Туман

Суббота. Вечер

 

Последнюю неделю августа стояла жара. В горах висел туман, предвестник осени. Каждый день он сползал все ниже и ниже, и в ночь на тридцать первое вконец сполз, перевалился толстыми сизыми пластами через крайние дома, притулившиеся на склонах, и растекся по улицам. Резко похолодало. Субботняя толпа, заполонившая площадь, не была готова к дыханию сентября, и люди начали расходиться раньше обычного. Лето заканчивалось. Было немного грустно.

Ник проводил Марину до калитки, и они немного постояли, держась за руки, но не смея обниматься или целоваться под всевидящими окнами дома. Марина иногда вздрагивала от холода, и Ник мучился от того, что вышел из дома без куртки и теперь не может предложить ей ничего, кроме как растереть озябшие руки.

— Ты точно пойдешь завтра на ярмарку? — спросила она раз в пятый, и он раз в пятый кивнул.

— Представь только, последний год, — сказал он.

— Последний год, — эхом повторила она. — И мы будем совсем взрослыми!

— Надеюсь, не такими, как они, — Ник кивнул в сторону окон гостиной, где за светлыми занавесками угадывался бдящий силуэт.

— Никогда! — с жаром сказала Марина. — Мы уедем. Мы станем совсем другими.

В июне они вообще мало разговаривали, больше целовались, гуляли в обнимку по парку, сбегали на озеро, валялись на сомлевшей от жары траве и снова целовались. В июле говорили друг о друге, о них, о странности и невероятности чувств, о сексе и немного о смысле жизни. В августе начали мечтать, и мечты эти уносили их далеко за пределы неловких подростковых тел, за пределы школы и учебного года, вовне, прочь из города, из опостылевшего бытия. Им хотелось быть. Им надоело быть здесь и хотелось быть там. Где там? Они не знали. Точно не в этом городе, не среди этих знакомых и милых, но безумно скучных людей.

Со скрипом открылась дверь, и в желтой полосе света, упавшей на плиты дорожки, черной тенью появился мистер Монро. Он никогда ничего не говорил, просто молча ждал.

— Иди, — со вздохом сказала Марина и повернулась к отцовской тени.

Проводив ее взглядом, Ник тоже вздохнул и пошел через весь город, через туман к себе домой. Он знал эту дорогу, как свои пять пальцев, и знал, кого может встретить на пути. Мистер Браун, громкоголосый сосед-выпивоха, стоял у дверей паба с бутылкой, и из-за своих размеров создавал ощущение толпы. Будь сейчас воскресенье, миссис Браун, такая же необъятная женщина, толпилась бы рядом и тщетно пыталась бы увести его домой до полуночи. Но была только суббота, и мистер Браун, одинокий и очень счастливый, зазывал людей присоединиться к веселью.

— Гарри, Гарри, почему ты идешь мимо, Гарри? Заходи к нам, выпьем, внутри немного жарковато, но я потерплю ради тебя, Гарри… О, мистер Донахью, как давно я вас не видел!

Мистер Донахью шарахнулся в сторону от угрожающе тесных объятий и чуть не впечатал Ника в столб.

— Ник, сынок, выпей со мной пива! Почему нет? Ты не пьешь, Ник? Ты мо-ло-дец! Не пей, пока не женишься! Передавай привет маме, Ник, скажи, что мистер Браун передавал ей привет...

На площади играл местный оркестрик. Они собирались здесь по субботам, без пафоса и объявлений, как будто случайно, как будто просто проходили мимо каждый со своим инструментом и вдруг решали остановиться, помолчать, покурить, настроить скрипку или, там, контрабас, и, повинуясь все тому же внезапному импульсу, сыграть пару-тройку любимых мелодий. К ним привыкли, их любили, их не замечали. Им не мешали ни дождь, ни холод, ни туман. На скрипке играла мисс Ривера, учительница Ника по биологии. Когда он проходил мимо, она кивнула приветственно, на секунду сбившись с ритма, но никто не обратил на нее укоряющего взгляда — оркестр играл больше для себя, чем для зрителей, а с собой можно иногда и сфальшивить.

