Прятки в одичавшей крови

 

 

Логово оборотня-людоеда обнаружили в сотне километров от города. Столько лет искали эту тварь на пыльных чердаках прогнивших зданий трущоб и в затхлых подвалах канализационных ферм, а он скрывался в деревне скорняков. Проклятый командир гвардии! Я никогда не сомневался в твоем упрямстве: зачем расширять зону поиска -недоумевал ты — если нет трупов? А ведь стоило прислушаться к чужому мнению — ради дюжины семей, оплакивающих близких, что стали лакомством ночному кошмару.

Кто ты оборотень? Хитрый, слизывающий за собой все до последней капли крови. Зачем ты убивал? Никто из твоих жертв не был важной персоной, никто из них не имел отношения к политическим интригам и не являлся работником спецслужб. Дети, продавцы, студенты, рядовые служащие. Зачем тебе нужна была их жизнь? Может, ты лишился разума, меняя обличия? Или прокладывал этими жертвами дорогу к чему-то важному к непонятной,для скудных интеллектом людей, цели? Какому Имперскому двору ты принадлежишь? От какой Империи ты спрятался в зловонной кожевенной яме?

Твое место жительства удручает: деревянная избушка, накренившись, тонет в море чертополоха, на поверхности которого под черным облаком из мух дрейфуют тела росомах, косуль, огромного шерстистого носорога. Десяток гвардейцев из оцепления, спасаясь от удушающего запаха разложения, прикрывают носы ладонями, кого-то опирающегося на забор рвет, но, увидев меня, все медленно отступают, рисуют круги на животе. Реальность исказилась потусторонним, перед ними живой генолом — последняя химера тысячелетия, которой не только позволено жить, но и наделена властью. Я монстр, играющий с геномом людей как с мозаикой, ходячее хранилище памяти ваших ущербных тел, рой данных их прошлого и будущего.

Возле лачуги, седой, бледный доктор борется с защитным костюмом, пытается его с себя содрать, будто кожу. Некоторое время смотрит с недоверием в мою сторону — неужели генолом сюда пожаловал, — потом вскакивает, спешит на встречу, вытягивая руку, но вовремя спохватывается. С ужасом изучает свои ладони, словно мой шелушащийся эпителий уже коснулись их. Рассеян, значит напуган — в этой избушке нечто, способное уничтожить страх передо мной.

— В двух словах, — я предупреждаю заранее ненужную информацию и бессмысленный диалог.

— Это точно оборотень. Но что происходит с его телом не понятно. Какой-то гемолитический эффект. Он по уши накачан анальгетиками, цитостатиками и коагулянтами. Эта симптоматика…, — мямлит доктор, потом надевает перчатку и протягивает мне запечатанную пробу тканей. — Не хорошо получилось… все органы...

— Вы же понимаете, что это за существо? Так и должно быть, — я жду от него результатов генетической идентификации, но доктор выпучивает глаза, избегая моих, смотрит в никуда.— Вы вообще работали с ними раньше?

Разумеется, просто этот нестандартен. Я бы описал: чужие тела, сшитые вместе — несуществующие тела, господин генолом, — доктор догадывается — оправдания не помогут, и опускает виновато голову. — Я ничего не понял — анализа нет.

— А чьи образцы здесь? — киваю я на колбу.

— Владелец местных земель и его помощник, прибыли раньше нас. Слишком любопытны. Капитан городской гвардии по моему приказу теперь их держит внутри. Я склоняюсь что данный гемолитический эффект — инфекционной природы.

Мало ты знаешь о способностях оборотней, дорогой доктор. Лучших обманщиков ты вряд ли еще где-то отыщешь.

— Если вы хотите заполучить этот экземпляр, вам надо поспешить. Я максимально замедлил его метаболизм, но без вашей помощи, он истечет кровью, — объясняет доктор и добавляет, когда я уже вхожу в избушку. — Осторожнее!

