Осень Рагнарёка

 

В лесу Таська всегда чувствовала себя хорошо и спокойно, а после того, как папа женился на Маргарите, приходила сюда всё чаще и чаще. Вот была бы она взрослой, построила бы себе маленький домик, и никто бы её не трогал. Ствол за спиной Таськи нагрелся от солнца, и сидеть, прислонившись к нему, было приятно. Она бросила шишку в болиголов, отчего он дрогул, точно там пробежал маленький зверёк.

Нет, она, конечно, понимала, что папа ещё молодой, но — Маргарита! Маргарита постоянно цеплялась к Таське. И ладно бы из-за учёбы или домашних дел, нет, Маргариту не устраивало то, что у Таськи нет друзей, что она не носит юбки, и вообще живёт не так!

Маргарита переехала к ним не одна, а с сыном Стасом, чуть старше Таськи. Стас быстро подружился с местными, он вообще был красивый и обаятельный парень. В этом проявлялось его сходство с матерью — у Маргариты тоже появились подруги, они подолгу пили чай на просторной, с круглыми подвесными креслами, веранде. Раньше Таська любила там сидеть с книжкой, но с веранды Маргарита её выселила.

Таська отправила очередную шишку в болиголов. Откровенно говоря, сейчас она тоже была не совсем права, потому что папа разрешил ей ходить одной в лес при условии, что она будет брать с собой заряженный телефон и не станет забираться в чащу. И если первое условие она выполнила, то со вторым всё было не так хорошо: Таська, из чувства протеста, зашла довольно далеко. Надо было возвращаться.

Стон был тихий, на грани слышимости, и Таська, уже вставшая с засыпанной сосновыми иглами земли, замерла. Она подождала немного, но стон не повторился, только отчаянно стрекотали кузнечики.

Их посёлок был довольно большим, с торговым центром и турбазой неподалёку, и каждое лето в лесу «блудились» несколько человек, обычно приезжие.

— Эй! — крикнула Таська. — Вам плохо?

Ответом ей была тишина. Конечно, по-хорошему ей следовало бы позвать кого-нибудь из взрослых, но её могут не послушать, а даже если послушают, придут и никого не найдут, то Таське это будут припоминать до пенсии.

Таська никогда не участвовала в поисковых операциях — ведь ей было только четырнадцать. Но она знала, что заблудившиеся часто обессилены, страдают от холода и обезвоживания. А у Таськи нет ни одеяла, ни даже бутылки с водой! Тропа, по которой она шла, была узкая, мшистая и явно звериная, если судить по низким веткам над ней, таким густым, что солнце на неё почти не попадало. Таське бы здорово влетело от папы за такие подвиги. Иду ещё три минуты и поворачиваю, решила она.

Тропа упёрлась в груду гранитных валунов, выглядевших так, точно их высыпал из ладошек великанский ребёнок. Вообще такие глыбы часто встречались в их краю, но настолько огромную кучу Таська видела впервые. Каменная горка заросла иргой, её окружали молодые деревца, сверху спускались спутанные плети мышиного горошка и розового клевера.

Таська пошла вокруг валунов. Может, стонавший сорвался с них и лежит, не в силах двинуться?

Она бы ни за что не нашла пещеру, если бы не смотрела внимательно — треугольный узкий вход в таськин рост закрывали заросли ирги. Таська заколебалась — там могла быть волчица с волчатами или рысь.

— Вы — внутри? — негромко сказала Таська.

Из пещеры не донеслось ни звука, и Таська решилась.

Её обдало такой вонью, что вопрос о волке или рыси отпал сам собой — ни один зверь в таком смраде жить не будет. Зажав нос, Таська сначала просунула внутрь голову, а затем залезла сама.

Она сделала несколько шагов по наклонному полу и увидела лежащее на трёх больших камнях обнажённое тело.

Таське было целых четырнадцать лет, и она знала, чем мужчины отличаются от женщин. Тело было мужским, и мужчина был настоящим гигантом, в нём было, наверное, метра два роста. Голову и грудь его покрывала неровная коричневая корка, её пересекали трещины с блестевшей в них тёмной кровью. Нос и рот было не различить, на месте глаз сочились жёлтой жижей бесформенные провалы. И в кровавых трещинах, и в гноящихся глазницах копошились мухи.

Как во сне, она рассматривала изувеченного человека. Хуже всего было лицо — на нём вздулись волдыри, некоторые лопнули, из них тек гной, там, где он подсыхал, образовывались бугристые наросты.

Таська почувствовала на себе чей-то взгляд. Она подняла голову, секунду стояла неподвижно, затем, взвизгнув, отскочила к выходу: прямо перед ней висела серая змея. Толщиной она была с фановую трубу.

Змея зашипела, несколько раз показался и снова втянулся раздвоенный язык. Пасть приоткрылась, и Таська увидела два белых клыка. На каждом смолисто горело по капле яда, они сорвались и упали на лицо изувеченного почти одновременно.

Он содрогнулся, содрогнулась и вся пещера, Таська скорчилась у входа. Сверху посыпалась земля. На лице или на том, что некогда было лицом, появилась поперечная щель — рот, и раздался стон. Там, куда попали капли яда, обожженная плоть дымилась. Человек не мог даже отползти подальше от змеи: его грудь и предплечья охватывали тонкие чёрные верёвки.

С семилетнего возраста Таську растил отец, и от того некоторые её привычки были пацанскими, например, у неё всегда был при себе маленький складной ножик.

Она пилила кожаную верёвку минут сорок, но добилась лишь того, что сначала затупила лезвие, а затем сломала его. За это время яд капал ещё два раза, человек изгибался всем телом, заставляя Таську прерывать работу.

Странное дело, но, пока она возилась с верёвкой, ей казалось, что человек наблюдает за ней. Но он же слепой... Таська сказала, как её зовут и что она делает, но незнакомец молчал.

— Ничего не выходит, — произнесла наконец Таська. — Но я вернусь...

Верёвки были мягкими и походили скорее на шнурки для украшений, но Таська не могла с ними справиться! И эта змея, капающая ядом... Таська читала много и догадалась, что она нашла.

Дома Таська приняла душ, но её всё равно её преследовала мерзкая вонь из пещеры, а сны были полны жужжания мух.

 

Сначала Таська попыталась сжечь змею самодельным факелом, но огонь не причинял ей вреда, более того, рептилия цапнула факел пастью, тут-то он и погас. Тогда Таська приступила к плану «Б».

Обмирая от страха, она набросила на змею петлю из металлического троса и колючей проволоки, после чего встала сбоку и кидала ей в морду сосновые шишки до тех пор, пока змея не метнулась к Таське. Тогда Таська со всей силы потянула и быстро-быстро закрепила оба конца троса в отверстиях в камнях. Кстати, в эти же отверстия были продеты и верёвки пленника. Змея попыталась вернуться в прежнее положение, но тросы Таська закрепила надёжно, и теперь яд капал в сторону.

