Уход в затемнение
Ему снилась собака размером с дом. Она раскусила пополам человека, что застрял между дверью в подвал и дверью, выходящей на улицу.
Он вздрогнул.
«Сигаретный прожог» или «точка», едва заметный знак в правом верхнем углу экрана, овальное бельмо, что возникает лишь на мгновение.
Затем пленка закончилась. Сматывающая бобина некоторое время стрекотала, пока киномеханик не выключил ее.
Этим, слышимым внутренним слухом, стрекотом заканчивался каждый сон Николая. Казалось, при рождении кто-то вставил в него небольшую кинокамеру, и его восприятие окружающего мира строилось только на том, при каком свете и под каким углом он видит различные события.
Когда был слышен звук крутящейся впустую бобины, он понимал, что выспался. Высыпался он на редкость умело, уже через секунду с трудом вспоминая, о чем на этот раз был сон.
Тогда, нащупав в призрачных островках сонной памяти лишь звук лентопротяжного механизма, он, бросая это глупое занятие, открывался первой мысли, что посетит его сегодня. Словно расставлял сеть и ждал, что же первым попадется на этот раз. Своеобразный заменитель снов.
Первое, что сегодня коснулось его ума, было воспоминанием о запахе. Прекрасный аромат обволакивающей сладости спелых фиников, присыпанных пудрой из бразильского ореха с характерным молочным привкусом.
Внутренняя камера подчеркивала всевозможные оттенки красного.
Для людей, побывавших тут хоть единожды, этот аромат всегда родит в воображении милые неапольские пекарни. Уютные порции десертов, лежащих на тонких блюдцах возле небольших, но непреклонно горячих чашечек с макиато. Последние смело занимают центр специальных глиняных подставочек, что лежат на красной кружевной скатерти. Скатерть покрывает округлую столешницу маленького столика. Такие столики можно встретить только на Капри.
Николай хорошо помнил вкус этого десерта.
Вяжущий, оседающий на деснах вкус ореха и сладость плодов финиковой пальмы, затаившаяся где-то под языком на несколько приятных часов.
Однако, в тот их по-настоящему первый вечер, когда они смотрели на опускающееся за пределы Тирренского моря солнце и лениво пережевывали мясистые тела плодов, Николай, совершенно не узнавая себя и одновременно понимая, что иначе ему поступить невозможно, взял Надежду за руку, сначала легко, как бы извиняясь этим жестом за свою целеустремленность, затем крепче, проявляя неукоснительную уверенность, повел Надежду в свой номер в гостинице.
Было то наваждением или, может быть, какой-то галлюцинацией неизвестной ему природы, но тело Нади тем вечером, как и во все последующие, таило этот аромат — аромат десерта из фиников, посыпанных тертым бразильским орехом.
Открыв глаза, Николай рывком поднялся с постели. Жалобно скрипнула половица под его ногой. Слегка покачнулся стоявший рядом стул, невзначай задетый бедром мужчины. Николай проследовал в ванную.
Николай открыл кран холодной воды, и некоторое время наблюдал за тем, как вода, будто в спешке, пытается наполнить раковину, но, едва набрав сантиметр глубины, скрывается в дырке слива. Внутренняя камера представила все в коричневых тонах.
Эта сцена в какой-то мере показалось аллюзией на жизнь человека, который пытается и даже может чего-то достичь, но у него не выходит лишь потому, что есть в его жизни какой-то непреодолимый изъян.
Еще горячие мягкие ладони охватила будоражащая зябкость. Мужчина щедро ополоснул лицо и закрыл кран.
Она не находила себе места. Не находила в буквальном смысле. Вставала из постели жаркая, напуганная, осторожная. Надя ходила по квартире, заглядывая в шкаф, под кровать, выглядывая в окно, прислушиваясь у входной двери к звукам подъезда, и неизменно держала палец прижатым к губам. Просила Николая не шуметь.
Не найдя ничего, вздыхала и возвращалась в остывшую постель. Спустя несколько минут ей вновь что-то чудилось, и она повторяла свой маршрут по квартире. Так происходило до тех пор, пока Николай, измученный ожиданием, не засыпал. Тогда Надежда ложилась рядом и продолжала прислушиваться, пока сама не ныряла в воды сновидений.
Их последний разговор с Надей прошел под шум воды в ванной.
— На полгода, Коля, неужели ты не понимаешь? — спрашивала она в тот последний разговор.
Вода в ванной лилась, дабы заглушить их разговор.
В нависшую тишину вторглась жилка горечи. Мужчина выключил внутренний кинескоп.
— Но мы решили! — вздохнул Николай. — Тебе нужно двигаться дальше.
— Да, решили, — согласилась девушка и заплакала.
Мужчина обнял Надежду. Через пару секунд она высвободилась из его рук, вытерла платком слезы и оправила платье, что чуть-чуть примялось.
— Ну и хорошо, что я уезжаю, — сказала девушка. — Хорошо! Может, ты напишешь отличный сценарий!
— Мы же все обговорили, Надя! Дело не в сценарии!
— Да, — кивнула она. — Значит, двадцать пятого, в октябре?
— В четверг, — согласился Николай. — У Богоявленского собора.
Через минуту он подавал ей пальто. Она укутывала шею шарфом, поправляла шапку. Ее тоненькие ножки скользнули в запятнанные весенней грязью туфли. На прощание робко поцеловала его, как в первый раз, выскользнула из его объятий и, процокав каблуками по ступеням подъезда, скрылась из виду.
Спустя мгновение до его слуха донеслось глухое «вух» дверцы автомобиля, мягко затарахтел мотор, машина тронулась, меся колесами склизкую грязь.
Еще неделя, и наступит ноябрь. Воздух озябшим лазутчиком уже проникал в тесную квартирку Николая через неприметные щели в окнах и прятался, главным образом, за металлическим трупом батареи, окоченевшим в тот день, когда Надя покинула город.
Холод был неумолим. Николай спал, не снимая ни брюк, ни свитера, надев носки из овечьей шерсти, окутываясь одеялом столько, сколь представлялось возможным.
Наутро он просыпался от того, что нос его, сколько не прячь под подушку, оказывался гол и чесался. Николай, по обыкновению последних недель, начинал чихать, и после никакой сон уже не брал.
Он вглядывался в потолок, пытаясь мысленно воспроизвести на нем, как на натянутом экране, сны. Потолок ловил лишь тени из окна, когда ветви деревьев перекрывали свет, проникающий в комнату. Николай прищуривался, допускал черно-белую палитру, присматривался вновь. В правом верхнем углу мелькала «точка», дальше не шло.
Ничего не получалось.
Выйдя из ванной, он подошел к окну в кухоньке, и тут же вновь вспомнилась идеальная, теплая, полная нежности и сладости картинка.
