Ластик

Ику чистит зубы. Зубы надо чистить тщательно. Их очень дорого лечить. Даже ей, специалисту первой категории, это почти не по карману. Копить надо по полгода, а то и больше, чтобы вылечить зубик.

 

Поэтому, просматривая подборку новостей — настроены на её вкус — чистит зубы. Асептик, потом — репаста, восстанавливающая эмаль и заращивающая мелкие сколы и трещинки, потом — для дёсен и глубокого восстановления пульпы — сыворотка из компонентов крови. Обработать десны после репасты. "Не смывать!"

 

— Хорошо-хорошо! — соглашается Ику, — Столько бабла смыть в переработку! Ага, как же...

 

Засунув за щёку шипастую, невыносимо-колючую насадку для сыворотки, Ику, морщась от боли, водит ей по дёснам, стараясь не пропустить ни миллиметра.

 

В новостях добрались до раздела "Культура". "В Нижний приезжает с новой сольной программой..."

Ику приоткрывает один глаз и видит такое знакомое, почти родное лицо. Сента Вик!

 

— Ого!.. Сохранить новость! Заказ билета! Инфу в коммбраслет!

 

Ику натягивает в крохотной прихожей плащ и верхние штаны. Тщательно подгоняет клапаны и затяжки, проверяет прилегание маски и работу кислородных фильтров. Надо купить новые вкладыши для них.

— Вкладыши для фильтра! — коммбраслет ставит напоминалку.

 

Ику замирает на пару мгновений. Завтрак взяла. Одежду взяла. Сменная маска на всякий — взяла. Ключи? Взяла. От двери оглядывает свою квартирку.

 

Кровать поднята, вода и свет выключены. Фильтр включен.

 

Скоростной лифт роняет Ику на первый этаж.

 

— Музыку! — командует Ику, и одновременно касается коммбраслетом уха. Сквозь ткань капюшона проходит вторая команда на наушник.

 

Скрипка врывается в уши свежим ливнем. Подхватывает, уносит. Цепляет за самое сердце и тащит, тащит в небо. Туда, где ещё остались не отравленные облака, и дождь приносит жизнь, а не отраву.

Скрипка грозит, ведёт, летит. Врывается штормом в утренне-серую обыденность. Ику хватает воздух, Ику замирает, Ику хочет танцевать.

 

Безумие нотных звуков окончательно стаскивает с рельс ежедневности, и Ику танцует. Под ядовитым дождём танцует человек в тяжёлом защитном балахоне до колен и мешковатых штанах под ним. Капюшон и уродливая маска фильтра вместо лица.

Серое пугало в сером дождевом мареве.

 

Радуга и свет, и золото, и голубое вливается в уши музыкой. Но её не слышат те, кто стоит рядом, на остановке. Они отходят подальше. Кое-у-кого мигает красным огонёк видеозаписи.

 

Ику хочется лететь. Бежать. Вместе с музыкой Двигаться, двигаться. Величайшая несвобода — стоять на месте. Насилие над собой.

 

Ику не любит несвободы. Она закрывает глаза, чтобы сохранить музыку внутри.

 

Подходит бус. Толпа серых балахонов загружается в него. Ику не любит общественный транспорт, но экологи выламывают руки властям, а те закручивают гайки любому частному транспорту.

 

Поэтому нет выхода.

 

Ику пробирается в задний уголок — там, возле дверей есть угол и сегодня ей повезло — он ещё не занят.

 

Она отворачивается ото всех, в попытке остаться наедине со своей "Дьявольской трелью" и смогом за окном. Смог накрывает город, прядями просачивается в каждый его закоулок, поднимается серой мглой до верхних этажей. Говорят, даже из пентхаузов теперь не видно солнца.

Надо закрывать глаза, чтобы увидеть свет.

 

Ику закрывает глаза.

 

* * *

 

Бус тормозит возле остановочных павильончиков, впускает новые порции балахонов и комбинезонов, ползёт дальше, спотыкаясь на заторах.

Ику не так далеко ехать, чтобы садиться в аэро-бус. Проехать пару районов можно и по поверхности.

Особенно со скрипкой в наушнике.

 

Она немного рассеянно, отвлечённо созерцает ускользающий город за окном.