Ник уже сворачивал к дому, когда зазвонил телефон. На экране сердито моргала миссис Нолан.

— Мам, я уже иду.

— Не уже иду, а быстро домой.

— Да я иду!

— Слава богу, с понедельника школа, хоть дома начнешь появляться.

— В магазине нужно что-нибудь?

— Я уже все заказала.

Ник закатил глаза. "Уже все заказала" означало, что есть им придется невкусную еду из доставки, а его будут пилить, что не сходил в магазин с самого утра.

— Давай быстрее, я жду тебя, чтобы проверить елку в гараже.

И отключилась.

— Елку? — спросил Ник в погасший экран. — Елку! — повторил он, не зная, смеяться или плакать. Неужели когда-то и он станет готовиться летом к осени, а осенью к зиме, и так до бесконечности?

— Елку! — раздалось вдруг слева тонким голосом.

Ник обернулся. На углу площади, у стены магазина, стояло инвалидное кресло, в нем из вороха одеял и пледов безмятежно улыбался рослый вихрастый детина со взглядом ребенка.

— Привет, Джимми, — сказал Ник.

— Привет! — нараспев ответил Джимми.

— Как дела? — спросил Ник.

Иногда Джимми отвечал на простые вопросы, но, очевидно, не сегодня. Нику пора было бежать, однако он замешкался:

— Джимми, а твоя мама в магазине?

Джимми продолжал улыбаться.

— Твоя — мама — в магазине? — повторил Ник медленно и раздельно, подкрепляя слова жестами.

Ник понимал, что не мог Джимми сам приехать сюда на коляске, но ждал ответа. Джимми был совершенно беззащитен в этой его коляске, укутанный миллиардом одеял, и, хоть все его в городе знали и не обижали, всегда могли найтись малолетние идиоты, которым нечем будет заняться в субботний вечер и в которых инвалид без присмотра пробудит жажду кровавого веселья.

— Тьфу ты, — сказал Ник вслух. — С ума схожу. Я пойду, Джимми.

В этот момент дверь магазина открылась и вышла немолодая женщина. В одной руке она держала набитый покупками пакет, за другую цеплялась как две капли воды похожая на Джимми девочка лет пяти, но такая живоглазая и подвижная лицом, что было ясно, что недуг брата обошел ее стороной.

— Добрый вечер, миссис Дженкинс, — сказал Ник.

Миссис Дженкинс скривила лицо в обычной своей виноватой улыбке:

— Здравствуй, Ник. Что, мой Джимми развлекал тебя как мог?

Не найдя, что ответить, Ник просто переступил с ноги на ногу. Ему нравился Джимми, в отличие от его матери со всегда заискивающим взглядом — она была совсем чуть-чуть неприятна.

— Джимми вчера выучил стишок, — звонким голосом сказала девочка. — Мам, пусть он расскажет ему стишок.

— Ну брось, Джули, Нику наверняка нужно идти.

— Пусть он расскажет стишок, — повторила Джули. Она ткнула в Ника пальцем и приказала: — Жди.

Затем повернулась к брату. Лицо ее изменилось, потеплело при взгляде на него.

— Джимми, давай расскажем стишок, — попросила она. — Помнишь наш стишок? Ну давай, начинай. Шалтай-Болтай…

В голубом тумане расфокусированных глаз Джимми что-то мелькнуло.

— Шафтай… — сказал он неуверенно.

— Шалтай, Джимми, там буковка "л", — тихонько сказала миссис Дженкинс, склоняясь над сыном, но Джули зыркнула на нее грозно и продолжила:

— Шалтай-Болтай сидел…

— Шафтай-Бофтай сидел… — повторил Джимми, и тут будто кликнуло. — На стене! — выкрикнул он высоким, чистым голосом, и проходящие мимо люди заоглядывались, запоказывали пальцем. Джимми их не видел.

— Сидел на стене! — повторил он так же громко. — Шафтай-Бофтай свалился во сне! Вся королевская понница, вся королевская мать…

Миссис Дженкинс уже не поправляла, а смотрела с растерянной нежностью. Маленькая Джули шевелила губами вместе с братом, хотя его не нужно было подбадривать. Он заканчивал декламировать стих еще громче прежнего, с бешеным азартом, выпрямившись в кресле и вцепившись руками в подлокотники.

