Самое больное

"Ангел, золотые глаза", — шуршало на границе слышимости. Высокий женский голос нырял в небытие, отчаянно цепляясь за треньканье банджо. Воровал где-то там, за гранью, силы и возвращался.

"Крылья за спиною", — выплетался на фоне почти непроницаемой темноты диковинный узор слов. Заворачивал смысл в кромешный полог, подальше от любопытных глаз.

"Посиди со мною. Жалко, что нельзя рассказать…" — нашептывало из прошлого и откровенно привирало, ведь "рассказать" — это последнее, что еще у него оставалось…

Прапор всегда ругал за батарейки. Смотрел в глаза, брызгал слюной и рычал: "Ты своими песенками, слоняра, себе в шлеме ночной вид подсадишь! Он первым навернется, потому что больше всего питания жрет. А если не сможешь в темноте видеть, считай, что уже трупак! Прыгунки тебе спасибо скажут, долбоящер!"

Лёнька отжимался до ломоты в локтях. Когда рассветало, нарезал круги вокруг поста. Но все равно, стоя на стреме, включал музыку в одном наушнике. Да и то так, чтоб едва можно было расслышать. Музыка возвращала время.

"Самое святое…"

Той ночью было жарко. Зеленые пятна бродили по периметру, вплотную подходя к "колючке". Для успокоения можно было сбросить забрало шлема, и тогда лес превращался в сплошную недвижимую стену. Но Лёнька видел, Лёнька знал. Они все знали.

На этот раз повезло. Когда над заграждением взлетела первая раскоряченная тушка с горящими глазами, все были наготове. Самый смелый, а точнее, самый голодный из прыгунков встретился с землей уже мертвым. Поймав грудью рой таких же проголодавшихся пуль, он перекувыркнулся через голову и распластался на спине, раскинув в стороны руки с огромными когтями. Пустые глазищи уставились в усыпанное звездами небо. Со стороны казалось, усталое чудище ждет чего-то, отдыхая на еще не остывшем от дневного тепла асфальте.

И оно дождалось. Через мгновение воздух над ним заполнился десятками тел его сородичей. Разномастные и разнокалиберные, они, будто бы находясь под действием неведомо откуда взявшегося тока, конвульсивно дергались в полете. Грозными когтями ранили себе подобных и, не замечая урона, устремлялись вперед. Объединяло тварей одно — неукротимый звериный голод.

Их встретило облако пламени. Попадая под огнеметную струю, чудища подхватывали на себя его частичку. И гигантскими светлячками рассыпались по загонной площадке. Самые сильные из них, подстегиваемые теперь еще и адской болью, достигали стрелковой позиции. В воздухе нестерпимо пахло паленой шерстью и бог знает, чем еще. Рассчитывая хотя бы в последнем прыжке дотянуться до обороняющихся, твари взвивались над окопом — этих встречали уже рогатиной и, сэкономив на патронах, перерезали горло штык-ножом.

Лёнька выпускал пулю за пулей, почти не целясь. Да и зачем? В таком нагромождении нападавших каждая из них гарантированно отыщет добычу. Главное, сажать их на уровне груди — там у прыгунков самая уязвимая зона. Лучше, конечно, стрелять в голову, но на таком расстоянии это только для опытных.

Когда рядом с ним в окопе затрепыхалась обгоревшая туша, он непроизвольно дернулся в противоположную от нее сторону. И тут же услыхал:

— Куда?! А ну стоять! Продолжать вести огонь на поражение!

Прапор, еще не успевший договорить, уже стоял коленом на горле у свалившегося в окоп прыгунка. Одним слитным движением приподнял приклад своего автомата и с силой опустил на уродливую голову. Дождался характерного хруста и, схватив Лёньку за воротник, швырнул на бруствер.

— Не ссать, музыкант! — рявкнул он ему прямо в ухо. На миг Лёньке показалось, что следом за криком его голову пронзил коготь одного из прыгунков. Но через мгновение он понял — обошлось. Только булькающее рычание чудищ, клацанье затворов, хлопки выстрелов… И протяжный, медленно угасающий звон, оставшийся от придавшего силы окрика.

Вскоре и он затих.

Утром после смены Прапор первым делом потащил его в лазарет. По дороге он отвел Лёньку в сторонку, убедился, что никто их не слышит, и сказал строго:

— Слушай, чего скажу, музыкант. Сегодня ночью я ничего не видел. Но это первый и последний раз. Вообще, за такое, знаешь, что полагается?

Лёнька, еще не до конца отошедший от ночного прорыва, уныло осведомился:

— Что?

— Ты облажайся еще разок и узнаешь, — посоветовал Прапор. — А вообще, радуйся, что мы тебя только недавно подобрали. Был бы ты из местных, я бы глядеть не стал.

