Пластмассовый огонь

 

Евгений жил этажом ниже. У него была двушка, оставшаяся от родителей, старый пёс Вертихвост, бело-рыжий симпатяга-дворянин, и жабры — от фирмы “Медея”, одно из самых выгодных улучшений, за которые он работал бесплатно три года. Жабры и дыхалка земноводных жителей Леды больше всего подходили землянам. Их приходилось беречь зимой от холода, а летом — от перегрева. Сами жабры были как жабры — щель сантиметров пять, открывалась в воде, а на воздухе выглядела как грубый зарубцевавшийся порез. На жабры Женя согласился легко. Пришло в голову вдруг, что охота послушать, о чём поют дельфины. Согласиться-то он согласился, но родительскую квартиру пришлось сдавать.

Даша жила этажом выше. У неё был сын Ромка — от закончившегося в прошлое лето брака, старый кот Хлюст, доставшийся от переехавшей в другой город подруги, и работа — “на двух работах”, как называл её Ромка. Потому что работала Даша в школе искусств и средней школе номер двадцать восемь.

Даша каждое утро вела четырёхлетнего Ромку в детский сад. Сегодня они вышли позже обычного. У Ромки была надета набекрень шапка, принципиально зажмурены глаза, маме он сказал, что просыпаться не будет. Ведь тогда его не возьмут в сад. Конечно, не возьмут, в сад берут только проснувшихся. В руке у него был зажат дракон. Оранжевый язычок пламени всё время отваливался. Отвалился и на торопливом вираже на повороте лестницы. Ромка хныкнул, скособочился, не отпуская мамину руку, и поднял.

— Отдай мне огонь, Ром, я его вечером приклею, — сказала Даша. — Потеряешь.

Они уже спустились этажом ниже. Дверь напротив была открыта. Сосед в парке и кашне стоял спиной. Перед ним стояла квартирантка. Голая и в фартучке.

“Ромка же! — растерянно подумала Даша. — Может, Ромыч не поймёт, что к чему… может, даже глаза не откроет, главное, не привлекать…”

— Хай! — сказала квартирантка громко.

— Неет, — протянул Ромка, всё ещё зажмурившись, — не потеряю. Дай капетик.

— Ну какой пакетик, Ром, посеешь огонь, — ответила Даша, как если бы сказала “бери оладью, Ром, запивай чаем”.

— Не посееею.

И приоткрыл один глаз, посмотреть, кто сказал “хай”.

— Тётя голая.

— А Тём уже пришёл в садик, наверное.

Тёмом Ромка звал своего друга Артёма.

Даша дёрнула сына за руку, они быстро зашагали вниз по лестнице.

— Не дёргайте ребёнка, мамаша, — сказала квартирантка Даше в спину, — лучше встаньте пораньше и дайте ему время собраться.

Оказавшись на улице, Даша перевела дух. Села на корточки перед Ромкой, поправила ему шапку, он ей отдал пластмассовый огонь.

— Завтра мы встанем пораньше, и не будем ругаться, да, Ром?

— Не будем.

По дороге Ромка рассказал, что Дракоша вчера подбил глаз врагу.

— Глаз цел? — уточнила Даша. — У врага?

Выяснив, что глаз у врага цел, она успокоилась. К тому же и воспитательница ничего не сказала. И Даша благополучно выбралась из разноцветной флотилии сапожек и ботинок. Выскочила за ворота.

Было сыро. Всю ночь шёл дождь, теперь валил хлопьями снег и тут же таял. Декабрь, а зима никак не установится.

В “кармане” возле детского сада стоял синий рено. Сосед собственной персоной. Михайлов Женя. Учились за одной партой, ходили в походы, жили в одном доме. После школы он уехал учиться, и надолго потом остался там, наведываясь лишь в отпуск. Потом умерли родители, и ему пришлось вернуться, некуда было девать Вертихвоста. Теперь Женя жил вместе с псом где-то на окраине города у друга, а квартиру сдавал.

Евгений высунулся в дверь.

— Дашк, всё совсем не так, как ты думаешь, — он поехал и крикнул на ходу потому, что Даша припустила к остановке.

— Да некогда мне думать, Жень!

Сосед догнал, поехал рядом. “Хорошо выглядит Женька, благополучно… а шарф… в клеточку… будто из шкафа, где хранится то, что наверняка когда-нибудь пригодится. Вера Степановна сохранила. Круто, что носит, — одёрнула она себя, — было бы здорово, если бы Ромыч так же… потом…”

— Квартирантка уже полгода не платила, — Михайлов ехал медленно, Даша отметила, что она-то несётся вприпрыжку, пытаясь прекратить неприятный разговор. — Я ей сказал, завтра выселяйся, если платить не собираешься. Вот она сегодня меня и встретила, только бант на шею не повязала. Но её жалко, Дашк, после последнего улучшения у неё совсем тумблер переключился.