Внутри хижины только не гуляет ветер, посреди пола, разинутая черная пасть входа в погреб. Я спускаюсь по деревянной лестнице и оказываюсь в большом помещении, с темнотой которого борются два фонаря. За кирпичными стенами, обработанными смолой, гудит морозильная установка — препятствует разложению освежеванных животных, лежащие грудами в углах, будто потеки. Три фигуры стараются держаться от них подальше. Их менее пугает окровавленный низкий стол в центре, на котором лежит на животе молодой обнаженный худющий парень, сам оборотень. На коже спины, конечностей, виднеются свежие белые рубцы, но сосуды спятили: растут поверх нее, рвутся, орошая содержимым тело, пол, ползающую по нему сухую в замызганном, потрепанном платье старуху. Она каркает, иногда визжит как поросенок. Это ее крики привлекли внимание соседей. Последняя жертва обезумевшей твари?

— Да столько же я еще буду ждать? Центр имеет хоть каплю уважения к простым людям?

Громкий голос принадлежит мужчине, с черной бородой, маленькими глазенками и ястребиным носом. Это граф Боргский, собственной персоной. Тиран, как и все его поколения. Я бы с удовольствием изменил структуру надпочечников этого нахала одним прикосновением, но на это у меня нет прав. Он в карантине, да и его присутствие предусмотрено законом. В конце концов, эти земли принадлежат ему, и потому я опасаюсь, что как пес на своей территории начнет лаять, ноо нет — граф соображает умолкнуть.

— Да бросьте, Боргский. Господин генолом занятой…, — пытается урегулировать ситуацию капитан Кунтхин — высокий, статный, лет за сорок, известный соблазнитель женщин. Он тоже напуган моим появлением. Однако, находит в себе силы, пренебрежительно оценив мой внешний вид, шагнуть назад, не желая соприкасаться даже краешком мундира до голой кожи, и взяв себя в руки закончить предложение. — Занятой человек. Отчитывайте доктора, Боргский. По чьей еще вине мы застряли в этом погребе. Вы же тоже так думаете, господин Ремель?

Он наклоняется к полноватой низкой сгорбленной фигуре и пристально всматривается в лицо. Человечек находится в прострации, возможно пьян, и потому кивок головы не обязательно означает согласие. Это помощник графа, Ремель, когда то сам имевший такой же титул, но сломанная жизнь часто опускает на четвереньки. Пьянки, азартные игры, случайные связи, долги. Теперь его поместье принадлежит Боргскому, как впрочем, и он сам.

Я знаю каждого из них лучше, чем они себя. Все тайны их организма, темперамента находятся в маленькой колбе у меня в руке. Остается открыть ее и попробовать.

— Господин генолом, может старуху убрать? — капитан говорит со мной слишком заискивающе. — Толку от нее никакого. Все равно, что собаку допрашивать.

Я смотрю на старую женщину. Кто ты? Жертва оборотня? Зачем он притащил тебя сюда? Запас? Сменное тело? Другой бы на ее месте тоже лишился разума.

— Вы слишком много говорите, — отвечаю я ему и треплю лысую голову старухи. Та довольно воркует.

Я подхожу к парню, наклоняюсь, трогаю его кровь висящую росинками над каждой порой кожи, и ощущаю присутствия не только одной ее. Оборотень выкачивает из себя и органы, будто переработанные через мясорубку. Паренхима печени, поджелудочная, легкие. Странная ошибка тела.

Почему ты не контролируешь собственный организм? Как долго это продолжается? Ты съел кого-то неправильного? Неужели инфекция?

Я кладу ладони на его грудь, их нежно толкает измученное сердце. Обманываю эпидермис, костную ткань, плевру и перикард — мои конечности становятся опухолью, твердящей им, что они продолжение. Организм тянет ко мне хилые веточки сосудов, словно ручонки и их приходится принять, чтобы продвигаться безопасно для парня, внутри его тела. Я отсекаю факторы ангиогенеза там, где они уже послужили, заворачиваю органы в их правильные оболочки, возвращаю истинный им вид, штопаю кожу за собой.

Капитан одновременно заворожено и с ужасом смотрит на мои действия, неосознанно приближается. Старуха вскрикивает и падает у его ног, будто прося благословения, а он злобно пинает ее, захлебываясь в ругани.

— Капитан! — предупреждаю я, — Еще одна подобная выходка и мне придется доложить обо всем Императору.

Он ретируется, пытаясь глупо задобрить своей улыбкой.

Сейчас меня не стоит отвлекать. Оборотень невероятен, уникален. Ответы на вопросы, как он спокойно ходил по городу, не замеченный нашими хвалебными патрулями, ползут мне в руки. С подобным организмом собьешь с толку любую технику.