 

Огни реклам, рассеянные и волшебные в туманном, таком романтичном смоге. Фонари бусов и грузовиков, которые всё никак не упрячут под землю. Редкие огоньки низеньких частников. Странно, если у тебя есть деньги на личное авто, нахрена ты ползёшь по поверхности? Лети! Там и правил меньше, и пробок не бывает. Пока.

 

На очередной остановке люди вошли уже мокрые, видимо, начинался утренний дождь. И точно — мелкая морось на стёклах собиралась в траурные струйки, струйки падали по стеклу вниз, лужицами копились на уплотнителях, пока и оттуда не срывались нечаянными слезами.

 

В этих слезах рекламный проектор сбоку остановки мигнул, переключая бело-зелёный ролик "Лучшее молоко Тип-Топ! Витамины и свежесть..." на что-то тёмное. Ику всмотрелась.

 

Из темноты проступает витой, тёмно-лаковый скрипичный гриф, струны, потом изящный корпус инструмента. Руки пауками обхватывают тонко-округлую скрипку, за руками выступает лицо.

 

Длинные рыжеватые волосы откинуты со лба. Лицо... Лицо старика, всю свою жизнь отдавшего страстям и музыке. Такое... Сухое, выпуклое, выразительное.

 

Страшное.

 

Ику подумала, что, если бы она решила нарисовать колдуна, она бы рисовала его с Сента Вика.

 

Пока бус спотыкался в дорожной тесноте, Ику смотрела в яркие, чуть сумасшедшие — как ей казалось — глаза Сента Вика.

 

* * *

 

Такой же, только в разы больше, взгляд она поймала возле дверей своей компании.

 

Ради билета придётся ужать расписание. Может быть, впихнуть ещё пару, а то и тройку клиентов. И взять из сбережений тоже придётся.

 

Но Сента Вик... Вживую...

 

Ику даже остановилась, представив, как скрипичные звуки проникают в самое средоточие тела. Когда звук начинаешь слышать не ухом, а нутром. Когда трель проникает вибрацией в мышцы и кости, и самое сердце дрожит вслед уходящему и вновь затапливающему, словно волной, звуку.

 

* * *

От остановки ещё надо топать. И лучше — быстро. До башни идти минут пятнадцать.

 

Высокая и гнутая, башня целиком принадлежит МедТеку. Это — головное здание корпорации, специализирующейся на медицинской технике и медоперациях.

 

От примитивнейших ручных инструментов до оборудования для операций на ментальном поле.

 

Ику оставляет верхнюю одежду в боксе дезактивации, и на неё сразу начинают коситься.

 

Чёрная юбка на бёдрах, с разрезами, из которых видны тяжёлые ботинки на тонких ногах. Короткий топ с капюшоном, дредастая грива до талии и куча неформальных железок на шее, пальцах, в волосах, в губе и прочих, не самых подходящих для этого местах. По мнению обывателей, запертых в тиски дресс-кода.

 

Ику дресс-код не касается. Поэтому каждое утро она получает немного развлечения, наблюдая за реакцией коллег.

 

Огромное здание не давало возможности знать каждого, но те, с кем она приходила в одно время, удивляться уже перестали. Вот только среди них постоянно оказывался кто-то новенький. И это шоу всякий раз забавляло Ику.

 

Ну... Не то чтобы забавляло, так... Под утренний кофе — пойдёт.

 

Вот и сейчас какой-то молодой клерк оттягивал тесный галстук и не мог перестать глазеть на неё.

 

Ику пристроилась в очередь к лифтам, сама полезла в коммбраслет. Надо бы заказать билеты.

Для себя и, может быть, для Перко.

 

Пока она выбирала места в концертном зале, лифт уже распахнул двери на её этаже.

 

Новый клерк от изумления приоткрыл рот. Ещё бы! Высокоточная хирургия мозга — это вам не отчётики в табличку вбивать. Ику не смогла удержаться: подмигнула ему напоследок. Тот нервно сглотнул и уехал покорять карьерные высоты куда-то в бухгалтерию.

 

* * *

 

Билеты Ику выбрала хорошие. В партере, на третий ряд. То есть всё будет видно, всё будет слышно и даже шанс подарить цветы — будет. Отлично!

 

— Привет, ребята!

— Привет неформалам! Ты чего такая довольная?

— Денег потратила с утра кучу.