Он играл в шахматы с каким-то давним знакомым друга Алексея. Сам Алексей сидел рядом, с интересом наблюдая за партией. Вокруг веранды, на которой неслышно шла их шахматная война, все зеленело, на небе с сотворения мира не бывало облаков, а воздух казался совсем чуждым холоду. Внизу рябила гладь моря. И тут Николаю захотелось зевнуть. Он краем глаза уловил какую-то вспышку, словно фотоаппарата, слева от себя, а Алексей похлопал его по плечу и сказал:
— Коля, во сне зевать нельзя! Черти что случиться может!
Николай взял в себя в руки и больше не зевал.
Окончив партию, итог которой ускользнул из памяти, он вышел с веранды и по маленьким чудесным ступенькам из бразильской вишни спустился вниз, где располагалось небольшое местное кафе. За одним из столиков сидела Надя с фужером мороженого. Он подмигнул ей, хитро прищурился, она весело и легко махнула ему рукой.
Николай присел рядом с ней. Тут же мгновенно материализовался официант с подносом в руках. Расставив перед ними небольшие тарелочки с десертом и чашечки с макиато, он также молниеносно исчез. Надя взяла Николая за руку и его кофейные глаза встретились с ее изумрудными.
— Победил? — спросила она.
Николай пожал плечами.
— Ты, главное, запомни, — с улыбкой произнесла Надя. — Наверняка в твоей голове все было намного эпичнее, чем сцена с двумя мужчинами, задумчиво пялящимися на деревянную доску.
Он погладил ее ладонь, затем поднес к губам и поцеловал.
Там было что-то еще, чего он не мог вспомнить. Осталось лишь какое-то приятное сладкое послевкусие. Шелуха воспоминаний отзывалась в сердце нежностью, тихой радостью, но разума так и не достигало.
Николай прошел в узкий коридор, надел резиновые сапоги и вышел из квартиры.
Ночью был дождь.
Ветер гонял листья по лужам, будто пускал кораблики. Дворники граблями и метлами сгребали те в кучи и тоскливо посматривали в небо, где толкались густые сизые облака, готовые вот-вот разродиться снегом. Иные пытались поджечь листву, однако бросали эту затею, лишь достав коробки отсыревших спичек.
Сизый воздух гудел.
Мужчина пытался обойти грязь и лужи, то и дело оказывающиеся на его пути, но вскоре оставил эти попытки, пошел прямо, уже не смотря под ноги.
Площадка вокруг остановки была усеяна окурками папирос, фантиками от конфет, мелкими монетами, промокшими обрывками билетов. Рядом стоял автобус. В специальном окошечке виднелся номер маршрута — «А».
— А! — прочитал вслух Николай и запрыгнул в распахнутые двери. Мотор затарахтел, будто работал не на жидком топливе, а на сахаре, мягко чихнул поршневой двигатель, и автобус поехал.
Это нетеплое сероватое утро, сплошь обрызганное грязью, при всей своей однозначности и предсказуемости было, однако, непривычным. Неординарность его заключалась в том, что Николай не мог припомнить, был ли когда-нибудь в его жизни столь значимый день, столь важное для него событие, которое превращало все предшествующие дни, минуты и мгновения в бесконечное нервное ожидание, доводя незаметные умиротворенному человеку мелочи до каких-то невообразимых мистических итогов.
Во внутреннем кармане пальто Николай уже несколько дней носил готовый сценарий, по которому собирался снять первый фильм. Носил он его, чтобы не оставить дома в день встречи с Надей.
Он хотел принести его, вручить, словно извиняясь за прожитые без нее полгода. Раскрыть и объяснить, с какой экспозиции, и с каким движением камеры будет сниматься та или иная сцена. Чтобы она тут же прочла, и непременно ей стало бы ясно, что за этой выдуманной историей в бесконечных аллюзиях скрыта их реальная, выше которой Николай не смог вообразить.
Но в начале было слово. И слово это было — «автобус».
Николай, сев на первое попавшееся место, вытянул ноги, в левом кармане нащупал глупую, даже пузырящуюся мелочь, извлек на свет. Кондуктор не подходил.
Мужчина сунул руку с мелочью обратно в карман и, не разжимая кулака, стал смотреть в окно.
— Следующая остановка — «улица Знаменская», — воспроизвели динамики автобуса.
«Мне нужна Кафедральная площадь», — подумал Николай в ответ. — «Нам нужна».
Его взгляд скользнул вниз. На гладкой голубоватой поверхности пластика салона синим маркером была криво выведена надпись: «I miss you, Koubishkin!».
На момент их первой встречи Надежда работала библиотекарем. Николай приходил в читальный зал, показывал билет, что был своего рода разрешением от высшей инстанции. Он садился на жесткий стул, сидел там минуты три, а затем вставал и, отвергая помощь Нади, шел вдоль полок с нервно торчащими книгами, выбирая для чтения что-нибудь особенное.
Затем тело его занимало уже знакомый стул, ладони примерно минуту грели обложку книги. Он открывал ее, одним взмахом переворачивая титульный лист, аннотацию и введение. Глаза цеплялись за первую строчку, внутренний голос ее прочитывал. Потом взгляд начинал выводить зигзаги на странице, первой, второй, следующей. Внутренний голос не поспевал за ним, захлебывался в обрывках слов и утихал, позволяя мозгу впитывать тезисы, конструкции и идеи в их изначальном виде, напоминающем радужные разводы бензина в лужах.
Закрыв книгу, Николай относил ее на стол Надежде, шептал «спасибо», заглядывал девушке в глаза и выходил из библиотеки.
Надежда давно заприметила Николая. «Интересный мужчина», как называла его коллега Инесса, выбирал книгу сам. Скорее всего, он не имел представления, что именно сегодня хочет прочесть.
Когда он елейным голосом говорил Надежде «спасибо», она каждый раз смотрела в его глаза и видела в них, что книга его еще не отпустила. Затуманенный взгляд.
Внутри зрачков что-то постоянно взрывалось, из черноты глазного дна всегда виднелись всполохи огня, и в этом его «спасибо» слышался небольшой надрыв, сиплый свист свободы. Он говорил не ей. Он говорил это «спасибо» лишь потому, что «спасибо» необходимо было сказать. Из полагающейся вежливости. Она вздыхала и, пытаясь его забыть, включала электрочайник, чтобы хоть чем-то себя занять.
Николай же выходил из библиотеки, и самая первая фраза, что всегда слетала с его губ, была:
— Боже! Какая девушка!
Он глубоко вздыхал и шел домой.
Впрочем, Надежда не была библиотекарем в самом настоящем смысле этого слова. У нее не было особых знаний, и она не получала зарплату. Надя плохо разбиралась в книгах и легко могла спутать картотеку женщин-писательниц с картотекой книг о любви или последствиях войны.