Пленник лежал неподвижно, пока Таська боролась со змеёй, а потом беспокойно зашевелился. В воздух поднялись тучи мух, и пещере потемнело.

— Я сдвинула змею, — сказала Таська, догадавшись, что пленник ожидает очередную порцию яда. — Теперь она плюётся в другую сторону.

Пленник обмяк, а Таська приступила ко второй части плана «Б».

Ещё раньше она заметила мёртвых мух на полу пещеры и сообразила, что насекомые влезли в змеиный яд. Ей не хотелось разделить их участь и, натянув резиновые перчатки вместо рабочих тканевых, она начала мыть пленника.

Гнойники чавкали и лопались под её руками, а кожа сходила струпьями, обнажая лоснящееся мясо. Пленник вздрогнул, когда несколько капель воды попали ему на лицо, но пещера не затряслась, как прежде.

— Всё хорошо, — сказала Таська. — Ещё немного, потерпи.

Закончила она тем, что протёрла его мирамистином. Очень осторожно она очищала глаза, пока не открылось нечто красное, и это красное Таська трогать не решилась. Глаза и самые глубокие раны она прикрыла салфетками — чтобы мухам меньше досталось. Напоследок Таська дала пленнику молока, которое она принесла с собой. Пленник глотал медленно, точно не веря своему счастью, и молоко текло у него по подбородку, смешиваясь с кровью.

Таська ходила в пещеру каждый день. Начинала она с того, что проверяла змеиные тросы, затем мыла пленника и протирала мирамистином. Разведя в пещере костерок, она накидала в него листьев и дымом выгнала мух, после чего завесила вход в пещеру найденной на чердаке старой тюлевой занавеской. Чердак снабжал Таську всем необходимым, например, оттуда Таська утянула пятилитровую пластиковую бутыль для воды. За занавеску же стоило благодарить Маргариту, это она сняла её с кухонного окна и повесила элегантные жалюзи. Когда она это проделала, Таська жутко разозлилась, а вот сейчас занавеска пригодилась. Трос же, мирамистин и салфетки Таська купила на карманные деньги.

Теперь, когда пленник начал есть, Таське приходилось убирать не только кровь и гной, но и... всё остальное. Пленник помогал ей, упираясь босыми ногами в камень и приподнимая бёдра. Ниже пояса яд не стекал, и там всё выглядело нормально. Ноги у пленника были крепкие, перевитые лентами мускулов и... даже красивые. Впрочем, Таська затруднялась сказать, какие именно мужские ноги считаются красивыми.

 

Ухаживая за пленником, Таська разговаривала с ним, хоть и не была уверена, что он её понимает. Рассказала и про маму, которая, вдруг, когда Таське было семь лет, собрала вещи и уехала в Петербург. С тех пор она присылала Таське подарки на день рождения и на новый год, в основном одежду. Таська её не носила.

Пленник слушал. Иногда, когда Таська, проверяя трос и не глядя на пленника, рассказывала про Стаса и Маргариту, ей казалось, что пленник насмешливо улыбается, она поворачивалась, но видела лишь бугристую маску.

Примерно на третий день Таська, протирая то, что осталось от лица пленника, сняла здоровенный шмат сгнившей кожи, а пленник вдруг захрипел. Он повернул голову на бок, и из него хлынул поток чёрно-зелёной жижи.

Таська испугалась, бросилась за водой, салфетками.

— Прости, прости, — повторяла она, пытаясь вытереть мерзко пахнущую дрянь.

Только потом она заметила, что дрянь льётся не изо рта пленника, а из двух отверстий на его лице. Таська вспомнила, как ей самой промывали нос, когда она была маленькой и болела, и вылила в открывшиеся неровные ноздри немного мирамистина. Пленник закашлялся и изверг ещё немного гноя, затем повернулся к Таське и медленно втянул воздух. Снова откинулся на камни и «посмотрел» в сторону входа в пещеру.

— Я сейчас, — сказала Таська и выбежала из пещеры.

— Вот, — сказала она. — Это шиповник, уже август, а он всё равно цветёт. А это ягода шиповника — она пахнет, как зелёное яблоко. А это мята, не знаю уже, как она тут выросла. Клевер, у тебя тут его много. А это — сосновая шишка.

Пленник жадно нюхал и шиповник, и клевер с мятой, и шишку. Так ребёнок есть шоколадную конфету. Он даже приподнялся, точно в самом деле мог встать и пойти туда, где были все эти чудесные вещи: цветы, и сосновые шишки, и ягоды. Он подался вперёд, кожаные верёвки натянулась, врезаясь в тело, сильно, до крови, затем обмяк, тяжело дыша.

Таська сжала его руку.

 

Домой она вернулась к ужину. Солнце стало тяжёлым, янтарно-яблочным, и осиновые листья в подлеске просвечивали насквозь. Над высокой травой плясали белые комарики, пророча хорошую погоду.

Таська подождала в кустах, прислушиваясь и, убедившись, что поблизости никого нет, вышла на широкую, заросшую жёстким рыжеватым мхом, тропу. Папа никогда ничего не запрещал Таське, в том числе ходить в лес, в свою очередь Таська никогда и ничего не скрывала от папы. Но теперь у неё был секрет, делиться которым она не собиралась. Может быть, папа бы придумал, как помочь пленнику, но почему-то Таська была уверена, что пленник бы постороннего вмешательства не одобрил. Связанный, слепой, он всё равно был в каком-то смысле сильнее Таськи.

Дома Таська прошмыгнула наверх — сменить «лесные» штаны на чистые джинсы. Раньше можно было прибежать с улицы, наскоро вымыть руки и схватить что-нибудь из холодильника, теперь же завтракали, обедали и ужинали они «по-семейному», все вместе, и Маргарита требовала опрятного вида.

Переодевшись, Таська спустилась в большую комнату. На диване валялся Стас и смотрел телевизор.

От общей комнаты кухню отделяли двойные двери со стеклянными вставками, за дверьми ходила Маргарита, красивая, в узких полотняных брюках и белой футболке, точно из рекламы йогурта или чего-то в этом роде. К ней подошёл отец, обнял сзади, поцеловал в шею, зарылся носом в волнистые волосы.

Таська повернулась к телевизору. Показывали что-то странное: толпа людей плелась по заставленному пустыми, с раскрытыми дверьми, машинами, шоссе. Почти у всех одежда была разорвана или запачкана чем-то тёмным, лица были тупыми и осунувшимися, многие хромали. Пошатываясь, они натыкались на машины.