— С утра или с ночи?

— С утра. Хреновый хирург, Бо, если он пьёт перед операцией. — Ику подошла к своему столу и сбросила с плеча рюкзак.

— Хреновый — в смысле, больше не работает на мозге?

— Ха. Ха. Ха. Чего там новенького? — девушка натягивала халат, промахиваясь вслепую мимо рукава.

— Шеффф тебя ждёт... с клиентом, говорят. С самого олимпа, говорят. — рыжебородый скорчил многозначительную гримасу и потыкал пальцем куда-то в потолок.

— Завидуешь, Рисси?

— Нет уж! Одна ошибка великой Ику Нире — и гидропоники получат новый пакет удобрений. — Рисси изобразил ужас.

Ику показала ему язык и отправилась за пропуском.

 

Они хранились в индивидуальных боксах возле поста охраны. Прикладываешь живой пальчик живого работника, имеющего допуск — получаешь пропуск во внутренние закрытые секции. Обычно индивидуальные, а иногда — одноразовый.

 

Оттуда уже можно к отдельному лифту на один из этажей дирекции — именно там находились приёмные для клиентов-инкогнито.

 

Для тех, кто был в состоянии оплатить ещё и молчание корпорации. Информацию о таких операциях обычно — по закону Сообщества — полагалось сразу же добавлять в личные дела граждан Мирового Сообщества. Но кое-где и кое-кто это требование умели обойти.

 

Ику было всё равно. Она — всего лишь техник. Она делает свою работу, корпорация платит, клиент доволен — Ику получает пункты. За пункты Ику однажды купит себе путёвку поселенца на одну из вновь открытых планет и свалит туда. Ближе к пенсии.

 

Или осядет в заповедной зоне. В Сибири или где-нибудь в Канадской Провинции.

 

Мысли о таком здорово поднимали настроение. Почти как музыка Сента Вика.

 

Ику шла по пустому коридору. Её провожали взглядами только патрульные камеры наблюдения, одна так и вообще плыла где-то за спиной. Первая дверь у поворота в коридор, пикнув сканером, открылась. Вторая открывалась прямо в зал.

 

Сканер пикнул, двери открылись.

 

В просторном полумраке овальной комнаты сидят двое.

 

Ику застыла на пороге.

 

* * *

 

— Входите, входите, Ику! Мы вас ждём!

Шеф приветливо поднялся, пожал руку подошедшей девушке. Представил её:

— Это наш лучший специалист, Ику Нире.

Пока шеф перечислял её регалии и дипломы, Ику разглядывала клиента. Тот тоже смотрел на неё.

 

Прямые рыжеватые волосы, цепкий светло-голубой взгляд из-под насупленных по-старчески бровей. Руки — сплетённые пауки — на столе.

 

Сента Вик.

 

* * *

 

— Понимаете, я всё помню...

Он взглядывает на Ику исподлобья, как-то по-собачьи. Мнёт руки, терзает их. Он сидит на кушетке, в кабинете. Увешанный датчиками — технику Ику Нире нужна активность мозга, как именно он реагирует на каждое из отмеченных ментапсихологом воспоминаний. Сидит, широко расставив ноги, оперевшись на них, весь как-то согнут, скручен, но при этом не спокоен.

 

Он подвижен, он терзает не только руки. Он терзает себя своими воспоминаниями. И необходимостью найти слова и ответы.

 

Необходимостью говорить об этом.

 

Ику слушает. У неё блокнот и карандаш. Да, можно записывать на коммбраслет, она так и делает, но пометки и выводы — на бумагу. Так ей комфортнее.

 

Он мечется, вдруг заправляет волосы за уши и снова взглядывает. Взгляд пронзительный и цепкий, лицо вообще характерное. Харизма — прёт из него потоком.

 

— Понимаете, я всё помню. И эти воспоминания... Я хочу, чтобы их не было. Я всё перепробовал. И психологи, и гештальты эти. И игры, и арт-терапия. Психологи разных мастей. — Он ухмыляется. — Будь они неладны.

Откидывается на подушки и снова садится:

— Время не лечит. Я не могу забыть и простить не могу. Не получается. И вспоминать всё это больно. — Он морщится. — Я чувствую себя сломанной куклой. И жизнь тоже получается такая, вся изломанная.