Даша молчала, быстро идя и глядя перед собой в снежное раскисшее крошево. Она не знала, что сказать. Совсем. Ну что тут скажешь.

— Жаль, что ребёнок видел. Он с этим драконом, с огнём, понимаешь… а я с голой квартиранткой в фартуке, такая проза жизни.

Даша остановилась, автобус уже подъезжал. Михайлов тормознул прямо на остановке и вышел. Он с улыбкой разглядывал соседку, нахохлившуюся в своей шапочке, на которой образовалась ещё одна, из снега. Даша была ниже его на голову, как всегда шустрая в движениях, но медлительная в ответах. Вот и сейчас она помедлила и тоже улыбнулась:

— Выглядело очень сентиментально. “Я тебя никогда не увижу, ты меня никогда не забудешь”. Думаю, Ромка забудет, Жень, если не напоминать.

— Давай, я тебя подвезу.

Подошёл автобус. Даша помотала головой и дёрнулась к автобусу:

— Нет, я сама!

Михайлов дёрнул сумку с её плеча и со словами:

— Мне здесь стоять нельзя, сама понимаешь!

… побежал к рено. Сел и поехал. Даша растерянно сделала несколько шагов в сторону автобуса, потом в сторону рено, машинально побежала за ним. Михайлов дружелюбно улыбался в окно.

— “Динамо” бежит?

Даша остановилась. Ещё издевается. А шуточки все Кирилла Олеговича, старые-престарые.

Михайлов отъехал метров на десять и остановился. Даша села в машину, переводя дыхание.

— Ну что за дурацкий день, — сказала она и посмотрела на Михайлова.

Машина тронулась. Евгений спросил:

— Тебе куда?

— Праздничная, сорок четыре. Там школа.

— Прекрасно, — Михайлов посмотрел на Дашу, на дорогу, опять на Дашу, протянул руку и сдёрнул шапочку с неё. Рассыпались русые волосы, снег — мокрыми брызгами, упали на лицо пряди. Серо-зелёные глаза смеялись.

— Это несправедливо, Дашк, ты совсем не изменилась! А глаза, так и не пойму, серые или зелёные.

— Саня говорил, — сказала Даша, — что на Земле два процента людей с зелёными глазами. У остальных его оттенки. Получается, Жень, серые.

— Ну, Саня, вот обалдуй, это он так действует, чтобы ты никуда от него не делась, знакомо.

— Женя, я приехала, останови здесь.

— Дашк, хочу попросить тебя. Только сейчас подумал, что только тебя и могу об этом попросить.

Евгений остановил машину. Даша, взявшись за ручку, кивнула:

— Да, конечно, Жень.

— Тут такое дело. Завтра мне утром в космопорт, и на два месяца. Подвизался Ихтиандром поработать на питомниках Леды. В прошлый раз уехал, и Вертихвост оказался у догхантеров. Знакомый, у которого он оставался, не справился с управлением моего Вертихвоста в брачный период, тот и убежал. Спасло лишь то, что у догхантеров положено ждать месяц, повезло просто. А теперь знакомый женился, придётся оставить Вертихвоста в приюте, но боюсь, как бы этот брачный аферист не сбежал и оттуда. Я бы прописал у Вертихвоста в данных твой адрес, на всякий случай. Тебе ничего это не будет стоить. Только если что-то случится. Забрать бы его у догхантеров до моего приезда. Старый он, Дашк, жалко его чужим людям отдавать, а на тот свет ещё жальче. Можно?

— Нужно! Сделаю всё, что в моих силах. Всё будет хорошо. А вообще, может, сразу мне его давай? Правда, домой я поздно возвращаюсь. Нет, пусть будет в приюте, — Даша покачала головой, улыбнулась: — Ты знаешь, я теперь панически боюсь оказаться без работы. Да, всё хочу спросить, если, конечно, не секрет, — сказала Даша. Похоже, и правда, хочет спросить что-то серьёзное. Она всегда становилась такой скучной, когда её что-то занимало. — Как ты решился на улучшение? Вижу, жабры. Как это вообще, не мешают?

Евгений усмехнулся, пожал плечами.