— Беспорядки в Венесуэле, вызванные вспышкой вируса неизвестного происхождения..., — говорил диктор.

— Предположительно, вирус поражает центральную нервную систему.

Вошла Маргарита с тарелками, следом за ней папа нёс большую миску, вкусно запахло.

Люди на шоссе, похоже, заметили снимавших их, потому что оживились и заковыляли шустрее. Раздались испуганные крики на испанском.

— Капец какой-то! — подытожил Стас

— Нам такое не грозит, — сказал папа. — Они же ничего не соображают, вымерзнут при первом же серьёзном морозе.

 

Пленник заговорил с ней через три недели.

Таська только-только его помыла, когда он неожиданно схватил её и прижал к камню. Он в самом деле был очень сильный. Ноздри, обрамленные шматами омертвелой кожи, дрогнули.

— Ты..., — сказал он, и голос его был хриплым. — Зачем приходишь?

— Не знаю! — собственный голос показался Таське похожим на мышиный писк.

Пленник быстро обшарил её, сильные пальцы сжали грудь под рубашкой, скользнули вниз, по животу, раздвинули ноги. Таська билась, как перевёрнутый жук.

— Девица, — также хрипло произнёс он, отпустив её. — Совсем юная.

От звука его голоса Таська замерла, хотя пленник и отпустил её.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он.

Таська кивнула, забыв, что пленник слеп.

Корка подсыхала и сходила лоскутами, и Таська сдирала гноящиеся лохмотья, когда она отрывала очередной кусок мёртвой кожи, показывалась другая — живая и розовая, и однажды на Таську уставился изумрудно-зелёный глаз. Торопясь, Таська очистила вторую половину головы. Пленник огляделся, откинувшись назад, он посмотрел на змею.

— Умно, — сказал он. — Верёвки из железа...

Затем он заметил занавеску, закрывающую вход, и коротко велел:

— Убери! Хочу видеть небо.

Его звали Хведрунгом и он не благодарил Таську, принимая всё, что она делала. Когда же Таська объявила ему, что не сможет приходить к нему также часто, как раньше, потому что лето кончилось и теперь ей придётся ходить в школу, воспринял это совершенно спокойно.

— Я не замёрзну и не умру от голода, — усмехнулся он.

После школы Таська забегала в торговый центр, покупала какие-нибудь пирожки — себе и пленнику, потом шла в лес. Она была уверена, что об этих вылазках никто не знает.

— А у тебя есть парень, да?

Стас подошёл к Таське, как обычно, одиноко стоявшей у окна в рекреации, на перемене, чем несказанно удивил её. Обычно сводный брат тусовался в своей, «элитной», компании, куда влился, едва перейдя в их школу, да так, что казалось, будто он был в ней всегда. Это Стас умел.

— С чего ты взял?

Непривычное поведение Стаса, странный вопрос — всё это заставило Таську внутренне ощетиниться, предвидя какую-то пакость.

— А к кому ты в лес ходишь?

— Не твоё дело, ясно!

Стас ухмыльнулся и обернулся к компании «элиты», стоящей на другом конце рекреации.

— А батя знает? — спросил он.

— А маман знает, что кое-кто курит за гаражом? — в тон ему спросила Таська. — И что кое-кто кое-где прячет водку?

— Один-один, — произнёс Стас с некоторым оттенком уважения. — Только я же всё равно узнаю...

Восстанавливался пленник быстро. Розовая воспалённая кожа стала ровно-золотистой и чуть смуглой, лысый череп покрылся пушком, который буквально за сутки превратился в густой ёжик, а потом и в роскошную гриву рыжих крупных кудрей. Отпавшая корка открыла его лицо, оказавшееся необычным и красивым — резкие скулы, прямой нос с переносицей чуть выше бровей и выразительный капризный рот.

Проверив змеиные тросы (опасения Таськи подтвердились, когда Хведрунг сказал ей, что даже одна капля яда, попав на кожу человека, может убить), Таська кормила его. Хведрунгу нравились пирожки с ветчиной, вишневый сок и горький шоколад. Ей по-прежнему приходилось убирать все продукты жизнедеятельности, и Хведрунг несколько раз ехидно предлагал перестать его кормить.

— Я — не такой, как ты, — говорил он ей. — Я очень долго пробыл в этой пещере.

— Сколько? — спрашивала Таська.

Хведрунг не отвечал. Может быть, он и сам сбился со счета, запутался в наполненных болью и вонью обожженной кожи столетиях и тысячелетиях. Он хорошо говорил по-русски, лишь иногда в его речи проскальзывал едва уловимый акцент.

— Ты много болтала, пока я был слеп и нем, — говорил он.

Хведрунг зря называл Таську болтливой, сам он трепался не меньше и был при этом изысканно-ироничен. Таське от его острого языка тоже доставалось, но почему-то обижало это её намного меньше, чем когда над ней подшучивали папа или Маргагита. Она объясняла это тем, что папа с Маргаритой могут пойти куда угодно, слушать любую музыку, смотреть телевизор или сидеть в интернете. У Хведрунга же из развлечений были тени на стенах пещеры, змеиное шипение и она, Таська. И то, что Хведрунг бесился, было вполне понятно.

 

После дождливой первой недели сентября наступило бабье лето, лес просох, но прежним, летним, звонким, наполненным солнцем, уже не был. Птицы уже не перекликались на разные голоса, вместо них покаркивали сбивающиеся в стаи вороны, а в густом осеннем разнотравье запутались жёлтые листья. Пахло грибами, и Таська, пробираясь к пещере Хведрунга, рассеянно думала, что неплохо бы этих грибов набрать, да и пожарить на костре для своего друга. Можно даже с картошкой.

Таське осталось пройти меньше половины пути, когда что-то изменилось. Стало то ли слишком тихо, то ли хрустнула ветка, но Таська поняла, что в лесу она не одна. Медведь?

Или же... У Таськи даже дыхание перехватило от злости. Стас! Он же говорил, что узнает, кто её парень. Этот придурок вздумал следить за ней! Вот урод!...

«Лезь на дерево. Быстро.»

Таська вздрогнула. Её затопило чувство страшной опасности.

«На дерево!» Теперь Таська опознала того, кто командовал в её голове.

Хрустнуло уже совсем близко, Таська же увидела рядом сосну, ветки её были высоко, но рядом торчал пенёк. Она вскарабкалась на него, упираясь в ствол большой сосны, а затем, уже с пенька, дотянулась до нижней ветки. Вскоре Таська была метрах в пяти над землёй.

Она уже не понимала ничего. Стас, конечно, придурок, но не маньяк, почему Хведрунг хочет, чтобы Таська пряталась от него?