— Не может Шафтая, не может Бофтая, Шафтая-Бофтая, Бофтая-Шафтая, Шафтая-Бофтая собрать!

Последнее слово вышло почти на визге, и кто-то зааплодировал. Миссис Дженкинс как-то неловко распахнула руки, словно пытаясь обнять одновременно Джимми и Ника, и Ник, краснея и бормоча, что его ждет мама, отшатнулся и почти бегом направился к дому.

 

Воскресенье. Утро

 

Ему снилось четвертое июля. Пахло гарью и хот-догами, искры последних фейерверков догорали над озером, потрескивая, как радиопомехи, и звездное небо скрылось за серой завесой. Он стоял на берегу и смотрел, как хлопья дыма опускаются на черную ночную воду. Стоял почему-то один, хотя вокруг было полно людей, и они разговаривали, вскрикивали возбужденно и радостно, хохотали, и пели и стрекотали, как цикады, и квакали, как лягушки, и все эти звуки сливались в странную, тревожную песню летней ночи. Уже совсем темно было над озером, и пора было расходиться, а люди не умолкали. Разговоры становились все громче, вскрики тревожнее, кто-то где-то плакал, а кто-то стучал, будто веслом по днищу деревянной лодки…

Ник открыл глаза. Не весло и не лодка, а открытые ставни ходуном ходили на ветру и стучали друг о друга. По комнате разливался осенний холод. Ник сполз с кровати и, зевая, подошел к окну. Ветер разогнал туман, и небо было светлым, безоблачным. Странное дело: судя по положению солнца, оно только встало, а на улице слышался гул голосов, будто люди и не расходились никуда после веселой ночи. Окна комнаты смотрели на задний двор, поэтому голоса было не различить, но, просыпаясь все больше с каждой секундой, Ник понял, что что-то стряслось. Улица гудела. То ли субботние гуляки разгромили что, то ли… Больше вариантов в голову не приходило. Ник еще раз зевнул широко, до ломоты в челюсти, потянулся, чтобы закрыть окно, и застыл на месте.

Он все еще спал. Это был сон. Такого просто не могло быть в реальности, значит, это был сон — удивительный, живой такой, но сон. Ник ущипнул себя за руку, но боль, хоть и резкая, мгновенно прошла, и тогда он что есть силы шлепнул себя по щеке. Потряс головой. Встряхнулся всем телом, подпрыгнул. Он не знал, как вывести себя из сна, такого раньше никогда не случалось. Глаза все видели, уши слышали, в голове стояла пугающая ясность.

Он поднес к глазам правую руку, потом левую. Они были синие. Не бледные до синевы, и не иссиня-черные, как у мистера Брауна. Синие, как предрассветное небо, как упаковка "Oreo". Может, пока он спал, его разукрасили аквагримом? Он потрогал кожу — кожа была прохладная, но не липкая, не покрытая корочкой краски. От вида синего пальца, дотрагивающегося до синей же руки, по спине побежали мурашки. Если это был сон, то дурацкий до абсурда.

Ник на негнущихся ногах дошел до двери, на которой висело зеркало. На него смотрел он сам, только синий, и глаза испуганные, выпученные, с ненормально яркими белками. Он попытался улыбнуться, и зубы, обнажившиеся в этом оскале, тоже были белее первого снега. Волосы остались темными, глаза — серыми. Он подошел к зеркалу вплотную, почти прижался носом, и тут в дверь постучали — громко, настойчиво, и голос миссис Нолан сказал:

— Ник, ты проснулся? Открой дверь.

И тогда Ник понял, что это не сон. Когда он в семь лет врезался на велосипеде в папину машину и сломал себе ребро, миссис Нолан, не повышая голоса, скомандовала сказаться папе и дуть в больницу. Когда в десять он катался на американских горках и со всей силы приложился носом о железную перекладину, так, что в голове сверкали звезды, а кровь брызнула фонтаном, она грозно, но спокойно сказала:

— Пойдем к врачу, и не реви. И голову запрокинь, а то футболку кровью запачкаешь.

