Фрин
Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я, –
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?
Н. Гумилев "Прапамять"
На Физический факультет Московского университета меня не приняли.
Экзамен по физике принимал один старичок-профессор.
— Вот ведь какое дело, — смущаясь, как это свойственно очень интеллигентным людям, склонным обвинять себя в чужих неудачах, сказал он мне, — очень уж вы, девушка, фантазируете, совсем не по теме. Вот у вас была задачка на расчет математического маятника. Вы потратили два часа на определение длительности суток на вращающейся картошке с помощью маятника Фуко, а саму задачку-то не решили... От вас же, девушка, требуется задачки решать, а не всякое там, понимаете... Правила есть правила. Эх, ну расскажите мне хотя бы про фазовые переходы.
Я принялась рассказывать историю неудачных поисков космических струн — они ведь тоже могли образоваться из-за фазовых переходов вакуума, а вакуум — это... Профессор прервал меня и, пряча взгляд за толстыми линзами очков, попросил прийти на следующий год.
На ватных ногах я поплелась к выходу, не видя, как профессор с интересом склонился над моими листочками.
— Шла бы ты в художественное, — недовольно сказала дома мать. — Ну что тебе эта мужицкая физика с математикой, все равно они там ничего не знают, гомеопатию не признают! Ты вон каких рыцарей рисовать умеешь... правда, мрачноватые они у тебя выходят, да... Все-таки есть в тебе что-то мужское, недаром мы с отцом мальчика хотели.
Я краснела и не слушала. "Ну не виновата я, что у меня пока нет парня! Я нормальная, мама! — не раз хотелось мне обиженно крикнуть матери. — Просто вокруг одни задроты-программисты, которые в носу без гаджета поковырять не могут!" Вслух, понятно, я такого никогда бы не сказала. И уж тем более не сказала бы матерного.
Отец о моем провале на экзамене ничего не сказал, снова уехал в командировку. У него, скорее, дом был "командировкой", а постоянно он жил там, где-то еще. Как же он мне был нужен! Помочь, подсказать, обсудить задачку, в конце концов... Ну да ладно.
Осень для меня всегда начиналась с праздника, с маленького сакрального тортика, который я сама себе покупала на первое сентября. Я его жевала и прислушивалась, готова ли учиться, собралась ли с силами. Эта осень стала унылой. Я настраивалась ждать целый год, до следующих экзаменов в университет.
От унылого безделья опять стали мучить кошмары про насекомых и пауков. Подумать только, сколько лет прошло, а до сих пор перед глазами, как мне, первокласснице, какой-то мальчишка сует в лицо тараканов и пауков, и шмотья паутины с коконами паучьих яиц... Пауки касаются лица, залезают в рот мохнатыми лапками, я снова ощущаю их вкус...
Каждое утро, взяв учебник и бутерброд, я долго ехала на метро до университета. Город с недавнего времени переплетали трубы муравьиных тоннелей, а еще больше таких труб располагалось под землей — я слышала, муравьи сами выучились их строить. Город заполонили машины на водородном топливе, таскающие баки с муравьиной кислотой, — экологично и безопасно.
В университетском парке я садилась на скамеечке читать. Особенно мне нравилось одно место, у старого недостроенного корпуса. В конце концов, школу я закончила на три года раньше, экстерном, могу теперь на лавочке посидеть, подумать... "Гении, — недовольно ворчал отец, — они все типа Хокинга: странная мыслящая протоплазма, каждый с собственным вывертом и дурной фантазией". Мама отзывалась о гениях еще хуже, намекала на всяческие извращения, которые обязательно приключаются с гениями, например, с Чайковским или Софьей Ковалевской. Я краснела и не слушала, я вообще старалась разговаривать с родителями как можно реже... Как будто у меня в руках был вкуснейший торт, а мне без конца зудели, что он сделан из... ну, из продуктов жизнедеятельности и все такое. Не люблю грубые слова, хотя часто думаю их про себя. За это вечное "про себя" в классе меня величали ханжой и ботанкой. Папины рассуждения о Хокинге привели к тому, что физические или психические увечья мне стали казаться особым шиком.