Его тело кажется какофонией только на первый взгляд. Вот сердце одной из жертв — пожилого мужчины, но орган изменен, теперь оно в точности как в восемнадцатилетнем возрасте. Вот легкие женщины, однако, ее геном выпотрошен, коды половой принадлежности заблокированы, по фенотипу определяю, что она страдала обструктивной болезнью. Но оборотню понравился их объем в молодости. Вот желудок, и ни одной патологий — орган вновь принадлежит тому самому мужчине, но это обман, язвенная болезнь не была только у его деда. А вот геном, составленный из двух других съеденных жертв, и теперь у нового человека идеальные почки, и сосуды.

Ты прекрасно справляешься с полигенным типом наследования, оборотень. Это вызывает у меня уважение к тебе.

Ты не подражаешь, не пользуешься мимикрией. Твои клетки нечто другое, чем стволовые. Будь ты обычным оборотнем, состоящим из плюрипотентных, этакий ходячий эмбрион, не утруждался бы изменением чужого генома ради качества своих органов. Ты бы их сделал идентичными.

Я начинаю раскручивать каждую спираль и сопоставлять с триллионом собственных. Ищу то, что может принадлежать только одному поколению. Ищу белки, участвующие в формировании тех или иных случайностей, индивидуальностей или ошибок. Ищу, разбирая клетки на органеллы, следы искусственно запущенного апоптоза, складирования элементов тяжелых металлов. И нахожу.

Теперь я знаю тебя оборотень, и ты слишком ценен для меня.

— Надеюсь, хорошие результаты? — слышу нетерпеливое сопение графа Боргского. — И ради этих пяти минут я проторчал в подвале целый день?

Они втроем тяжело вздыхают, ожидая мой приговор, но сообщать об отсутствии инфекции, я не тороплюсь. Необходимо узнать еще многое. Время имеется. Возможно, стоит рассказать им историю жизни этого оборотня, но брать за основу фенотип, который складывался из осколков, не решаюсь. Лишь предположения и наводящие вопросы.

1

В лесу поместья поселилось странное существо. Слишком быстрое и маленькое — не ухватиться за него взглядом, удивительно хитрое и ловкое — не одурачить современными силками. Тихий вор, выползающий из своей норы по ночам, ради черствых корок хлеба и других объедков рабочих ферм, подглядывал за ними в окна или пугал жуткими воплями. И пусть бы оно так и проказничало, если бы своими проделками не зашло слишком далеко: тварь портила скот. Не ела — только потрошила. И преимущественно молодых особей с их потомством, довольно стойких к мутационным изобретениям природы.

Складывалось впечатление, что это зверь, чей вид когда-то прозябал на нижних ступенях пищевой цепи, а теперь, не мирясь с эволюционными правилами, с помощью мутаций приобрел навыки могучего хищника и просто не понимал, как им быть. Управляющие и егеря, напротив, указывали на саблезубую кошку, которой лесного зверья оказалось маловато для пропитания, и потому повадилась лазить на фермы. Возможно, она пришла с юга, или бежала с военных полигонов. Лучшая версия для большинства рабочих, которые выделяли все больше людей для патрулирования и разжигали не один десяток ночных костров — так и не сломленное природой оружие от ее дикости.

В эту ночь проворонили загон с козами. Неприятная новость встретила Хомаса и его отца под сенью могучих дубов парка, и разлучила их. Придется теперь развлекаться рассказами “библиотеки” о прежних временах и старых технологиях, используемых до того как созданная природа сошла с ума,

— Давай бегом домой, — приказал ему отец и отправился с управляющими рассматривать дохлого козла.

Хомас, сперва огорченный, теперь не мог поверить свалившемуся на него счастью. Ведь это целый час исследования парка. И никто не спохватится. Надо вспомнить места, где он редко бывал, и скорее туда бежать.

Хомас? Хомас, это ты? — остановил его голос матери.

Мальчишка не ожидал встретить ее на тропинке, и потому вздрогнул от страха — попался. Объяснения, что именно отец отпустил его одного, мать выслушает только после хорошей взбучки. Хомас вжал в плечи голову, надеясь стать незаметным для нее, а ее разъяренное лицо для него. Мать теряет красоту, когда кричит, больше пугает. Огромные зеленые глаза выкатываются из орбит, с темно — красных губ летят хлопья слюны, крылья носа дрожат.