Мама часто ругалась, но никогда и ничего не боялась. До этого утра. И страх в ее голосе, как ползучий, липкий туман, просачивался во все щели, и внутри у Ника все холодело и холодело. Он повернул ручку, открыл дверь.

— Никки… — прошептала миссис Нолан синими губами. — Никки, что происходит?

Она спрашивала его. Она. Спрашивала. Его.

— Я не знаю, — ответил он. — Я думал, это сон.

Раздался грохот, и оба подскочили на месте, и она до боли вцепилась в него и притянула к себе. Грохот повторился.

— Это дверь! — сказал Ник. — Стучат в дверь!

— Не открывай! — взмолилась миссис Нолан.

Снова загрохотало.

— Миссис Нолан! — крикнул мистер Браун. — Миссис Нолан, откройте, это очень важно!

— Не открывай, — повторила она шепотом.

— Мам, это мистер Браун, — прошептал Ник в ответ.

— Все равно!

— Мам, он трезвый.

Это возымело действие. Трезвый мистер Браун сам по себе был достаточной редкостью, и, наверное, ему можно было доверять.

— Иду! — крикнула миссис Нолан и, не отпуская Ника от себя, спустилась вниз. Прежде чем открыть дверь, она попыталась разглядеть что-то через плексиглас, но все, что увидела, был необъятный темный силуэт соседа.

— Открывайте уже, — сказал сосед, и Ник снова поразился его интонациям. Куда девалось пьяное радушие и добродушие?

Все вопросы как сквозняком сдуло, когда дверь распахнулась. Все, что было у мистера Брауна блестящим и черным — кожа, волосы, глаза, — стало зеленым. Такого же сочного оттенка, как синева самого Ника. Зеленым, как авокадо, как густая трава у самой воды.

— Значит, тоже синие, — сказал он мрачно.

— Боб, — сказала миссис Нолан дрожащим голосом, — что происходит? Что значит, "тоже синие"?

— То и значит, — ответил мистер Браун почти злобно. — Вы синие. Гаррисон синий, Кларки синие, все на улице синие! А мы с Барбарой зеленые.

— Но… — начал Ник — и прикусил язык.

— Что "но"? — взорвался мистер Браун, глаза его покраснели от злости. — Хотел сказать, что мы же черные? Так вот ни хрена, малец, Уильямсы и Миллеры с Оук Стрит тоже зеленые, а они белее многих!

"Тогда почему вы орете, как бешеный?", хотел спросить Ник, но снова промолчал. Мысль, которая пришла ему в голову, была неожиданной и единственной логичной за все безумное утро: белые стали синими, черные стали зелеными. Только об этом не говорили. Лет сто назад, если верить учебникам истории, когда люди шли еще по пути технического прогресса и не свернули на путь социального, цвет кожи имел значение, но все же изменилось. Изменилось ведь?

На миссис Нолан этот диалог произвел отрезвляющее действие.

— Боб Браун, — отчеканила она, — не смей повышать голос на моего сына. Уж кто кто, а он не виноват, что люди проснулись синими и зелеными.

Мистер Браун только отмахнулся, развернулся и направился к дому напротив, где жили Кларки.

— Иди оденься, — сказала миссис Нолан, глядя не на сына, а на пустынную улицу. — Синий не синий, а нечего в трусах на ветру разгуливать.

Ник бросился в комнату, натянул футболку и джинсы, стараясь не останавливаться взглядом на лазурных своих ногах. Потом схватил телефон, набрал Марину. С полминуты слушал длинные гудки и, вспотев от внезапного страха, сбросил и снова набрал. Она могла еще спать — все-таки раннее утро воскресенья, но он-то не мог просто сидеть и ждать!

Спустившись вниз на цыпочках, выскользнув за дверь и уже оседлав велосипед, он крикнул:

— Мам, я к Марине, я быстро!

— Николас Нолан, вернись домой сейчас же! — раздалось громовое с кухни, но он уже изо всех сил крутил педалями.