Лет с шести мама Нади постоянно говорила о том, что Надя некрасива. И, если Наде предложит руку и сердце какой-нибудь немолодой человек, не стоит отказываться. Маму смущали глаза девочки, что будто бы слегка «навыкате» и маленький рот, «словно у рыбки». Предложение мужчины, например, в возрасте, говорила она, единственный шанс.
И однажды, когда Наде было девятнадцать, этот шанс представился.
Директор фармацевтической компании, изгнанный женой из дома и из брака за патологическую бесплодность, заработанную им вместе с несколькими миллионами рублей, сорока девяти лет отроду Николай Иванович Лизергинов без ума влюбился в Надежду, что периодически играла на укулеле в подземных переходах на улице Вайнера.
Николай Иванович по работе часто заходил в Министерство здравоохранения на той же улице. И, выходя оттуда, шел на Кафедральную площадь, чтобы поймать там такси и поехать на работу. Иные называли улицу Вайнера «Арбатом», что Лизергинов не приветствовал.
Путь проходил через подземные переходы. И то в одном, то в другом Николай Иванович встречал Надю. Обычно она стояла у лестницы, невнятно тренькая на инструменте, и что-то напевала.
Николай Иванович останавливался перед ней, доставал из внутреннего кармана куртки платок, тщательно вытирал лоб, прятал на место.
Надя в то время обесцветила свои волосы. Через пару недель волосы отросли и показывали черные корневища. Это выглядело глупо. Тогда девушка выкрасила их в голубой.
Она долго разводила краску, вымеряла нужные пропорции, чтобы получился не синий, а именно лазурный. Но так и не смогла угадать с ними. Цвет вышел бледно-голубым.
А Николай Иванович Лизергинов, утираясь платком, слушая голос бледно-голубой Нади, забывал о работе, министерстве и бывшей жене. Играла она плохо, но вот ее голос завораживал. Затем, дослушав песню, он бросал ей в раскрытый футляр несколько купюр и уходил.
Так продолжалось из недели в неделю, пока Николай Иванович, вконец накрученный ссорами с бывшей женой по телефону, трудностями общения с министерством и грядущими хлопотами по новому проекту, вновь не оказался подле поющей Нади. По своему обыкновению, он встал рядом с ней, близко, почти напротив, стал вслушиваться в слова.
— Мое сееердце остановилось, мое сееердце замерло, — пела Надя.
«И я все вижу наяву», — подумалось Николаю Ивановичу, и в тот же миг он каким-то особым и новым, внезапно родившимся чутьем, понял, что песня эта — о нем. Что как ни трещали бы швы его личной жизни, какие бы проблемы ни возникали у него в разговорах с госслужащими и подчиненными, сердце его стучит. Работает, и, значит, он еще жив, и может изменить что-то в этой жизни, исправить, и привести к общему знаменателю.
Полный благодарности, он достал бумажник, но в нем было лишь три сотни наличных. Он положил их в футляр укулеле. Этого показалось мало.
Надя улыбнулась, узнав его. И когда она, доиграв песню, отняла от своего живота инструмент, чтобы немного передохнуть, он, преисполненный восторга от открывшейся ему мысли, не зная и не ведая, как это преодолеть, прильнул к ее губам.
Девушка тут же захотела залепить ему пощечину, она уже взмахнула рукой, но вдруг вспомнила слова матери о «немолодом человеке» и поняла, что вот оно — то, что ей предначертано.
Надвигалась очередная осень.
От него всегда пахло больницей, аптекой, вымытым с хлоркой полом, едким физраствором и даже ватно-марлевой повязкой. Он был внимателен, чуток, вежлив и, самое главное, быстро засыпал.
Под его размеренное сопение Надя рассматривала потолок и, находя в этой плоскости, покрытой известью, какие-то мелкие изъяны отмечала, что Лизергинов все же идеальнее своего потолка.
Вскоре Надя съехала от мамы. Николай Иванович заботливо оплачивал ее съемную квартиру, но сам появлялся там редко.
— Дела, голубушка моя, — говорил он в ответ на ее укоры, — они ведь сами себя не решат. А если и решат, то совсем не так, как хочется.
Мама Надежды все равно пыталась держать с дочерью связь столь же часто, как раньше. Телефон в квартире девушки мог зазвонить в любое время суток. По мнению мамы это, разумеется, как столкнуться ночью возле кухни или ванной и переброситься парой фраз, то есть было естественно.
Надя, когда раздавался телефонный звонок и Николай Иванович в этот момент был в ее съемной квартире, трубку не брала. На ночь же совсем выключала телефон из розетки. Эти небольшие хитрости никак не могли избавить Надю от расспросов мамы, и окольными путями мудрая женщина выведала все, что ей хотелось знать.
Вскоре девушка почувствовала на себе давление. Мама желала в тот же самый миг познакомиться с ее, как она ехидно произнесла, «молодым человеком». О том, что он немного старше ее, мама уже знала.
Лизергинов отнесся к этой вести просто.
— Ну, раз она хочет, то отчего же и не познакомиться? Мать все же, имеет право, — сказал он Наде, и девушка разом поняла, что единственный несогласный на это знакомство человек — она сама.
Ее словно окатили ледяной водой.
Какими бы ни были ее представления о жизни, как бы ни порицалось то или это действо в обществе, и ее мама и Лизергинов плевать на то хотели. Надя успокоилась.
— Только знаешь что, Николай, — сказала она. — Надо бы тебе купить особый костюм. Мама любит, когда мужчины в хороших костюмах.
Лизергинов кивнул, и в этот же день они поехали по магазинам.
Костюмы видели разные, и почти все хорошие. Темные и светлые, даже цветные, с большими лацканами и без таковых, однотонные, в мелкую клетку, «сюртучные», как называл их Лизергинов после примерки, и «в обтяжечку как-то». В конце концов, выбрав и пиджак, и брюки и галстук, и даже золотую застежку к нему, они, уставшие, вернулись к Наде.
Лизергинов попросил таксиста дождаться его, проводил Надю до подъезда, поцеловал ту холодеющими губами и попрощался.
— Завтра в десять будь тут, поедем вместе, как полагается, — шепнула Надя.
Он кивнул, сказал «конечно-конечно», еще раз поцеловал девушку и вернулся в машину. Таксист резко включил дальний свет и поехал.
Утром, в половине одиннадцатого, Надя ждала его во дворе, ругала, называла трусом, комкала пальцами тщательно выглаженное платье. В конце концов, она вернулась в квартиру, услышала дребезжание телефона, сняла трубку и узнала, что в восемь часов пятьдесят две минуты поутру Лизергинов умер от острой сердечной недостаточности.