Сента поднимает на девушку глаза, словно чтобы убедиться, что она его слушает, что она его понимает.

 

Ику сидит напротив. Смотрит в эти его глаза, смотрит на паучьи пальцы, а в ушах — его последняя мелодия, где скрипка бесится, где смычок рвёт струны в исступлении танца. Неужели он готов отказаться от источника этой страсти? Этой боли? Этого чуда?

— Сента, вы понимаете, что именно эти воспоминания — Ику приподнимает стопку с мента-граммой, — Именно эти моменты сделали вас тем, кто вы есть.

 

Он откидывается на подушки, складывает руки на груди. Скрещивает ноги — как сделала бы Ику, дома на кровати, вытянувшись перед экраном.

 

— Я хочу от них избавиться. Играть я смогу и дальше, в любом случае, — он кивает на мента-грамму, — там всё наметили, эти области не будут задеты. Сочинять? Я не думаю, что источник моего вдохновения как-то связан с этими воспоминаниями. Это... такая... гнусь. — Он криво ухмыляется. — Не хочется верить, что моя музыка оттуда родом.

Разглядывает пальцы, потом задумчиво продолжает:

— Да даже если и так? Вдруг... Я так много уже написал, что заслужил отдых, не правда ли? И я сумею им насладиться.

 

И он улыбается. Впервые за их встречу. Лицо его меняется совершенно поразительным образом. Нос картошкой, большой жадный рот — чисто Петрушка из детской книги.

 

Ику поправляю браслет с диктофоном:

— Давайте начнём?

 

* * *

 

Занятно видеть, как меняется лицо человека, когда он тонет в воспоминаниях. Тонет, не замечая мира вокруг.

 

Перед его глазами — прошлое. У него в сердце — эмоции, оставшиеся там, в прошедших днях. Старые обиды, старая боль закрывают от него завтра. Словно вставшей дыбой волной.

 

Он провалился под лёд настоящего. Его смыло водой из прошлого. Из его памяти. Утянуло под воду.

Он выплывет. Чуть позже.

 

А пока на его лице эмоции маленького обиженного мальчика.

 

* * *

 

У всех есть подарки на Новый Год, а у него нету.

 

К Новому Году украсили город, везде фонарики и ёлки, пушистые, уютные, красивые — аж дух захватывает! Экраны сияют новогодней рекламой, прохожие радостные, с подарками. Сента Вик сидит в крохотной облезлой комнатёнке. Сидит под столом. Вместе с младшими братьями.

Отец и мать ругаются. Это так называется "ругаются", на самом деле это так страшно, что Сенту хочется убежать. Но бежать нельзя — братья слишком малы. На улицу с ними ночью не выйдешь и оставить их тут Сента боится.

Мелкий Нобе ревёт, ему надо сделать смесь, но пока нельзя.

Над столом что-то пролетает и с грохотом разбивается.

Мать визжит, голос отца перекатывается, словно камни в прибое, но прибой и камни Сента увидит, уже когда вырастет, а пока это — гул грузового коптера, когда он прилетает за мусором на крышу.

 

Отец орёт:

— Убью, с-с-сука!

Сента понимает, что дальше не отсидеться. Отдаёт Нобе среднему Оку и вылезает из-под стола.

 

Встаёт между отцом и матерью. Большой, заросший щетиной отец пошатывается, он пьян — ведь Новый Год скоро, как не выпить!

 

У матери стекает кровавая струйка через губы и подбородок, она стирает её кулаком. Глаз заплывает, скоро она не сможет его открыть.

 

— Пш-шёл, щ-щенок!

— Не трогай её. Пожалуйста!

— Че-е-его? — отец идёт на посмевшего вякнуть щенка.

Сента закрывается руками, но повторяет:

— Не трогай, папа!

"Папа" вздёргивает его за шкирку с пола. Ворот старой футболки трещит, мать визжит:

— Не трогай!! Авга!!

— Не трогать? — пьяная ухмылка кривит губы и Сента задыхается от удара. Кулак влепился в рёбра, Сента отлетел к столу и приложился об него головой. Больно! Сента скручивается в комок, сжимая звенящую болью макушку, и не видит, как мать, визжа и умоляя, хватает отца за руки, виснет на нём:

— Не трогай!!