Дорога, которая обычно занимала минут тридцать, показалась бесконечной. Солнце слепило глаза, ветер гнул деревья. То тут, то там на улице попадались прохожие — все как один встрепанные, с безумными глазами, с телефонами, судорожно сжатыми в руках, и все синие или зеленые, синие или зеленые… Мистер Гордон из городского оркестра, длинный, тощий, изумрудный, угрюмо выгуливал рыжую таксу. Такса залаяла на велосипед, мистер Гордон бросил такой взгляд, будто сам готов был залаять, и приветствие застряло у Ника в горле, и он просто опустил голову и поднажал на педали.

На центральной площади ему пришлось спешиться и идти на своих двух, потому что проехать через толпу, никого не передавив, не представлялось возможным. Люди стояли сине-зелеными кучками и переговаривались. Ник шел, стараясь не пялиться на знакомых, кивал невпопад, когда к нему обращались по имени, но не останавливался ни на секунду. Он слышал странные и страшные слова: "эпидемия", "биологическое оружие", "Божья воля", "истребление", "конец света"... Он видел обнявшиеся и плачущие семьи: отец синий, мать и дочь зеленые, отец гладил дочь по голове, а она повторяла, как заведенная, что ей страшно, ей страшно, ей страшно... Он чувствовал запах сигарет, фастфуда, пота, страха. Больше всего ему хотелось зарыдать самому и спрятаться в руках то ли мамы, то ли Марины.

Окна в доме Монро были закрыты, шторы задернуты. На секунду Ник подумал, что они тоже ушли на площадь разговаривать, обниматься и рыдать, но с трудом представил себе высокого, молчаливого мистера Монро и такую же нелюдимую миссис Монро в той безумной толпе. А Марина… Марина наверняка ждет его. Не перезванивает почему-то, но ждет.

На стук долго не отвечали. Нику послышались звуки в глубине дома, и он крикнул:

— Мистер Монро, миссис Монро, это я, Ник. Можно мне к Марине?

За дверью появился расплывчатый силуэт. Ник узнал бы их его миллиона других.

— Марина! Это я, открой дверь!

— Ник? — раздалось дрожащее, и у Ника защемило сердце. — Ник, я не могу открыть…

— Почему?

Он не хотел кричать на нее, но само получилось. Послышался всхлип.

— Папа не разрешает выходить из дома, и пускать никого тоже нельзя. К нам уже ломились соседи.

Ник прижался лбом к двери и застонал.

— Они все сошли с ума. Мама, мистер Браун, твои предки… Они все спятили от страха.

— Ник… Это не они. Это все сошли с ума. Мне кажется, мы скоро умрем.

— Марина, не говори ерунды, это какая-то болезнь, наверное, мы же все ходим, дышим, почему умрем-то? Все будет хорошо, мы закончим школу, уедем отсюда к черту...

Она молчала. Потом спросила осторожно:

— Ник? Какого ты цвета?

Сердце пропустило пару ударов. Почему она спросила, разве это имеет значение?

— Синий, — так же осторожно ответил он. — А ты?

— Зеленая, — сказала она, и голос сорвался.

— Марин… — сказал Ник в самую дверь, почти касаясь ее губами. — Открой, пожалуйста, давай поговорим нормально.

— Не могу, — всхлипнула она. — Увидимся завтра, Ник.

Он не услышал, как она ушла в дом, но почувствовал, будто с другой стороны двери стало по-арктически холодно. Или он просто продрог от ветра в одной футболке.

Он не помнил, как добрался до площади. Там снова пришлось слезть с велосипеда, так как людей стала еще больше. Он пробирался сквозь живую массу, толкаясь и даже не извиняясь, и не сразу заметил, что настроение толпы изменилось. В манере общения, в разговорах появилась пугающая деловитость, жители города перешли от страха к додумыванию, от роли пассивных наблюдателей к агрессивным попыткам объяснить, прояснить и организовать ситуацию.

В центре у фонтана собралась самая деятельно настроенная кучка людей, и Ник неприятно удивился, что все в этой кучке были зеленого цвета. Мистер Браун председательствовал.

