранного стола и размахивая двумя бумажными пакетами. — Кто добытчик?...

— Стопэ, Буся! — рявкнул Димыч. — Показывай!

Санёк Бусин или попросту Буся с готовностью протянул ему пакеты. Первый оказался совсем лёгкий, разрисованный цветами и красавицами в кимоно, в нём был чай. Второй же — увесистый, был наполнен конфетами.

— Ну! — одобрил Димыч, затем строго взглянул на Бусю.

— Где достал?

— На Ваське.

И Буся затараторил, рассказывая, как шёл по Среднему, услышал машину, сразу понял, что это военные, и спрятался в ближайшем подвале. Подвал оказался чайно-кондитерским магазином и, естественно, его уже разорили. Бусин и не рассчитывал поживиться, ему надо было переждать, пока вояки уйдут, ведь они часто хватают детей без родителей и отправляют в приюты. А в приюте не кормят, холодрыга, потому что нет топлива, все спят в общей спальне, и кто-нибудь утром обязательно просыпается мертвяком.

— Короче, Бусин! — велел Димыч.

И Бусин рассказал, как вояки стали спускаться в подвал, наверное, его всё же заметили. Тогда Бусин пополз к дальней стене с привалившимся к ней, но не упавшим, стеллажом. Он заполз за стеллаж, за ним оказалась низкая дверь. Вояки так грохотали своими ботинками, так матерились, переворачивая пустые ящики и разбитые витрины, что не услышали, как Бусин тихонько приоткрыл дверь и просочился в образовавшуюся щель. В подвале было темно, Бусин притаился у самой двери, приперев её спиной. Наконец шаги начали удаляться, рыкнув, уехал военный "уазик". А Бусин зажёг фонарик и осмотрелся. Здесь тоже царил бардак, но бардак, свидетельствовавший о том, что помещение не громили, а пытались в нём жить. В углу валялись скомканные одеяла, на нескольких перевёрнутых ящиках стояли грязные кружки, на блюдце торчала толстая разноцветная свечка, рядом лежала поастмассовая зажигалка. Эту свечку он и зажёг, чтобы сэкономить батарейку фонарика.

Помещение было складом, в нём прятались люди, а потом ушли, прихватив всё ценное. Возможно, они даже специально завалили дверь стеллажом, а сами пролезали в щель, как Бусин. Он поискал и нашёл в железной хлебнице чай и конфеты. Уходили прежние обитатели, наверное, в спешке, иначе бы не оставили и конфеты, и чай, и свечку с зажигалкой.

Из этой комнаты-убежища вели ещё несколько дверей, за одной из них стало что-то царапаться, и Бусин решил валить, тем более что вояки уехали.

— Бусин, а ты в курсе, что может царапаться в подвале, из которого ушли люди? — спросила Таська. — Из хорошего подвала, с замаскированной дверью, из подвала с припасами и одеялами...

— Мертвяк, — насупившись, ответил Бусин.

— Мы что говорили про подвалы, чердаки? — спросил Димыч.

— Что ходить как минимум парами, а лучше с тобой или Панком, — также, глядя в пол, сказал Бусин.

— Ну а что? — заныл он. — Там вояки были... И я чай принёс...

— Чтоб в последний раз, — сказал Димыч. — А теперь — ломай стол!

Обрадованный отсутствием более строгого наказания, Бусин скинул потрёпанную куртку, стянул шапку и бросился к перевёрнутому столу, а Димыч высыпал на подоконник конфеты и рассортировал их на две неровные кучки.

— Так, сникерсы калорийные, их для вылазок оставим, а эти можно так съесть.

В комнату неслышно вошла Гюзель. Она куталась в несколько платков, и эти платки, павлопосадские, из очередного разгромленного магазина, с типично русскими узорами, выглядели на черноволосой Гюзели восточным одеянием. Гюзель появилась в из компании не так давно, но Таське казалось, что она была всегда, молчаливая, она сразу взяла на себя большую часть работы по дому и почти не выходила.

Гюзель взглянула на конфеты, потом на Димыча.

— Это на вечер, — сказал Димыч. — Но можешь взять одну.

— Я — потом, — прошептала Гюзель. — Когда все будут есть...

Она всегда говорила тихо.

— А мне? — Бусин прекратил на секунду мучать стол.

— А ты и так проштрафился.

Бусин опять насупился. Но долго обижаться он не умел.

— Между прочим, пацан с Васьки, который на Приморской живёт, у них там база, говорит, что в Финском корабль появился.

Димыч с треском оторвал ножку и бросил её к печке.

— Какой ещё корабль? Финский же замёрз.

— Нагльфар.

Таську как ударило.

 

Первую зиму они пережили вместе: Таська, папа и Маргарита, папина жена. Конечно, было трудно, но в лесу, по крайней мере, оставались зайцы, плюс Таська неплохо научилось ловить рыбу в проруби. Мертвецов становилось всё больше, теперь они уже не выходили по одному, а бродили целыми стаями, особенно ночью. Таська слышала, как они гремят сеткой забора. Таська вставала с постели, смотрела в окно, иногда узнавала знакомых из посёлка. Она часто гадала, как мёртвые воспринимают живых. Неужели только как источник пищи?