— Да нет, духоту не любят, и ветер, пожалуй, пыльный или со снегом. Я дурак, ты же помнишь. Понимаешь, жить на что-то надо. Умею я только рыбообразных изучать. Ну а жабры, говорят, на моск не влияют. Всех этих улучшений в моске я боюсь как огня, — Женя рассмеялся, — слушай, ведь рисовать против улучшенных — гиблое дело, поди, штампуют на раз и сплошь гениальное. Ты-то как выживаешь?

— Штампую! — рассмеялась Даша.

Евгений с сомнением покачал головой:

— Не знаю. Простым за ними не угнаться, нет, Дашк. Хотя… Только это, наверное, чего-то и стоит. Но все эти улучшения в мозгах, для творческих людей, это прямо бездна зла какая-то. Мне кажется, нельзя нам туда.

— Почему же? Вот только не надо всяких нельзя, — Даша усмехнулась. — Да и я, Женя, не из великих, мне бы выжить с Ромкой, какие уж тут бездны.

— Не знаю. Это как будто человека перевели на автопилот. Сиди, смотри в окошко, он всё-всё за тебя сделает. Что хорошего? В чём творчество? Ну хорошо… тогда почему ты не берёшь улучшение?

— Я люблю, когда у меня есть выбор. Пока он у меня есть. Только и всего.

— А… это да. А чего мы спорим? — Евгений притянул Дашу и нахлобучил ей шапку, которую она сдёрнула тут же, понятное дело, некрасиво надел. — Взявший улучшение уговаривает не взявшую не брать, а она ему — нет-нет, даже не уговаривай, я могу взять. Нуу, будем считать, что пока у меня есть шанс увидеть Дашкины картины, а потом — Дарьи Воронцовой в соавторстве с улучшением Х345 или каким там. Только и всего. Наш разговор не повлиял на твоё желание помочь мне, нет?

— Даже не надейся, — Даша протянула визитку, — напиши мне в почту, я пришлю тебе данные.

— Спасибо, Даш. Надеюсь, Вертихвост будет вести себя прилично.

— Разберёмся! — махнула рукой Даша уже на переходе.

Спуститься в переход, на той стороне — школа. Михайлов рванул с места в карьер. Завтра в десять отправка, а дел по горло.

 

На Леде по прибытии на огромную платформу космопорта обычная пересадка в подводный госпитальный бот. Зима, температуры не поднимаются выше плюс пяти градусов. Огни плавучей пересадочной станции отражались в воде. Тяжёлые волны океана поднимались и опускались. Кругом вода.

Бот пошёл на дно. В воздушной каюте тепло. Через прозрачный пластик видно, как смеются в соседней водной каюте ледийцы. Медлительные и хладнокровные, высокие, одетые в мягкие форменные комбинезоны пограничной службы. Наверное, возвращаются домой, со смены.

На дне, возле госпиталя, Михайлов вышел из бота. Посадочная платформа быстро пустела. Все спешили домой или по делам. Женя чертыхнулся, торопливо и не очень умело вдохнул, глотнув носом и ртом воды. Залпом, будто водки выпил. Закашлялся. Но жабры открылись. Сначала холодно, острая боль в нос и в голову, ломит в груди, потом привыкаешь. Скоро дыхание выравнивается. Приходишь в норму. Не очень приятно, кажется, слюни, сопли, всё на виду, но быстро понимаешь, что ты как все, и до тебя нет никому дела.

Сегодня ещё отпуск, в питомники с планктоном ему ещё только завтра. В жилом блоке тоже делать нечего, ночные — отсыпаются, дневные — на смене. Евгений ухватился за поручень проплывавшего мимо трамвая. Роботы-трамваи походили на многоместный скутер с вешалкой, можно сесть, а можно ухватиться рукой за вешалку-поручень и плыть, не забудь только прикоснуться чипом к платёжке. Трамвай шустро грёб к скале, там поворачивал, и надо успеть спрыгнуть, иначе добираться ещё минут двадцать.

Эпидемиологический госпиталь сверху походил на виноградную лозу, ползущую по дну и растущую из большого больничного корпуса. К стволу-коридору крепились гроздья прозрачных боксов-изоляторов, внутри питательная среда икринки. Нет, ледийцы не рыбы, они бы ужасно оскорбились. Скорее, тритоны, но за это определение тоже можно схлопотать статью. Электроника здесь вся выращена из биосреды, “это работает просто, как у нашего электрического ската” — смеялся Отто Мерц.

К нему и отправился Евгений. Ему нравилось разговаривать со стариком, смотреть, как тот возится с пробами и микроскопом, часто помогал ему перетаскивать капсулы с больными. Дальше Мерц его не пускал — “не положено, ещё куда-нибудь влезешь, отвечай потом за тебя, ночи не спи, а поспать я люблю, хоть и ночей здесь нет”, — брюзжал он.