Однажды старый недостроенный корпус оживился. Появилась чудесная табличка: "Институт теоретической физики". И сидеть рядышком мне стало вдвойне приятнее. Изредка читала, думала о разном, о старичке-профессоре — наверное, у него кабинет с зеленой лампой.
Я старалась выезжать из дома пораньше — дорога стала занимать очень много времени: поезда пускали в объезд, постоянно достраивали муравьиные тоннели, расширяли их под землей, наводили мосты для машин и пешеходов — особенно после того, как из-за подземной стройки провалилось несколько улиц в центре. Родители твердо решили перебираться в пригород Москвы, за район Костромы. Заправочные станции для водородных машин пахнут теперь не бензином, от них разит муравьиной кислотой, вот и вся разница. Количество машин только растет, так что перемен никаких. Хорошо, на территорию университета въезд по пропускам.
Одним дождливым осенним днем сквозь прозрачные шторы на окнах "Института теоретической физики" я увидела, как на первом этаже кто-то ходит. Я стала задерживаться допоздна, чтобы увидеть, как в окошках зажигается мягкий зеленый свет. Правда, приходилось стоять часами, на лавочке стало совсем сыро и холодно... В институте кто-то работал, размышлял о тайнах Вселенной. Тайны Вселенной — это же самое классное на свете!
Трудно сказать, как я представляла себе настоящего ученого. Я ужасно, ужасно обижалась, когда родители передразнивали замечательную женщину из кинофильма "Весна": "масса Солнца равна...". Ученый мыслился мне сложно: иногда тихим кабинетным профессором, с пиджаком под цвет своих книг, а иногда, наоборот, этакой яркой эпатажной звездой, как шпагой пронзающей оппонентов точнейшими беспощадными аргументами и искрометными доказательствами сложнейших теорем! И чтоб одет был тоже как-то этак, не просто в пиджак с галстуком... Думалось и что-то еще, смутное, образное... Да что говорить!Ученые — самые замечательные люди на свете!
Однажды я не стала садиться на лавочку, а взбежала по ступенькам и нажала кнопку звонка, прямо под чудесной табличкой. Дверь распахнулась. На пороге стоял конечно же профессор, ну в точности такой, как я себе представляла: в очках с толстой темной оправой и большими линзами, в костюме, со свитером вместо рубашки, и блестящими на локтях рукавами от долго сидения за рабочим столом. И стол у него, наверное, такой, как я представляла — деревянный, широкий, покрытый лаком по бокам и замшей посередине, и зеленая лампа, и темный экран монитора рядышком с потрепанным ковриком мыши, и том Ландафшица, и ручки, листы бумаги...
Профессор улыбнулся.
— А я давно ждал, когда же ты, наконец, войдешь, Оля.
Профессор усадил меня за широкий деревянный лаковый стол, около настольной лампы с зеленым абажуром.
— Меня зовут Александр Николаевич, я профессор "Института теоретической физики". Я о тебе слышал, от коллег, — скучно начал и неопределенно закончил он, — нам очень нужна лаборантка. Проводить расчеты. Хочешь? Сидеть будешь за этим столом, за этим компьютером.
— Конечно, спасибо! — это было все, о чем я могла мечтать — по крайней мере, так мне тогда казалось. Совершенно естественное приглашение, да... хотя как-то... странно по-детски сформулировано... Впрочем последняя мысль была неприятна и быстро скользнула прочь.
— Вот и прекрасно, — снова тихо улыбнулся Александр Николаевич. — Можешь приступать прямо сейчас. Вот тебе статья, читай, разбирайся, справочники на полках. Задавай вопросы. Скоро примчится с совещания Гарольд и будем пить чай с шоколадом.
Ух ты! Гарольд. Красивое имя, яркое.