Никто не знал, как распространяется зараза и зараза ли это вообще, потому что поднимались абсолютно все мертвецы кроме тех, которых сожгли или которым проломили головы.

Когда стало ясно, что зима не собирается кончаться, пришли военные. Они выволакивали людей из домов, всех, даже женщин и детей, и тащили в крытые брезентом грузовики. В тех, кто сопротивлялся, стреляли на месте.

Папа спрятал Таську в мансарде, за шкафчиком с бельём. На первый взгляд казалось, что в этом закутке никто не может поместиться, на самом же деле из-за ломаной крыши мансарды там было довольно просторно. Папа задвинул за Таськой шкафчик, и больше она отца не видела. Она слышала, как кричала Маргарита, слышала тарахтение мотора и выстрелы. Вылезла Таська только к утру следующего дня.

Котёл остыл, и в доме было холодно. Военные забрали всю провизию, но Таське удалось отыскать пару банок с консервами. Их Таська покидала в рюкзак вместе с паспортом и тёплыми вещами. Ещё она прихватила с собой несколько фотографий и игрушечного снегиря, папин подарок.

Серый рассвет занимался над опустевшим посёлком, пахло дымом — один из домов подожгли. В уцелевших домах двери были распахнуты настежь. Таська обошла восемь из них, в некоторых никого не было, а в некоторых лежали трупы, но убили их правильно, выстрелом в голову. Таська разжилась краюхой самодельного хлеба и почти целой автомобильной аптечкой, а во дворе девятого дома обнаружила "крузак" с ключами в замке.

Таська, возможно, растерялась бы на оживлённой трассе, но доехать до магазина с "пенсионной" скоростью она вполне могла — папа учил её водить в прошлом году. Конечно, ехать на машине было рискованно — её могли заметить с вертолёта, но идти в Питер пешком было ещё большим безумием. Когда Таська выезжала из посёлка, навстречу ей вышли два мертвеца, оба в военной форме. Медленно они двинулись к машине, одного Таська отбросила "кенгурятником", второй успел лишь царапнуть дверь оледеневшей сизой рукой. Сыпал снег.

В посёлке все знали, где стоит военный кордон, потому что каждый день ездили мимо него. Таська бросила "крузак" примерно километра за полтора до него и пешком отправилась через лес. Помогла ей начинающаяся метель, хотя на самом деле у Таськи было куда больше шансов заблудиться и замёрзнуть, чем обойти кордон. Но она обошла. Потом она два раза ночевала в чужих брошенных домах, первый раз в дощатом дачном домике, а второй — в таунхаусе в Коломягах.

Чем ближе к городу, тем чаще попадались военные машины, и Таська решила передвигаться по ночам. Она раздобыла белую простыню и, когда слышала машину или вертолёт, ложилась в сугроб на обочине и накрывалась ею. Идею с простынёй она почерпнула из уроков истории, когда рассказывали про русско-финскую войну.

Она знала только адрес матери, но нужную улицу нашла быстро. Мать жила в сталинском доме на Школьной, квартира досталась ей от тётки, после замужества она её сдавала, а после того, как они с папой развелись, она сюда вернулась. Дверь подъезда висела на одной петле, и Таська вошла внутрь. С собой у неё был железный прут — оружие. Она знала, что мертвецы — тупые и не умеют затаиваться, но всё равно, поднимаясь по холодной тёмной лестнице, подолгу стояла на каждом этаже, прислушиваясь. Дверь в квартиру матери кто-то завалил ящиками, набитыми кирпичами, и тут Таське следовало бы насторожиться, но она просто отодвинула их.

Таська вздрогнула, когда рядом с ней кто-то зашевелился, но это оказалось всего лишь её отражение в зеркальном шкафу. Таська посмотрела на девчонку в синей зимней куртке с капюшоном и шапке крупной вязки. Глаза у девчонки были дикие.

Квартиру мать обставила красивой добротной мебелью: блестящая вешалка в прихожей, кожаный пуфик под ней, в гостиной — белый с чёрными подушками диван и большая картина с красными и розовыми пятнами на неровно окрашенной кофейного цвета стене. С неудовольствием Таська подумала, что они с отцом жили гораздо скромнее. На стеклянном столике стоял раскрытый серебристый ноутбук, рядом лежали журналы. Заглянув в спальню, Таська обнаружила, что бельё на кровати с асимметричным волнистым изголовьем смято, но сама комната была пуста.

Таська вернулась в коридор. За её спиной медленно раскрылась дверь в ванную. Таська обернулась — на пороге стояла мама, мёртвые глаза слегка блестели в полумраке, а руки висели вдоль тела. Мама покачивалась. Таська перехватила прут, и мама резко вытянула вперёд руки, намереваясь схватить Таську, но руки тут же упали, а сама она выгнулась дугой и захрипела. Одета мама была в белый кружевной халат с проступавшими на нём бурыми пятнами и походила на жутковатую куклу. Несмотря на холод, Таська почувствовала характерный запах. Она не могла ударить маму, пусть даже мёртвую, и просто толкнула её концом прута в грудь.