— Нам нужны ответы! — говорил он, потрясая кулаком. — Мы задаем вопросы, нам нужны ответы, почему чертово правительство молчит? Что, мы овцы безмолвные, можно делать нас разноцветными, и никто и слова против не скажет? Думают, все забыли про расизм? Бог-то не забыл! Это все проверка, и мы ее не проходим, и не пройдем!

Вот оно, это слово, которое вертелось у Ника на языке с самого утра. Он читал про расизм, писал тест по истории классе в шестом. Им рассказывали в школе. Когда-то был расизм. Когда-то людям было не наплевать, какого цвета их сосед.

— Боб, успокойся! — крикнул знакомый голос справа от Ника, и он узнал мистера Донахью, историка из школы. Он был синим. — Никто даже не вспоминал про расизм, пока ты не заговорил, это пережитки прошлого!

Мистера Брауна заколотило, глаза налились кровью, как тогда, утром.

— Пережитки прошлого? Объясни мне тогда, Донахью, почему зеленых меньше, чем синих, а? Что, не знал? А хорошие люди прошлись уже и посчитали, и зеленых раза в два меньше, чем синих, почему это?

Мистер Донахью, очевидно, не знал такой статистики и растерялся, а мистер Браун продолжил вопить.

"В самом деле, почему?" подумал Ник. "Не потому ли, что зеленые запираются в своих домах или обозленными кучками собираются вместе и вот-вот начнут драку, а синие растерянно ждут, что будет дальше, и даже вопросов никаких не задают?" Дурацкая была мысль, неправильная, он знал это, но контролировать мысли оказалось еще сложнее, чем страх.

— Это все туман, — сказал мистер Донахью в никуда.

— Что? — переспросил Ник.

— Туман. Вчера на город опустился туман. Сегодня тумана нет, а люди стали синими и зелеными.

— Биологическое оружие, — согласился с ним бородатый мужик из зеленых. — Ядовитый туман, я слышал о таком. Где-то на Ближнем Востоке, давно, еще до социального прогресса. Только вот кого травят-то, а? Вас, синих, или нас?

Враждебность и паника густыми сетями обволакивали площадь. Ник кожей чувствовал, как люди боятся. У него кружилась голова, кололо в груди, пора было выбираться из этого ада, мама наверняка уже сходила с ума. Не дай бог сама сюда пойдет.

Он начал продвигаться к боковой улице, в спешке задел за что-то велосипедом и, дернув отчаянно пару раз, обернулся. Его колесо зацепилось спицами с колесом инвалидной коляски. Джимми Дженкинс, зеленый, как дубовый лист, улыбался ему из одеял. Его не волновало, какого Ник цвета. Он просто рад был его видеть.

Позади него стояли миссис Дженкинс и Джули — обе синие.

— Здравствуйте, — испуганно сказал Ник.

— Здравствуй, Ник! — почему-то обрадовалась миссис Дженкинс. — Как у тебя дела?

— Да… как-то так, — промямлил Ник. Что за идиотский вопрос, как на него вообще сегодня отвечать?

— Привет, Ник! — пропел Джимми. — Я знаю новый стишок!

— Да, я слышал вчера.

— Хочешь я расскажу тебе новый стишок?

Миссис Дженкинс положила руки ему на плечи:

— Не надо, Джимми, не сейчас.

Он не обратил на нее внимания:

— Шафтай-Бофтай…

— Джимми, не надо, — тихонько сказала Джули, пытаясь заглянуть брату в глаза. — Давай потом.

— Сидел на стене…

— Джимми, — сказал уже Ник, — классный стих, правда, давай я довезу тебя до дома, и ты мне расскажешь там?

— Шафтай-Бофтай свалился во сне!

Джимми не нравилось, что его затыкают, и он говорил все громче и громче. На них оглядывались, но никто не смеялся. Люди боялись, боже мой, как они все боялись… Ник чувствовал, как у него немеют ноги от ползучего, противного страха.

— Вся королевская понница! — крикнул Джимми. — Вся королевская мать!

— Заткните уже кто-нибудь этого зеленого идиота! — раздалось откуда-то.