— Ах ты, гаденыш!

Она всегда так визжит, стоит Хомасу без присмотра выйти на улицу. Потом, выворачивая ему ухо волочет в дом, и запирает в спальне. Так будет и сейчас. Мальчик желал, чтобы его голова провалилась внутрь туловища.

— Что я тебе говорила, — трясла она Хомаса — что я тебе каждый раз говорю, мелкая ты гнида? Ты будешь сидеть в своей комнате, а? Я тебя спрашиваю. Сколько ты еще моей крови выпьешь!

Но Хомасу казалось что, когда он дома, ее раздражение только ростет. Один подзатыльник за другим прилетает к нему за каждую оплошность: мокрые следы или чернозем на паркете, опасно сдвинутая к краю стола посуда, разбросанные игрушки и не выключенная библиотека... Что уж говорить об измазанных белых рубашках и рваных шортах. И спрятаться от этого было некуда. Только за рыданиями. Хомас привык к своим слезам. Вначале они текли от обиды, а потом стало единственным средством, чтобы разжалобить маму.

— Чем ты опять ее огорчил? — допытывался до него отец, по возвращении домой. Мать контролировала урок воспитания, стоя за спиной мужа, казалось своим жестким взглядом и острием сдвинутых бровей, она продавливала ему позвоночник, отчего тот сутулился.

— Посмотри мне в глаза и ответь, почему ты так поступаешь, сын?

Какое оправдание он хотел выудить из шестилетнего ребенка. Чью роль играл перед женой, все чаще охлаждая взгляд для мальчугана и молчанием показывая, что огорчает его только одно: Хомас злит мать, причем постоянно.

“Я не понимаю — хотел заорать ребенок. — Я просто тебя послушался”

— Что за поступки умственно отсталого? — негодовала мама, закрывая рукой лицо. — Зачем отпускать одного мальчишку, когда в округе рыщет дикий зверь?

— Нам надо в город, — тушит отец, разгорающееся пламя истерики, столь простой фразой.

О, мать счастлива, когда туда намечается поездка. Она даже бросилась в объятия к отцу, радуя его скромным поцелуем. Ведь город подобен первородному бульону, кипит разнообразием, изобилует чудесными и волшебными вещами, там генетические барахолки, приумножающие красоту, которые из серых куколок достанут махаона. А здесь в поместье жизнь почему-то тухлая. И от этого сравнения отец всегда морщился и мрачнел,

Хомас давно понял, что мама в восторге только от двух вещей. Город и капитан местной гвардии. Старый друг отца, ворвавшийся в их семью после долгого отсутствия. Высокой, красивый, любезный, способный подарить матери смех. Что же он шепчет ей на ухо такого забавного. Услышать хотя бы одно из этих слов.

“Мальчик, иди, погуляй” вот и все, что говорит ему капитан с улыбкой на лице, а потом продолжает любоваться матерью.

“Ты оглох?” требует того же она, вновь изуродованная злобой. Хомас даже не припоминал, когда видел ее красивой. Все потому, что он ее не радует.

Родители вернулись, холодным утром, через пару дней. Сопровождавший их лай, купленной волчьей стаи, собрал прислугу на крыльце. Дрожащий Хомас заворожено смотрел, как огромный серебристый волк выпрыгивает из отцовской повозки и во всю пасть улыбается, мальчику. Вожак ночного патруля. Отец наконец-то объявил войну твари. Намечалась поистине грандиозная охота, с участием всех жителей ферм и соседних деревень. Даже капитан не собирался пропустить такое.

Неожиданно, накануне облавы, мать заявила, что она с сыном не останется во дворце, когда поблизости гуляет зверь и их некому защитить. Отец, скрипя зубами, решил эту проблему молниеносно, расположив их в доме одного из управляющих, рядом с фермой. Хомаса как всегда отправили спать пораньше, неосторожная просьба поучаствовать на охоте сыграла здесь не последнюю роль. Но почему мама не готовилась ко сну, а пользовалась косметикой и приводила свои волосы в порядок на ночь глядя? Странно.