Как-то (ей тогда было двенадцать) папа сказал Таське, что она очень похожа на маму, что они сейчас как раз одного роста. Таська же всегда была щуплой.

Пролежавшее в пустой квартире тело высохло, стало хрупким и лёгким. От удара мама отлетела обратно в ванную, и Таська захлопнула за ней дверь. К счастью, хоть мама и отремонтировала квартиру по последнему слову дизайнера, но планировка осталась прежней и дверь ванной открывалась в узкий, не шире метра, коридорчик, который оканчивался кухней. Таська вставила прут между стеной и дверью и отступила в кухню. За дверью возилась, поднимаясь, мама.

Таська собралась было перепрыгнуть прут, перегораживавший коридорчик-апендикс, схватить рюкзак и бежать, когда дверь — входная дверь — скрипнула, а через пару секунд коридор заслонил чёрный силуэт. Таська снова метнулась в кухню, оружия у неё больше не было, если не считать ножа, который она и выставила перед собой.

— Стопэ, подруга! — сказал силуэт. — Я — живой.

Учитывая опыт с военными, живые были ненамного лучше мёртвых.

Силуэт, помолчав, добавил, кивнув на ванную:

— А там у тебя — кто?

— Мама, — ответила Таська. Она шагнула вперёд и взялась за прут.

— Если не отвалишь, то я её выпущу.

— А ты боевая, — удивился силуэт. — Сама-то с ней потом как справишься?

— А это уже моя забота! — ответила Таська.

Человек стянул капюшон, открыв лицо. Молодой парень, светлый ёжик волос, расплющенный, наверное, когда-то сломанный нос, насмешливые серые глаза. В дверь ванной сначала заскреблись, потом ручка задёргалась. Парень посмотрел на дверь.

— Вот что, подруга, у меня к тебе предложение. Давай глянем, чего тут у твоей мамы ценного, а потом свалим. Идёт?

Перед тем, как уйти, Таська ещё раз взглянула на себя в зеркальный шкаф. На синей куртке блеснул нарисованный серебряным лаком для ногтей символ из нескольких косых линий.

Так она встретила Димыча. Таська была хорошенькой, и Димыч в самом деле сделал ей предложение, от которого было невозможно отказаться. К его чести, он всегда пользовался презервативом. Презерватив-то их однажды и подвёл.

Сначала Димыч привёл Таську в розовый одноэтажный домик на Чёрной речке, бывшая людская особняка Салтыковой. Там их уже ждал Ахмет. Ахмет был на пару лет младше Таськи, он прибыл из Новосибирска и выжил после знаменитого Волчьего Крушения поезда. Родители же его и обе сестры погибли.

Домик был хороший, тёплый, с решётками на окнах, немаловажным преимуществом была Чёрная речка, в проруби которой можно было стирать (к вопросам гигиены Димыч относился очень ревностно), но метро рядом портило всю картину. Оттуда периодически вылезали мертвецы и шатались вокруг домика. Таська попробовала нацепить на стёкла бумажки с защитными символами, но стало только хуже: мертвецы, хоть и не лезли теперь в дом, останавливались и, говоря языком прибившегося к компании Панка, "колбасились по-чёрному", выгибаясь самым немыслимым образом и издавая скрежещущие звуки, так что приходилось выходить на мороз и добивать их топором.

Панк был анархистом, в том смысле, что был им раньше, до того, как мёртвые стали бродить по улицам, а небо не заволокла сизая мгла, из которой без перерыва сыпался снег. Он читал Ницше и идеализировал право сильного, пока не выяснилось, что сильные сейчас — это военные. Мир без правительства оказался совсем не таким, каким Панк его себе представлял, и Панк озлобился. Он попытался подкатить к Таське, об этом узнал Димыч и после короткого разговора за розовым домиком, после которого Панк вернулся слегка помятым и прихрамывающим, попытки свои прекратил. Неудачу в амурных делах он попытался выместить на Ахмете, и тут уже Димыч не стал уводить его за домик, а коротко и доходчиво объяснил, что уже нет "чурок" и "черножопых", а есть живые, мёртвые и военные, и, чтобы выжить, неплохо бы об этом помнить, а если его, Панка, вдруг одолеет склероз, то он может катиться на все четыре стороны. Панк всё понял, и инцидентов больше не возникало.

Впрочем, были у Панка и достоинства: благодаря опыту уличных драк до катастрофы, мёртвых в капусту он крошил виртуозно, используя топорик от пожарного щита.