Родители уехали на несколько дней, присматривать новый дом, и я могла задерживаться на своей новой чудесной работе допоздна. Первый день мы только разговаривали. Александру Николаевичу было за пятьдесят. Всю жизнь он преподавал студентам в университете, так заслужив звание профессора.
А к обеду пришел Гарольд. Точнее, именно примчался! Отложной широкий воротник, расстегнутый на две пуговицы, рубашка апельсинного цвета, взъерошенные темно-русые волосы и вечно сияюще-озабоченный полный энтузиазма взгляд... От волнения я потеряла дар речи. Гарольд поразил меня совершенно!
— … они мне говорят, надо уточнить теорию вращения Луны. А я им — она же все равно всегда одной стороной к Земле повернута, так что надо уточнять параметры вращения Земли.А это, Сашка, я сделал еще на прошлой неделе!
Александр Николаевич тихо слушал, улыбался, сидя напротив меня, перекладывал какие-то бумажки. Я тоже восхищалась молча. Боже, как же он должен рвать оппонентов на семинарах и заседаниях, боже, боже, как я хочу на это посмотреть!
Меня представили. Гарольд, конечно, был космологом мировой величины, равный Хокингу и Пенроузу. Он одарил меня ослепительной улыбкой, от которой мне захотелось выучить наизусть все сочинения Ландафшица и впридачу последнее двухтомное издание Вайнберга в переводе того же Гарольда (Гарольд знал не только английский, но еще испанский, китайский и итальянский, кроме того, умел отлично рисовать и писал фантастические рассказы — об этом я узнала несколько минут спустя от самого Гарольда).
Наговорившись, Гарольд потащил нас обоих на какую-то защиту, кажется, докторской, этажом выше, которая начиналась почему-то в шесть вечера. На презентации Гарольд мигом нашел ошибку в формуле докладчика, тут же привел контрпример, доказал какую-то теорему (я, правда, поти ничего не поняла). Гарольду аплодировали, опозоренного диссертанта прогнали взашей... Банкета, по понятным причинам, не было. Гарольд укатил куда-то с иностранными корреспондентами, а я, уставшая и страшно счастливая, спустилась в кабинет Александра Николаевича допивать остывший чай. Уходя, нечаянно скользнула взглядом по его бумагам. Большей частью это были белые листы, кое-где я разглядела рисунки рыцарей в шлемах и несколько строк простых алгебраических формул. Школьных формул. "Ну и студенты у него!" — удивленно подумала я и тут же забыла об этом. Осталось только казавшееся мне правильным ощущение, что бедненькому серенькому Александру Николаевичу очень далеко до великолепного Гарольда. И абсолютно счастливая, побежала домой. Было за полночь.
Звонили родители. Сказали, задержатся на неделю — что-то там, похоже, случилось с железнодорожными путями, поезда не ходили из-за обвалов. С одной стороны, хорошо, но с другой стороны я привыкла к полному холодильнику и готовому ужину, и каждый день вечером в пустой квартире чувствовала себя не так уж уютно.
Шли дни. Я возилась с астрометрическими таблицами. Александр Николаевич ходил почему-то мрачный, мало со мной разговаривал. Гарольд появлялся время от времени, носился по кабинету, сверкая белозубой улыбкой и не обращая внимания на печального Александра Николаевича, увлеченно рассказывал каждый раз про какие-то новые задачи. "Разве можно каждый день брать новую задачу?" — наростало во мне удивление от такой сияющей и порхающей гениальности. Все это выглядело как-то очень уж неправдоподобно, хотя лоск и блеск рассказов самого Гарольда об очередных диспутах и победах каждый раз убеждал меня, что у него все чудесно — чудесно, как блестящая вывеска. Потом Гарольд снова куда-то убегал, а у меня в глубине оседал нехороший осадок фальши, огорчающий меня все больше...