Хоронили его в новом костюме с галстуком и золотой застежкой. Костюм все-таки немного «сюртучил». Надя держала в руках большой носовой платок на случай, если слезы вдруг побегут по ее щекам. Но слез не было. Она стояла бледная, без недели двадцатилетняя, и понимала, что впереди ее ждет новая, но пока что туманная, полная внезапных всхлипов жизнь.
Николай Иванович был бледен, словно простыня.
Он лежал в гробу, замеренным точь-в-точь для его тела, и, казалось, был до безмолвия доволен гробом, вещью нужного размера, сделанной именно для него.
Вскоре гроб накрыли крышкой. Работники ритуальных служб спешно заколотили гвозди, спустили тело Лизергинова на дно ямы и засыпали землей.
Спустя неделю Наде исполнилось двадцать. Никаких гостей она не принимала. Молодой человек постучал в квартиру матери, куда девушка естественным образом вернулась после смерти жениха, и сообщил, что на девушку составлено определенное наследство от недавно умершего Лизергинова.
Николай Иванович посчитал все накопления, разделил их на количество прожитых им лет, затем распределил помесячно. В итоге, он завещал Надежде все свое не очень большое, но и совсем не маленькое состояние. Однако выплачивать его просил лишь раз в месяц и при условии, что Надя в это время будет трудиться в образовательном учреждении. Желательно, в библиотеке.
Лизергинов надеялся, что присутствие Нади в интеллектуальной среде даст ей неограниченные возможности, она многому научится и потом разовьет свой талант в стихосложении. Как оказалось, песню «Мое сердце» Николай Иванович совсем не знал и считал, что ее сочинила Надя.
Девушка, не имея особого знания, устроилась в библиотеку. Директорша поначалу наотрез отказывалась ее брать, справедливо считая некомпетентной, однако настойчивость Нади и нехватка кадров вызвали бурю сомнений, а когда девушка сообщила, что готова работать бесплатно, все быстро решилось.
Поначалу пришлось изучать каталоги и расположение книг на стеллажах. Благодаря алфавитным указателям дело оказалось простым. Затем нужно было определить век, когда жил и творил писатель. Почти всегда время и основная тема писателя указывалась в аннотации к книге. После этого оставалась еще несколько сотен книг тех авторов, в жизни и теме которых было непросто разобраться. Аннотации к ним были написаны туманно, и Надя понимала, что ее составители сами не читали этих книг. Приходилось вникать в книгу, читать ее фрагментами, иногда главами и даже разделами, чтобы понять, к какому периоду и теме отнести, например, Максимилиана Волошина или Славоя Жижека.
Вот так, помаленьку, девушка медленным, но верным трудом обзавелась необходимыми для работы знаниями.
Затем одна из коллег, сорокапятилетняя отзывчивая и добродушная женщина по имени Инесса, внезапно забеременела шестым ребенком и ушла в декрет. Надю освободили от работы в архивах и посадили за стол библиотекаря, из-за которого она стала общаться с посетителями.
Николая она заприметила сразу. В любую погоду этот мужчина ходил в кожаной фуражке, всегда носил усы и, видимо, презирал шарфы.
Однажды в лютый мороз, когда никто бы и подумать не мог о том, чтоб пойти при такой погоде в библиотеку, туда явился Николай. Усы его, как и ресницы, были покрыты инеем, словно ветви деревьев поутру в первый зимний день. Надя подставила к столу обогреватель и то и дело двигала его все ближе и ближе к себе. От вида оголенной шеи Николая ее словно током шибануло.
— Что же вы без шарфа-то ходите? — возмутилась она.
Николая при этих словах также сильно перетряхнуло, видимо от какого-то внутреннего омерзения, связанного со всяческим, так сказать, «необязательным гердеробом», и он, не дав ответа, спросил:
— Скажите, не располагает ли библиотека романом «451 градус по Фаренгейту» Рэя Бредбери?
Девушка сверилась с картотекой и сообщила, что нет, не располагает.
— Очень жаль, — произнес Николай и, как был, с голой шеей, вышел в мороз.
Надя поежилась.
Из этой истории получалось, будто Надежда при всей своей женственности, чуткости и нежности, все же стремилась за материальными благами. А это, по мнению Николая, все прекрасные черты характера девушки сводило к минусу. Тогда он смял и выбросил этот сценарий.
Автобус остановился, открылись двери. Николай огляделся. Он ехал в автобусе один, и даже кондуктора было не видно.
Держа в ладони согретую мелочь, Николай думал, что с ней делать. Автобус стоял, распахнув двери, и, похоже, не собирался двигаться дальше, пока мужчина не оплатит проезд.
Холодная влага осени наполняла автобус. Под пальто забегали мурашки, вскакивая одна на другую. Мужчина оглядел салон и заприметил возле кабины водителя небольшую шкатулку. Из нее, будто дразнящий язык, свисало нечто похожее на пассажирский билет.
Он подошел. Сверху шкатулки находилась пластиковая прозрачная крышка с прорезью для монет и купюр. Николай аккуратно протолкнул в прорезь приготовленные для оплаты теплые железные кругляши и повернул торчащую сбоку ручку.
Монеты передвинулись. Брошенные им пятаки перевернулись, и место двуглавого орла занял земной шар, обрамленный колосьями злаковых. От низа до середины высоты колосья бережно оплетала лента.
Снизу вылез билет. Оборвав его о заточенные зубцы механизма, мужчина вернулся к прежнему месту и сел.
Автобус продолжал стоять. За окном редкие прохожие кутались в воротники одежд и шли, казалось, бесцельно. Птиц поблизости не было.
Листва смешивалась с окурками и осенней грязью, черно-красно-желтая, твердела в ожидании сильных морозов. Лужи, как обычно, ничего не выражали.
Взгляд опять побежал по салону, и в двух шагах заприметил нечто похожее на стоп-кран. Однако стоп-крана тут быть не могло.
Мужчина подошел к устройству. Прямоугольная металлическая коробочка, висевшая на пластиковой перегородке между автобусных окон, имела подвижную рукоятку, обращенную внутрь салона, а сверху нее был небольшой зазор, куда могла поместиться разве что какая-нибудь тоненькая бумажонка.
Вставив туда билет, Николай нажал на рукоятку. Шипы устройства, будто дырокол, пронзили беззащитный билет. В это же мгновение автобус закрыл двери и тронулся с места.
— Следующая остановка — Греческий проспект, — прохрипели динамики.
Тряхнуло. Резко схватившись за поручень, Николай аккуратно сполз на ближайшее сиденье.
— Зачем ты читаешь все эти книги? Только ради любопытства? — спросила Надя.
— Нет. Конечно, нет, — ответил Николай.
Его руки пытались покрепче завязать шнурки на коньках. Опыт подсказывал, что те имеют привычку постоянно развязываться, причем, в самый неподходящий момент.
— И зачем же? — спросила девушка.