Бусина они подобрали уже перед переездом, в начале календарного лета, которое отличалось от зимы только длительностью светового дня. Таська и Димыч шли дворами вдоль Савушкина, нагруженные консервами из супермаркета на Приморском. Торговый зал там давно разорили, а вот на складе было много мертвецов, и туда никто не совался, никто, кроме Димыча и Таськи с рисованными амулетами. Солнце проглянуло под пеленой облаков, и мир стал кроваво-красным. Снег поскрипывал под полозьями санок, тишина давила на уши и настораживала, когда Таська и Димыч услышали какой-то невнятный шум. Вроде бы удары, а между ними то ли плач, то ещё что-то. Звук шёл от входа в ближайший подвал. Димыч велел Таське ждать, а сам, пригибаясь, рысцой подбежал к подвалу, заглянул под прикрывавший вход жестяной козырёк и вдруг долбанул по нему со всей силы. Раздавшийся при этом звон можно было сравнить по громкости со взрывом, а из подвала вылезли мертвецы. Их было двое, один когда-то был женщиной с длинными вьющимися волосами, а второй носил форму полицейского. На женщине не было ничего, кроме распахнутого пеньюара, впрочем, это не имело значения, потому что грудей у неё не было тоже.

Стас быстро успокоил их ударами топора, а затем спустился и выволок из подвала всхлипывающего мальчишку. Из-под пёстрой кепки у мальчишки торчали рыжие вихры, а в руке он сжимал здоровенный дрын.

Розовый домик был хорош всем, кроме близости к метро и ещё к Савушкина, по которой то и дело проезжали военные машины, рано или поздно их убежище бы обнаружили.

Новую квартиру искали долго и в результате остановились на доме с башней на проспекте Добролюбова. Живых обитателей в нём не осталось, во всяком случае, в выбранном подъезде, а неживых или зарубили топорами или замуровали в их же квартирах. Потом, спускаясь и поднимаясь по лестнице, Таська в течение многих месяцев слышала, как они скребутся за дверьми.

Поселились они на последнем этаже, в угловой квартире с видом на Биржевой мост. Выбор такой был сделан по двум причинам. Во-первых, здесь был действующий камин, куда можно было вывести трубу буржуйки, чтобы не выводить её в окно, поскольку свежие следы копоти на стенах могли привлечь вояк и любителей лёгкой наживы. То, как Димыч и Панк волокли эту буржуйку, было отдельной, эпической историей из множества нецензурных слов. Во-вторых, камин этот находился в большой, метров сорок, столовой-гостиной, и места хватало не только, чтобы готовить, но и чтобы спать в тепле. Таська с Димычем спали на огромной, притащенной из хозяйской спальни, кровати с балдахином, остальные — на матрацах и диванах, под грудами одеял.

Примерно тогда они нашли Гюзель.

Гюзель стояла на перекрёстке набережной Жданова и Большого, лицом к Тучкову мосту, и ждала мертвецов. Мертвецы надвигались на неё с трёх сторон, а Гюзель не пыталась убежать или спрятаться в одном из магазинов с разбитыми витринами. Панк окликнул её, Гюзель обернулась. Глаза на её исхудавшем, обрамлённым чёрным платком лице были огромными. Разница между ней и живыми мертвецами заключалась лишь в том, что Гюзель выдыхала пар.

Таська давала Гюзель по несколько ложек еды каждый час, и вскоре Гюзель начала самостоятельно вставать со своего дивана за ширмой.

 

— Он огромный был, до неба. Шерсть густая, серая, как стальная. Луна светила, и он был как серебряный. Взял один вагон зубами, поднял, а другие-то вагоны прицеплены! Тоже потянулись, людей смяло, кто-то прыгать стал, а он зубы сжал и вагон смял.

Уже стемнело, и все вернулись. В печке прогорали угли, заваренный Гюзель чай пах на всю комнату, в прозрачной миске блестящей горкой лежали конфеты. Ахмет рассказывал историю своего спасения.

— Кровь на снег закапала, один проводник самый последний вагон отцепить успел. Он стоять остался, мы под ним лежали. Отец вылез посмотреть, и огромная пасть опустилась сверху и взяла его. Каждый зуб — больше человека. Он не укусил его, нет, просто взял, как конфету берут.

— Чего уши развесил, слышал всё уже, — сказал Димыч Бусину. — Давай, дров на завтра принеси.

Бусин покорно натянул куртку. Теперь Димыч будет шпынять его почём зря, эх, надо было про подвал не рассказывать. Он вышел сначала в коридор, где было заметно холоднее, чем в комнате, затем отпер дверь. На лестнице было темно, и Бусин постоял с минуту, давая глазам привыкнуть. На подоконник лестничного окна намело приличный сугроб, в квартире внизу всё ещё слабо скреблись запертые мертвецы. А вообще Димыч придирается, ведь он, Бусин, умеет искать! Кто на той неделе приволок мешок макарон? Пушкин?

Бусин открыл соседнюю квартиру, которую они использовали как склад. Здесь света из широких незавешанных окон хватало, и Бусин начал набирать в охапку дрова из разбитой и разобранной мебели. Набрав сколько мог унести, Бусин привычно-опасливо кинул взгляд в дальней угол комнаты-склада. Там стояла детская кроватка, которую Димыч не разрешил трогать. Кроватка была пуста.