Возникла еще проблема, небольшая, но досадная. Мне негде стало обедать. Дело в том, что с недавнего времени университет, как и все в городе, перешел на продукты из насекомых. Окрестные магазины тоже торговали только ими — хлеб из муки, сделанной из специальных червей, сыры, молочные продукты, мясо... И Александр Николаевич, и Гарольд воспринимали это как само собой разумеющееся, говоря мне, что вкус совершенно не изменился... Но меня стало часто тошнить, и вовсе не по той причине, которую тут же заподозрила бы моя мама.
Шли и шли дни, похожие один на другой. Выходя в коридор — там стоял маленький телевизор, тихонько работавший для сонной консьержки — я слышала обрывки бесконечных обсуждений мер, указов и даже демонстраций против подземных работ. Гарольд куда-то надолго пропал, наверное, в командировку. Александр Николаевич молчаливо что-то писал на своей половине стола, я вяло учила Ландафшица и сверяла данные длинных таблиц. За окнами кабинета шуршал дождь, но сидение за казавшейся мне такой уютной зеленой лампой наводило теперь только тоску. Нет, проводить так всю жизнь, как я когда-то мечтала, я больше не хотела. Но еще ужаснее было то, что и Гарольд мне больше не представлялся этаким романтическим идеалом ученого... Да, он бесспорно сиял, холодно и прекрасно. Но не грел... гм, в смысле, ничему не учил меня. Более того, перед его отъездом я стала замечать странные вещи — получалось, что он блистал победами только там, где я не могла его видеть, а мне часто не мог ответить на простые вопросы, путался, лез в справочники. Неужели он так мной пренебрегал, что даже не мог ответить?
Здание института — видимо, от постоянных дождей — резко стало ветшать. Стены пошли трещинами, в кабинете угнездилась сырость, противно скрипели стулья и набухшие влагой дверцы шкафов, корешки книг покрывались плесенью, а Александр Николаевич был полностью погружен в непонятную мне хандру, в которою меня, естественно не посвящал. Но, правда, о моих делах расспрашивал; он вообще меня часто и заботливо расспрашивал, о родителях, о жизни вообще, делая все это удивительно деликатно, так что ни разу не смутил, не заставил покраснеть. Давал иногда советы. Никогда не сердился, если я плохо понимала задачу, терпеливо и неторопливо объяснял, пока я не переставала пугаться и суетиться и не начинала спокойно рассуждать сама.
В тот день, когда я решила уйти с работы пораньше, потому что должны были, наконец, вернуться родители, Алексндр Николаевич вышел из задумчивости. Качнуло над головой тяжеленную бронзовую люстру, и глубоко под землей что-то низко загудело, едва слышно, а потом все громче и громче.
— Что это? — он удивленно снял очки с толстыми линзами и прислушался.
Тяжкий грохот обрушился на нас. Комната накренилась и ухнула вниз со скоростью нырнувшего в гигантской воздушной турбулентности самолета.
Мне придавило ногу тяжелым стулом, сидя на полу, я только пискнула сдавленным горлом, ладони стали мокрыми от пота. Люстра рухнула на пол, проломив паркет. В воздухе клубилась пыль, подсвечиваемая уцелевшей зеленой лампой, лежащей на боку.
Пыль постепенно оседала, гул прекратился. Пол был наклонен, в углу завозился Александр Николаевич, по обыкновению молча — в наступившей тишине я слышала только его тяжелое дыхание.
— Привет, Олечка, — послышался чужой незнакомый голос.
Надо мной склонилась темная узкая фигура. Близко, прямо к лицу, придвинулись два огромных бледно-зеленых в свете лампы поблескивающих глаза. От неожиданности я дернулась назад, ойкнула от боли в ноге, и смущенно пробормотала, только чтобы сказать что-нибудь:
— Как так, все меня тут знают по имени...
— Ну, Олечка, нет, далеко не все, — неприятно растягивая слова, заметил обладатель глаз-блюдец. — Я вот знаю, да. Хотя, признаться, расчитывал на что-то более интересное, чем маленькая соплячка.