Шапку с заячьим меховым ободком она надела чуть ли не по брови. Каждый раз, смотря ей в глаза, мужчина невольно улыбался. Полозья коньков отражали свет фонарей. Николай привычно прищурился.
Внутренняя камера подчеркивала лишь пастельные тона голубого цвета, выбеливала все светлое, представляя его, словно искрящийся чистый лист бумаги, а остальное — погружала в глубокий беспросветный черный. Еще присутствовал ярко-зеленый, но этим цветом были награждены лишь Надины глаза.
Казалось, что помимо истекающих светом фонарей, белоснежного, покрытого мелкими ссадинами катка, черного беззвездного неба, летящего на них снега и ее зеленых глаз в этом мире более ничего не существует. И глаза Надежды казались ему единственной, последней живой звездой во всей бескрайней вселенной, что обхватывала со всех сторон ледяной каток.
Она как-то особо глубоко вздохнула и, задержав воздух на пару секунд, выдохнула. Белый пар в этом, создаваемом ей мире, оказался чем-то новым, изысканным, красивым.
Мужчина поднялся со скамьи, схватил девушку за руку и принялся разбегаться по кругу.
— Успевай, — бросил он ей и крепче сжал ладонь девушки.
Надя, сначала несколько неловко, но затем, войдя в ритм, набирала ту необходимую скорость, что позволяла ей находиться наравне с Николаем. Он не отпускал ее и, когда они мчались по кругу, по дальней границе этого засыпаемого снегом, маленького, уютного и стремящегося мирка, сказал:
— Что ты думаешь об этих людях?
Надя пригляделась. Люди, катавшиеся вокруг, были веселы, они смеялись, даже когда падали. Пара успешно огибала упавшие тела и ускорялась вновь. В крутящемся снеге и на высокой скорости невозможно было рассмотреть ни одного лица человека. А их было множество, и все лучились счастьем и весельем.
— Я не могу их рассмотреть, — сказала Надя, — но, в целом, они мне нравятся.
— А завтра сможешь ли ты узнать их, если, скажем, они зайдут к тебе в библиотеку?
Надя рассмеялась.
— Конечно, нет! Я же, говорю, даже рассмотреть не могу!
— Вот, — сказал Николай. — Все вокруг развивается со стремительной скоростью, и это вызывает у меня восторг. Однако я не могу объяснить, что, как и почему. Кажется, мне не хватает словарного запаса, чтобы определить, где и что сейчас наш мир. Но ведь эмоции зашкаливают?!
В этот момент полозок конька Николая случайно столкнулся с полозком летящего на них грузного, громко хохочущего усатого мужчины. Николай, отчаянно вскрикнув, упал. Надя остановилась, подъехала к нему. Присев на колени, она погладила его по съехавшей фуражке.
— Ну как? Нормально?
— Вполне, — кивнул Николай.
— Собрал впечатлений о мире, — спросила девушка, ухмыляясь. — Ээээх, Кубышкин ты, Кубышкин!
На полу автобуса валялся грязный маркер. Николай поднял его, снял колпачок, и под широким автобусным окном написал:
«I miss you too».
За окном пронеслась остановка с названием «Пантелеймоновская». Автобус проехал мимо.
С того случая, если ей хотелось перейти на игривую фамильярность или просто иронично что-то поведать, она называла его Кубышкиным. Он не возражал. Это было своего рода прозвищем, но прозвищем совсем не обидным, а попросту глупым или даже, в некотором роде, безоценочным. Безоценочным к его естеству, но не к тому, как он выхватывал из реальности образы, приукрашивал их и хоронил в своей голове, надеясь на то, что однажды они взойдут в его первой и, наверняка, единственной киноновелле.
Так что точки соприкосновения с полученным от Нади прозвищем он находил.
Однажды, сидя в парке на скамейке, она спросила:
— Много у тебя было прозвищ?
Николай задумался.
В парке, в центре одной из главных клумб стоял пятиметровый памятник Маяковскому. Статуя держала правую руку в кармане каменных брюк, а левую, с открытой ладонью, отводила чуть назад. Волосы поэта изображались четким пробором посередине головы. Было ясно, что поэт декламирует.
— В школе меня прозвали Тяпкиным-Ляпкиным. Это потому, что всегда и все мне удавалось лишь тяп-ляп. Дети за словами далеко не ходят же.
— Что именно тяп-ляп?
— Да все, — Николай махнул рукой и усмехнулся.
Будучи школьником, Николай имел обыкновение заполнять дневник, как попало. Он открывал дневник на любой странице и в первую свободную «клеточку дня» вписывал текущий день. Ничего удивительного не было в том, что к середине учебного года, листы дневника больше походили на пунктирную линию. Когда же свободные «клеточки дня» было все сложнее найти, мальчик понимал, что еще чуть-чуть, и наступит лето.
Преподаватель русского языка и литературы однажды назвала Колин дневник «дневником постмодерниста». Мальчик не знал, кто такой постмодернист, и почему его дневник напоминает учителю дневник другого человека. Он даже думал на одного мальчика из параллельного класса, с которым никто никогда не общался, что этот мальчик почему-то и есть «постмодернист». То есть Постмодернист. Фамилия такая. С кем не бывает?!
Но примерно через год в руки Николаю попалась одна странная книжка. В ней рассказывалось про некоего Порфирия Петровича, который расследовал всяческие преступления и параллельно писал об этом же детективные романы. Самым удивительным в книге было то, что Порфирий Петрович — не человек, а некий алгоритм.
Мальчик мало что понял из книги, но она его удивила. Он прочитал в конце книги краткую справку про автора, и обнаружил, что этот странный автор и есть тот самый «постмодернист», с дневником которого сравнили дневник Коли.
В этот момент подул ветер и принес майского жука. Жук сел Наде на волосы, замер. Николай, заметив его, отметил, что девушке очень идет майский жук на волосах.
— Что такое? — заволновалась Надежда.
— Ничего. Просто засмотрелся на тебя… — Николай вздохнул и продолжил. — Еще я постоянно терял ручки, карандаши, всю эту скучную ерунду. И даже если я не мог найти ни одного пишущего предмета за весь вечер, руки мои все равно покрывались пятнами синей пасты. Я их дома долго отмывал с мылом и порошком. Каждый день.
Девушка засмеялась.
— Ты это выдумываешь, Коля!
— Нет.
Жук, сидевший на голове Надежды, расправил крылья и взлетел. Она, почувствовав некое движение в волосах, провела по ним рукой, но, конечно, ничего не обнаружила.
— А какие-то еще клички были?
— Клички — это у собак! — возмутился мужчина.
Девушка выкатила глаза и натужно произнесла, имитируя лай:
— Клички только у собак, гав-гав!
При этом она выглядела так нелепо, так неуместно, что Николай рассмеялся.