 

Полковник Вахонин и подполковник Лазарев стояли на верхнем этаже брошенного здания Адмиралтейских верфей на Галерном острове и смотрели на сумрачный залив, белый и гладкий, точно праздничная скатерть. Человек с хорошим зрением мог разглядеть на этой скатерти едва заметную точку.

— Пальнуть бы, — мечтательно произнёс Лазарев.

— Норвежцы пальнули, — ответил Вахонин.

— И что?

Вахонин протянул ему военный бинокль. Лазарев приложил его к глазам, картинка скакнула ближе.

По льду ехал корабль. Белый, но всё же более тёплого оттенка, чем снег, с изогнутым лебедем носом, на котором вместо носовой фигуры красовался огромный череп то ли ящера, то ли змеи. Глаза черепа багрово светились. Паруса хлопали на ветру, не было похоже, что они сшиты из ткани, и Лазарев вдруг с ужасом понял, что это кожа. Человеческая кожа. А сам корабль? Это же кость! Изящный, как игрушка, корабль сделанный из костей, и, как Лазарев не старался, он не мог найти ни одного стыка.

— Ты ниже смотри, — посоветовал Вахонин.

Лазарев сдвинул бинокль и увидел шеренгу людей, во всяком случае, ему показалось, что людей, но через секунду он понял свою ошибку. У живых не может быть таких застывших, покрытых инеем лиц. Инеем была покрыта и камуфляжная форма и береты. Мертвецы не шли — бежали, ровно, размеренно, как машины. Каждый наклонился вперёд и тянул за собой что-то длинное и белое. Цепи. Они волокли корабль за цепи из костей. Их было не меньше сотни, а за этой сотней шла другая, третья... И у каждого цепь, и каждый бежит.

Здесь были не только норвежские солдаты, но и обычные люди: мужчины, женщины, половую принадлежность некоторых угадать было невозможно, потому что они разложились до костей, но всё равно продолжали волочь корабль. Лазарев снова сместил бинокль, перенастроил. За кораблём колыхалась неровная полоса — тоже мертвецы.

Широкое окно, через которое Вахонин и Лазарев наблюдали за кораблём, затрещало от ветра, от него потянуло морозом, хотя помещение бывшего цеха и так промёрзло по самое не могу.

— Лазарев, ты в бога веришь? — спросил вдруг Вахонин.

— У меня мама — коммунистка. Она мне всегда говорила, что бога нет, даже в девяностые, когда верить было модно.

— А он — есть! — Вахонин совершенно неожиданно и дико расхохотался. — Вот он — наш бог!

Он ткнул рукой в стекло, затем стал серьёзным и снова посмотрел на едва заметную точку корабля вдали. Только сейчас Лазарев заметил седую шетину на щеках Вахонина и ввалишиеся, с нездоровым блеском, глаза.

— Темнеет, — пробормотал Вахонин и нервно облизал губы. — Это от него тьма идёт. Тьма и холод.

— Что будем делать? — спросил Лазарев. Начальник начинал его пугать.

— Встретим, — ответил Вахонин. — Пропустим через город и снабдим солдатами. Принесём жертву. Зря мы, что ли, этот сброд по улицам собирали?

— К-какую жертву? Как? — Лазарев от неожиданности начал заикаться.

— Ну, Лазарев, ты меня удивляешь. Ты, что, книжки не читал? Как жертву приносят?

В окно ударил порыв ветра, застучал по железному откосу поднятый снег. Стекло скрипнуло в раме и вдруг покрылось трещинами.

 

Таська ещё раньше обнаружила, что постель помогает забыться и отвлечься от всего, что происходило днём. Хоть Димыч и не был умелым любовником, но сравнивать Таське было не с чем, и каждую ночь они жадно совокуплялись за бархатными занавесками роскошной кровати, в конце концов, они оба были молоды. Обычно Таська старалась вести себя потише, но сейчас, когда Нагльфар вошёл в Финский, она могла думать только о нём. У Димыча было крепкое мускулистое тело, но, обнимая его в темноте, Таська представляла себе другого, рыжеволосового, с насмешливыми зелёными глазами, и вскрикивала, и стонала, и крепче обхватывала ногами ничего не подозревающего о такой измене любовника.

Ветер завывал за завешанными коврами окнами, Таська и Димыч кувыркались под балдахином, Ахмет спал, Бусин тоже посапывал. Гюзель тихонько молилась, она боялась корабля, а Панк, лёжа с открытыми в темноту глазами, слушал, как молится Гюзель.

Таське никто не объяснял, как заставить мужчину, с которым спишь, делать то, что тебе нужно, но ледоруб она себе выцыганила. Таська привела множество аргументов, что, мол, топор для неё тяжёлый и носить его неудобно, и вообще, по назначению она его почти не использует, дрова рубят парни, а они с Гюзель только готовят и убирают. Димыч сдался и спионерил для неё ледоруб в бывшем спортивном магазине. Таська осмотрела ледоруб и стала ждать.