Вообще старик Мерц — опытный детский хирург, но уже давно живёт на Леде. Часто бывает в карантинных зонах, которые объявляют то тут, то там, натягивают над ними изоляционный купол. Мерц мотается в эти зоны на скутере. Перевязывает особо гнойных, когда струпья лопаются с кровью. Он собирает больных, тащит на себе. Это не тяжело, в воде не тяжело. Дальше — прицепом к госпитальному боту. Здесь всё врач делал сам, а некому больше.

Город подводный будто вымер. Заброшенные таблетки-дома. Таблетками их назвал Михайлов, когда в прошлом году первый раз оказался здесь. Круглые, белые, одноэтажные дома, похожие друг на друга. Мерц посмеялся:

— Таблетки… не всегда так было. Опустело много старых городов Леды в экваториальной зоне. Пришлось селиться здесь, есть теория, что в северных широтах присутствует планктон, который быстрее обеззараживает воду. Который ты, кстати, и выращиваешь. Ты не видел их скульптуры.

— Скульптуры?! — Евгений плыл за Мерцем на самый край больничной “лозы”, старик позвал помочь.

Здесь обычно размещались новенькие. Но назавтра верхушка лозы утягивалась ещё дальше, новая гроздь, с новыми впавшими в кому ледийцами, прикреплялась к стеблю с питающей средой. Капсулы наполнялись, капалось то одно лекарство, то другое. Иногда виноградина начинала светлеть, но чаще среда внутри неё так и оставалась мутной. Чернела всё больше, потом утилизировалась.

— Сегодня поступил, — сказал Михайлов, остановившись.

На самом деле кожа ледийцев серо-голубая, но из-за содержимого капсулы и самой её стенки кажется синюшной. Покрыта сплошь болячками. Голова запрокинута, плоская и словно великоватая для тщедушного тельца. Но это только кажется, ледийцы высоки ростом и по-своему красивы.

— Да, мальчик совсем, — сказал Мерц. — Каждый раз думаю, ну может быть, хоть этому-то повезёт, и он выживет.

Отто отсоединил один почерневший блок, тот начал падать в глубину, но Мерц торопливо навёл на него захват, капсула зависла, подчиняясь, и поплыла вверх.

— Отсоединяй мальчишку, у него только вторые сутки комы пошли, большая редкость. А я этого заберу. Кое-как сегодня их нашёл во впадине далеко за городом. Поселения разбросаны чёрт знает где, попробуй, найди сразу, откуда это их дельфинье “спасите наши души” идёт, — сказал он, его бесцветные глаза поблёскивали за очками и шлемом. — Попробуем сегодня ещё раз привить от земной оспы. Вот ведь, ещё не хотят, чтобы мы вмешивались, улучшенные — для них второй сорт, а не люди.

— Почему кстати? — спросил Михайлов, отсоединяя капсулу мальчика.

Это странное отношение к приезжим он тоже заметил, его будто сторонились.

— Во-первых, ты лишён возможности общаться нормально. Я-то себе это улучшение сразу поставил.

И правда, обычно Мерц разговаривал на местном, на дельфиньем, как они между собой называли этот ледийский язык-свист. Женя его понимал, но отвечал жестами на сурдо. Только когда садились на скутер и надевали шлемы, тогда появлялась нормальная человеческая связь. Но быть постоянно в шлеме — это как на Земле ходить всё время в очках от солнца. Можно, но лучше язык местный знать. Раз, не пытаешься себе его “поставить”, значит, не хочешь быть “своим”, простая житейская логика.

— Кроме того, мы ведь не нашли работу у себя, другие нашли, а мы нет. Стало быть, что-то с нами не так. Меня вот не пускают к результатам исследований, ну и у самих уже сил не хватает заниматься ими, не хватает людей. Очень большие потери. Я с прошлым рейсом отправил на Землю другие пробы. Мне всё равно кажется, что это мутировавшая земная оспа. На Земле в ответ покрутили у виска, “ты понимаешь, какие выводы сделают? Это значит, мы и привезли оспу на Леду!” И что?! Теперь ждать, пока они все не вымрут? Ну не умирают земляне от этой заразы, это ведь очевидно. Осторожнее! А чёрт…

Евгений неловко задел захватом капсулу мальчика. Брызнула густая жидкость. Щель расширилась от давления в капсуле, и содержимое хлынуло потоком.

Мерц быстро обхватил капсулу и перевернул её так, что лицо мальчика осталось в питательной среде. Врач ещё пикнуть не успел, а Михайлов уже подтянул трясущимися руками скутер, на котором висел тёплый баллон с биопластом. Густая заплата растеклась по капсуле, схватились края порыва. Биопласт остывал быстро, впаивался.