— Что? — испуганно прошептала я. — Кто вы вообще тут?.. Это вы все устроили, да? Ну, этот взрыв, да?
Незнакомец расхохотался, вытер уголок влажного глаза невообразимо длинным узким пальцем.
— Нет, это не я, не я, Олечка. Это обвалились подземные туннели под университетом и мы вместе с ними — рано или поздно это должно было случиться. Я кто? Ну, можешь звать меня Гафтом.
Я только и смогла, что ошарашенно всхлипнуть.
— А что такое, он же тебе нравится? И глаза у нас с ним немножко похожие. Ну хорошо, хорошо, извини, плохая шутка. Тогда зови меня Фрин. Тем более, что там есть буква "эр", которая так тебе нравится.
Я кое-как поднялась на ноги:
— Что это вы так заботитесь о том, что мне нравится?
Александр Николаевич выбрался из-под обломков мебели, прихрамывая, подошел к нам. Там, где была дверь, обвалилась часть стены, и в кабинет влез Гарольд, отряхивая запорошенные пылью волосы. Фрин внимательно и с большим интересом оглядел их обоих.
— Я с конференции, — коротко обозначил он себя для всех сразу. — Я математик.
"Самый простой способ, чтобы тут же стать "своим" среди ученых и больше не получать неудобных вопросов, — подумала я машинально, — на его месте я бы тоже так сделала".
И поймала насмешливый взгляд Фрина.
— Коридор засыпало и нигде не видно света, — мрачно буркнул Гарольд. — Похоже, мы под землей. Все эти чертовы муравьи! Я в них не специалист, — последней фразой он словно подчеркнул, что с дальнейшими вопросами к нему обращаться не стоит.
Я сразу ощутила давящую духоту, ладони снова стали как мыльные от противного пота. Больше всего на свете — после пауков, конечно, — я боюсь самолетов и замкнутых пространств, где рано или поздно становится мало воздуха, и тогда пересыхает рот, становясь как забитым пауками... Александр Николаевич молча пошевелил пальцами, перебирая несуществующие бумаги. Странный Фрин изящно поддернул стрелки узких брюк и вопросительно глянул на меня. Он был очень высок и худ, иссиня черные волосы гладко зачесаны назад, на лице выделялись горбоносый нос и жадно-пытливые глаза, улыбчивые, но в глубине грустные, про такие хочется сказать, "таки когда мне весело, я перестаю плакать."
"Ну что ж, ну надо же искать выход!" — храбро хотела сказать я, но выглядеть героическим предводителем троих замявшихся взрослых мужчин мне было мучительно неловко, ну не мужик же я, в самом деле... Вообще мне было грустно, страшно, больно и тошно, хотелось забиться под стол и крепко-крепко зажмурить глаза.
Снова раздался грохот, я испуганно присела, закрыв голову руками.
Рухнула стена, где когда-то было окно, открыв неровный темный провал и человека огромного роста, широкоплечего, с разорванным рукавом и перебинтованным окровавленной тряпкой предплечьем. Длинные волосы (цвета соли с перцем — услужливо возник в голове хорошенький штамп) разметались по плечам. Лицо его с квадратным подбородком, сломанным носом и горящими глазами излучало решимость. "Почему лицо не может быть просто лицом, а должно обязательно что-то излучать, как рентгеновский аппарат"...
— Есть здесь кто? — не дав мне додумать мысль, рявкнул он низким голосом, от которого у меня тут же сладко свело низ живота. — Идите за мной, я покажу выход! Скоро здесь все рухнет!
И он (и-и-и!) сочно выматерился.
— Оу, вот это мужик, а? — негромко, чтобы слышала только я, нарочито жеманно протянул Фрин, закатив глаза. Меня замутило, страшно заломило затылок. Мигнула и погасла зеленая лампа. Стало совсем темно. Все притихли и на несколько секунд мне до ужаса отчетливо показалось, что кроме меня здесь больше никого нет — это было самое реальное и болезненное ощущение за последний месяц.