 

А потом Сента всё-таки может приготовить еду Нобе и накормить Оку. Оба бурчат животами, они ещё не ходят в детский сад, поэтому сидят с утра голодные. Старший Сента встаёт на цыпочки, помешивая кашу в мятом ковшике.

 

Сента старается не смотреть в угол, где скрипит родительская кровать.

 

* * *

 

Мать посадила Нобе в коляску. Коляска ещё на колёсах — ей лет двадцать, не меньше. Ока тащится за старшим, вцепившись в его ладошку.

 

Они вдвоём еле поспевают за почти бегущей матерью.

 

Мать, размазывая слёзы, останавливается на переходе и братья успевают её догнать. Сента осмеливается спросить:

— Мама, куда мы идём?

— В детдом! — рявкает так, что переспрашивать страшно.

 

Сента не очень хорошо понимает, что такое "детский дом". Детским домом его пугают, когда они с братьями чего-нибудь опять натворят или украдут. Крадут они, обычно, еду. И мать орёт, что сдаст их в детдом.

 

Сента должен пойти во второй класс и он спрашивал в школе о том, что такое "детский дом". Ответ он не очень понял, но понял, что там о детях заботится государство. Он не очень хорошо знал, что такое "государство", но понял, что там кормят, там есть постель и будут учить и давать одежду. Что там много ребят и нет пьяных взрослых.

 

И Сента обрадовался. В голове сразу промелькнули тысячи планов и маленьких радостей. Он предвкушал, как они с братьями пойдут в школу — Ока должен был в этом году пойти в первый класс, но отец стащил у матери деньги и пропил их. Теперь Оке даже штаны купить не на что, а у него только старые Сентовы шорты остались. И мать сказала, что сил у неё больше не осталось и она сдаст их всех в детдом.

 

Но когда они пришли в белое и квадратное, почти без окон, здание, толстая тётка отговорила мать. И потом они тащились по дождю домой. После дождя опустился смог, а фильтр был только один, и Сента надолго заболел.

 

* * *

 

Нобе кричит. Кричит, срывая горло и уходя в "беззвучие", когда рот кривится болью, распахивается в крике, но крика нет. Немой крик. И это почему-то страшнее, чем его вопли.

 

Сента пытается растолкать мать:

— Вставай, мама! Мама!

 

Она спит. Возле кровати пустые бутылки. Сента оглядывается. Отца нет, Ока в школе, сам Сента только пришёл. Он ещё в подъезде услышал вопли, вбежал. Нобе перевернул на себя чайник с кипятком. Нобе пять лет, он хотел чаю. Не дождался брата.

Сента вызывает скорую. По телефону. Денег на браслеты или вживлённые гаджеты у них никогда не было и поэтому он звонит по телефону.

 

Нобе забрали.

 

Ока делает уроки, размазывая сопли и слёзы по лицу, упрямо водит стилусом по тетрадке. Сента сидит рядом, смотрит на мать. Она садится, трёт лицо, разлепляет один глаз, шарит опущенной рукой по бутылкам. Потом поднимается, подтягивая сползающие штаны, шаркает к крану.

Напившись, хрипит Сенту, так и не разлепив один глаз:

— Чего уставился?

Сента молча пихает ей пластиковый листок с заключением. Мать долго пытается сфокусировать взгляд, потом хрипло тянет:

— А-а-а... Одним щенком меньше.

 

Сента собирает вещи, скидывая их в рюкзак. Свои и брата, мать орёт, выдирает вещи из рук:

— Не пущу! Ишь чего удумал!.. Вырос, да?! А мать ни во что?! Ишь... Оставь, я сказала!

 

Потом они идут по тёмной улице, опускается вечерний смог, и надо бы где-то остановиться. И Сента решает идти к Мэйко, у которой уже полгода подрабатывает в гараже.

 

* * *

 

Сента рассказывает и рассказывает. Каждое из обозначенных в ментальной карте воспоминаний необходимо проверить. Необходимо, чтобы он снова их прочувствовал.

Тогда можно будет определить, на каком участке мозга они "записаны", и какие ещё "записи" затронет их удаление.

 

Когда они заканчивают, время уже сильно к обеду.