Мерц продолжал удерживать на весу тяжёлую капсулу.

“Кило на пятьдесят потянет, вода — водой… а наверху, наверное, все семьдесят будет”, — думал Евгений, перехватывая мальчишку. Мерц бросился проверять, не порезан ли захватом кабель. Отрываться нельзя, задохнётся мальчишка. Это как пуповина. Здесь всё так построено.

Мерц укоризненно дернул головой. Потом улыбнулся:

— Не трясись. Всё обошлось. Так всегда, когда с Земли только что. Болтает, воды лишней наглотался.

Ещё бы, наглотался по полной, правильно делать первый вдох он так и не научился. Но в прошлый раз было ещё хуже.

— Ну вот, система уже закачивает среду.

Отто отпустил осторожно капсулу. Посмотрел на лицо мальчика. Оно было синее и спокойное.

— Пора возвращаться, — сказал Мерц.

Сели на скутер, укрепили две капсулы сзади. Мерц выдал шлем Михайлову, дал по газам. Машина легко взяла с места в карьер. Понеслась прочь от госпиталя. Мелькали тощие леокадии, уползающие стеблями вверх, рыбья мелочь, дома и каменистая дорога.

— Слышишь? — сказал Мерц, повернувшись в пол оборота.

— Ничего… а, подожди…

И точно сквозь глухоту воды стал доноситься звук. Михайлов такое слышал впервые. Тонкий, ввинчивающийся, беспокоящий. Было ощущение, что хочется что-то понять в нём, но невозможно уловить.

— Это с непривычки, — Мерц свернул с освещённой улицы, нырнул в темноту, потом пошёл на глубину. — Тут главное про глубины не забывать. Легко перебрать, а потом не поднимешься. Ну или поднимешься, а что толку. Системы у тебя нет, чтобы справляться с декомпрессией.

— А у тебя есть?

— Есть.

— Зачем? Всегда удивляюсь, зачем улучшения на себя одно за другим навешивают?

— Однажды вот так услышал этот их свист, сигнал шёл с большой глубины, и пришлось вернуться за помощью. Но было поздно, не успели.

— Но ведь, получается, тебе всё тяжелее быть на земле. Рыба почти, дельфин.

— А я там редко бываю.

Михайлов с удивлением вдруг понял, что в свисте слышит одно и то же, повторяющееся монотонно. Потом ему показалось, что звук угасает.

— Как будто одно и то же повторяет…

— Помогите. Что же ещё он может повторять.

Звук тянулся уныло в воде. В этот момент скутер пошёл резко вверх, вылетел из-за рифа, открылось песчаное плато, подсвеченное обычными местными плавучими фонарями, похожими на медуз. Сначала Жене показалось, что они попали в лес, такой плотный, что скутер замедлил ход. Мерц остановился.

И Женя рассмеялся. Потому что это был не лес. А парк из смеющихся людей. Выпиленные из местного белого камня в полный рост, они сидели, стояли, передавали друг другу что-то, приподнимали свои перепончатые руки сжатыми в замок — обычное приветствие ледийцев. Были сидевшие на корточках и рисовавшие на песке, даже спящие, но у всех у них было одно и то же выражение лица — они улыбались.

— Ну вот он наш плакальщик, — улыбнулся Отто.

И погладил одну из самых маленьких скульптур. Она стояла боком, была не похожа на все остальные толщиной переходов и сочленений. Но в общем лесу сливалась. Звук шёл от неё, и теперь прервался. Михайлов сошёл со скутера, подошёл ближе. Скульптура шевельнулась, встала на восемь ног.

— Утохаи. Они привязчивы как наши собаки и ужасные повторюши, часто что-нибудь повторяют за своим хозяином. Наверное, его хозяин был одним из скульпторов.

Существо некоторое время неподвижно стояло возле ног, потом зарылось в песок, и стали видны только его глаза. Женя присел перед ним на корточки. Этот взгляд исподлобья. Как у его Вертихвоста, то ли виноватый, то ли просящий чего-то, а чего просящий, не понять. Женя сказал задумчиво:

— Невероятное место.

И пошёл, утопая по щиколотку в песке, миновал две улицы фигур, остановившись возле сидевшей на излучине каменной арки девушки. Она смеялась, приложив ладошку к губам, и закрыв глаза.

— Они все смеются. Почему? Здесь есть не смеющиеся, или ещё какие-то?

— Есть другие. Парк скульптур, играющих в разное. Во что они только не играют.

— Целые парки играющих, смеющихся, слушай, Мерц, а мне ледийцы показались холодными и равнодушными.

