Ледниковый период

Жуков шёл, торопливо перепрыгивая через лужи. Иногда промазывал, попадал ногой в канаву и чертыхался, выдёргивая туфлю, полную грязной, ледяной воды. Долго не мог попасть ключом в замок. Достал из кармана пальто фонарик, посветил. Войдя в дом, пошарил по стене, щёлкнул по выключателю. Электричества по-прежнему нет. Четыре года нет, а рука тянется иногда, вдруг повезёт.

Ещё этот собачий холод. Но холод уже давно, почти десять лет, и, кажется, уже и не так страшен, как отсутствие света.

— А! Вы здесь, — сказал Жуков, зажигая свечу, стоявшую на полу у порога. Чтобы быстрее найти, конечно, для чего же ещё держать её у порога.

 

Дежурным привидением называл Жуков его. Маленький щуплый человек в старом белом халате, накинутом на плечи, сидел, сгорбившись, на подлокотнике кресла.

Марков Кирилл Иванович, хирург, каждый день вот уже сто сорок два года делал обход в своём отделении в местной больнице. А теперь, когда стало пропадать электричество, он не пропускал ни одну операцию, а уж роды отстаивал в верхнем правом углу от начала и до конца. Чуть что бросался вниз. Жуков часто видел его стоявшим рядом с другими у операционного стола. Черт знает, почему он его видел. Но руки Маркова вдруг прорастали в руки хирурга, будто одевались в них. Сам оперирующий при этом вздыхал или утирал пот со лба, видимо, ему казалось, что устал и что-то с ним не так. Но если после операции вдруг звучала шёпотом фраза “чудом спасли”, то это чудо точно — руки Кирилла Ивановича.

— Нет-нет, руки у этого врача, Корнева, кажется, отличные, и чутьё есть, да только света мало, всё дело в этом, вы ведь теперь зависите от света, а когда ещё починят электростанцию. Дизеля у вас нет, — говорил Кирилл Иванович, когда Жуков ночью выходил на улицу, жадно втягивал холодный воздух.

Они часто прогуливались по тёмной аллее, заросшей старыми кустами сирени, при больнице. Жуков — в накинутом на плечи пальто, Марков — в накинутом на плечи халате.

— Ну что вы, мне не холодно, вот уже сто сорок два года не холодно, — улыбнулся он мельком. Его светлые глаза подслеповато щурились, но всего лишь по привычке, очки он больше не носил. — Да и халат ношу только для того, чтобы вопросов не вызывать, если вдруг кто увидит.

Жуков рассеянно смотрел в потрескавшийся асфальт под ногами, на облачко пара от дыхания, на полупрозрачного Маркова, похожего на это облако пара. Ответил:

— Говорят, электрики не могут разобраться, почему свет гаснет. Они вроде бы только починят, включат, а свет тут же мелькать начинает и с каждой минутой всё тусклее становится.

К Маркову теперь он привык. Это в первый раз молча и ошалело смотрел на человека в белом халате, вдруг появившегося дома, возле него в кресле. Тогда Марков не дал ему подписать заявление брата об эвтаназии. Долго уговаривал, произносил правильные фразы.

— Да вы ничего не понимаете! — рявкнул Жуков, в конце концов. — Он попросил меня. Попросил! И я его понимаю. Молодой, ему жить бы да радоваться, а тут инвалидность, спинальник, речи почти нет, у него ведь невеста молодая. Да почему вообще я должен это решать? Как своими руками это подписать?! Что за закон нечеловеческий какой-то! Нет, он, наверное, человеческий по отношению к брату, а я?! Мне что делать?! Я не хочу быть убийцей! Но он сам попросил, понимаете вы или нет?!

— Он не хочет вас обременять, всего лишь, — оборвал его врач-привидение, — брат боится быть в тягость.

— Да с чего вы взяли, что он мне будет в тягость?! Ничего не понимаю! — возмутился Жуков.

— Вы меня не слушаете. Я сказал, что он так считает, — и исчез.

Растворился в воздухе прямо перед носом. Если перед этим Жуков ещё мог себе сказать, что сам моргнул, вздремнул, перевёл взгляд, и человек этот в это время и пришёл, то теперь задумался, вспоминая и повторяя имя, которое назвал гость, представившись.

Спросил сегодня у лечащего врача, у Корнева.

— Где вы могли о нём услышать? — улыбнулся Данил Алексеевич. — Разве что байки о Маркове уже вышли за пределы больницы. Хирург от бога был, в начале двадцатого века чудеса творил с тем ещё инструментарием. У меня есть старый учебник по хирургии с его пометками. Нашёл в шкафу, когда свечи искал. Пользуюсь, знаете ли. Особенно, теперь, когда приходится обходиться без техники и электричества. — Тут врач помрачнел и добавил: — Но как чудеса творить, книжка не объясняет. Брату вашему только чудо поможет. Или электричество появится. Вы почему не подписали эвтаназию? Ведь перед тем, как уйти в кому, брат просил вас?

— Просил, — кивнул мрачно Жуков и выпалил, впившись взглядом в усталое лицо врача: — А Марков сказал, что надо подождать.

— Марков? — повторил тот, так же устало то ли скривившись, то ли улыбнувшись. — Ну, вы даёте. Разве можно так шутить. Серьёзное дело, а вы... оперируете какими-то сомнительными доводами.

И пошёл по коридору, сунув руку в карман, другой рукой поджав журнал.