Закачались верхушки осиновой поросли, кто-то приближался, из-за веток Таська не могла разглядеть, кто это, но было ясно, что это человек. Идущий двигался тяжело, вразвалку, наверное, он был уже старый, может быть, кто-то из грибников, которые, наплевав на возраст и артрит, каждую осень ходят в лес и выносят оттуда неподъёмные корзины с грибами и ягодами. Над порослью, там, где она была пониже, показалась голова с редкими волосами. Точно не Стас. Сейчас грибник поднимет голову и спросит её, что она делает на дереве. Вот позорище...

А затем Таська почувствовала вонь. Так пахло в сарае в конце прошлого мая, где издохла застрявшая между двух тюков полиэтилена крыса. Грызун пролежал в своей жаркой ловушке недели две, прежде чем его обнаружили. Полиэтилен тот папа потом выкинул.

Человек шёл, покачиваясь, кожа на его голове под волосами была странного сероватого цвета. Одет он был в камуфляжную куртку, грязную, облепленную сухими былинками и листьями. Когда он подошёл ближе, Таська увидела его лицо. Кожа — слева, там, где она сохранилась — была того же серого оттенка, справа же слизисто блестело полуразложившееся мясо, на котором виднелись присохшие сухие листья и среди них — что-то белое. Единственный глаз смотрел куда-то вбок. Мертвец постоял немного, точно пытаясь сориентироваться, и двинулся дальше.

— Он может прийти сюда! — закричала Таська, врываясь в пещеру. — Тебя надо отвязать! Или перенести куда-нибудь!

Хведрунг приподнял голову и посмотрел на неё слегка светящимися в полумраке глазами.

— Уймись! — сказал он.

Таська остановилась перед ним, затем, всхлипнув, упала на колени. Рюкзак вдруг стал очень тяжёлым.

— Уймись! — повторил Хведрунг. — Ты принесла мне поесть?

Трясущимися руками Таська стала расстёгивать рюкзак.

Лишь когда Таська накормила Хведрунга, обтёрла губкой и расчесала ему волосы, он позволил ей рассказать о том, что случилось. Хведрунг знал Таську лучше самой Таськи — привычные действия успокоили её, и говорить она могла уже вполне связно.

Снаружи светило солнце, у входа в пещеру лежало жёлтое пятно. На его краю, на песчаном полу, валялась шишка. Хведрунг, не отрываясь, смотрел на неё.

— Не волнуйся, сюда они не заявятся, — сказал он.

— Они? Так их много, что ли?! И почему?...

— Потому что! — отрезал Хведрунг. Он откинулся на камни, вернее, на тонкое стёганое одеяло с положенным сверху большим полотенцем. Полотенца Таська меняла каждые несколько дней, подкидывая грязные в корзину для стирки дома. В некоторых хозяйственных вопросах Маргарита была потрясающе рассеянна, и Таська была ей за это благодарна.

— У тебя ещё что-нибудь осталось? Поешь, ты здесь надолго. Не хочу отпускать тебя в лес сейчас.

Голос Хведрунга звучал раздражённо, точно ему предстояло заняться трудной, нелюбимой, но необходимой работой. Таська послушно сжевала слойку с сыром и запила остатками чая, после чего Хведрунг велел ей обойти камни и поискать под одним из них.

— Они привязали меня обнажённым, чтобы сильнее унизить. Посмотри, там должен быть камень поменьше, отодвинь его.

Камень «поменьше» оказался в два раза больше таськиного рюкзака, и она еле с ним справилась. Она посветила фонариком в образовавшуюся нишу, на удивление чистую, без песка, земли и пыли, и луч света упёрся в сложенные вещи. Разворачивать их Таська не стала, но сверху лежало нечто из небелёного льна, наверное, рубаха, а снизу, кажется, кожаные штаны. У самой стенки стояли и ждали хозяина массивные, с тонкими серебряными завитками, сапоги.

Нож оказался под одеждой, спрятанный в металлические ножны, с выкованными на них фигурками зверей и птиц. Таська бы с удовольствием их рассмотрела, но Хведрунг не хотел ждать.

— Неси сюда! — велел он.

— Видишь этот знак? — сказал он, когда Таська уселась рядом с ним на камни. — Ты должна научиться его рисовать.

Таська не считала себя великим художником, но по рисованию у неё всегда была твёрдая четверка, и она полагала, что срисовать символ, состоящий из нескольких чёрточек, она точно может.

Таська ошиблась. Она ободрала, наверное, все берёзы в округе, извела все угольки из костра, прежде чем Хведрунг остался доволен.

— Пока сойдёт, — сказал он наконец.

— А для чего это? — спросила Таська.

Нож она спрятала обратно в нишу и завалила камнем.

— Покажешь мертвецу и узнаешь.

— А ты? — Таська посмотрела на Хведрунга. Жёлтое пятно уже исчезло, в пещере стало прохладно, но на смугловатой коже Хведрунга не было и намёка на мурашки.

— Меня не тронут, я же говорил.

— Почему?

— Потому что мы с ними на одной стороне.

— Это ты сказал мне лезть на дерево?

— Я. А теперь — уходи. Скоро стемнеет.

Хоть Таська и вздрагивала от каждого шороха в сумеречном, шелестящим ветром, лесу, но домой добралась благополучно. Папа с Маргаритой ещё не пришли, и у Таськи оставалось достаточно времени, чтобы создать видимость того, что дома она уже давно: переодеться в домашнее, включить ноутбук и музыку на нём и подогреть чайник.

— Опять ешь непонятно что, да ещё и за компьютером! Ты что, весь день за ним просидела?

Таська оторвала глаза от экрана и положила на блюдце завёрнутую в лаваш сосиску. Маргарита стояла в дверях кухни, красивая, в вечернем платье, асимметрично обшитом чёрными кружевами, со взбитыми кверху волосами и умело выпущенной прядкой. Сегодня же суббота, сообразила Таська, значит, у Маргариты — поездка в Питер, в театр вместе с папой. Маргарита постоянно придумывала какие-то ритуалы, игнорируя то, что у других эти самые ритуалы могут тоже быть. Например, раньше по субботам Таська и папа смотрели кино

— Нет, — честно ответила Таська. — Как спектакль?

— Хорошо, — Маргарита прошлась по кухне, как бы случайно заглянув в таськин ноутбук. Таська подготовилась и Маргарита увидела лишь страничку сайта с обоями для рабочего стола.

— А Стас где? — спросила Маргарита.

Тут уже настал черёд удивляться Таське.

— А он разве не в «Караване»?

«Караваном» назывался торговый центр, почти не уступающий по размерам питерским, с магазинами, кинотеатром и боулингом, хоть и существующий в основном благодаря туристам, но весьма уважаемый и местным населением, тем более что с развлечениями у жителей посёлка было туго. Надо было отдать должное владельцам «Каравана» — они не только заботились о наживе, но и устраивали бесплатные мероприятия. Вот и в эти выходные должна была пройти выставка мотоциклов, а от мотоциклов Стас тащился.