— У кого зажигалка? — спросил кто-то из них, и голос как будто прозвучал у меня в голове. "Как у кого? Да у всех, кроме меня, — машинально подумала я в ответ, мысли шли медленно, как ноги по болоту, но казалось, еще немного и мне станет понятно что-то очень важное. — Они же все курят, я знаю". Защелкали огоньки света, осветив четыре мужских лица, такие разные...
— Вы спелеолог? Или муравьиный специалист? — с любопытством обратился Фрин к новоприбывшему.
— Нет, физик, — с некоторой неприязнью отозвался тот, погасив зажигалку. Наклонился, оторвал ножку стула и, сняв рубашку, быстро соорудил из нее нечто вроде факела. — Акустик я. Была тут у меня одна идейка насчет всех этих туннелей, да не до нее сейчас... Идемте.
— Конечно, да, пока еще чего-нибудь не рухнуло, — покладисто согласился Фрин, поспешно вылезая вслед за ним в пролом. Факел ярко освещал тоннель, сворачивающий за угол. — А то стоим здесь как на картине Рембрандта. Вас как зовут?
— Родгер. А вас?
— Фрин.
— Это ядовитый паук такой? — усмехнулся Родгер, шагая вперед. Его тяжелые сапоги поднимали облачка пыли. Александр Николаевич мягко подтолкнул меня вперед, за нами из развалин кабинета вылез и Гарольд, непривычно молчаливый. Впервые ему, кажется, нечего было сказать... Или, быть может, я не знала, что он должен сказать...
— Это фрин-то — паук?! — картинно вскинул руки Фрин. — Да господь с вами, он просто похож на гадкого злого паука, а на самом деле это безобиднейшее и добрейшее существо на свете.
Коридор плавно поднимался, значит, мы скоро выберемся на поверхность. Родгер все так же шел впереди, и я не могла оторвать взгляда от его обнаженной спины, играющей бугристыми мускулами при свете факела.
— Ну, хватит уже пялиться, — голос Фрина возник над самым ухом. Мне даже показалось, что он шел по потолку и неожиданно сполз вниз.
Я вздрогнула, отшатнулась. Фрин передвигался как-то удивительно неприятно, по-женски вихляя задом и быстро переставляя невероятно худые и длинные ноги. Он все больше напоминал мне паука.
— Лучше скажи мне, Олечка, что ты знаешь о муравьях.
— Ничего я о них не знаю! — огрызнулась я, мои щеки пылали, мне было страшно неловко, что он все время за мной подглядывает.
— Когда начали появляться первые машины на муравьиной кислоте? — не отставал Фрин.
— Да не знаю! — почти плача выкрикнула я. — Я в больнице тогда была, почти целый год! Когда вышла, то, кажется, они уже стали появляться.
— А в связи с чем ты была в больнице?
— А то вы не знаете! — разозлилась я. — Вы ведь, кажется, удивительно в курсе всех моих дел! Пауков и их детенышей из желудка мне вынимали, ясно вам?! И психологи со мной возились, ясно?!
— Ясно, — покладисто согласился Фрин. И вопросительно уставился на меня своими глазами-блюдцами.
— Ну что еще?!
— Этого я не могу сказать, — грустно ответил Фрин. — Но ты ведь уже понимаешь, что без тебя нам отсюда не выбраться?
— Это еще почему?!
Снова что-то сложно и переливчато загудело внизу и сбоку, пол зашатался. Идущий впереди Родгер остановился, пытаясь определить направление звука.
— Быстрее, вперед!
И вся наша команда послушно поспешила за ним.
Фрин плавно скользил сбоку, мурлыкая мою любимую песню — про страшную мощь, ракеты и черные дыры, идущие горы и про то, что все надо делать самим...