Жуков опять подумал, что не вправе решать за брата, с какой стати он должен оспаривать его решение закончить борьбу. Разве он имеет право думать за Алёшку? Он только передатчик его решения, он его рука, которая ещё месяц назад подписала бы это заявление. Ему опять стало легче — от решения, за эти два месяца впервые стало легко. Хоть что-то стало ясным. Это ясное было с ужасным привкусом, с ним не хотелось мириться, но оно было неоспоримым — он не имеет права решать за брата.

 

Жуков сейчас смотрел на Маркова, застывшего в кресле.

— Вы знаете, — сказал Кирилл Иванович, — я всё думаю о ваших словах. Что никто не знает, почему нет света.

Жуков прошёл от двери и сел, как был — одетым, с подсвечником на коленях. Он чувствовал себя выжатым, пустым. Эти десять лет и, правда, будто прошли в темноте. Кажется, даже днём свет был не таким как прежде.

— Солнце. Что-то такое с солнцем. По-научному пишут, что тёмных пятен нет совсем, что давно превышены какие-то минимумы каких-то господ учёных. Но что мне эти фамилии. Даже днём свет кажется не таким, как раньше. Будто призрачный. Вот и вас вижу. Призрачный свет и призраки среди белого дня. Может, конец света так выглядит?

— Но при чём здесь тогда подстанция? — пожал плечами Марков. — Впрочем, я ничего не смыслю в законах физики, только то, что пострадавшего от электротока надо сначала отсоединить от напряжения, иначе откачивать придётся и тебя, и пострадавшего. А может, уже и не придётся.

— Думаю, слишком велика нагрузка. Все пытаются отогреться. Этот холод. Повезло тем, у кого камины и печи. Многие взялись перестраивать дома.

— Десять лет тянется всё это, а они только взялись.

— Люди до последнего надеются на лучшее, — тоскливо улыбнулся Жуков, его худощавое лицо стало ещё жёстче, а в глазах стояла беда как у бродячего пса.

Но он улыбнулся, понял, что оттаивает постепенно, успокаивается, слушая Маркова, каждый раз он это замечал. Принятое полчаса назад решение торопило его, будоражило, он уже думал, что придёт домой, поест и опять побежит в больницу. Ему опять казалось, что он преступно долго сомневался, а брат мучается в это время. Снова и снова всплывал вопрос — что там с ним, в этой коме? Может, он сейчас здесь рядом сидит, слушает… Да нет, он рядом с Лерой. А Лера… надо бы навестить её. Спросить, что она думает по поводу эвтаназии… Да как об этом спросишь?! И брат просил не спрашивать её. Шёпотом лишь выдавил “…она меня пожалеет. А мне её жалость не нужна. Я хочу быть с ней. По-настоящему. Нет”.

— Вы что-то сказали? — вскинул Жуков глаза на Маркова.

— Я сказал, что вы опять забыли то, что я вам сказал. Ваш брат хочет жить. Но он боится быть в тягость вам всем.

— Вы считаете, у него есть шанс? — выпалил Жуков.

— Таким травмам нужно время. Ещё рано говорить. Ваш брат молод, и рубит сгоряча. И вообще я всегда был против эвтаназии. Есть случаи безнадёжные, не спорю. Но отдавать это решение людям я бы не стал. Все люди разные, и решение может быть принято из каких-то не очень хороших побуждений, и даже не самим страдающим, а выдано будет за его решение.

— Ой, ну какие такие побуждения?! У меня, что ли? Я ведь только могу подписать, больше никого у нас нет. Родители умерли давно. Невеста не стала женой. Кто? Только я.

— Да, но в нашей больнице редко эвтаназия применялась. И тут вдруг. Надо всё обдумать.

— У всех применяется, и здесь ничего особенного не произойдёт. Если человек сам так решил.

— Вот. Это главное. И лучше не обобщать, это в науке и учебниках можно, — быстро проговорил Марков, — и то частный случай в доказательство потребуют. А в жизни тем более, только частный случай. Никаких “у всех”.

Сказал хмуро и исчез.

Жуков принялся мерить комнату шагами. Опять сплошные сомнения. Сколько можно. Только всё решил. И опять он со своими разговорами. Знает ведь, что я места себе не нахожу. И ковыряет болячку. А с утра на работу, ожидает неприятный разговор с клиентом. Надо ведь было так случиться. Всю жизнь заниматься выпуском солнечных батарей, выйти на неплохой уровень, заключить контракт с автоконцерном по поставке и теперь наблюдать полный крах, просто потому, что солнце перестало светить, как раньше. Всем подавай дизели, печки и дрова. Кто мог предположить такой риск?

Но всё это оказалось ерундой, когда случилось несчастье с Алёшкой.

Влетел в бетонную стену дома из-за неизвестного автомобиля, “похож на фуру из старых фильмов” по словам Алёшки. Алексей торопился к Лере, ясное дело, по тёмной трассе. Так трассы теперь все тёмные, на уличное освещение уже никто не обращает внимание. Будто в каменный век проваливаемся. Пока днём ещё есть свет, люди похожи на людей, а ночью и не знаешь, кого встретишь. Призраки бродят, машины столетней давности носятся по дорогам. Ведущие всех популярных передач о НЛО и контактёрах в восторге — такое их количество им и не снилось. В этой суматохе первых дней, когда светило отказалось светить как раньше, погибли родители. Скорые не справлялись с наплывом сердечных приступов, инфарктов и суицидов. Отец ушёл первым. Инфаркт. А мама сильно переживала, что его ещё можно было спасти, но скорая так и не приехала. Через два месяца сердце не выдержало, ушла и она.