Миссис Дженкинс, побледнев от ужаса, торопливо схватилась за ручки кресла и начала пробираться через неподатливую толпу. Ник пытался помочь, расталкивал людей и получал в ответ тумаки. Джули тащилась за ними, уцепившись за подол матери, и начинала хлюпать носом.

— Не могут Шафтая! Шафтая-Бофтая! — вопил Джимми в гневе. — Бофтая-Шафтая собрать! Не хочу домой! Хочу тут! Хочу тут!

— Зеленый идиот! — сказала какая-то синяя девочка с рыжими волосами и пнула коляску, и Джимми затих, словно ему дали пощечину.

Они уже почти выбрались с площади, когда Ник не увидел, а почувствовал шевеление воздуха сбоку, и в паре сантиметров от головы миссис Дженкинс что-то пролетело. Был ли это камень или скомканная бумага, он не понял, но не было времени разбираться. Джули разревелась в голос. Джимми жалко улыбался.

— Дайте мне коляску, — сказал Ник как можно спокойнее, хотя его трясло. — Берите Джули на руки, я провожу вас.

Это было старое яблоко, он увидел его на земле. Оно ударилось о стену дома и все растрескалось, обнажив подгниловатую плоть. Не убило бы, но могло оставить шишку. Весь день, до самого вечера Ник все думал и думал: зачем кто-то притащил с собой на площадь старое яблоко? Зачем, если только не собирался им в кого-то бросить?

 

Воскресенье. Вечер

 

— Не могу никак дозвониться до тети Нэнси, — сказала миссис Нолан, сидя за кухонным столом.

— А папа?

— Он в Калифорнии, у него все в порядке.

— Ты рассказала ему?

— Что я, спятила? Нет, просто спросила, все ли хорошо. Думаю, он сказал бы мне, если бы вдруг стал синим, или зеленым, или еще каким.

"Я бы не сказал", подумал Ник.

Они ужинали под включенный телевизор. Все ждали хоть какой-то официальной информации, какого-то заявления, внимания со стороны мэра и вообще правительства, но местные теле— и интернет-каналы будто вымерли. На главной странице городского сайта все еще висела новость про школьную ярмарку, по телевизору весь день крутили старые фильмы. Ник каждые десять минут проверял Фейсбук и Инстаграм, но там не было ни одной фотографии, ни одного поста, будто все, не сговариваясь, решили молчком молчать о произошедшем.

Часы пробили восемь, и, как по команде, сцена из "Мстителей" сменилась заставкой новостей.

— Ну наконец-то! — воскликнула миссис Нолан и отложила телефон.

Без пролога и вступления диктора на экране появилась фотография мэра — старая, так как лицо было розовым, как у поросенка. "Не хочет показать, какого он цвета", подумал Ник. На лице матери отразилось то же разочарование, что почувствовал он сам.

— Дорогие мои люди, — сипловато произнес голос мэра. — Думаю, мне нет нужды объяснять, почему я обращаюсь к вам в этот добрый летний вечер. Сегодня произошло нечто странное, что напугало всех жителей нашего города. Сегодня наша кожа приобрела… — он замялся, — приобрела необычный оттенок. Оттенки. Приобрела необычные оттенки.

— Идиот, — пробормотала миссис Нолан, уставившись в экран, как под гипнозом.

— Городской совет работал над этой проблемой весь день. Мы выяснили, что нигде больше в стране такого не произошло, и пришли к выводу, что причиной происшествия стал вчерашний туман, который, возможно, содержал в себе какие-то необычные вещества...

— Боже, какой идиот…

— В городе тоже говорили про туман, — сказал Ник, но миссис Нолан замахала на него рукой.

— Несколько добровольцев разных оттенков, — продолжал мэр, все так же спотыкаясь на "оттенках", но не желая использовать запятнанное историей слово "цвет", — согласились пройти срочный медицинский осмотр со сдачей всех необходимых анализов. Все из них имеют такое же здоровье, как до происшествия. Анализы не показали никаких внутренних изменений. Каждый житель города может пройти такой же медосмотр абсолютно бесплатно с понедельника в городской больнице.