Шум, крики, пронзительный вой, доносящиеся с улицы разбудили мальчишку. Случилось что-то страшное. Серебристый свет осколков луны, разбросанных над черным частоколом леса за окном, подпирало марево огня. Пожар? Он выбежал из спальни, зовя мать. Но ее комната оказалась пустой. И где все слуги?

— Эй, — крикнул он в темноту дома, с танцующими призраками чудовищ, противостоять которым мог только кто-то взрослый, и Хомас выбежал на улицу искать его.

Горел загон с молодняком мамонтов, глупых, пугливых, дешевых, еще не вписавших в свой геном дружбу с человеком. Взбудораженные, они сносили ограды, топтали соседние вольеры и животных, опрокидывали хрупкие жилища рабочих. Люди рассыпались у них под ногами, орали и тянулись к могучим телам шоковыми дубинками или факелами, а те вздымались, трубя над головами, грозились затоптать. Вытянутый рой ярко желтых огоньков — отраженное пламя костров в глазах волков, опоясывал странное поле битвы, не принадлежавшее ни одному из времен. Надсадный, хриплый лай огласил поляну — захлебывающаяся ярость хищников, не способных справиться с сильной добычей. Зрелище, вызывало восторг у Хомаса.

А потом он заметил мелькнувший силуэт в стороне свинарника. Человеческий, детский. Ребенок кого-то из рабочих? Мальчишка хотел подробностей происходящего.

— Эй, постой! Подожди! — закричал он и понесся за тенью.

В свинарнике, под мягким желтым светом фонаря, сбившись в кучу, визжали свиньи. Одна лежала в черноте угла, в красной растекающейся под ней луже, судорожно дергая задними ногами. И не следа человека, за которым он шел. Хомас попятился, хотелось кричать, щеки горели от слез. Неужели он спутал ребенка с той самой тварью, что все ищут. Только вот не там. Слишком далеко от него.

— Тише! Не кричи! Ты выдашь меня, — повелительный детский голосок раздался откуда-то из-за свиньи. Кудрявая, взлохмаченная девочка, с острым лисьим личиком, в охровом платье вышла к свету. Рот и щеки были измазаны кровью. В руках она держала что-то багровое, склизкое.

Первой улыбнулась девочка — контакт, способ развеять непонимание, напугавших друг друга детей. Способ предложить свою дружбу. А Хомас так и не мог пошевелиться.

За стенами послышались голоса, девочка юркнула в тень, и мальчик спокойно вздохнул.

Мамонтов загнали к утру. Не обошлось без жертв, как со стороны людей, так и скота с волками. И все из-за одной свиньи. Разъяренный отец ломал мебель, орал на прислугу, кого-то приказал высечь.

— Почему то я не удивлена, что все так обернулось. Прах отца воет по никчемному сыну,— мать не могла не позлорадствовать над неудачей мужа. — Если бы ты позволил капитану взять управление на себя, все было бы по-другому.

— Я собирался, но посыльный не нашел его на месте.

Почему отец не смотрит на мать и капитана, так, как Хомас. Почему не видит, как те уже с утра переглядываются, заговорщицки улыбаются друг другу, словно что-то затеяли или совершили.

В последующие дни на ферме было спокойно. А спустя неделю новый соседский граф, чьи земли начинались за лесом, пригласил их на ужин, для личного знакомства.

В чужом поместье Хомас покорно волочился за матерью, крепко сжимая ее руку, пока она и отец кланялась и приветствовала других гостей. Появившийся капитан представил их графу, а потом были взрывы смеха, странные непонятные шутки, звон бокалов и Хомас, как всегда, почувствовал себя не нужным. Стало утомительно скучно.

— Папа я хочу с ним поиграть! — раздался вдруг детский голос. Тот самый: резкий, повелительный, не забываемый. Хомас вздрогнул. Граф и графиня принялись прятать волнение под натянутыми улыбками. Родители Хомаса, не упустившие эту ложь на лицах хозяев, напряглись.

— Я думаю, дети на нас не обидятся, если мы не посвятим их в дела взрослых, — вызволил всех из плена ситуации капитан.

— Ламариса...

Но девочка даже ухом не повела на брошенное отцом предупреждение. Сухие пальцы вцепились больно в руку Хомаса и потащили его на улицу

Почему никто не бросается на помощь? Почему родители этой девочки молча провожают их взглядом. Может заорать, объяснить всем, кто она на самом деле?