Жуков шёл по тёмной улице, вспоминал те дни, иногда оглядывался по сторонам. Это очень старая аллея, и дороги здесь не было никогда. А вот дальше будет двор, который стоит, как оказалось, на месте перекрёстка дорог, проходивших здесь лет семьдесят назад. Когда посреди спокойного двора выскочила из воздуха старинная легковушка, все оторопели. А потом лихорадочно принялись поднимать старые планы города. Везде навтыкали дорожных знаков, порой очень странных.

Жуков свернул в переулок. Здесь слабо светился дорожный знак с коровой. Пахнет навозом. Наверное, навозом, чем так ещё может пахнуть. Но животных поблизости не слышно.

Прохожий, шедший навстречу, остановился и спросил:

— Прикурить есть?

— Не курю, — буркнул Жуков.

Похоже, мертвяк, приходилось встречать днём. Жуткое зрелище — это землисто-синее лицо. Потянуло опять запахом, но другим, страшным, удушливым. А прохожий пошёл дальше.

Вчера диктор говорил, что всё это ещё может закончиться, если солнечная активность восстановится. Но отчего-то не верится. Кажется, что всё катится в тартарары.

Жуков улыбнулся вдруг. Совсем забыл, завтра у Лапиной день рождения. Захотелось увидеть её, просто сидеть, молчать и смотреть, как она торопливо заваривает чай и путается, кладёт сахар в заварник вместо чашки. Смеётся тихо и говорит:

— Я такая ворона.

Жуков выдохнул. Вспомнилось. Тихий быстрый её шёпот “… я так люблю тебя, Саша”. Никак не забывался этот шёпот, её руки, плечи... Глупо расстались. Поссорились из-за пустяка, а помириться некогда было. Умер отец. И поговорили вроде бы. Но опять несчастье. После ухода мамы стало ни до чего. И это ни до чего длится до сих пор, будто ледниковый период какой-то затянувшийся. Будто холод этот ненормальный заползал внутрь его, Жукова. И там становилось всё темнее и холоднее. “Мало света” — твердил всё время Марков. А Жукову казалось, что это про него. Это в нём, Жукове, света мало, всё из-за него, и Алёшка из-за него, и Олю он не слышит из-за этой ледяной глухоты.

 

Дом Леры он отыскал быстро. Обычная многоэтажка, каких много. Знаков новых, из прошлого, вроде бы нет. Жуков поднялся на лифте на седьмой этаж. Лера открыла не сразу. Удивилась и сказала:

— Привет, Саша, что-то случилось?

Жуков почувствовал неловкость. Почему? Он сначала сам не понял и машинально подумал, что надо было переодеться, пришёл в гости, называется, небритый, в старом растянутом свитере, мама вязала, он теперь не выбирался из него, тепло в нём… Да не в гости он шёл! Поговорить. О брате.

— Привет, Лера. Нет, просто зашёл поговорить, на сердце тоскливо, решил зайти, спросить как ты. Пустишь?

Лера посторонилась. Снимая пальто, Жуков отметил на вешалке мужское кашне и туфли. Хорошие туфли, очень хорошие. Алёшка больше спортивную обувь любил. “Зря пришёл. Ты ещё ничего не знаешь, а уже выводы делаешь. Как всегда торопишься”, — оборвал он себя.

Прошёл в зал. Белый ковёр на полу, чёрная мебель и голубой диван, раскинутый на все подушки. На диване полусидел-полулежал мужчина в расстёгнутой куртке. Жилистый, невысокий, черноволосый. Исподлобья взглянул, кивнул:

— Малеев.

— Жуков.

— Мы учились вместе с Колей, — сказала Лера. — Садись, Саша.

Жуков сел на край дивана. Других мест, подходящих под “садись”, в комнате не было. Кокетливая полупустая горка, диван, на стене телевизионная панель, и всё.

Малеев благодушен и одет, будто только что из ресторана. Взгляд его масляно плавал. Пахло спиртным, одеколоном и духами. На Лере тоже вечернее платье, простенькое, из тех, которые стоят как автомобиль представительского класса. Она была какая-то напряжённая, чужая. Но виделись всего пару раз, как можно судить о человеке. Красивая девчонка, русые волосы до пояса, Алёшка любит, а что ещё ему, Жукову, надо?

— Пожалуй, я пойду. — Малеев встал, шагнул к Лере.

Она отошла быстро. “Поцеловать хотел явно, и явно поцеловал бы, если бы не я. Вот дурак, зачем пришёл”.

Жуков быстро встал, решив уйти раньше Малеева.

— Я не вовремя, извини, Лера, — сказал, — ничего срочного. Созвонимся как-нибудь.

Быстро прошёл в коридор, оделся, и уже в захлопывающуюся дверь прилетело вежливое:

— Саша, зря ты уходишь.

Жуков уже бежал по ступенькам, не став дожидаться лифта.

“Нет, красивая баба, что ей теперь одной сидеть? — думал он, вредоносно продолжая мысль тут же: — Можно бы, конечно, немного погоревать, хоть для приличия. А кому оно надо, это приличие, действительно. К тому же, бывает, так накроет, что не знаешь, куда деться, руки только и тянутся к предмету, которым накрыло. Но эти двое… нет. Знакомы они, чёрт знает сколько. Близко знакомы”, — иронично и отстранённо пытался думать Жуков, выйдя на улицу и направившись в сторону дома. Но обида за Алёшку давила, мешала быть ироничным, Жуков выругался тихо, потому что стало больно.

И увидел, что рядом, подпрыгивая и нелепо взлетая, шагал Кирилл Иванович.

— Кое-как вас нашёл, — выпалил он, — заявление об эвтаназии подписано два часа назад, Александр.

— Как? — остановился Жуков. — Кто мог его подписать?!