— Сента, до завтра у вас есть время подумать. Всё произошедшее в вашей жизни, всё то плохое определяет отношение к хорошему. И оно тоже участвовало в формировании вашей личности, вас... Нужно ли выдирать это из себя?

Сента молчит. Потом вдруг оборачивается, заправляет волосы за уши и замирает, будто забыв опустить руки:

— Знаете, Ику, вы предлагаете мне оставить сломанную ногу... так. Мол, вы же уже привыкли... Нет! Лучше помогите мне от неё избавиться. Или хотя бы избавиться от боли. Я заслужил немного покоя.

Он помолчал и добавил:

— Сломанная нога — это очень больно, Ику Нире, но я подумаю.

 

* * *

 

Когда Ику вернулась в общий офис, там никого не было. Она достала свой, так и не съеденный, завтрак, и задумалась.

Так и сидела с наполовину развёрнутой булочкой в руке, пока не пришёл Бо.

Он устало плюхнулся на кресло, прикрыл глаза локтем.

Ику тихо позвала:

— Бо?

Лысый, обычно смешливый, Бо глухо помычал из-под руки.

— Бо... Тяжело?

Бо промычал что-то утвердительное. Потом принялся массировать виски пальцами. Будто мял и тянул кусок глины — грубо он это делал, до красных пятен.

— Голова болит?

— Да. Представляешь, притащили маньяка. Он... того... по девочкам. И вот я его чистил. А там карта — на пять тысяч эпизодов... Я-то что... Я вычистил... Да только что там от человека-то осталось?

Он замолчал, глядя в окно.

— Я иногда думаю, лучше сдохнуть, чем столько забыть. … А ты чего? Завтракаешь?

Ику отложила свою булку. И поняла, что почти плачет.

— Бо... Понимаешь...

И опять замолчала. Как об этом сказать?

Бо внимательно посмотрел и вдруг сам понял:

— Ику, если он пришёл сам, то кто мы такие, чтобы его отговаривать? Это его память, его личность. И только ему решать, что он хочет из неё позабыть. Тебе платят, ты делай. И лучше не думать о том, кто сейчас лежит на столе. Кто бы он ни был...

Ику всхлипнула.

— Он... Он... Бо, я же убью гения...

Бо никогда ещё не видел Ику плачущей. Он покачал лысой круглой, почти как шар, головой.

— Если гений устал... Если он хочет быть просто человеком — почему нет? Разве он мало сделал? Да и не факт, что он потеряет свои способности.

 

* * *

 

Следующим утром курьер доставила купленные вчера билеты.

— Поздравляю с покупкой! — вся такая правильная, словно с рекламного плаката для домохозяек, девушка улыбалась самой располагающей улыбкой. От которой Ику почему-то стало тесно в горле и мокро в носу.

 

Темно ли этой девочке? Светло ли её от её улыбки?

 

Света так мало!

 

Вечно тёмный город, укрытый плотным, неподнимающимся никогда одеялом смога. Задыхающийся в этом одеяле. И только редкие огни создают видимость жизни. Такие редкие, такие яркие.

 

Их хочется зажигать, а не гасить.

 

Ику чувствовала билеты под балахоном, в кармане. И впервые ей не хотелось идти на работу.

 

Это моя работа? Это — моя работа? Моя работа — это? Уничтожать то хорошее, что есть в нашем мире? Делать мир темнее?

 

Почему оно устаёт быть хорошим?

 

И почему я должена нажать кнопку?

 

* * *

 

По регламенту, Ику не должна была разговаривать с пациентом.

 

Сента Вик подписал согласие, оплатил процедуру — возвращаться уже поздно, мост уже горит, но его ещё можно перебежать обратно.

 

Ику цепляет датчики и, чтобы движения губ не видно было на камеру, спрашивает:

— Вы готовы?

Сента кивает. Наверно, он её не понял. Может быть, даже не хотел понимать.

Он лежит полуголый, облепленный чуть мигающими сенсорами, за его головой — занимающий почти всю комнату бублик аппарата. Мемориум уже чуть гудит и пахнет. Это особый запах. Ику называет его "запахом чистоты" и он ей не нравится. Возможно, потому, что на самом деле она имеет ввиду мёртвую стерильность.

 

Ику уже ввела данные карты, ей останется только контролировать Мемориум, чтобы он не отклонялся от карты. Да в паре особо сложных случаев взять управление в свои руки и самой выжечь "лишнее".