Маргарита нахмурилась.

Часам к десяти Таська, уйдя в свою комнату, начала рассылать сообщения во «Вконтакте» всем приятелям Стаса, которых знала. Внизу Маргарита названивала родителям этих приятелей, папа тоже говорил с кем-то по телефону, наверное, с дядей Валерой. Дядя Валера работал в полиции.

 

— Я не могла прийти раньше, — сказала Таська. — Извини.

Таська положила рюкзак на пол и села рядом с Хведрунгом. Сегодня она впервые не бросилась умывать его и кормить, и Хведрунг заметил эту перемену.

— У меня брат пропал, — сказала Таська. — Его ищут уже неделю и...

Таська, не договорив, уткнулась лицом в колени и замолчала. Молчал и Хведрунг. Во все времена женщины плачут одинаково, и надо дать слезам вылиться.

— Он, конечно, придурок, но... я никогда не хотела ему ничего плохого. Просто придурок. Шутки вечно идиотские, но он ведь не заслужил...

— Нет, — согласился Хведрунг, глядя на вход. В солнечное пятно влетел воробей, чирикнул, покрутился и упорхнул.

— Это ведь я виновата, если бы он не стал следить за мной, то он бы не пропал.

Хведрунг подождал, не вернётся ли воробей, и спросил:

— Ты ведь говорила ему, чтобы он не ходил за тобой?

— Говорила, — всхлипнула из коленей Таська. — А толку-то?

— Говорила, что он плохо знает эти места и может заблудиться?

— Ну да.

— Тогда в чём ты себя винишь? И почему ты думаешь, что он умер в лесу?

Таська подняла на Хведрунга заплаканное лицо.

— А...он умер?

— Этого я не знаю, — сказал Хведрунг.

— А.. можешь?

— Мне нужно что-то, что принадлежало ему. Одежда...

Таська с готовностью выудила из рюкзака кожаный ремень, Хведрунг сжал его в руке и, казалось, заснул, только глаза быстро-быстро двигались под закрытыми веками. Через несколько минут он выпустил ремень и тот шлёпнулся на песок.

— Да, — сказал он, открывая глаза.

Таська невидяще уставилась перед собой, затем кивнула. Она слезла с камня и подобрала ремень.

— Давай я тебя накормлю, — сказала она. — Не знаю, когда ещё смогу прийти — меня же теперь сторожат, боятся, что я тоже пропаду.

 

Папа запретил ей ходить в лес, только Таська всё равно сбегала, пока он был на работе.

Никогда Таська не врала и не изворачивалась больше, чем в ту осень. Хорошо ещё, что Маргарита была поглощена своим горем и едва ли замечала таськино присутствие или отсутствие. Таська же выстреливала из дома сразу после того, как отец уезжал, и мчалась к Хведрунгу.

Помогал Таське и бардак, который творился в школе. Пропал ещё один ученик, Сашка Пименов, в жаркий день бабьего лета он пошёл купаться на озеро и не вернулся. Пару раз вместо уроков читали лекции про правильное поведение на воде и в лесу, никто не слушал. Учителей, да и вообще взрослых, в последнее время вообще никто не слушал, на уроках стоял ровный гул, занимались чем угодно, только не учебой.

В новостях говорили о комете, приблизившейся к земле на рекордно-близкое расстояние. Дневной свет стал каким-то красноватым и, казалось, именно он заставлял учеников сходить с ума, беситься на уроках и переменах, хамить учителям. Кто-то открыто парил вейперами в коридорах, раньше бы за такое мигом поволокли к директору, сейчас же всем стало всё равно. В туалете пару раз находили шприцы, а турникеты, которые должны были читать карточки, кто-то регулярно ломал. Последнее очень помогало Таське прогуливать уроки.

Дома у Таськи тоже хватало дел — Маргарита или слонялась по дому (ничего общего с её прежней энергичной походкой), или сидела на кровати в их общей с отцом спальне. Таська приносила ей туда еду на подносе, иногда у неё мелькала мысль о сходстве Маргариты и Хведрунга, только вот Хведрунга связывали путы, а Маргариту — потеря сына.

Теперь уже власти не скрывали, что мёртвые могут двигаться и нападать на живых. В Южной Америке творился какой-то кошмар, США лихорадило из-за беспорядков. В России живых мертвецов видели пока только в Сочи, но в Зауралье уже хлынули беженцы из Китая.

 

Ночь была серебристо-лунная и пряно пахла опавшими листьями, идти по лесу было страшновато, но, в общем-то, легко, и до пещеры Таська добралась так же быстро, как и днём.

— Я не могу постоянно прогуливать, — сказала она Хведрунгу, вынимая из рюкзака свёрток с яблочным пирогом (она сама испекла его днём, Маргарита к нему едва прикоснулась).

— Не прогуливай, — отозвался Хведрунг из темноты.

Над ним, в чернильном мраке, горели две точки — змеиные глаза. Луна хоть и светила прямо в пещеру, но до Хведрунга не доставала, зато холодные лучи отражались от стен и потолка и, рассеянные, выбеливали смуглую кожу Хведрунга.

— А ты? — Таська привычно, уже чувствуя каждую щербину, залезла на камень и скормила Хведрунгу кусок пирога.

— За меня не беспокойся.

Таська промокнула губы Хведрунга салфеткой. Его глаза тоже мерцали, но не так, как змеиные, по-другому. Она уселась рядом с ним и тоже уставилась на вход в пещеру. Там под ночным ветром шумел лес, и Таська вдруг отчётливо ощутила жажду Хведрунга. Это была не та жажда, которую можно утолить чаем из термоса, это была неугасимая, безумная, иссушающая душу жажда ходить своими ногами по осенней, залитой лунным светом, прикрытой снизу туманом, земле. Было совсем тихо, только иногда вдруг, от слабого ветерка, начинали стучать листьями-ладошками осины, а потом всё замолкало. Вдруг далеко-далеко раздался волчий вой. От неожиданности Таська вздрогнула.

— Я не хочу, чтобы ты умирал, — сказала она.

— Я тоже, — Хведрунг усмехнулся. Лицо его, казалось, светилось в полумраке само по себе, Таська отчётливо видела его красиво очерченные губы и резкие скулы, видела, как он поводит светящимися глазами, следя за пролетающими перед входом в пещеру мотыльками.

— Неужели ничего нельзя изменить? — спросила она.

Таська сползла с камня и начала укладывать рюкзак. Крышка от термоса выпала из её рук и покатилась по полу, ярко блестя и разбрасывая по стенам лунных зайчиков.