— Жена. Валерия Сергеевна Жукова.

— Не может быть.

— Она предъявила все документы…

Жуков уже не слушал. “Так вот отчего они такие… праздничные. Смерть Алёшки будущую праздновали? Да зачем же… зачем, бог ты мой… чем он им помешал… такая страшная у них любовь, что ли? Ну, так любите, зачем добивать-то. Подожди, Жуков, вечно ты со своей доверчивостью. Алёшка твой компаньон, владелец двух областных филиалов… Чёрт… И Лера-холера окажется твоим компаньоном… и этот Малеев”.

Жуков понял, что стоит напротив Маркова, зависшего в воздухе в полуметре над тротуаром. Кирилл Иванович внимательно всматривался в Александра.

— Надо в больницу, Саша, — сказал врач, утвердительно кивнув.

Жуков спохватился и побежал. Бежать далеко, думал он, перепрыгивая через лужу. Лера жила на другом конце города. Метро не работает уже лет десять, автобусы ходят редко, и так поздно тем более их не дождёшься. А такси можешь вызвать с того света. Но вызвать, похоже, придётся.

— Алло… Речная, — Жуков покрутил головой, отыскивая приметы, потому что номеров домов не видно. — На углу, возле аптечного киоска. Да, жду.

Он стал ждать. Ходил и поглядывал на пустынную дорогу, злился, что вызвал, потому что такси можно и не дождаться. По этому поводу ходило много анекдотов, что такси пришло в прошлое, на эту же улицу. Все смеялись. С тоской во взгляде. И никто не знал, что делать с этим. Никто не знал, почему иногда было видно прошлое, почему не видно будущее.

— Будущее зыбко. Оно как слоеный пирог, — рассмеялся Марков, круживший вокруг в своём белом халате и бывший единственным большим светлым пятном в этой чернильной тьме, — слишком много вероятностей. Ты его просто не различаешь, не успеваешь.

— Вот как, — задумчиво сказал Жуков.

Но уже думал не об этом. Он замёрз зверски, кутался в пальто, хотелось упасть лицом в подушку и уснуть. И не просыпаться до утра. Нет, он бы ещё нашёл силы дойти до Лапиной и упасть в постель вместе с ней, от этой мысли перехватило дух. Уже полчаса как можно было бы поздравить её с днём рождения. Вспомнилось, как на прошлый день рождения он перевернул на пол торт. Почему лезет в голову всякая ерунда и кажется такой важной, ты вспоминаешь её в мелочах и улыбаешься сам с собой?

Из-за угла вывернула новенькая “Лейла” на воздушной подушке. Она осветила всё фарами, лихо развернулась, люк распахнулся.

— Такси вызывали?

Жуков забрался внутрь, уселся на заднем сидении и закрыл глаза. Пятнадцать минут, не больше — до больницы, хоть отогреться успеть. Водитель женщина и не жалеет талонов на обогрев салона. Теперь всё по талонам.

Маркова не было рядом, и это хорошо, наверняка Кирилл Иванович у Алёшки. Он быстрее обернётся, чем это такси.

 

Выскочив возле больницы, оплатив такси талоном на дрова, Жуков вбежал в приёмный покой. Синие стены… почему синие стены? Жуков побежал по длинному коридору. Открывал двери. Закрывал. Никого не находил. О! Кажется, люди. В узкой тесной комнате, белой и светлой, сидели за столом четверо в белых халатах.

— Подскажите, пожалуйста, где Корнев? Врач Корнев?

Все четверо обернулись к нему.

— Кофе остыл, — сказала миловидная женщина в очках.

— Спирту мне плесни, Сергеев, сегодня обошлось без покойников, это надо закрепить.

— Чего вам, товарищ? Корнев? Кто знает Корнева? В какой палате?

— Да нет у нас такого, — пожала плечами женщина. На кармане её халата виднелся шильдик “Смирнова Е.И.”

— Екатерина Ивановна, помогите! — уставился на неё Жуков.

— Елена Игоревна. Чем же я вам помогу, если такого больного нет?

— Врач, это врач. Данил Алексеевич Корнев.

— Кто знает Корнева? — рявкнула Елена Игоревна, легко перекричав негромкий разговор, возобновившийся, как только выяснилось, что никто не знает больного Корнева. Женщина отвернулась к окну за сигаретами. Жуков подумал, что у неё красивая шея, наверное, это из-за короткой стрижки и симпатичного длинного завитка волос, оставленного на шее. Елена Игоревна со скептичной и любящей усмешкой сказала немолодому врачу напротив: — Зыков, хватит пить галлонами кофе. Опять будет тремор. У тебя жуткий тремор. Как будешь зонд ставить? Впрочем, этому у тебя можно поучиться, — рассмеялась она.

Зыков бросил на неё взгляд, улыбнулся. Между этими двумя чувствовался мостик. Как если бы они всё время шли по нему навстречу друг другу. Это чувствовалось во взглядах, жестах. Жуков опять вспомнил Лапину. Было в ней что-то такое же, с ней всегда идёшь навстречу, бежишь, не замечая чужих взглядов, так всегда с ней, как такое может быть.

— Леночка, всё, прекращаю, — сказал тихо Зыков, улыбнувшись блаженно, будто они здесь только вдвоём, — кофе, это всё, что меня держит на плаву после трёх ночи и двенадцати скорых. Этот, с ножом в спине, чуть не отдал концы. Налей мне, Сергеев.

— Сергеев, ты знаешь, Корнева?

Жуков переводил глаза с одного лица на другое. Измученные лица. Уставшие. Нет. Вымотанные, выжатые, как и он сам. Усталость, не проходящая, читалась на них.