 

Сента засыпает. Ику отдаёт команду к началу работы. Все показатели в пределах нормы, Ику нажимает кнопку.

 

Будто продавливает стекло где-то там, внутри, под сердцем.

 

Всё. Теперь Мемориум не остановить, пока он не завершит программу.

 

Теперь человек, который лежит сейчас перед ней, перестанет быть. После операции он станет другим. Другим человеком, которым он, возможно, был бы, если бы не память.

 

Ику и Мемориум уберут камень, волны от которого захлёстывают Сента сегодня.

 

Уже начали убирать.

 

Страшно делать безвозвратное, особенно, когда не уверен в его правильности. С преступниками Ику всегда легче. Она очищает человека от зла, которое мучит его и мешает миру вокруг.

 

И всё правильно.

 

Сейчас она чувствовала себя убийцей.

 

На каждое воспоминание опирается целое дерево связанных с ним реакций и закреплённых связок симпатий-антипатий. И чем глубже это воспоминание во времени, чем оно больше окрашено эмоцией — тем мощнее это дерево. Тем больше останется без опоры и исчезнет, сотрётся за не надобностью и недостоверностью — нет события, породившего, нет основы. Значит, и веры нет.

 

Но это его выбор, и специалист, сделавший ему карту, одобрил это. Кто такая Ику, чтобы противиться их решению?

 

Ику смотрела на чуть подёргивающиеся руки скрипача. Большие, сильные, жилистые. Они всё так же будут извлекать музыку из струн, всё так же...

 

Или нет?..

 

* * *

 

Тёмный зал. Только в глубине его, в пятне света — барабанщик. Зрители свистят, хлопают, раскачивают поднятыми кверху руками.

Барабанщик пьёт, запрокидывая бутылку, потом ещё. Потом поправляет бандану, и тут край сцены подсвечивают огнями. Откуда-то доносится голос. Женский вокал, глубокий и сильный. Зал приветствует аплодисментами и криками. Женщина поёт. Рассеянный свет наконец находит чёрную фигурку.

 

Голос ведёт за собой, тихо вступает скрипка. В зале плывут зажжённые зрителями огоньки, сверху сыпется снег.

 

Голос по нарастающей, словно витками, набирает мощь, бьёт прямо в сердца. И вот тогда, когда уже, кажется, некуда подниматься, звуки скрипки ударяют в полную силу.

 

Свет находит его где-то слева. Сента выводит мелодию, доводит её до пика, когда всем слышащим невозможно стоять, но и танцевать под такое не выйдет.

 

Только сердца стремятся ввысь за манящими звуками.

 

Потом скрипач, оставив смычок и скрипку, кланяется, разведя руки, как крылья.

 

Зал молчит. Только когда он, разогнувшись, улыбается своим слушателям, тогда они, словно проснувшись, выражают свой восторг нестихающими волнами рукоплесканий и криков.

 

Потом Сента играет что-то ирландское. Он танцует, выделывает шаги лайт-джиги и смеётся.

 

Ику он сейчас видится Гамельнским крысоловом. Только не дудочкой — смычком он ведёт за собой, с шутовской хитрой улыбкой тонким смычком он вынет сердца услышавших его.

 

А музыка то успокаивается, то снова рвёт экспрессией...

 

Ику разворачивается и, пробравшись сквозь толпу, выходит.

 

* * *

 

Алкоголь нынче дорог. Но Ику наливает себе немного джину.

 

Она развернула перед собой маленький экран виртпроектора. На большой экран, у стены её спаленки проецируется любимый фильм, на маленьком экране она просматривает новости.

 

Программка выбрала ей всё за последнюю неделю о Сенте Вик.

 

Ику вчитывается, убирает дреду за ухо, откидывается, отпивает пахнущую свежими ёлочками — на самом деле можжевельником, наверное — жидкость.

 

Нигде ни единой зацепочки нет. Он кажется абсолютно нормальным, спокойным и... счастливым.

 

Ику допивает свой джин, выключает компьютер.

 

Девушка лежит, смотрит в потолок. Внутри непривычным, ровным и прохладным, как чистые простыни, ощущается... покой? Она словно ощупала, принюхалась, боясь спугнуть это хрупкое ощущение.