— Неужели ничего нельзя сделать? Ну не знаю... Спрятаться?

— У тебя три зимы, — сказал Хведрунг.

— Три года? — переспросила Таська. Она подняла крышку и накрутила её на горлышко термоса.

— Три зимы, — повторил Хведрунг. Он потянулся и попробовал путы на прочность. В последнее время он часто так делал.

 

Берёзы, растущие вокруг их дома, стали совсем жёлтыми и роняли на крышу листья, похожие на золотые монеты. Рябины же порыжели, но рыжина их листьев тускнела по сравнению с оранжево-алыми гроздьями ягод; всё это великолепие освещало нежное, через дымку облаком, уже не греющее солнце. Визжала бензопила — в конце сада папа пилил дрова.

Таська сгребала листья-монеты, когда краем глаза уловила какое-то движение у забора. Забор у них был хоть и высокий, но из сетки-рабицы, и любой прохожий мог заглянуть в сад.

За забором стоял Стас.

Он был в той же красной толстовке, в которой Таська видела его тем утром, волосы тоже остались чёрными и кудрявыми, в них запутались листья и мелкие веточки. Лицо хорошо сохранилось, хоть и приобрело серо-зелёный оттенок.

Стас слегка покачивался, глаза его смотрели в разные стороны, но, заметив Таську, он дёрнулся и ударил ладонями по сетке, точно хотел пройти сквозь неё. Сетка зазвенела, с тронутых разложением губ сорвался странный, похожий на скелёж, звук. Таська почувствовала вонь, идущую от сводного брата.

Маргарита тоже увидела Стаса, наверное, в окно второго этажа. Она выбежала из дома, в чём была — старых лосинах и мятой футболке.

Чтобы добраться до калитки, и Таське и Стасу надо было пройти метров двадцать, Маргарите — от крыльца — пятнадцать.

— Стой! — заорала Таська, бросаясь Маргарите наперерез, прямо по кустам смородины. — Стой! Он мёртвый! Стой!...

Маргарита не слушала, дрожащими руками она уже отодвигала задвижку. Стас повернул голову, точно ориентировался на слух, а не на зрение, и заковылял к Маргарите.

— Мертвый! — крикнула Таська. — Не подходи к нему, он мёртвый!

Маргарита уже отперла калитку и выбежала на дорогу. Шатаясь, почти как Стас, она наполовину пошла, наполовину побежала навстречу чудовищу, непонятно как нашедшему свой старый дом. Тут Таська наконец-то догнала её. Она схватила Маргариту сначала за футболку, футболка треснула, обнажив лямку несвежего лифчика, затем за пояс штанов. Маргарита упала на колени, повернулась и, не поднимаясь, развернулась и толкнула Таську. Таська вцепилась ей в волосы. Действовать приходилось одной рукой, потому что другой она шарила под воротом рубашки. Стас был уже совсем близко. Таська поняла, почему он так странно ковылял: одной ступни у него почти не было, наверное, постарались лисы или барсуки. Маргарита тоже увидела это и дико завыла, протягивая к Стасу руки. На вцепившуюся ей в волосы Таську она не обращала внимания.

Таське же удалось извлечь из-под рубашки кожаный шнурок с висящим на нём плоским неровным куском дерева. Таська сдёрнула его с шеи и сунула его под нос Стасу.

Стас остановился, затем начал дрожать. Это совсем не походило на обычную дрожь — Стас дрожал всем телом, всей разложившейся кожей, так мелко, что черты его лица размывались. Затем он выгнулся дугой, точно сквозь его рёбра продели верёвку и потянули наверх, и хрипло зарычал. Маргарита закричала, точно понимала его.

Стас упёрся целой ногой, всё ещё обутой в синий кед, в крупный песок просёлочной дороги, повернулся, ещё раз, ещё... И вот он уже крутился вокруг своей оси, как дервиш, извиваясь совершенно по-змеиному. Ни один человек не смог бы проделать ничего подобного, внутри него хрустело, но Стас не останавливался. Что-то отлетело от него и ударило Таську в грудь, запачкав куртку. Это был глаз, вылетевший из глазницы. Маргарита издала ещё один вопль, она так и стояла на коленях, протягивая к Стасу руки. Таська держала свой деревянный амулет с выжженным символом. Она знала, что, если она его опустит, им с Маргаритой конец.

— Мертвяк! Мертвяк, ... мать!

Это был дядя Боря, их сосед напротив, дядя Боря, ростом с медведя, дядя Боря, который учил маленькую Таську перебирать грибы и катал её на плечах. На нём была его обычная тельняшка, такая знакомая, без которой Таська его не помнила, а вот сам дядя Боря был страшен: борода и волосы растрепались, глаза бешено блестели, а в руке он сжимал вилы.

— Ритка, уйди! — заревел он. — В дом иди! В дом!...

Вилы с хрустом вошли в рёбра Стаса, но крови не было. Маргарита вскочила, бросилась вперёд.

— Не смей! — закричала она.

— Он мёртвый!.. Таська, уведи её!

Чтобы удержать Маргариту, Таське пришлось опустить руку с амулетом, Стас извернулся под вилами совершенно немыслимым образом (кожа на его шее при этом лопнула, обнажив сероватые мышцы) и укусил ручку вил.

— Он живой, живой, — кричала Маргарита. — Ему больно, что ты делаешь, он живой!

Стас клацал зубами.

Наверное, именно тогда Таська и стала взрослой. Быть взрослой — это значит волочь упирающуюся Маргариту, и пытаться одновременно держать на весу амулет, чтобы оживший мертвец не набросился на дядю Борю. Этого нельзя было допустить, ведь дядя Боря сидел с ней, когда папа не мог, а она играла стружкой и щепками в его сарае, делала кукол с кудрявыми волосами...

Таська выставила вперёд руку с амулетом и одновременно обхватила Маргариту за талию, когда из-за дома появился папа. Стаса снова затрясло, и на мёртвом лице отчётливо проступила бессильная ярость, а может, это Таське только показалось.

— Папка, уводи её отсюда, быстрее! — закричала она.

Папа оттащил рыдающую Маргариту от Стаса, который грыз зубами землю.

— Домой, живо!

— Нет, если я уйду, он встанет, — сказала Таська. Она вытянула руку со своим самодельным кулоном прямо над Стасом. Вонял он ужасно. Когда он изогнулся в очередной раз, Таська увидела, что сзади его штаны испачканы коричневым.

Дядя Боря вогнал вилы Стасу в голову. Он попал в глаз, глаз лопнул и вытек, затем он поднял вилы ещё раз, и хрустнула уже переносица. Стас затих. Дядя Боря опёрся на вилы и очень витиевато и нецензурно охарактеризовал всё, что только что произошло.