— Корнев? Нет, всех знаю, Корнева не знаю.

— Ступайте, товарищ, как вас там, — Елена Игоревна встала и подошла, глаза её с тревогой смотрели на него. Она пробормотала: — Откуда вы здесь взялись, ничего не понимаю. Ну что вы, всё будет хорошо, каким-нибудь образом обязательно всё будет хорошо, вы идите, у вас очень плохой вид. Вам надо поспать. Видите, никто вашего Корнева не знает, значит, пока остаётся шанс, что с ним всё хорошо. Идите.

— Да-да, — Жуков смотрел в глаза этой женщине и подумал, что все врачи немного колдуны, добрые или злые, разные, но вот она что-то говорит, а он даже не очень слышит что, а уже готов ей верить. И вдруг спросил: — Какой год, скажите, ради бога?

— Тысяча девятьсот восемьдесят второй, чудик, — улыбнулась Елена Игоревна. — Идите домой, поспите. Приходите утром. Я поищу вашего Корнева.

Он сначала сказал “не надо”, потом просто поблагодарил, пошёл по коридору. Побежал. Выскочил на улицу. Вдохнул холодный воздух. Аллея плавала в клубах тумана. Из мертвецкой вышел голый человек и сел на лавку покурить.

“И здесь мертвяки ходят. Всё перемешалось. А может, они всегда и ходили. Только я теперь их почему-то вижу. А времени нет. У Алёшки времени нет. И у тебя, значит, тоже нет, на разглагольствования”. Жуков опять нырнул в приёмный покой.

 

А приёмный покой будто уменьшился в размерах. Стало тесно, дымно от топившейся печи. Женщина в пуховом платке, повязанном крест-накрест, и с лопатой оглянулась:

— Ты откуда здесь взялся? Раненых привезли?

Она загребла лопатой угля, опрокинула лопату в ведро, наполнив его одним махом.

— Раненых? — повторил Жуков. — Неужели я опять не туда? Какой год, скажите, пожалуйста?!

— Да ты никак в горячке! Сорок второй, парень, сорок второй, если тебе от этого полегчает. А выглядишь ты здоровым. Бери лопату быстро! Мне надо до врача, может, он освободился, операции всю ночь. А у безногого кровотечение… держи лопату!

“У безногого кровотечение… у безногого кровотечение”. Жуков застрял на этой фразе. Машинально схватил лопату, ширкнул ею, подхватил угля, отправил его в ведро. Опять, и ещё раз, и ещё. Ведро в топку. Полусумрак и гудение огня в топке. Шарканье лопаты. Плечи и руки превратились в одно, затяжелели с непривычки, движения становились всё размереннее.

Раздался длинный протяжный звук. Нечеловеческий, утробный, жуткий. Что это? Оглянулся. Огромная палата терялась в темноте. Коридор, вестибюль — всё было заставлено койками. В отсветах пламени видны были ближайшие койки. Опять длинный протяжный звук. Боль, какая в нём боль. Печь гудела ровно. Жуков пошёл между рядами. Люди, люди, люди. Сколько их тут. Иногда измученный лихорадочный взгляд утыкался в него.

— Скажи, чем я могу помочь, мужик? — прошептал Жуков.

— Пить…

Жуков бросился назад. Возле печи он видел ведро с железными кружками. Вернулся, стал поить. Раненого стало рвать.

— Господи, я же не хотел, — неожиданно для себя заплакал Жуков.

— Дурень, ему нельзя, пока нельзя, — рявкнул грубый голос над ухом.

Мужчина в белом халате, медсестра и бабуля в шали оттащили Жукова.

— Уходи отсюда, откуда ты взялся, поезд пришёл, проход нужен, — сказал врач, пропахший табаком и карболкой. В свете одной единственной лампы видны были пятна по его халату. “Кровь. Откуда я знаю, что карболкой?”, — подумал Жуков.

За окном слышался шум большой машины, будто лязг многократно сдвигающихся в сцепке механизмов.

“Поезд, наверное, сорок второй ведь, война. Неужели раньше здесь была станция?” Из коридора появились двое с носилками. Врач бросился к ним, шумнув вполголоса на Жукова:

— Уходи! Или иди к поезду, помогай! В дальний угол несите, там койки освободились сегодня!

— Василий Степаныч, Фёдоров жив? — проговорил на ходу санитар с носилками и исчез в темноте.

Врач его не услышал, бросился в дальний угол, откуда раздался крик санитара:

— Доктора! Доктора быстрее, кончается мужик!

— Умер твой Фёдоров, мой хороший, — бабуля в шерстяном платке ответила уже в спину пробежавшим с носилками. — Вчера ночью умер. Кто он тебе?

— Умер, значит, Георгий. К тому и шло. Друг… просто хороший человек, — донеслось из темноты.

Жуков вылетел пулей в коридор, пропустил ещё одни носилки, опять с теми же двумя санитарами. Таскало двое. Жуков бросился к поезду. Хотелось как-то помочь. В глазах стояли койки, койки, много коек, и глаза, глаза в темноте, и в каждых глазах плещется боль, но не только она, “жить хочется” — ещё в них. Алёшка ждёт. Вот только хоть одни носилки унесу, лихорадочно думал Жуков, хватаясь за поручни. А огромная махина поезда выпустила пар, и исчезла.

Стало тихо. И пусто.

Руки ещё помнили ощущение холодных мокрых поручней. Приёмный покой светился зелёным неоном “Вход”.

 

Жуков опять ошалело кинулся внутрь. Побежал по знакомому коридору.