— Ну, — ответил он, — много прозвищ было. Мы с приятелем как-то на лето устроились подрабатывать. Работа такая была, не грязная, но и совсем не благодарная…
— Что за работа?
В то время Николай и один его приятель подрабатывали в военкомате «мальчиками на побегушках». Им приходилось разносить повестки призывникам, и в отдельном листе те расписывались в получении. Сказать, что этих двух ребят не любили — не сказать ничего.
Им угрожали, обещали избить, сжечь квартиры. Работали они в кварталах, соседних к тому, в котором жили. Через пару недель все парни призывного возраста знали их в лицо, и друзья уяснили, что после рабочего дня до конца призывной кампании им из дому лучше не выходить.
С тех пор, встречая в различных объявлениях фразу «работа рядом с домом», Николай ощущал столь сильные негативные эмоции, что ежился.
Они тысячу раз объясняли призывникам, растущим сильным, взбешенным организмам, что ни Николай, ни его друг не виноваты в том, что кому-то придется служить в армии. Они не виноваты, что молодежь, вроде Коли и его приятеля, нуждается в небольшом приработке, а нормальной работы им не предлагают.
Все было бесполезно.
Призывники соглашались с каждым аргументом, дополняли своими, энергично кивали, но когда разговор переходил на уровень частностей, скорых перемен в личной жизни мобилизуемых, от прежних покладистых собеседников не оставалось и следа. Истерики, замахивания кулаком, крики, мат. Лучшим проявлением реакции была мгновенно закрывавшаяся дверь. Но Николай со временем научился выверять нужный момент и подсовывать под закрывающуюся дверь ногу.
Однако встречались и абсолютно безразличные «клиенты». Они спокойно брали повестку, тихо расписывались в учетном листе и, не проронив ни слова, закрывали дверь. Вид при этом они сохраняли, тем ни менее, унылый.
Вот и получается, что все счастливые дембеля похожи друг на друга, каждый несчастливый призывник несчастлив по-своему.
Одним словом, работа нервная. Каждый раз, когда они приходили к очередному призывнику, им было неизвестно, чем закончится эта встреча.
Придя по одному из адресов, Николай и его приятель постучали в дверь. За дверью ни звука. Обычно всегда слышно, крадется ли кто за дверью или же уверенными твердыми шагами подходит к двери. Тут — абсолютная тишина. Складывалось ощущение, что дома ни души. Они постучали второй и третий раз, но, так ничего и не услышав, повернулись к выходу и уже пошли.
Внезапно прямо из-за двери раздался томный, полный изумления и вопросительных знаков, мужской бас:
— Вы к кому?
Ребята аж подпрыгнули на месте. Николай начал судорожно искать нужную фамилию в списке. Найдя, он, заикаясь, сказал:
— М-мы.. м-мы к.. к.. К. Тулху!
Выдержав паузу, голос из-за двери произнес:
— Он спит… Разбудить?
Приятель прыснул от смеха.
Позже, когда призывник, будучи действительно разбуженным, красным и немного опухшим, расписывался в получении, Николай увидел, что неверно прочитал его фамилию. «К. Тулин» — значилось в списке.
Но после этого случая приятель прозвал Николая «ктулхом», и, как водится, по-приятельски рассказал об этом прозвище всем знакомым.
Николай рассказал еще множество историй, связанных с прозвищами, Надежда смеялась, но в уме считала их. Ей казалось, что все эти люди, окружавшие и окружающие Николая, так плохо знают его, так плоско о нем судят, что даже прозвища противоречат друг другу. Но сама находила в историях определенные черты характера Николая, внутренне соглашаясь с прозвищем, и, одновременно, ей хотелось сказать всем этим людям: «Погодите! Это же далеко не все!». А так как этих людей рядом не было, Надя лишь смеялась и считала.
Сто сорок восемь.
Столько прозвищ было у Николая к неполным тридцати годам.
Николай перепрыгнул растущие в клумбе цветы и, приземлившись на цементное подножие пьедестала, принял ту же позу, что и изображенный поэт:
— Здесь каждый камень Кубышкина знает, — продекламировал он нарочитым басом.
Надя захихикала.
Статуя шевельнулась. Поэт присел на постаменте и отведенной рукой залепил Николаю подзатыльник. Затем поэт принял прежнюю позу и замер, будто ничего этого не было. Николай потер ушибленный затылок и удивленно посмотрел на памятник.
В этот момент девушке в руки прыгнул рыжий котенок. Надя посмотрела на его мордочку, почесала за ушками. Котенок прикрывал глаза, ему нравилось то, что с ним делают.
— Ты, похоже, ничейный, — сказала Надя. — Будешь жить у меня. Назову тебя Мартокотом.
— Но ведь сейчас не март, — заметил Николай.
Надя погладила котенка по голове. Тот замурчал.
— Не март, — согласилась она. — Но в октябре будет не до кличек.
И в это же момент на город обрушился сильный ливень.
Николай выпрыгнул из клумбы, схватил Надежду за руку, другой она прижала котенка к себе, и они побежали.
Дождь стоял стеной. Тяжелые капли еще до приближения к земле сливались в единую плотную стену, и эта водяная стена падала вниз.
Зеленое платье, как папиросная бумага, намокло в один миг и прилипло. Николай смеялся и бежал, не выпуская ее руки. Мартокот, как умел, пищал и был похож на мягкую игрушку после стирки.
У какого-то здания топились люди. Дождь вынудил их прижаться к стенам дома, но люди не уходили.
Пробегая мимо, Николай заметил надпись над входом: «Планетарий». Рядом, но ниже красовалась еще одна: «На сегодня билетов нет».
Пара неслась по улицам наперегонки с ручьями в ливневых системах. Ливневки не справлялись. Вокруг них все больше и больше росли городские озерца. Троллейбусы погружались колесами в лужи, выхлестывая часть воды на тротуар. Через секунду вода сбегала обратно.
Троица юркнула в первое попавшееся кафе.
Пока Надя выжимала волосы, а Мартокот пытался вылизать с себя всю влагу, Николай оглядел помещение. Стены цвета пены капучино, черно-белые, набившие оскомину фотографии — от ночного Нью-Йорка и Манхэттенского моста до Мерилин Монро и Одри Хепберн. Зубы, глаза и ожерелья женщин отражали свет фотовспышек когда-то знаменитых, а ныне забытых фотографов.
— Здесь, похоже, невкусно кормят, но и недорого. Давай попробуем десерт и чай,— сказал мужчина.
— Тем ни менее, тут нет дождя, — улыбнулась девушка.
Они сели за один из угловых столиков. Надя посадила котенка на колени. Откуда ни возьмись вспыхнул официант и положил перед ними два экземпляра меню.