И они друг другу понравились.

Впервые за много дней Ику засыпает спокойной.

 

Иногда так приятно ошибиться!

 

* * *

 

Ику обедает. В столовой Ику всегда садилтся поближе к окну, если есть возможность. Смотреть на облака — редкое удовольствие. А ниже облаков окна делают совсем редко.

Справа, на большой стене, висит новостной экран. Там постоянно транслируют новости, и звуковая дорожка неумолчным, настойчивым буром вгрызается в мысли.

Ику недовольно косится в сторону источника раздражения, и вдруг впивается глазами в знакомое лицо на экране.

 

Не такой, каким она его видела все последние дни. Улыбающийся, даже, вроде бы, помолодевший Сента водит журналиста по дому, рассказывает о том, что счастлив, как никогда, что обрёл покой. То, к чему он стремился всю жизнь.

 

А глаза бегают затравленными зверьками.

 

Он теперь спокойно вспоминает детство и ни на кого не держит зла. А глаза... Такие бывают у потерявших память старух, заблудившихся в двух шагах от собственной двери.

 

Ику слушает, забыв кусок на вилке.

 

Журналист спрашивает его о творческих планах. Глаза Сента вдруг остановились, он потёр ладонью локоть, и, чуть сбившись, глядя прямо в камеру, прямо в глаза Ику, пробормотал:

— Я... Я пишу. Пишу... Да... Вот только результат... — Он нервно рассмеялся — Кажется, я сам себе уже не могу угодить.

 

Вилка, звякнув, полетела на стол, а со стола, в пляске падения, ниже — и по полу.

На неё заоглядывались обедающие, но Ику уже выскочила за дверь.

 

А журналист всё так же, будто ничего не видя, продолжал болтать о развлекательных пустяках.

 

* * *

 

— Как вы нашли меня?

Сента, чисто выбритый, взирал на неё. Ему, казалось, с трудом удавалось удерживать веки открытыми.

— Я... Это не важно.

Ику еле отыскала его номер. Технику не положено его вообще знать, и никто бы ей его не сказал, но она, почти на пределе возможностей, нашла сама.

Сента трёт щёки и подбородок, ладонью сминая кожу в складки. Гладкую такую кожу.

Потом — Ику не успевает крикнуть — тянется к кнопке прерывания и замирает пальцем над ней:

— Зачем вы позвонили?

Ику собирается с духом, запихивает страх поглубже. Другого шанса у неё не будет — он просто не примет вызов.

— Я видела ваше интервью.

Он устало ухмыльнулся:

— Да неужели?

— Вы понимаете, что с вами происходит?

Сента впервые смотрит на неё прямо. Словно стряхивая какую-то шелуху.

— Да, я понимаю. Вы, — его сухой, узловатый палец уставлен в Ику — вы стёрли... Вы... Вы — ластик.

Ику рвалась сказать, но он остановил:

— Я! Я... — теперь тыкал, едва не до крови впиваясь в кожу ногтем, — Я водил, я стирал. Я! Я водил ластиком... — Сента словно стирал что-то, нарисованное перед ним на листе.

Ику поймала его голубой взгляд:

— Можно, я приеду?

Он внимательно, словно разговаривая с ней без мусора слов, заглянул в её разные глаза и отключился.

 

* * *

 

В плеере есть функция «проигрывать записанный отрывок».

 

На краю раковины засыхает зубная щётка. Браслет орёт голосом шефа.

 

Ику, не отрывая глаз, снова и снова вглядывается в расходящиеся по свинцовой воде круги.

Вот первый, второй, третий. Они бегут к берегу, чуть захлёстывают его, как будто воспоминания из недр прошлого набегают на сегодняшнее, поглощая его, затапливая. Уничтожая.

 

Четвёртая волна размазывает кровавую дорожку по тёмной водной серости. И все следующие волны пачкают берег «сегодня» кровью. На зелёных травинках кровь кажется глянцевито-масляной, теряет яркость.

 

И размазывается следующей волной.

 

Прошлое не даёт вздохнуть, заливает рот.

 

Каждое слово — камень, волна от которого выплеснется в настоящее. В настоящее ваше или ваших детей.

 

И эти слова не стираются.

 

«Одним щенком меньше»

 

Ику закрывает глаза, но в мире стало темнее.