Ламариса освободила его в каштановой роще, среди разбросанной колючей кожуры и гигантских черных плодов — самом подходящем для пряток месте, но Хомасу было не до игр. Девочка вызывала ужас, и если бы не работавшие рядом над добычей деликатеса, слуги, он бы точно обмочился.

Молчаливая, смотрящая исподлобья, она усердно вылизывала свою ладонь, только что соприкасавшуюся с его кожей. Кривлялась, строила рожицы, когда Хомас отворачивался. Что ей сказать, какой задать вопрос? Как задобрить этот непостижимый взгляд.

— Мало ткани, я не слышу тебя, нужна кровь, — произнесла огорченно Ламариса, а потом добавила. — Запомни лицо вон того слуги.

Хомас растеряно кивнул, — широкий рот, тонкий длинный нос.

— А теперь смотри.

И огромная трещина поползла в стороны от улыбки девочки, завязывалась в желваки на концах, а вместе с ней вытягивался и уплощался нос. Полное отражение лица слуги.

Хомас заскулил, стал пятиться. Трепещущая жертва перед хищником, с парализованным разумом, отказывающимся верить в собственную догадку. Вот оно существо из жутких сказок. Но это не может быть правдой. Так не бывает, что бы мальенькая девочка была оборотнем. Только шпионы или наемные убийцы способны превращаться. Библиотека не врет!

— Прости, я не хотела напугать, — разволновалась девочка. Ее глаза широко распахнулись, зрачок сожрал радужку, рука с мольбой потянулась к Хомасу, останавливая его — Пожалуйста, не кричи, если кто-то узнает, меня заберут и уничтожат. Прошу!

Что он почувствовал? Жалость, облегчение, вызов перед ответственностью? Хомас расхрабрился, только теперь он понял — девочка не пугала его, а задавалась. И боясь, доверила ему свою тайну. Почему? Может, просто у нее нет друзей? Должен ли он как-то теперь оберегать это странное существо?

— Почему тебя не съели волки! — неожиданный для Ламарисы вопрос она услышала в ответ на просьбу. Попытка забыть произошедшее, способ успокоить проявлением интереса к дефектному и, как оказалось, беззащитному другу, .

— Десны ваших рабочих кровоточат. Я могу превратиться в любого из них. — засмеялась Ламариса.

Мать с капитаном они застукали по возвращении во дворец. Те, обнявшись, стояли в кустах малины и шептались, даже и не подозревая о маленьких шпионах.

— Этот капитан — друг твоего отца? — недоумевала девочка. — Мой папа не любит его. Говорит, он плохо поступал со своей женой и поэтому он умерла. Теперь богатый и завидный жених. Смотри, это ведь твоя мама!

Хомас не слышал ее, он просто не мог поверить в происходящее. Мать целовала чужого мужчину, а не отца! Как она посмела? Чувство презрения, ненависти, захлестнуло его. Он хотел уличить ее, ту, из-за которой отец не желал с ним разговаривать, ту, которая сама совершала плохие вещи, а срывалась на него по пустякам. Он уже порывался выскочить, но Ламариса удержала его.

— Мы — дети — выдумщики, и родители это знают. Поверит ли тебе отец? — тихий взрослый совет прозвучал от хрупкой девочки.

О, конечно, отец поверит. Он не может не поверить. Они останутся с ним наедине, и тогда Хомас ему все расскажет.

Мальчик таил в себе эту тайну до самого дома. Пыхтел, крутился, получил пару подзатыльников, всем видом показывая, что что-то изменилось в его жизни. Он даже забыл попрощаться с этой странной девочкой, подаривший ему свою тайну.

Хомас не успел: мать пришла первой к отцу. Мальчик стоял внизу у лестницы, возле ее чемоданов, охраняемых прибывшей прислугой капитана, а отец в своем кабинете кричал и умолял остаться. Она вышла оттуда с гордо поднятой головой, будто только что нанесла сокрушительное поражение старому врагу. Отец полз, цепляясь за подол ее платья, слезы и слюни, слившись в один ручей, висели на бороде.

— Не уходи, прошу, останься — орал он, а мать выдернула ткань из его рук, всем видом показывая, что очень устала от происходящего. — Я ведь давал тебе все, чего ты требовала!