 

— Живо, живо! А то он снесёт всё к чертям собачьим!

Тьма, более плотная, чем обычный снежный сумрак, накрыла город. Температура упала до минус сорока, но по Благовещенскому мосту ползали люди, отогревая горелками замёрзший механизм. Уже был слышен ровный скрипяще-шаркающий звук — Нагльфар с армией мёртвых входил в устье Невы.

— Ну!!!

Мост дернулся, на лёд падали, раскалываясь со звоном, трёхметровые сосульки, плюхались наросшие за три года пласты снега, образовалась щель, но дальше мост не двинулся. Шум нарастал.

— Ещё!

Шорк, шорк. У норвежских солдат руки стёрлись до костей, но они не собирались останавливаться. За кораблём, отставая на его длину, шла бесконечная армия, и невский лёд стал чёрным. Нагльфар проплыл мимо Адмралтейских верфей, белая мачта перечеркнула на мгновение длинный балкон дворца князя Михаила. Первые ряды мёртвых норвежских солдат вошли под мост.

И Благовещенский поддался, обе половинки разошлись с диким скрежетом, громадные сосульки посыпались на мертвецов, кажется, даже сбили кого-то с ног, но хода корабль не замедлил.

— Благовещенский развели! — в квартиру влетел Бусин. — Корабль на Неве!

Таська отставила кастрюлю, которую собиралась наполнить водой, и выглянула в щель между оконным косяком и ковром. На улице было темно, как вечером, и почти ничего не видно из-за метели, в глаза подуло холодом.

— Из квартиры не выходить! — сказала она.

— Ага! — и Бусин радостно побежал в другую комнату — сообщить новость Панку и Ахмету.

Таська накинула куртку, надела шапку, замоталась в шарф и взяла ледоруб.

Биржевой мост она нашла почти наощупь. Под куртку, кстати, хорошую и тёплую, Таська надела два свитера, но всё равно ледяные пальцы холода пробирались внутрь. Руки в толстых кожаных перчатках с подкладкой моментально задубели, глаза залепляло. Снега навалило по колено, он был мягкий, пушистый, и ноги в нём вязли, протоптанные же ранее тропинки, по которым передвигались Таська и другие уцелевшие, засыпало. Цепляясь за перила Биржевого, Таська выбралась на Стрелку.

Вдоль набережной стояли солдаты, у их ног, на коленях, стояли связанные люди. Они все были в гражданском. Таська залезла на возвышение ближней из Ростральных колонн и спряталась за статуей.

Она могла и не тихариться, никому не было до неё дела. Кто-то плакал, кто-то стоял молча.

— Мы сдохнем, все сдохнем! — надрывался какой-то старик. — Вы не понимаете!...

Солдат, державший старика, со всей силы толкнул его грудью на каменный парапет, старик охнул и замолчал.

— Готовсь!

Связанных рывком поставили на ноги, и сразу стало тихо, только ветер свистел, да шуршал по колоннам снег. По Неве шёл Нагльфар. Белый, с облепленными снегом мачтами, он казался ненастоящим.

— Во Имя Отца и Сына и... — заголосила какая-то женщина.

— Замолчи! — взвизгнул державший её солдатик.

Он встряхнул женщину, затем выдернул из-за пояса нож, взмахнул им. На заснеженный парапет выплеснулась тёмная кровь. Это послужило сигналом. Солдаты резали глотки и сбрасывали тела на лёд, быстро, стыдясь того, что делали. Со скрежетом развели Дворцовый, ледяные глыбы с грохотом отваливались и трещали под ногами мертвецов.

Таська, как собака, ползла на четвереньках к спуску к воде. Кажется, она даже плакала от ужаса.

Мимо Таськи промаршировали мертвецы в камуфляже и беретах, протянулись белый цепи. Она сидела на спуске, затаившись, солдаты наверху не смотрели на неё, а может, приняли её за одно из мёртвых тел, мёртвых, которым суждено было вскоре встать и пойти. Когда покрытый ледяными наростами борт корабля поравнялся с нею, Таська побежала. Она понимала, что мертвецам сейчас не до неё, что для них существует только Нагльфар, но понимала она и то, что, если она не попадёт на корабль, идущая за ним армия просто растопчет её.

— Стой! — раздалось у неё за спиной. Рядом по льду чиркнула пуля.

— Не стрелять!

За таськину жизнь никто не беспокоился, просто военные боялись стрелять рядом с Нагльфаром.

Здесь, на льду, ветер был злее и холоднее, он сбивал с ног и не давал нормально дышать. Таська бежала так быстро, как могла, но всё равно расстояние между ней и кораблём увеличивалось, а между ней и мертвецами — сокращалось. Она поскользнулась и потеряла несколько драгоценных секунд. Мертвецы же рассредоточились по всей ширине Невы, и, даже если бы Таська передумала, она всё равно оказалась в ловушке гранитных берегов. У неё остался только один шанс — Нагльфар.