Через пару минут появились две широкие тарелки, по краям которых, друг напротив друга, были изображены по два фаэтона. По кайме тарелок над и под фаэтонами, сверху и снизу, было дважды выведено «Площадь Свободы». Между рисунками автомобилей располагались аккуратно выложенные поваром шестнадцать освобожденных от косточек вяленых в сахаре чернослива.
К блюду принесли по два глиняных горшочка, в одном из которых был сырный соус, а в другом — горячее сухое вино. Полагалось брать чернослив на вилку, окунать его в соус, затем наполовину погружать в вино. Вино скатывалось с соуса, и приходилось на секунду приземлять чернослив на тарелку, чтобы дать стечь лишним каплям. Потом десерт естественным образом погружался в рот и пережевывался.
— Чудесно, — сказал Николай официанту. — А как это называется?
— Вы просили наше фирменное блюдо, — ответил официант. — Оно называется «Тифлисское фондю».
Когда с фондю было покончено, оказалось, что вся площадь Свободы забрызгана вином, будто кровью.
Расплатившись, Николай с улыбкой спросил Надю:
— Высохла? Идем?
Девушка кивнула. Но в этот момент к их столику подошел грузный человек с черными вьющимися усами. Он положил руку на плечо Николая и густым басом осведомился, понравилось ли блюдо, рецепт которого придумал он сам.
Николай одобрительно кивнул несколько раз и улыбнулся.
— Это превосходно, господин повар!
— Как Вас зовут?! — спросил усач.
— Мою девушку зовут Надеждой, наш рыжий друг — Мартокот, а сам я ношу имя Николай.
— Николай, — задумчиво произнес повар. — Что ж! А я — Спиридон! Вы если вдруг как-нибудь, когда-нибудь захотите иметь личного повара, я к вашим услугам.
— Это очень странно, Спиридон, — сказала Надежда, — что Вы предлагаете свои услуги людям, которых совсем не знаете. Вас тут обижают, что ли?
Спиридон расхохотался и замахал рукой, как бы отгоняя это предположение, будто назойливую муху.
— Никто меня не обижает, — пробасил он, успокоившись. — Это, если хотите, вклад в будущее.
— Вклад?
— Угу. Мне тут цыганка нагадала, что если меня на службу возьмет какой-то человек, то внук мой станет президентом.
Надежда прыснула, прикрыв ладонью рот. Спиридон широко улыбнулся, услышав ее смех.
— Уважаемый Спиридон, так тож цыгане! Они Вам и не того понарасскажут.
— Но ведь вероятность есть? — спросил повар Николая.
Николай на секунду задумался, и с твердой серьезностью, ответил.
— А ведь, правда! Возможность есть, и еще какая! По сути, любая кухарка может управлять государством! Ну а внук шеф-повара — тем более!
Мартокот приподнял с колен Надежды мордочку и, встретившись с Николаем глазами, подмигнул ему.
Спиридон продемонстрировал Надежде толстый указательный палец, оттопыренный к потолку и шепнул «Вот!».
Водитель автобуса, казалось, зазевался и нажал педаль тормоза в последний момент. Автобус тряхнуло. Динамики сообщили, что этот остановочный пункт — не что иное, как «Забалканский проспект». Двери открылись, в них влезла какая-то бабка с двумя сумками. Отдуваясь, она плюхнулась на сидение возле дверей автобуса, выставив груз в проход.
Вынув откуда-то изнутри себя красные корочки, бабка распахнула их в направлении кабины, произнеся притом слегка надменное «о! смотри-ка!».
Двери закрылись, и автобус покатил дальше.
Бабка убрала корочки обратно и вылупилась в окно.
Случилось так, что Николай и в самом деле пригласил к себе Спиридона в качестве повара. То был тридцатипятилетний юбилей Николая. Хотелось удивить гостей блюдами, о которых они не знали, и которых, естественно, попробовать раньше не могли. При всем этом, решил Николай, блюда должны быть вкусными, даже изысканными.
И тогда именинник вспомнил того необычного повара, что угощал его и Надежду удивительным десертом. Тут же отыскалась визитка Спиридона. Николай набрал номер, и стал считать гудки.
На четвертом кто-то снял трубку.
— Алло, — это был тот самый басовитый голос.
— Здравствуйте, Спиридон! Я хотел бы нанять Вас поваром на свой юбилей.
— С большим удовольствием! — ответил повар. — Когда и что нужно? Ну и на сколько персон, разумеется?
— Приезжайте ко мне, Спиридон! Тут все и обсудим!
Повар согласился. Через полчаса он уже сидел напротив Николая и внимательно слушал.
В итоге, меню было составлено.
У Николая сверкали глаза.
— А где Надя? — спросил повар, припомнив чуткую звонко смеющуюся девушку.
Николай вздохнул. Рука его застыла в воздухе, будто он хотел ей взмахнуть, но не стал.
— Она уехала в Берлин, — сказал он.
— По делам?
— Да. Помогает Сорокину адаптировать Льва Толстова для германцев так, чтобы немцам тоже понравилось.
— Тоже? — спросил Спиридон. — Они ж его и без того любят!
— «Тоже» — это настолько же сильно, как и Сорокину, — шепнул Николай.
— Ясно, — ответил Спиридон и крепко задумался.
Следующая сцена случилась в желто-корчиневых тонах, будто кто-то решил раскрасить старый фильм, используя лишь диафрагму объектива цвета меда.
Словно глумясь над расчетами Николая, количество явившихся друзей оказалось в несколько раз большим. Спиридон, завидев взволнованную гримасу юбиляра, делал пальцами знак «ок» и подмигивал.
И, правда, он успевал справляться и с готовкой и с накрытием столов. Успевал даже рассказывать гостям анекдоты. Те смеялись, не подозревая о том, что повар высчитывал каждую секунду.
Когда друзья и знакомые Николая отведали первое блюдо, стало спокойнее. Спиридон вздохнул с облегчением.
Впереди было второе и десерт. Вино уже открыли, и женщины, как на подбор облаченные в бежевые платья, похихикивали из разных углов дома.
Одна из них, ее звали Инессой, все время сопровождала Николая. Она держала его за локоть, томно заглядывая в глаза. В сумраке этих глаз Николай находил лишь тягучую, словно нуга, черную воду, что была способна уносить мужчин в омут таких желаний, что те вряд ли могли задуматься о каких-либо последствиях.
Николай не сопротивлялся, но был отстраненным.
Инесса показывала ему зубки, потом смеялась. Она слегка высовывала розовый язычок, и этими зубками прикусывала его кончик.
Николай чувствовал особое, ближе к романтическому, возбуждение, но никак его не проявлял. Инесса хлестала вино безбожно. Огромными глотками она опустошала бокал на раз-два. Оттого еще больше пьянела и еще откровеннее приставала к Николаю.