Прощание с сыном прошло безмолвно, мать даже не обернулась на пропитанный страхом вопрос

-Мама?

***

— Вот это поворот, — смеется Кунтхин. — Попахивает государственной изменой, Граф Боргский.

— Помолчи, чертов капитан. Сперва, я хочу услышать, какое отношение имеет к этому оборотню моя дочь и Хомас, — возмущается Боргский, потом чуть тише обращается ко мне, — Или вы считаете, что этот человек кто-то из них?

— Как он может быть моим сыном?— голос помощника Ремеля вязок, монотонен.

— Ремель ты живой что ли? — капитан заглядывает ему в глаза, хлопает по плечу.

— Боргский, твоя дочь оборотень, а ты молчал? Как ты посмел подвергать опасности всех окружающих? — Ремель резко вскидывает голову и с трудом, сопротивляясь алкоголю, пытается удержать ее. — А ты убери от меня руки, капитанская мразь.

Лицо Кунтхина изменяется. Он сжимает зубы в приступе ярости, но его опережает граф, хватая Ремеля за грудки.

— Послушай, пес, если бы не я, твое тело сейчас гнило бы в какой-нибудь придорожной канаве. Или в донорской. Поднимешь еще раз на меня голос, и я тебя удавлю собственными руками. И плевать, кто будет рядом.

Ремель пыхтит, но граф давит его своей правдой — мерзкой и неприятной.

— Прекратите, — встает на защиту капитан — В конце концов, именно вы утаили от помощника, что ваша премилая дочь портила его хозяйство. Может быть, ответите какая у нее проблема?

— Спрашивай у генолома — он специалист.

— Нет, нет, мне любопытно выслушать именно ваши оправдания поведению ребенка. Не стоит превращаться в наивного дурачка, не понимающего тяжести поступка по укрывательству биологически опасного создания. Кстати, а почему бы еще не повесить на вас генетическое воровство?

Боргский багровеет, рука сжимается в кулак. Кунтхин пятится, оступается о ползающую старуху и оборачивается, чтобы со всей злостью вновь ее пнуть.

— Да отойди же ты отсюда!

Я прерываю готовящуюся затянуться ссору.

— Боргский, кто виноват, что после обновления вашего рода, а точнее Ламарисы, она стала оборотнем?

— Никто, я добровольно согласился на эксперимент с идеальным геном. Они ошиблись.

Я хочу отчитать графа за его скупость и наивность. Вместо того чтобы обновлять своих детей, внуков соразмерно материальной обеспеченности, он ухватился за соломинку, никогда на них не тратиться! Но идеальный ген только у Императора. И дар жить вечно молодым и не бояться природных атак шагает через трупы детей. Ведь кто-то же должен испытывать его последствия.

Не беги за геном, что даст тебе много лет жизни, острый ум и иммунитет к большинству болезней, улучшай самостоятельно, взрослея. Это важное наследство, ты оставишь своему ребенку, способному тогда продолжать эстафету — повышать качество рода. Может сейчас бы мы не вели эти войны с природой, если бы знали меру. Но потакая вредным привычкам, вместо симбиоза мы выбираем подавление и власть.

— И все-таки Боргский, почему ваша дочь ела животных? Кто-нибудь услышал объяснения? — не унимается Кунтхин.

С чего графу начать рассказывать? Возможно, с правил извращенной эволюции — нашего с треском провалившегося эксперимента. С того, что нынешняя природа отвергает огромные стада и, в отместку, либо плодит хищников, либо сама покроется панцирем. Трава, которой питаются животные, может за пару лет мутировать, стать ядовитой для увеличившейся популяции. Обновлять каждую особь финансово невыгодно, как и ждать пока она адаптируется. На помощь приходит Центроген, где лепят одну из нескольких выживающих в течении года. Мощную, стойкую к условиям природы на годы вперед, с заданием для ген передаваться точь — в — точь потомству. Клон рождает клона. Но Боргский опускает это.

— Моя дочь хотела понять, как работает один и тот же орган в разные периоды жизни, у одной и той же особи.

— Зачем маленькой девочке это знать, — удивляется Кунтхин.

— Чтобы лучше обманывать, — отвечаю я.

— Господин генолом, — вновь подает голос Рехмель — Скажите же нам, кто этот оборотень?