— Ну, где вы так долго?! — показался из стены Марков.

— Долго рассказывать, — отмахнулся Жуков и побежал к кабинету Корнева.

Отшатнулся. Потому что дверь открылась, и вышел мужчина. Что тут такого? Скорые прибывают порой каждую минуту, посетителям здесь не удивляются, их гонят, потому что они посторонние и мешают работать. А этот будто в гости пришёл, кофе попить.

Следом вышел Корнев. Он торопливо пожал руку посетителю, сказал:

— Всё будет хорошо, Евгений Викторович. Не беспокойтесь. Значит, мы договорились насчет дизеля? Точно будет?

— Завтра всё будет в лучшем виде, — заверил его посетитель, застёгивая короткое полупальто.

Они разошлись. Врач скользнул взглядом по лицу Жукова. Тот выкрикнул:

— Я против эвтаназии, Данил Алексеевич! Валерия не имеет права подписывать ничего, она никакая не жена.

Корнев смотрел устало, вздохнул, сухо кивнул и быстро пошёл по коридору в обратную сторону, сказав спокойно:

— Мне некогда. Срочно вызвали в операционную. Подождите, пожалуйста, господин Жуков, мы всё обсудим. Подождите.

И врач быстро вошёл в лифт.

Жуков посмотрел на Маркова:

— А если в операционной Алёшка?!

Тот мрачно покрутил головой:

— Его достаточно отключить от системы. Разве только на органы… Кома искусственная ведь. Так теперь часто делают, вводят в кому, чтобы пациент не мешал лечению, кормить, поить не надо.

“На органы. Кома искусственная”. Ноги стали ватными от ужаса, охватившего в раз. Алёшку на органы. Конечно, молодой, здоровый… Да что же за гадство такое, и ничего он в этом проклятом коридоре поделать не может! И, как назло, сегодня свет есть, тусклый, мигающий, но есть. Операцию никто не отложит.

— Свет, где здесь свет отключается, Кирилл Иванович?!

— Рубильник в подвале. Подождите! Это нехорошо. Операция ведь. Даже если там Алексей… он может оказаться… Или не Алексей, а кто-то другой, какая разница. Нельзя свет отключать, нельзя, Саша!

Жуков уже бросился было в подвал. Но остановился. Зажал лицо руками. Марков мрачно посмотрел на него, нырнул в стену, руками вперёд. Он никак не мог привыкнуть к этому проходу, к штукатурке, кирпичу, арматуре, к несчастным душам, которые никогда не выходили на свет, были и такие. Они жили здесь. Их неумолчный шорох и вздохи, и разговоры — к этому невозможно привыкнуть, души вспоминают только то время, когда жили. А что ещё вспоминать?

Кирилл Иванович добрался до операционной. Вошёл, отряхивая халат, хотя, что там отряхивать, это всё лишь видимость, он призрак. Как ему удавалось в руках иногда держать скальпель, он и сам удивлялся. Но так хотелось помочь, что больше ни о чём и не помнил, брал и делал.

Марков подошёл, зачем-то вытянул шею из-за оперирующего Корнева. Он часто забывался и вдруг поступал как обычный человек. А он привидение, обычное привидение. Может летать, если это можно так назвать.

На операционном столе лежала женщина. Инфаркт, её спасут, сегодня спасут.

Марков заторопился к Жукову.

По пути заглянул в палату к Алексею. Парень лежал, вытянувшись под одеялом. Лицо строгое и красивое. Всегда нестерпимо жаль, когда живое становится мёртвым. Но этот ещё может пожить, почему-то видится возле него призрачная славная девочка, должна быть у него дочка, далеко в будущем. “Ну, так с такими переломами на ноги быстро не встают. Только любовь. Да, только она, когда врач уже всё, что мог, сделал. Забрать что-то из рук смерти можно только с любовью. Она у него будет”. Марков улыбнулся и поспешил назад.

Жуков сидел на кушетке в коридоре, уткнувшись лицом в ладони. Марков сел рядом.

— Там не Алексей, — сказал он. — Думаю, всё будет хорошо, и мы сюда пришли вовремя. Вы сейчас напишете отказную, и дело будет остановлено. Алексея надо забрать отсюда, ему нужна будет сиделка, лучше — опытная хирургическая сестра. Впрочем, может, сейчас это как-то по-другому называется.

— Я напишу, — сказал Жуков. — Мне не даёт покоя этот посетитель, и ваше “на органы”. Кто будет следующим? Откройте мне кабинет, Кирилл Иванович.

Марков исподлобья взглянул на Жукова, потом на дверь. Покачал в сомнении головой. Но замок щёлкнул.

Жуков решительно встал и вошёл в кабинет. Стал светить фонариком по столу, фонарик он теперь всегда носил с собой. А Марков висел у него за спиной.

— Думаю, это нехорошо, — тихо сказал он, — вы правы, здесь делаются плохие дела. Но нам нельзя рассказывать, понимаете?

— Не рассказывайте, уходите, — ответил Жуков, разбирая бумаги, папки. — Дизель, о каком дизеле шла речь?

В ежедневнике стояла запись. “Жуков А. П. — 10.00”. Десять утра, значит. Время ещё есть. А это что? “В 13.00 — дизель”. Ставить будут дизель. Где вот только? Почему не верится, что в больнице? Почему-то не верится. Дизель стоит хороших денег, а у него сегодня хорошая сделка, должно быть. Такие дела за просто так не делаются.

Жуков взглянул на Маркова, тот отвёл глаза. И исчез. Однако голос его сказал из темноты, разгоняемой фонариком:

— Я не должен, я и так многое сделал, что не должен был делать. Спасать, но не осуждать.