Мерц тоже шёл, разглядывая статуи. Некоторые затянуло наполовину песком, на некоторых поселились ракушки. Мерц остановился, принялся очищать фигуры от песка и ила. Махнул рукой.

— Иди сюда. Хотел тебе показать вот эту, она самая старая.

Женя подошёл.

Мужчина и женщина сидели за столом, улыбались не друг другу, не смотрели друг на друга, а ноги их под столом были переплетены.

— Это старая скульптура, мастер её при жизни не отдавал, только вот недавно его родственник передал в дар городу. Называется "Вместе".

Евгений хмыкнул:

— Поэтично.

— Нуу, не только. Понимаешь, одно дело, что просто так случается в жизни, ну бывает и бывает, и ладно. А когда этому явлению ставят памятничек вот такой, не знаю, по мне это уже побольше стоит. Это уже что-то говорит о народе, раз он выносит это в кавычки.

— Согласен, но по мне о народе больше говорит вот такой пёс, если народ считает нужным найти в природе существо-друга, — усмехнулся Михайлов, глядя на глаза, торчащие преданно из песка, — я назову его Пёс. Так преданно ждать может только Пёс.

— Я больше люблю кошек, — скривился ехидно Мерц. — Они сами по себе. Но если привяжется к кому, то и в глаза ему смотрит, и чуть не на голову ему садится, по пятам за ним ходит. Он для неё бог. А попробуй не стань для неё богом, жизнь твоя превратится в ад. Как женщина. А собака… ну да, хорошо. Но вырос я давно, Женя, из детских штанишек, и мне нужна женщина, а не друг.

— Ахаха, меня, кажется, показательно отшлёпали, дружище, — расхохотался Михайлов, обращаясь к глазам, следившим за ним.

Женя помотал головой. Этот шлем, надоел, зараза. Но без шлема говорить только знаками надоедает, это Мерц, знай себе, посвистывает. К тому же, пока на скутере едешь, шлем лучше не снимать: и муть всякая в лицо несётся, и оштрафуют на кругленькую сумму. А суммы ему самому пригодятся. Да и в жабры как набьётся дрянь всякая… аборигенам, может, и нипочём.

Женя лёг на песок, вытянулся в полный рост и уставился в глаза, торчавшие грустно на поверхности. Глаза моргнули.

— Это что краб? Как ты его назвал? Я совсем не успел рассмотреть, — повернулся Женя к Мерцу. — Он что, запоминает звуки, которые издавал хозяин и теперь воспроизводит их? Тогда это очень крутой краб.

— Ну это не краб, конечно, — ответил Мерц, — он ведёт себя как хорошая собака, а на это мозги нужны. Так что…

— Надо же, — сказал Женя уважительно и добавил: — Выходи, друг, мы же не звери какие-нибудь.

Голова будто поняла, приподнялась. Существо выбралось, стало видно, что оно действительно больше похоже на краба, даже двигается также, боком. Было оно с большую кошку, ноги торчали из плоской головы. “Краб с мозгами”, — Михайлов погладил утохаи по шероховатой голове.

Всё также боком Пёс промаршировал к одной из статуй, к девушке на каменной арке, и зарылся в песок под ней.

— Ну вот, кажется, проясняется, — сказал, скептически усмехнувшись, Мерц, — или хозяйкой была эта девушка, или его хозяин сделал эту статую, или он часто приходил сюда.

— Даа, прояснилось, так прояснилось, — рассмеялся Евгений, поднимаясь.

Пора было возвращаться. Ему завтра рано вставать на смену, в свои питомники, а Мерц уже с тревогой поглядывал на капсулы. Когда скутер стал поворачивать у скалы, Женя опять посмотрел на смеющиеся фигуры, поискал отчего-то тех, которые вместе, потом поискал Пса, но успел увидеть только белый лес, песчаное плато и мутно-белые медузы-фонари над ним…

 

Планктон произрастал в огромных плавучих корзинах на поверхности. Запустить очистку от водорослей, от растений, наматывающихся на сети, выгнать рыб, заблудившихся в корзинах в момент выгрузки подросшего микроскопического молодняка, следить за температурами, чтобы подопечные не превратились в суп. Техника на Леде была изношена и давно не обновлялась. Но на Леде верили, что планктон спасает её от болезни, и изо всех сил выращивали его.