Тоннель внезапно кончился. Мы оказались на небольшой площадке и внизу, под нами, открывалось переплетение труб-тоннелей. Они были сделаны из чего-то твердого и гибкого и, наверное, поэтому многие из них, покачиваясь, торчали вверх, открывая черные горловины. Это все колыхалось и издавало разнотонные странные звуки, как будто масса муравьев, невидимых нам, но снующих где-то в этих тоннелях-трубах, пыталась наигрывать какую-то мелодию, скрежеща в такт лапками по их внутренней поверхности. Это было похоже, похоже на...
— Родгер! — я вдруг сунулась прямо к нему. — Ваша идея, это ведь о том, что обрушение из-за резонанса, ну, музыкальный инструмент такой...
— Что? — он чуть повернул ко мне голову.
— Резонанс огромного органа, в замкнутом подземном помещении, да? Из-за этого все рухнуло, да?
Родгер повернулся ко мне, отбросил со лба волосы.
— Гм... Да, именно в этом и дело.
— А можете это исправить? — ужом ввернулся Фрин. — Можете обратить вспять во времени этот ваш, как его... резонанс. Эй, Гарольд, подойдите сюда, будьте так любезны!
Гарольд уныло подошел, и буркнул, уставясь на свои пыльные ботинки:
— Я же сказал, что в муравьях не разбираюсь.
— А и не надо, не надо разбираться в муравьях. Хрен с ними, с муравьями, пауками и прочими насекомыми, — заулыбался Фрин, отчего в уголках его грустных глаз пошла сеточка морщин.
"Сколько ж ему лет?" — подумала я. "У меня нет возраста, — печально прозвучал мне в ответ голос Фрина, — у страхов и фобий нет возраста, они всегда есть и всегда будут".
— Так чего вы от меня хотите-то? — спросил Гарольд.
— В сингулярностях вы разбираетесь? В том, как они рождаются и как схлопываются? В том, чем можно спровоцировать образование сингулярности и как в ней можно управлять временем, э?
Я не поняла, кто это спросил, я или Фрин.
— А то! — вскинулся Гарольд, оживившись.
Фрин схватил Гарольда за рукав и пихнул его к Родгеру.
— Так вот и обсудите это вдвоем!
Я тоже хотела подойти к ним.
— Э, нет! — вздернул Фрин свою тощую руку, точно паучью лапку. — При тебе они будут рассуждать школьными алгебраическими уравнениями и рисовать рыцарей, поняла?
— Поняла... — прошептала я.
— Иди-ка сюда, — Фрин потащил меня обратно в туннель. — Пусть они там пообщаются без нас.
— А вдруг у них не получится?
— Ну как так не получится! Если твой даже неокрепший, ушибленный стрессом детский мозг сумел соорудить такое мощное окно Овертона в информационном поле, чтобы заставить кучу народа разводить муравьев для водородных двигателей, то идея акустической сингулярности Гарольда-Родгера вообще пройдет без проблем. Ясно?
— А где Александр Николаевич? — вдруг спохватилась я, оглядываясь.
— Он уже ушел, — спокойно ответил Фрин. — Сейчас он тебе больше не нужен. Надеюсь, скоро мы все станем тебе не нужны, Олечка. И особенно я. Не надо, чтобы переменами не только в твоей, но и в жизни целой планеты рулили всякие паучьи фобии и прочие мужики... Давай-ка ты сама.
— Но...
Снаружи что-то грохнуло, и я не услышала ответ Фрина. Видимо, Гарольд с Родгером что-то там все-таки схлопнули... И пока я, наконец, не поступлю в университет, мне никогда не понять, какую математическую и экспериментальную красоту они, паршивцы, там навели!
… Я пришла в себя на лавочке. У старого недостроенного корпуса. Стояла ранняя осень.
Мне было хорошо и спокойно. Просто надо как следует подготовиться к вступительным экзаменам в университет на следующий год — и тогда "дожди и громы поклонятся моему трону, и тогда горы придут ко мне, и я смогу добиться всего сама".