Вот слева показалась Петроградка, справа — заснеженный Эрмитаж. Дыхание у Таськи сбивалось. Она поняла, что погибнет, а погибнув, поднимется и впряжётся в цепи Нагльфара.

Стали разводить Троицкий мост, он почему-то зарос снегом и льдом больше прочих, и потому обе его части поднимались страшно медленно. Корабль был уже близко, а просвет между ними ещё оставался недостаточно широким, чтобы он прошёл. Сверху раздавался отчаянный мат, а корабль скользил себе по льду, влекомый мертвецами, пока белая мачта не задела правую половину моста. Раздался дикий визг сгибаемого металла, посыпались глыбы льда и снега, прямо на тянущих корабль мертвецов. Некоторые были размером с автомобиль, и мёртвые падали, придавленные ими. Это слегка замедлило корабль, и этого "слегка" Таське хватило. Она из последних сил добежала до корабля, вонзила ледоруб в оледенелую корму и бессильно повисла на нём, уперевшись ногами в какой-то выступ. Она не видела, как с Троицкого сорвался один из рабочих, он упал не в толпу мертвецов, а прямо перед кораблём, и корабль проехал прямо по нему, замарав лёд красным.

Нагльфар был холодным, настолько холодным, что Таська почти сразу перестала чувствовать руки и ноги. Кое-как она подтянулась, уцепилась ещё за что-то, но это что-то норовило вырваться из затянутой в перчатку руки.

— Хведрунг!

Голос её потонул в свисте вьюги.

Когда проходили Литейный, Таська почувствовала, что падает. Она висела на ледорубе, но замёрзшие руки не желали держать её. Таська глянула вниз, там тёмной неровной полосой летел лёд, позади шагали мёртвые, они заполонили всю реку и конца им не было. Таська залезла довольно высоко и, если упадёт, наверняка поломает ноги. Она закрыла глаза и попыталась крепче сжать рукоять ледоруба, но пальцы не слушались.

И тут её дёрнули за запястье, Таська вдруг взлетела, лицо обожгло холодом, а через секунду уже стояла на палубе Нагльфара.

— Хведрунг...

Рыжие волосы выбивались из-под серебряного шлема, зелёные глаза смотрели не узнавая.

— Это я, — сказала Таська. — Пещера, помнишь?

— Ты — живая, — произнёс Хведрунг.

— Конечно, я живая. Ты сам просил меня прожить эти три зимы. Видишь, я сделала это.

Хведрунг огляделся, точно очнувшись.

— Да, — сказал он. — Да. Здесь холодно, пойдём.

Каюта выглядела так, точно сама образовалась вокруг попавшего внутрь корабля пузыря воздуха, округлая, неправильной формы и без иллюминаторов. Зато здесь было тепло, кажется, даже плюс, а на полу валились меха.

— Они старались, витамины мне по аптекам собирали, и Гюзель здорово помогла, она у сестры роды принимала. Дров натащили, чтобы ребёнка греть, я его в честь папы назвала, Андреем. Только через два дня я подошла к кроватке утром, а он не дышит.

Хведрунг слушал, откинувшись на костяную стену, глаза его мерцали, совсем как тогда, в пещере, когда Таська ухаживала за ним, связанным.

— Ты не виновата, — сказал он. — У многих женщин умирают дети.

Таська молчала. В голове у неё была каша, три года она хотела найти Хведрунга, вот нашла и что дальше?

— Давай бросим это всё! Спрыгнем с этого корабля и уйдём! — заговорила она. — Зачем тебе сражаться! За свою смерть? За смерть всего мира?

Таська говорила долго, умоляла, плакала, и в конце концов Хведрунг повалил её на меха, а Таська, в общем-то, чего-то в этом роде и ждала. Она не знала, сколько им ещё осталось, но полагала, что недолго. Нагльфар вышел в Ладожское озеро.

Утром они снова спорили, потом снова занимались любовью на влекомом мёртвыми корабле. Позже Таська не могла вспомнить, как и когда ей удалось переубедить Хведрунга. Они покинули корабль и долго бреди по лесу, кажется, это была уже тайга. Нашли какой-то склад, с продуктами, но набитый бесцельно бродящими по нему мертвецами. Мёртвые неровной походкой зашаркали к ним, когда Хведрунг открыл дверь, но остановились и вдруг упали, как подкошенные.

— Кое-что я ещё могу, — сказал тогда Хведрунг.

Какое-то время они жили на этом складе, благо дров вокруг было предостаточно, а однажды утром Таська обнаружила, что серая облачная мгла исчезла и мир снова освещает солнце. В тот же день они предприняли вылазку до ближайшего городка, нашли там оголодавших местных, поделились продуктами.

Хведрунг был единственным, кто мог усмирять Ужасного Волка, и постепенно вокруг них сформировалось странное, полурелигиозное сообщество. Приходили другие уцелевшие, селились в пустых домах или отстраивали себе новые. Снег, как положено весной, таял, обрадованные люди готовили землю для грядок, а когда проклюнулись первые зелёные стебельки травы, вдруг заработала рация — с городком связались другие выжившие.