Евгений машинально объезжал свои владения на старом скутере. Поселения встречались редко. И чаще это были заброшенные дома. Плетённые, каменные, иногда похожие на огромный пористый гриб, по прочности больше похожий на окаменелость. Внутри вытачивались комнаты, переходы, иногда даже второй этаж, сюда добавлялись мимоходом полки-кровати, шкафы, вырастали столы и столики. Из обрезков точились стулья и кресла, посуда, статуэтки. Возле одного из домов Женя с удивлением обнаружил ещё маленький дом. “Для утохаи. Точно как собака”, — подумал Евгений.

Представил, как утром просыпается в грибе и хмурый сонный утохаи приносит ему тапки, стучит восемью лапами по ламинату, смотрит на него укоризненно “что ж ты, лентяй такой, сам не можешь себе тапки принести?” А тут есть ламинат, и носят ли ледийцы тапки, нет, они ведь уплывут. Вспомнился Вертихвост, засовывающий в дверную щель нос: — “Хозяин, ты проснулся? Сколько можно спать, погулять бы, поесть, вот тогда можно и поспать. Ну спи-спи, я тут если что”. Отчего-то Вертихвост сегодня вспоминался совсем чуть, а Дашка Воронцова — во весь экран, и всё сплошь, как тогда в походе, близко-близко глаза её. Нда… Но Саня тогда хитрее оказался, за водой они пошли, видишь ли. Кто знал, что за водой, подумалось, чёрт знает что. И Неверова как раз… как в его спальник забралась… ошиблась, говорит, сейчас уйду. Какой там, уйду, там уже и хочешь, но не отпустишь. Спальник, он такой спальник.

Михайлов потянулся, и стал выбираться из гриба. Отшатнулся. Что-то летело прямо в него. Шмякнулось с сухим стуком в лицо, сползло по шлему. Хорошо, шлем не снял, сейчас бы это… вот это… да это же утохаи! Чёрт, да что происходит…

Утохаи принялся кружить вокруг него. Дал круг и — в лицо. Опять дал круг — и в лицо. Да что б тебя… Михайлов отмахивался, закрылся локтем. Но тут услышал свист. Женя побежал, заглядывая в дома. Дно здесь галечное, под уклон. Дома стояли полуразвалившиеся, заходить опасно. Женька полез в один, оттуда выплыла сонная рыбина, а крыша вслед за ней хрустнула и провалилась.

Женщина, зовущая на помощь, оказалась в следующем доме. Свернулась клубком на полке-кровати. Тощая. “Есть в ней что-то змеиное”, — подумал Михайлов, разглядывая тело в сером бесформенном, будто обматывающем его всё одеянии. Голова плоская, обращена к нему, смотрит, глаза огромные как у рыбины, то ли злые, то ли строгие, не поймёшь. Нос маленький, а рот большой, открывается, закрывается. Но при таких глазах больше ничего и не видишь. Женщин закрыла глаза.

Михайлов чертыхнулся — на лодыжке сомкнулась клешня чёртовой ракообразной псины. Евгений дрыгнул ногой, не тут-то было. Висит. Башкой плоской мотает. В шлеме звуки какие-то, рычание что ли раздаётся? Вот паразит, комбез порвёт…

Женя, отмахиваясь от нападающего утохаи, дотащил женщину до скутера. Лёгкая, будто невесомая. Положил перед собой, прыгнул на сидение и дал по газам. Утохаи долго следовал по пятам, но вскоре оторвался. Всё-таки можно выжать из этой колымаги ещё что-то…

От питомников до госпиталя путь неблизкий, если срезать… Женщина вдруг принялась громко петь одной тонкой сверлящей нотой. Долго тянула её. Потом провалилась в забытьё.

“Ещё не впала в кому. Мерц говорил, это большая редкость. Успеть бы”.

Первыми показались боксы изолятора, и Михайлов выдохнул — не ошибся, свернул правильно. Дороги здесь он знал ещё плохо.

Мерц копошился с очередной почерневшей капсулой. Но отбросил её тут же, как только увидел Михайлова с ношей.

— Кого это ты везёшь? Ох ты, редкая птица! Думал, уже больше не увижу никого из них. Они глубоко живут, так просто не доберёшься. Где ты её нашёл?

Михайлов не знал, как называлось то место, и брякнул:

— В грибах.

— В грибах… — повторил растерянно Мерц, посмотрев на Михайлова поверх очков и хмыкнул: — Ещё не в коме! Отлично! Давай, быстро её в главный корпус. Там сегодня начали прививки ставить!.. Это не грибы, это губка такая здесь растёт, в грибах тебе... а ещё второй сезон здесь!

 

Это “в грибах” за Женей так и привязалось и среди землян, и среди знакомых местных. Как что спросишь у кого, так сразу готов ответ — “в грибах”. Женя посмеивался в ответ, поскрёбывал за будто ухом будто пса, который часто теперь сидел на руках, когда Михайлов приходил к Мерцу в гости.