На пару секунд мэр замолчал, словно собираясь с силами.

— Самое важное, — сказал он затем чуть громче, настойчивее, — самое важное, что удалось выяснить с помощью медосмотра: люди разных оттенков ничем друг от друга не отличаются. Мы разбираемся в проблеме. Мы найдем решение. Мы также продолжаем следовать пути социального прогресса, выбранному нашими предками сто пятьдесят лет назад, и не желаем скатываться в пропасть дискриминации и расизма.

Он еще говорил про то, что неведомые "они" думают и делают, но Нику надоело слушать. Он встал, подошел к окну. К вечеру ветер нагнал тучи, начинался дождь. На улице было темно и тихо, будто человечество вымерло. Все сидели по домам и внимали каждому слову, доносившемуся из-за безликой фотографии. Казалось, если очень напрячь слух, можно услышать, как звук разливается по улицам, как весь город говорит голосом мэра. И все же, почему он не показал лицо? Какого он цвета? Где он сейчас? Где он был, когда безумцы на площади готовы были драться от ужаса?

— Мам, — спросил Ник, не поворачиваясь от окна, — думаешь, мистер Браун прав, и это наказание? Тест какой-то, проверка?

Миссис Нолан фыркнула.

— Если это тест, то он показал, что мы все одинаковые, ты же слышал.

Ник оглянулся. Она сидела прямо в теплом кругу от лампы — родная, хмурая, синяя. "Если мы одинаковые внутри, то какого черта?", подумал он, вспоминая яблоко. "И что такое, где такое внутри? Разве душа проверяется анализами?"

— Я пойду спать, — сказал он вслух. — Завтра в школу. Спокойной ночи.

 

Понедельник. Утро

 

Ник проснулся от будильника, когда солнце уже заливало комнату летним теплом. Пахло кофе и блинчиками. Он выпростал руку из-под одеяла, поднес к глазам и увидел светлую кожу с зеленоватыми прожилками вен. Ни следа синевы. Ни одной мысли, только засела в виске тупой иглой боль.

Он умылся и оделся на автомате, подхватил школьную сумку, собранную еще с пятницы, и спустился в кухню. Миссис Нолан вскочила из-за стола, едва его завидев, и обняла так, что кости затрещали.

— Никки, все прошло! Не знаю, что это было, но, слава богу, закончилось!

Ник потряс головой, прогоняя дурман. Закончилось?

— В утренних новостях уже сказали, что все снова нормального цвета, теперь будут искать следы осадков и отправлять в лабораторию, или пойдут в горы проверять, ерунду, короче, какую-то, придумали, но главное, что все закончилось! Ты сколько блинов будешь?

Ей пришлось повторить вопрос, чтобы Ник его услышал и понял.

То же самое сказала Марина, встретив его у школы — хорошенькая, беленькая Марина с завитыми волосами и блестящими глазами:

— Все закончилось, слава богу, все закончилось! Я так испугалась, Ник, ты не представляешь! Мы весь день просидели дома! Папа говорил, что в городе творилось черт знает что!

— Да, — рассеянно сказал Ник. — Да. В городе было страшно.

— Я видела мистера Донахью, он сказал, что это, наверное, вообще какое-то климатическое явление. Что, может, такие дни у нас теперь будут каждый август, представь? Глупость какая.

Она заливалась смехом, а он все смотрел на нее и пытался разглядеть следы вчерашнего дня. Как она выглядела зеленой? Что думала, чувствовала?

У школьного крыльца стояли две девочки лет десяти. Они шушукались, склонив друг к другу головы, и хихикали. Одна из них, рыжая, пнула вчера коляску Джимми. К ним подошла третья девочка, и Ник ее тоже узнал — это она, зеленая, плакала утром, уткнувшись в живот своего синего отца. Она, улыбаясь несмело, поздоровалась с подружками, а те обменялись взглядами и отвернулись. Ник не стал смотреть, что будет дальше. То ли от мусорных баков, то ли от луж пахло гнилью, и его подташнивало. Все закончилось. Закончилось ведь?