Врач в расстегнутом кителе и выглядывающей из-под него тельняшке заставил Лёньку раздеться до пояса и тщательно осмотрел кожу. Мазнул несколько раз йодом и, поставив диагноз "ничего серьезного", выставил за порог.

Перед дверями в расположение роты Прапор указал на курилку и предложил:

— Пошли курнем.

Сделал он это таким тоном, что "не пойти и не курнуть" мог только отчаянный смельчак или умалишенный. Ленька не относил себя ни к первым, ни ко вторым. Поэтому послушно поплелся следом, ответив для порядка:

— Да я не балуюсь.

— Ну, так за компанию посидишь.

К Лёнькиному удивлению, Прапор, услыхав про его натянутые отношения с табаком, тоже травиться не стал. Он долго и внимательно изучал состояние собственных сапог, иногда переводя взгляд на сбитого с толку Лёньку.

— Смотрю, музыкант, ты себя разрисовать успел до того, как все накрылось медным тазом, — нарушил, наконец, тишину Прапор.

"Музыкант" с недоумением уточнил:

— Ты это про что?

— Да про татуху. Ты же майчонку свою скидывал в санчасти, вот я и увидал твою красотищу. Что там у тебя…волки, бабы, еще чего-то?

— Молодой был, глупый, — дежурной фразой ответил Лёнька. И сердце вдруг сразу защемило. Ведь точно так, слово в слово, он отваживал слишком любопытных в прошлой, спокойной и предсказуемой, жизни.

— А сейчас типа старый и помудрел? — гоготнул Прапор и добавил: — Раньше, помню, за мастями следили. Не просто так лепили, а по понятиям.

Лёнька отвечать не стал, поскольку не знал, как было раньше. Прапор запросто мог сгодиться ему в отцы. Поэтому их "раньше" отличались примерно на четверть века.

— Ты не обижайся. — Прапор потянулся так, что где-то там, под его бронежилетом звонко хрустнуло. — Это я настальгирую, брюзжу по-стариковски.

— На обиженных воду возят, — так же привычно отшутился Лёнька.

— Это правильно, — одобрил Прапор и, щелкнув пальцами, продолжил: — Чего я про татушку твою вспомнил… У меня сосед был. Интереснейший, я тебе доложу, типок. Как по имени, не знаю, его все во дворе Нифедыч звали. Он за мошенничество не один срок отмотал. И вот ведь чудак — гордился этим! Как сейчас помню, масть у него имелась на всю руку. Совсем не то, что твоя, попроще — кот с бантиком. Спрашиваю его как-то: "Ты, Нифедыч, вроде мужик серьезный. А вот такая картинка фривольная". А он еще так осклабился — зубов меньше половины. И мне в ответ: "Чудак ты, это вместо медали за выслугу лет! Кот, мол, значит "коренной обитатель тюрьмы". Еще говорил: "Это я здесь у вас на каникулах. А когда копыта отброшу — пойду на вечные каникулы".

Он взглянул Лёньке в глаза, должно быть, рассчитывая разобрать, интересно ему или нет. Судя по всему, что-то нужное он там все-таки прочел. Поскольку продолжил с энтузиазмом:

— Не, хороший мужик был, чего уж! По выходным, случалось, ходил с внучкой на центральную площадь. И стоят с ней там, голубей кормят хлебушком. — Он облизнул пухлые губы. — Я бы сам сейчас от того хлеба не отказался. Прямо так, с земли. А девочка еще такая, знаешь, ангелочек. Волосики светлые, кудрявые. Гулей все время гоняла, чтоб спокойно не сидели, смеялась часто…

"Ангел, золотые глаза, крылья за спиною…" — зашевелилось вдруг у Лёньки в голове, разлилось по всему телу. Заставило увидеть…даже скорее, почувствовать многоцветную безмятежную картинку. В груди родилось давно забытое тепло, с которым хотелось жить. В котором хотелось жить. Но нужно было забыть и возвращаться.

Голос Прапора помог ему, бесцеремонно выдернув из наваждения.

— Я один раз и говорю: "Нифедыч, ты бы девочку свою не водил к голубям. Они, знаешь, заразы много переносят". У меня теща врач санэпидемстанции, про это рассказывала. — Он помедлил немного, потом закрыл глаза и выдохнул: — Царствие небесное! Ее в первую волну заражения сразу в госпиталь по приказу, а там этой дрянью и скосило.

Он махнул рукой, словно отрубил дурные мысли, тайком подкравшиеся и запустившие в него клыки.