— Кирилл Иванович, простите ради бога, но и я, и вы меня поймите, я-то человек, я не могу иначе, ведь ещё другие люди вляпаются в это. В грязь. А так нельзя, не по-людски, такое ведь дело решается, жизнь человеческая. Вы посмотрите за Алёшкой. Я боюсь, как бы они раньше его не повезли, пожалуйста, посмотрите!

— Да-да, Саша, я к нему, — донеслось глухо из толщи кирпича.

 

Жуков больше ничего не нашёл. Да и не умел он шариться по чужим столам. “А кто умеет? Ты думал, прямо на столе тебе всё и разложат: и про органы, и про эвтаназию, и про дизель”, — злился он. Навалились апатия и страшная усталость. За Алёшку он пока спокоен, раз Марков не появляется, значит, там пока спокойно.

Жуков сел в кресло Корнева, взял чистый лист из принтера. Стал писать.

Открылась дверь, и вошёл Корнев. Он мрачно окинул взглядом кабинет. Встретился со злым взглядом Жукова. Тот сидел в его кресле и смотрел в упор.

— Что вы тут делаете, господин Жуков? — усмехнулся раздражённо Корнев, придавливая с усилием подкативший к глотке гнев.

— Искал чистую бумагу, пишу отказную от эвтаназии. Кабинет оказался открытым, — неожиданно для себя очень легко соврал Жуков. Поставил подпись. — Написано.

— Открытым? Я совсем заработался, — сказал Корнев, напряжённо вглядываясь в лицо сидевшего за столом.

Тот протянул заявление.

Корнев стал читать. Потёр устало лицо. Глаза его деловито перебегали по столу, по рукам Жукова, по папке. Думал лихорадочно, внешне оставаясь усталым и спокойным: “Что он тут высмотрел? Нашёл что-нибудь? Чёрт… И поднять шум будет нехорошо. Подумают, я что-то здесь скрываю. Нет, нельзя поднимать шум. Ведь если вызвать полицию, чтобы вывести этого Жукова на чистую воду, полиция начнёт разбираться, Жукова станут расспрашивать, а это не нужно”.

— Как мне надоела ваша семейка, — сказал он, — надоело всё. Ты вот, Жуков, на меня как на подлеца смотришь, в бумагах моих роешься. А я должен таких, как твоя невестка, выслушивать. Не нужен ей твой брат.

— Она не невестка, — отрезал Жуков.

— Это ещё доказать надо. Но и по судам таскаться потом из-за вас я не хочу. Забирай своего брата. Из комы я его выведу. Проведу терапию восстановительную, и забирай. Но пока он даже не инвалид, это растение. Кормить, по нужде ходить, всё с чужой помощью. И перспектив никаких.

— Понятно, разберёмся, — хмуро сказал Жуков.

Но как он будет разбираться, он плохо представлял. Только это, как с горы его ехать учили, на горных лыжах, маленького, ещё лет семь ему было. Забросили на самую гору, на подъёмнике, поставили на лыжи. Он посмотрел вдаль, далеко видать, город на горизонте как на ладони. И ехать отказался. “Ты, Сашка, под ноги смотри, будем метр за метром преодолевать, а вдаль потом смотреть будешь, когда научишься. Когда трудное позади, даль она красивая, а сейчас пока страшная, но это пройдёт”, — сказал тогда его инструктор. Так и пойдём, Алёшка, метр за метром.

 

Капитан положил заявление Жукова на стол.

— Никаких доказательств, одни слова. Даже чьи слова, не известно. От кого слышали про органы-то, Александр Петрович?

— От хорошего человека, — усмехнулся раздражённо Жуков.

Но не говорить же, что человек этот — привидение. Оставалось сорок минут до прибытия дизеля. Куда-то. Куда — не известно. Жукову было интересно узнать, а вот капитану нет. И они полчаса уже препирались по этому поводу.

— Вы не представляете, сколько у меня подобных заявлений, все будто решили одновременно в этом мутном конце света рыбку половить. Ещё это прошлое… едешь на задержание, а там прошлое вовсю. Никаких следов тебе. Как в такой обстановке работать, скажите?

— Да, света мало, — машинально ответил Жуков.

— Вот именно. Правда, лучше без этих философских оттенков. Просто мало света. Ясное дело, электростанции не справляются. Но заявление оставляйте. Будем разбираться.

Жуков попрощался и вышел. В который раз пожалел, что его старенький “Летучий голландец”, как его называл Алёшка, стоял на приколе, не было запчастей. Поехать бы к дому Корнева, да к часу не успеть. Наверняка ведь, он себе дизель выторговал. Не для больницы точно старался. В голове выстраивались картинки, какой ценой выторговал. Даже замутило. “Но одни слова… да, одни слова”.

Жуков пошёл пешком. Странное состояние. Не хотелось ничего. Долгое время будто бежал, бежал, пытался что-то решить. Решил. Алёшка будет дома. Никакой, но дома. Это пока главное. А дальше что? Дальше пустота. Для него, Жукова, ледяная пустота. Понял, что идёт мимо редакции, где работала Лапина. Столько раз вспомнил про неё в эти дни. Взять и позвонить? Достал телефон:

— Оля, здравствуй.

— Здравствуй, Саша.

Зачем-то дёрнулось глупо сердце. Жуков улыбнулся:

— Иду мимо, дай, думаю, позвоню. Ты как?

— Нормально.

— Давай, Оль, встретимся.

— Давай, Саша.