До дома Таська дошла нормально, но когда она поднялась на крыльцо, то почувствовала, что ноги её слабеют, а мир вдруг утратил яркость.

 

Таська лежала в своей комнате и смотрела на скошенный потолок с наклеенным на него постером с Дейнерис на драконе. На тумбочке стыл слишком горячий чай, а на блюдце лежала какая-то таблетка. Таблетку, как ни странно, принесла Маргарита. Таська разглядывала Дейнерис и недоумевала: зачем она её повесила. Внизу папа разговаривал с полицейскими.

 

В школе Таська впервые ощутила нечто, похожее на боязливое уважение — ещё бы, её брат «вернулся», а Таська сама участвовала в его уничтожении. Мало с кем такое случалось, обычно «вернувшихся» видели разве что издали. На перемене к ней подвалил Бондарюк, здоровенный парень, простой, как лопата.

— И как — он? — спросил он. — Какой он был?

Таська сказала правду.

— Вонял, — ответила она. — И ноги одной не было, только кости.

И спокойно посмотрела на Бондарюка. Бондарюк впечатлился и отстал.

Что-то странное творилось с птицами — они вдруг все исчезли, и сады, уже почти голые, стояли безмолвные и оттого жутковатые. Не было слышно ни воробьиного чириканья, ни писка синиц, ни вороньего карканья и стрекота сорок. В пасмурную погоду было ещё ничего, но когда облаков не было и землю заливал зловещий красный свет, хотелось то ли заорать, то ли разбить что-то, только бы это прекратилось, только бы стало, как раньше.

Южной Америки больше не существовало, несколько мелких революций, устроенных под шумок, захлебнулись, смятые армией мёртвых. Северная ещё держалась, держалась и Африка, Китай спешно строил очередную стену на границе с Индией. По всему миру плыли клубы дыма — покойников теперь только сжигали.

Сожгли и Стаса. Маргарите же сразу стало легче, наверное, как думала Таська, её мучила не только смерть сына, но и неопределённость, призрачная надежда, что Стас ещё жив. Каждый день она ждала, что кто-то позвонит, из полиции или из больницы, или же он вернётся сам. Стас вернулся, и его сожгли, пробив ему череп вилами, и Маргарите стало легче, потому что ушла бессмысленная изматывающая надежда, что держит душу на привязи, бесконечно дёргая её то туда, то сюда, и осталось только горе, а с горем Маргарита справиться могла.

С продуктами стало плохо — в местный супермаркет ничего не завозили. Выкручиваться приходилось подножным кормом, папа жалел, что они мало посадили в этом году картошки и моркови. Таська поделилась с Хведрунгом, и он объяснил ей, как ставить силки на зайцев и как приманивать рыбу в медленной речке.

Таська усомнилась в целесообразности рисования на воде и Хведрунг пришёл в ярость.

— Никто не может знать о рыбе больше меня! Я рыбачил этим способом, когда ещё твои предки только научились эту рыбу жарить на огне!

Он взмахнул рукой, раздался короткий звонкий треск, и одна из кожаных верёвок повисла. Левая рука Хведрунга была свободна, на бицепсе виднелась глубокая розоватая вмятина, там, где его в течение веков пережимали путы.

Какое-то время они молчали, наконец Хведрунг произнёс:

— В любом случае, осталось ещё две. А теперь дай мне тот пирожок с сыром, я хочу поесть сам.

Пресноватый мягкий сыр производило местное хозяйство, и с ним проблем не было.

 

Таська опробовала метод, изобразив заострённой и обожженной палкой замысловатый символ, немного похожий на рыбу. Через пять минут к ней на мелководье выплыл здоровенный, не меньше метра, сом. Он лёг на песок, шевеля усами, похожими на оборванные путы Хведрунга. Таська прицелилась самодельной острогой — о том, чтобы выловить эту дуру сачком нечего было и думать.

Борьба была нелёгкой, Таська начерпала полные сапоги воды, получила хвостом по подбородку, но победила. Домой она шла с сомом в обнимку, чувствуя, как сокращается его мокрое сильное тело. Про поимку сома Таське не пришлось даже врать, она лишь умолчала о том, что сама подманила его. Потом она купила в охотничьем магазине ловушку для рыбы. Она устанавливала её, рисовала символ и шла собирать поздние осенние ягоды и грибы. Однажды Таська столкнулась нос к носу с медведем. Огромный зверь что-то вынюхивал на земле, а Таська просто не заметила его среди покрасневшей осиновой поросли. Медведь был огромный и коричневый, шкура его на спине и плечах отливала багряным в красных солнечных лучах, он поводил носом и смотрел на Таську.

Таська сделала медленный шаг назад, затем ещё два и бросила перед собой ведёрко с ягодами. С безопасного расстояния она наблюдала, как медведь ест её ягоды. Сначала он перевернул ведёрко, затем, сунув в него морду, как-то умудрился поставить его нормально.

И ещё ей пришлось научиться убивать зайцев. Тёплых пушистых зайцев, которые дрожали, запутавшись в силках, и смотрели на неё тёмными влажными глазами. Они хотели освободиться и убежать, а Таська их убивала. Некоторые кричали.

После первого зайца Таську трясло трясло дня два. Она положила его прямо на кухонный стол, сказала Маргарите: «Он почти как курица» и ушла в свою комнату. Свежевал зайца уже папа. А потом Таська привыкла и даже не объясняла своим ушастым жертвам, что она что-то вроде волка или лисы и ей тоже надо есть. И носила Хведрунгу котлеты из зайчатины.

 

Папа знал, что она ходит в лес вопреки его запрету, но ничего не говорил, а Таська не особо скрывалась.

— Как ты его поймала? — папа впервые спросил её про её охотничьи трофеи.

— В силки, — ответила Таська.

Она как раз принесла своего третьего, а может, четвёртого зайца, он лежал на столе, длинный, с запрокинутой к спине головой.

— А ты их ставить умеешь? — папа проверил нож, нашёл его недостаточно острым и, достав точильный камень, стал точить.

— Умею, — Таська поставила на стол пластиковую миску для потрохов.

— А кто научил?

Таська сделала вид, что не услышала из-за взвизгов ножа по камню.

— Тась?

Таська посмотрела на папу. Она знала, когда папа спрашивал серьёзно. Тут уж не отшутишься и не отмолчишься.

— Это он дал тебе ту деревяшку?

— Нет, я сама сделала. Он только показал.

— Кто показал? Ты... ты с ним встречаешься?

— Он меня пальцем не тронул! — воскликнула Таська.

Действительно, не тронул, если не считать того случая, когда Хведрунг был ещё слеп.

— Ясно, — мрачно сказал отец. — Не хочешь говорить, не надо. Ты уже взрослая.