— Так вот, говорю: "Нифедыч, зачем ты их кормишь? Лучше бы внучке конфет купил. А эти летающие крысюки и из мусорных баков поклюют". А он так на меня хитро зыркнул и отвечает: "Когда жрать нечего, котов и собак первыми подчищают. Так что и эти курлы-курлы сгодятся. Считай, запасы делаю на всякий пожарный. Не мне, так кому другому будет".

Тут Прапор хлопнул себя по коленям и с кряхтением поднялся.

— Ладно, пошли в располагу дрыхнуть. И это… не думай сегодня музыку включать. Подведешь всех под монастырь! Если из-за тебя прорыв прогребём, сам порешу, патрона не пожалею. Не время сейчас. Будешь музычку свою втыкать, когда вся эта кибенематерь закончится.

Лёнька почувствовал, что весь страх сегодняшней ночи пополам с отвращением и привкусом безнадежности, до этого стянутые в тугой комок, резко распались на части и ударили его изнутри. Ему даже показалось, что его собственные глаза сейчас вероломно предадут хозяина и допустят рождение слез. Какие слезы! Не время сейчас!

— Кончится?! — крикнул он, чтобы хоть немного унять боль. — Ты думаешь, что все это дерьмо вокруг когда-нибудь кончится?

Но Прапор отреагировал спокойно. Должно быть, это был не первый его подобный разговор.

— Я тебе еще ночью сказал — не ссать. Кончится, обязательно кончится. — Он помрачнел вдруг и процедил сквозь зубы: — Нам просто поменьше надо трепаться, что там люди за колючкой. Пускай и бывшие.

— Почему?

— Выжившие постепенно забудут об этом. Нескоро, конечно, но обязательно забудут. Не до этого сейчас.

— Нет, я в смысле, зачем забывать?

Прапор поднял вверх два пальца, словно дуло воображаемого пистолета, и такой же воображаемой пулей выстрелил в небо.

— Всадить свинец чудищу в голову гораздо легче. Чисто на автомате. Как дикая зверюга — наметил добычу и впился в горло. А вот человеку… Нет, человеку тоже можно приловчиться. Но все равно уходит время на решение. А прыгунки резвые, сам знаешь, так что доли секунды решают — он тобой закусит, или ты слопаешь пшенки в столовке.

Ленька слушал, не перебивая. Мысленно соглашался и опровергал, но все эти логические баталии проворачивал молча.

— Страшная штука получается. — Голос Прапора изменился до неузнаваемости, ослаб и пропитался надсадным похрипыванием. — Прыгункам-то уже людьми не стать. А нам с тобой, чтоб дальше люди жили, нужно в зверюг обратиться. И больно, и противно, а выхода нет.

Прапор взглянул на Лёньку и сразу сообразил, какое тягостное впечатление оставили его слова. А с таким багажом на дежурство нельзя. Туда берут все: страх, мрачную решимость, ненависть. Даже боль можно — за нее легко драться. Ею легко драться. Вот только отчаянье нельзя: безносая не дура, она чует.

Поэтому Прапор натянуто засмеялся и даже попробовал пошутить:

— Вот сейчас сказал про пшенку, и жрать захотелось. Дуй-ка на камбуз, достань с ледника кусок мясца. Пусть размораживается. А повар с дежурства снимется — сготовит макарошек или еще чего…

Лёнька беспрекословно выполнил приказ. Кухня пустовала, только в дальнем конце ее побулькивала вода в серебристой закопченной кастрюле. Он быстро проскользнул за массивную дверь ледника и непроизвольно поежился. Сразу же захотелось поднести озябшие ладони ко рту и согреть их дыханием. Но за короткое время руки не успели озябнуть. А все эти трюки проделывал с ним его собственный мозг, утомленный пережитым и поэтому действующий для экономии сил по отработанной схеме.

Лёнька покопался в сложенных на полке ломтях сала пополам с мясом и вытащил один, больше походивший на обледенелое бревно. Мясо покрывал тонкий слой инея. А сквозь него что-то синело. Должно быть, клеймо качества еще с советских времен. На армейских складах и по сей день свиные туши середины прошлого века не редкость. Надо бы что-то посвежей, а то Прапор отчитает за безалаберность. Лёнька решил проверить догадку с клеймом, а заодно поискать год заготовки. Для этого он аккуратно соскреб обледенение…

И тут же отшвырнул мясо так, словно из него выполз брачный клубок гадюк. Ломоть упал на пол и перевернулся расчищенной картинкой вверх.

Лёнька глотнул воздуха, поперхнулся, закашлялся и съехал по обледенелой стене. Некоторое время он просто сидел и смотрел на мясо. А с поверхности ломтя на него игриво поглядывал кот с повязанным на шее бантом.