Жуков провёл ладонью по лицу. Моросило. Сеялось и сеялось из туч. Тянулись серые дома, похожие один на другой. Жёлтый ясень ронял листья. В серой пелене дождя дерево казалось солнечным. Листья кружились и тихо падали.

“Так всегда бывает после заморозков, теперь очень рано заморозки, листья падают сами по себе, и ветра не надо”. Александр обернулся на солнечный ясень. В этом сером дне хотелось его видеть и видеть. Жуков шёл некоторое время задом наперёд. Улыбался. Не хотелось отпускать взглядом этот ворох солнечных ярких пятен.

 

Перекрёсток — дело простое. Просто одна дорога, и ещё одна дорога. Она часто ходила здесь. Ходила и ходила. Потому что так ближе на работу. Часто видела его, застывшего на дороге, у самого поребрика. Следила за ним искоса. Иногда дожидалась, пока он сам отъезжал от края, иногда полицейский молча подходил к нему. И парень сдавал назад. То ли милостыню с водил собирал, то ли с жизнью прощался.

И теперь парень в инвалидной коляске застыл у пешеходного перехода. В руке его была бутылка с пивом. Парень выпил из горла и отёр тыльной стороной ладони губы. Тоскливо скривился. “И пить-то не хочется. Потом Сашке таскать меня, бухого”. В глазах стояла болотом беда как у бродячего пса.

Кто-то из-за спины выдернул бутылку из рук, забросил её в мусорку. Звякнуло стекло.

Алексей зло дёрнулся назад, но он не мог развернуться, кто-то держал, увидел лишь клетчатый рукав и худую руку.

Девчонка крутанула его к себе. Злые глаза требовательно уставились на него. Смешная. Это клетчатое пальто, детское какое-то, шарф в десять слоёв. Но жалости в её тёмных глазах не было… это в плюс. Злость была, так это ещё лучше. Алёшка рассмеялся.

— Не боишься? — кивнул он на бутылку. — Накостыляю ведь в два счёта, я злой. Может быть. Догнать смогу, не смотри, что в кресле. Научился, было время.

— Боюсь, — улыбнулась она, — но сказать хотела. Ноги… ты не чувствуешь их?

— Отвяжись, раз поговорить больше не о чем, — мрачно отрезал Алексей.

— Я в интернате работаю, там много деток, которые никогда не смогут ходить. У них другие ноги. А в кресле ты давно, хорошо перемещаешься. Не пробовал двигаться? По-серьёзному, так, чтобы каждый день и уставать до смерти? — настырно уставилась она своими чёрными глазами.

Обычные глаза, прямой хорошенький носик, губы… всё, как обычно, а тепло. Тепло от неё. И обиды нет. Неохота разговор обрывать. Алексей отвернулся, прищурился на призрачный свет. День клонился к вечеру. Скоро будет темно. Про ноги говорить не хотелось, совсем не хотелось, лучше о том, о чём теперь все говорят.

— Света мало, — повторил он слова Маркова.

Алексей сначала смеялся над этими словами, а потом подумал, что ему, привидению, понятнее, как здесь, у них, со светом. Или теплом. Не про электричество же он, в самом деле.

Доктор часто заходил. Брат смеялся, когда Алёшка ему рассказывал про визиты Кирилла Ивановича, говорил, что скучает по Маркову, но вот уже два года, как перестал его видеть.

Марков всё настаивал, что Алёшке надо заниматься, Алёшка и занимался, но тайком. Чтобы никто не узнал, если у него так ничего и не выйдет. Потому что ничего не выходило. А у них зато, у всех, надежда будет, большая и светлая. У Сашки, у его Оли, у Маркова. “Придурок ты, Лёха. Марков-то, конечно, и так знает. Всё, как есть, что ты висишь на перекладине, тело дёргаешь, а ноги мёртвые… а, к чёрту!” Опять захлестнула злость.

— А я знаю солнечный ясень, — сказала девчонка, — я покажу.

Развернула решительно коляску и покатила. “Руки сильные у неё, на поребрик только так коляску вздёрнула, детей в интернате, поди, таскает”. Она говорила, а Алексей молчал. Злые глаза его уставились в мозаику тротуара перед собой. Он слушал.

— Знаешь, этот ясень будто солнечный. Листья жёлтые, светлые. А дома вокруг серые. Так просто — жёлтое на сером.

— Ну и что?

— Будто солнце.

— А…

— Вот он.

Они остановились. Девчонка зашла под крону дерева.

Ясень рос в асфальтовом квадрате. Ронял листья. Листья тихо падали.

— Сами, так странно, ни ветра, ничего, падают и падают, — улыбнулась она.

— Сколько детей в группе этой, расскажи, — сказал Алексей.

— Расскажу. Почему ты спросил?

— Помочь хочу.

— Почему?

— Скучно, — прищурился он.

Он приготовился. Как если бы ждал, что ему пнут под дых, ждал насмешки. А она заладила — почему да почему.

— Помощь мне нужна. Только надо всё обдумать. Елизавета наша не всех к детям пускает.

— И правильно делает, — медленно ответил Алексей, чувствуя, как его отпускает.

Он понял, что смотрит на листья. Они были тонкие, почти прозрачные.

“Понимаешь, Алёшка, эти листья, их ни ветром не срывает, ни ещё чем. Они сами. Дерево их будто отпускает. А я тебя не отпускаю, — говорил тогда брат, тихо и надоедливо говорил, когда Алёшку первый раз из петли вынул, когда тот ему про эвтаназию припомнил, крикнул “я никому здесь не нужен, отвяжись от меня, пошёл ты к чёрту”. — Вот найду того, кто тебя до времени не отпустит, и отвяжусь. А не найду, даже не надейся”.