И вот, когда Инесса, напитая до такого состояния, что левый ее глаз не успевал за правым, петлей обвивая Николаеву шею, шепча ему эпитеты, которые он находил странными — «милый», «нежный», «мой» — в этот момент в квартиру въехал танк.
Обычный игрушечный танк. Он наехал гусеницами на ногу Николая и замер. Мужчина огляделся вокруг, но никого, кто мог бы этим танком управлять, не увидел. Однако интуиция подсказала, что в коридоре кто-то прячется.
Николай подошел ближе к коридорному проходу.
Оттуда с громким «бу!» вылетела девушка. Она была изумительна и обнажена. Почти идеальная фигура, подчеркнутая округлость глаз, очаровательная улыбка. Грудь ее походила на холмы возле озера, а бедра напоминали помидор в поперечном сечении.
В руках она держала пульт управления.
— Вы так прекрасны! — воскликнул Николай. — Я не найду комплиментов, которые будут столь же идеальны.
Глазами он пытался найти Инессу.
— Она ушла, — заметив его взгляд, ответила девушка.
— Так как Вас звать?
— Вы же знаете, Николай! Мое имя — Надежда.
— Надя, — он кинулся целовать ее в губы быстрыми многократными поцелуями.
Она смеялась, пыталась его угомонить, но все впустую.
— Коля, — сказала Надежда, когда он немного поостыл, — знаю, тебе бы хотелось броневик, но, поверь, я в Берлине все ноги сломала. Там их нет. Можешь отпилить танку дуло, и из него выйдет отличный броневик.
Николай почти плакал.
— Господи, Надя! Броневик, танк, Берлин! Ну что ты, в самом деле?! Ты здесь! Милая моя, ты снова здесь! Это подарок!
— С днем рождения, Кубышкин! — ответила она с улыбкой. — Кремль, если что, там!
И она махнула рукой на северо-запад.
Их губы встретились. Они встречались вновь и вновь, расставание всегда было для них болезненным, а воссоединение — бесконечным праздником.
«Точка».
— Остановка «улица Широкая», — сообщил динамики. — Конечная.
Мужчина встал, поправил кепку, проверил, на месте ли сценарий. Во внутреннем кармане лежали теплые листы бумаги. Он подошел к кабине водителя, чтобы посмотреть, как тот выглядит. Однако в кабине никого не было.
Выйдя из автобуса, Николай увидел кинотеатр, в который они любили ходить с Надей.
Как-то они посмотрели в там ванильную мелодраму про роман танцовщицы и госслужащего.
— У каждой — свой Николай, — сказала девушка после сеанса.
Они выходили из кинотеатра. Какие-то люди обкладывали его бочками, наполненными, похоже, горючим. По крайней мере, на бочках была наклейка «огнеопасно».
Эти люди, как обычно, ничего не успели.
Оставалось несколько сотен шагов, и Николай окажется на Кафедральной площади. Он увидит Собор и три мраморных ступеньки, и Надю.
Вероятно, она будет уставшая, вымученная дорогой. Но ведь Николай видел ее разной. Наблюдал ее милой, искрящей, словно оголенный провод, смотрел на нее, когда она была вдумчивой или усталой. Он помнил ее обнаженной, и ее тело было невозможно забыть за пролетевшие полгода разлуки.
Как ее руки гладили его рано лысеющую голову, как голос ее щебетал, когда она что-то взахлеб рассказывала и при этом смеялась сама, как прижимала к себе Мартокота, а сверху стеной вставал ливень, и они оба пищали, выдыхая пар.
Все, что необходимо — почувствовать вновь это приятный аромат фиников, почерневших за время их разлуки и отдающих неясной горечью, но все также вкусного бразильского ореха. Ощутить ее материальность, понять, что она — не наваждение. Что все на самом деле было и может продолжаться в лучших, более атласных тонах.
Об этом он вскоре напишет сценарий. Финал будет радовать его ум, а середина истории очень сложно дастся Николаю.
Этот фильм лучше снимать, используя градации серого.
Вот дом по улице Широкой, за его углом — проспект. На проспекте начинается Кафедральная площадь, во главе которой стоит Богоявленский Собор. Но главное в этом Соборе — маленькая молодая женщина, ждущая Николая на мраморных ступенях. Она — его вера, его Надежда, его любовь.
Повернув на проспект, он ахнул.
Богоявленский Собор, основа города, точка его опоры, сгинул.
Пустошь, переложенная брусчаткой, по которой, неизменно тарахтя движутся автомобили.
В центре площади виден невысокий предмет, похожий на мраморный куб. Надежды нет.
Николай подошел к кубу, прикрываясь от слабого, но все еще яркого солнца, сделал ладонью козырек над глазами и огляделся.
На месте Собора образовался рынок. Тут продают пирожки, мясо, рыбу, урожай с огородов, опята, свинину и говядину. Также есть шутихи, лазерные диски, книги о прошедшей войне и о надвигающейся.
Николай встал на куб, чтобы быть повыше. Со стороны вокзала кто-то бежал. Мужчина отметил реалистичность картины. Он приставил большой и указательный пальцы рук друг к другу, чтобы ограничить пространство кадра, и направил этот «кадр» на бегущего человека.
Человек приближался, и через несколько секунд стало ясно, что это — Надежда. Та самая Надя, несущая с собой перемены в его жизни, та самая, что наверняка снимется в любом его фильме, та Надежда, которую он любит и которая любит его. С этого момента все будет иначе. Иначе — в смысле, лучше.
Он представил, как она бежит в ретроспективной съемке. Николай протянул руку так, чтобы казалось, будто Надя бежит к пальцам его ладони.
В этот самый миг куб под ним начал расти. Он становился все выше, и Николай, не понимая, что происходит, схватился другой рукой за лацкан своего пальто, прокричал:
— Надя, я написал сценарий!
Надя, игнорируя законы физики, поддавшись оптическому обману, вбежала на его ладонь. Встретившись изумрудным взглядом с каменными глазами Николая, она упала с его ладони вниз, на брусчатку, оставив лишь темное пятно.
Прошла секунда, и пятно превратилось в миногу. Та скакнула на ладонь Николая, спрыгнула с нее, и затерялась в ближайших дворах.
На рынке, возле прилавка с рыбой, на табурете сидел уже подросший и слегка растолстевший Мартокот. Он смотрел на окаменевшего Николая. Глаза кота были точь-в-точь, как у нескольких десятков рыб за его рыжей спинкой. Кот был сыт.
Он задумался, почему Николай превратился в памятник Ленину, но в момент этой мысли мимо него проскользнул последний солнечный зайчик.
Мартокот спрыгнул с табурета и побежал за лучом.
Сложные и тяжелые мысли больше не занимали кота.
Из непродолжительного знакомства с Николаем Мартокот извлек один интересный навык: когда он исчезал из кадра, сцена уходила в затемнение.