Пса он забрал из парка смеющихся фигур, подумал, что Псу будет приятно почувствовать хоть ненадолго себя с хозяином. А Пёс, наверное, думал, что Михайлову приятно держать его на руках и скрести по его панцирю, странное желание, но что поделаешь, эти люди такие странные. Он дремал на руках Евгения, плавая иногда к своей тарелке с сушёным отбракованным планктоном, которую ему поставил Михайлов, и к которой Пёс быстро привык. Однако спать всегда возвращался к статуе.

— Ты смотри, животина какая настырная, — смеялся Женя, но не мешал Псу, да и зачем, всё равно скоро уезжать.

Мерц возмущался как всегда, то медленной вакцинацией Леды, то чертыхался в адрес чинуш и бюрократов. Но отмечал, что “дело сдвинулось с мёртвой точки и сегодня не было ни одного нового впавшего в кому”.

— На Землю не полетишь? — спросил его Женя.

— Нет, не к кому, да и жить негде, мне уже не выжить долго на воздухе, — коротко ответил тот, отвернувшись к бормочущему местному видео.

Квартира у него была небольшая и уютная, почти как на Земле, но словно заросшая разными мелочами, удивительными ракушками, хитиновыми створками, статуэтками, которые старик находил, тащил сюда и крепил к стенам, потолку и даже к полу, хоть и неудобно было ходить. Так по правой фарватерной линии были прибиты панцири местных рыб-шаров. На них вполне можно было сидеть.

— Мог бы тебя взять к себе на каникулы, — улыбнулся Михайлов, — а захочешь, будешь у меня жить. А что, человек-дельфин господин Мерц прибыл на свою биологическую родину, напишут в газетах. Ты, поди, и ориентироваться по-дельфиньи умеешь?

— А тут и уметь нечего. Покупаешь одну штуку…

— В моск?

— В моск, — рассмеялся Мерц.

— А, нет, я не хочу.

— Почему же?

— Тут ты, пожалуй, Мерц, надо мной смеяться сейчас примешься, как тогда с Псом. Но есть у одного моего знакомца, очень хорошего человека, между прочим, игрушка дракон, красивый такой дракон.

— Ну.

— С крыльями оранжевыми и огнём пластмассовым. Так вот, понимаешь, дракон пластмассовый нормально звучит, крылья пластмассовые тоже ничего, а вот огонь пластмассовый… не звучит. Нет?

— Ну, есть немного.

— Да, пусть немного, но есть. Кстати, подумал я тут про твои слова, Мерц, про женщину и детство. Долго думал, как бы это два в одном отхватить, я люблю два в одном, всегда, знаешь, приобретаю с удовольствием. Воот. Ну и детство как бы при себе заныкать хочется.

— Всем хочется, — буркнул Мерц, вздёрнув белобрысые брови. — Пёс твой весь планктон сожрал. Так надумал что-нибудь про женщину и детство?

— Да есть одна идея, если получится, придётся тогда тебе в гости ко мне ехать, — ответил Михайлов, задумчиво улыбнулся и почесал ногтем по хитиновой голове Пса.

 

Провожали его Мерц, ледиец с питомников — Сид, с которым Евгений часто ходил в обходы, и Пёс. Пёс тоскливо кружил вокруг них, издавал короткие дельфиньи трели, умолкал и вновь принимался кружить. Он не понимал, почему новый хозяин долго не берёт его на руки, не даёт сушёный планктон. Он подплывал и тыкался плоской мордой то в ладонь, то в плечо, а потом опять принимался кружить.

— Не переживай, уйдёт он к своей статуе, — Мерц покивал и замолчал, сосредоточенно уставясь в ту точку наверху, которая должна была по всем расчётам скоро превратиться в бот.

— Но ты всё равно ставь ему иногда тарелку с сушёным планктоном, — нудил путано и знаками Михайлов.

Шлема на нём не было, поэтому больше молчали, да и что говорить, всё сказано. Ему было немного жаль уезжать, но и немного радостно. Или больше радостно, он не понимал. Но сердце почему-то дёргалось, когда он представлял, как пойдёт по улице, а над ним небо, размытое облаками, с синими прорехами. Вертихвост побежит к нему навстречу, а лапы у него будто заплетаются одна за другую, никогда не понимал, как можно так бежать… Вести его будет Даша. “Дашк, мы тебе с Вертихвостом надоели определённо, но ты должна мне рассказать, как себя вёл этот брачный аферист… Это я на чай набиваюсь, ты не ошиблась... Нет, не так…”