У Таськи же голова болела о другом — она снова была беременна. Жили они теперь с Хведрунгом в небольшом старинном особнячке с садом, Хведрунг нанял ей помощников по хозяйству, а по соседству на всякий случай поселил врача. На этот раз Таська была уверена: с ребёнком всё будет хорошо.

Хведрунг отнёс завёрнутую в меха Таську к корням большого дерева, он не хотел, чтобы она оставалась на костяном корабле. Таська крепко спала, и сон этот вскоре должен был перейти в смерть, но этого она не почувствует.

Хведрунг положил руку на рукоять меча и улыбнулся летевшему в лицо снегу. Холодало, ветер усиливался. С треском падали деревья, в городах по улицам летали брошенные машины, срывало крыши. Далеко, в Питере, Бусин сжался в комок в дальней комнате, а Димыч и Ахмет шептали ему что-то успокаивающее. Гюзель тихо молилась, стоя у окна, Панк смотрел на неё, затем подошёл и обнял, и она не отстранилась. Мир содрогнулся, и дом на Добролюбова сложился, как карточный.

От этих ран он не оправится, Хведрунг это знал. Внутренности его превратились в кровавое месиво под ударами боевого топора его врага, впрочем, враг уже был мёртв. Одна нога висела на сухожилии и из неё хлестала кровь, с половины лица была содрана кожа, лишился он и глаза. Но всё же Хведрунг полз. Он дополз до Таськи и положил окровавленную голову на укрывавший её мех. Да, так хорошо.

Их засыпал снег, затем сковал лёд.

— Ты обманул меня, — сказала Таська.

Хведрунг хотел улыбнуться, но лёд не дал ему этого сделать по-настоящему.

— Я хотел, чтобы ты была счастлива.

— Ты мог бы сделать меня счастливой и без вранья.

В голосе Таськи послышался упрёк.

— Мы умерли? — спросила она чуть позже.

— Да, — ответил Хведрунг.

Так они переговаривались долго, сотни лет, а может, и тысячи. Обменивались колкостями, иногда обижались друг на друга, замолкали, но потом кто-нибудь всё равно заговаривал первым.

— Хведрунг! — закричала однажды Таська. — Я... что-то изменилось! Я... мне трудно думать! С тобой то же самое?

— Да, — ответил Хведрунг.

— Что случилось?

— Лёд тает. Вороны клюют наши кости.

— Скоро мы перестанем слышать друг друга?

— Да, когда вороны склюют всё.

Таська замолчала.

— Знаешь, раньше верили, что души бессмертны.

— Только смертные станут задумываться о бессмертии души.

Иногда они пытались докричаться друг до друга целыми днями сквозь туман, в который превращались их разумы.

— Всё... скоро — всё, — сказал однажды Хведрунг.

— Я люблю тебя, — ответила Таська.

 

С побелевших костей с карканьем взлетел ворон. Шелестела высокая, изумрудная трава, покачивали головками яркие цветы под небом нового, молодого мира. В положенный срок цветы осыпались, оставив после себя семена, пролежав зиму под снегом, они проросли, и это повторилось много раз.

В хижине, что стояла посреди дубовой рощи, закричал младенец.

— Девочка? — слабым голосом спросила женщина, лежавшая на грубо сколоченной, но широкой кровати.

Пожилая повитуха кивнула. Она положила младенца в тазик из тыквы, вымыла, вытерла и запеленала. Женщина на кровати прикрыла глаза.

— Тэс, — сказала она. — Я назову её — Тэс.

Отцы самых древних стариков помнили его молодым, и он будет таким даже когда их правнуки сойдут в могилу. Ведь он был богом.

Лодур достал искусно сделанную свирель и заиграл. Эхо отражалось от древних, помнящих ещё старых богов, гор и вплеталось в мелодию. Мелодия была изысканна и проста одновременно, впрочем, как и всё, что делал Лодур. Другие боги часто подтрунивали над его гордыней, а Лодур отвечал им остроумными насмешками, и вскоре подтрунивать над ним перестали. Себе дороже.

Очень далеко, за много дней пути от того места, где Лодур играл на свирели, в хижине посреди дубовой рощи замолчал и стал к чему-то прислушиваться младенец. Девочка вдруг улыбнулась, хотя мать была уверена, что дочка её ещё слишком мала, чтобы улыбаться.

Лодур же что-то почувствовал. Он опустил свирель и стал вглядываться в бесконечно густой лес, что лежал к западу от гор. Там было что-то важное, и Лодур сосредоточился, закрыв глаза. Он попросил землю подсказать ему, что там, и через секунду он уже знал о человеческом младенце. Знал он и то, что должен помочь этой девочке вырасти и обучить её всему, что знает сам.

Лодур положил свирель в карман и отправился в путь.

Таська была права — души бессмертны.