Между ними пролегла холодная тень, как бывало в тех редких, по пальцам пересчитанных случаях, когда они ссорились. В те дни Таська места себе не находила.

— Папка, — сказала она. — Только не ходи за мной, ладно? Никогда не ходи за мной в лес, слышишь?!

 

Птицы вернулись, когда листья совсем уже облетели и начало подмораживать. В ту ночь Таська проснулась от звуков, точно кто-то бросал в окна и на крышу что-то мягкое. Она встала, выглянула в окно, но увидела только улицу и фонарь, заливавший всё разбавленным апельсиновым светом. Под ним в воздухе что-то мелькнуло, что-то маленькое, потом ещё и ещё. Раздавался писк, щебет, карканье и уханье.

Таська отпрянула, когда в окно ударился, кажется, голубь. Он на секунду прилип к окну, затем сполз, оставив тёмный след. И по дому забарабанило с утроенной силой, птицы неслись между деревьями, бились о ветки и стволы и падали замертво на землю. Таська услышала голоса папы и Маргариты, их тоже разбудил шум. В соседних домах стали зажигать свет, и птицы совсем обезумели: они летели пернатым дождём, филины рядом с вороьбями, и падали, падали. Выла автомобильная сигнализация, кто-то кричал, где-то вдалеке раздался выстрел. Таська поскорее завесила окно и выскочила в коридор. Там уже стоял папа, в полуоткрытую дверь спальни Таська увидела, как Маргарита натягивает белый шёлковый, с зелёными ветками ив, халат.

Утром Таська и Маргарита ходили по вновь затихшему солнечному саду и перчатками собирали в вёдра птичьи трупики. Птиц покрупнее они стаскивали в большую кучу рядом с гаражом — папа собирался вывезти птиц на свалку. Таська бросила маленькую синичку в почти полное ведро. Птицы, лежащие друг на друге, выглядели как хорошо сделанные игрушки. У Таськи был такой снегирь из войлока, папа подарил ей его года три назад на Восьмое Марта, Таська пристроила его на настольную лампу, и он выглядел совсем как живой. Теперь она его, наверное, уберёт.

 

Снег ещё не придавил палую листву, она просвечивала из-под него жёлтым и бурым, но под ботинками Таськи хрустел он вполне по-зимнему. Раньше колкую тишину нарушали бы крики ворон или стук дятла, но сейчас лесом завладело безмолвие. Таська надеялась, что не все птицы умерли. Своего войлочного снегиря она всё же помиловала, только пересадила на подоконник, чтобы смотрел в окно.

Трава на полянке перед пещерой Хведрунга казалась посыпанной сахаром, тем сахаром, который сейчас было не достать.

Хоть у Хведрунга и была свободна одна рука, но он не стал стряхивать с волос иней, так и лежал на камнях, непривычно тихий, и прислушивался к чему-то. Снежная белизна подчёркивала тёплую смуглоту его кожи и зелень глаз. Змея тоже покрылась инеем.

Таська умыла Хведрунга, удивляясь его молчаливости и покорности, и собралась поменять полотенце на сухое и чистое.

— Подожди, — Хведрунг вздохнул, как только что проснувшийся человек. — Что там — снаружи?

— Снег, — ответила Таська.

— Снег, — повторил Хведрунг. — Я не видел его с тех пор, как ослеп. Принеси мою одежду. Ты знаешь, где она.

Не надо было мыть его ледяной водой, подумала Таська и полезла в тайник. Змеиный яд капал в опасной близости от неё.

— Почему ты не сказал, что тебе холодно? — спросила она, встав перед Хведрунгом со стопкой одежды в руках. — Я бы костёр развела..

Дзынь! Хведрунг шевельнулся, и вторая чёрная верёвка упала на землю. От неожиданности Таська сделала шаг назад.

Дзынь! Это была уже верёвка на груди. Хведрунг встал. Полотенце и одеяло скользнули к его ногам.

— Ты... — на глазах Таськи навернулись слёзы, но она улыбалась. — Значит — всё?

Хведрунг улыбнулся ей в ответ, затем взглянул на светлеющий вход. Таська трясущимися руками стала помогать ему одеваться, хотя Хведрунг уже не нуждался в её помощи. Кожаные штаны, полотняная рубаха, сапоги — всё сохранилось идеально, хотя пролежало неизвестно сколько столетий под камнем. Ещё был плащ, подбитый коротким серебристым мехом, и уже знакомый Таське кинжал в ножнах. Хведрунг сначала прицепил его на пояс, затем обернулся и посмотрел на змею.

Он взбежал по камням и остановился напротив змеи. Змея зашипела. Хведрунг взмахнул кинжалом.

Проделал это он настолько быстро, что Таська поняла, что случилось, только когда змеиная голова скатилась на песчаный, в проседи изморози, пол. Улыбаясь хищной улыбкой, Хведрунг спустился.

Они вышли из пещеры, Хведрунг подставил лицо под снежинки. Он огляделся, наверное, вспоминал, каким был пейзаж раньше.

— Я провожу тебя до твоей... деревни, — сказал он.

Они шли через лес тем же путём, каким Таська ходила десятки раз, и ей было непривычно, что сейчас она не одна. Хведрунг же, в своей даже не старинной, а какой-то вневременной одежде, при дневном свете, выглядел знакомым и незнакомым. Таська украдкой смотрела на него, на его лицо, красивое чуждой красотой, но ставшее таким родным. Хведрунг шагал широко и быстро, так что Таське приходилось приноравливаться к нему, откуда-то он знал, где живёт Таська. Когда она спросила его об этом, Хведрунг ответил:

— Там всегда была деревня. С тех пор, как сошёл лёд.

Хведрунг остановился на опушке, лишь немного не дойдя до заборов, за которыми торчали крыши домов и голые заснеженные ветки деревьев. Наверное, их могли бы увидеть через кусты и тонкую поросль. Кто-нибудь, кто поднялся бы на второй этаж одного из этих домов и выглянул бы в окно, обязательно бы заметил Таську, а рядом с ней высокого молодого мужчину с длинными тёмно-рыжими волосами и в странной накидке. Поползли бы сплетни и точно бы дошли до папы. До него — в первую очередь, мерзкие, злорадные сплетни, что рассказываются с сальной ухмылочкой. Плевать.

Таська повернулась и неуклюже, порывисто обняла его, обхватив за предплечья. И сильные руки, те самые руки, которые она так часто протирала влажной губкой, притянули её к себе. Таське было безумно больно, но не от ответных объятий Хведрунга, просто она ещё не знала — каково это — когда впервые разбивается сердце.

Хведрунг отстранил её от себя и посмотрел на неё зелёными, как лето, глазами.

— У тебя три зимы, — сказал он. — Проживи их все.