Я все им расскажу, но вначале многое надо объяснить.

2

Ламариса ждала Хомаса три года. В регулярных письмах он сообщал, что его рота располагается в районе атлантического хребта, сдерживает натиск неприятеля. А в новостях говорили о другом. Вражеская армия устроила там бойню, и теперь пленка из человеческой крови покрывала поверхность возрожденного океана — сломанный конструктор нынешней жизни.

— Какая разница — война или смерть,— шептала Ламариса в объятиях Хомаса. — Обе навсегда.

Девушка не хотела его отпускать. Слишком ценными они были друг для друга. Жалкий клубок детских душ, сросшийся вместе ради спасения в равнодушном к ним мире. Только Хомас, лишь он один плевал на ее природу. Но к шестнадцати годам мальчишка заразился мыслью восстановить репутацию семьи через офицерский чин и награды. И ушел на фронт, молча, с натянутой улыбкой, что-то обещающей, но больше похожей на предвестницу беды.

Теперь забудь о вылазках в лес под рассыпанной луной, о прятках в заброшенных медвежьих берлогах и о холодном ручье в камышах, где был их первый поцелуй. Забудь о будущем, в котором они вместе.

— Что пишет Хомас вам? — пытала она его отца.

В последний год с Ремелем можно было вести диалог. Нет, алкоголь продолжал губить бывшего графа, но безумие ловца фортуны азартных игр перестало гореть в глазах. Ставок больше не предвиделось. Он просадил все свое хозяйство до последней мыши.

— Ничего, — Ламариса не слышит ни капли жизни в голосе отца Хомаса.

Он очень исхудал. Нос будто прилепленная к лицу губка, огромный пористый. Волосы тонкие, ломкие, живут на голове за счет хорошего генома. Но образ жизни берет свое, разрушает дворянскую кровь. Не трогает только воспоминания. Прошло больше десяти лет, а он бережно хранит причиненную ему когда-то боль, что сожрала его изнутри, медленно уверенно. Хозяйство выживало еще очень долго, и приносило неплохой доход. Однако алкоголь стер контроль, уничтожил репутацию, стал единственной потребностью жизни. А ушедшая от него жена не знала меры траты состояния. Сцепленный ген супругов — все мое твое. Закон любви, с которым будь осторожен, прежде чем соглашаться на кровную перепись имущества.

Потом отец Ламарисы выкупил долги Ремеля и вытащил его из ямы апатии и бессмысленности существования. Но скинул в новую — вынужденную преданность. Ламариса не обращала на это внимание, за то Кхомас все понимал, грустил по отцу, превратившегося в пьяного раба.

— Как мне вернуть отца? Как сделать его прежним? — спрашивал он ее, а может себя.

— А что он хочет?

Кхомасу надо было намекать, он не признавал превосходство интеллекта Ламарисы. Но как отговорить от войны она так и не нашла способ. Теперь мучилась — наверное, стоило рассказать ему о новой тайне. И не была бы одинока.

— Что мне с тобой делать? — тоска дочери пугала Боргского. — Может в город на пару дней?

Возраст разрушает многие истины. Она считала отца самый добрым человеком на свете, а он просто ее дрессировал. Но как Боргский старался! Заботливый, сюсюкающий и веселый папа. Сколько ей было тогда — два, три года, когда после поездки в Центр она тяжело заболела. Отец и мать, вялые, апатичные от недосыпа, дежурили у постели, отвергая неприятные прогнозы докторов. Потом мама стала регулярно плакать, и даже после того как Ламариса пошла на поправку.

«Почему она этому не рада?»; задавалась вопросом маленькая девочка.

Через пару дней выздоровления Ламариса ощутила нечто иное в своем теле. Словно кусочки мозаики из пластилина, собирай и лепи. Девочка потянулась к ним и была атакована непонятной силой, пробуждающейся внутри нее — неосознанная попытка превратиться в собственную мать. Кто-то страшный, непропорциональный рождался в отражении зеркала. В ужасе ребенок ринулся искать спасение в родительской спальне. Но открыв двери, при виде собственного дитя мать завизжала будто резаная, а отец, вскочив с постели, увел ее прочь.

— Вспоминай, что было раньше, вспоминай себя, — строго требовал он. — И больше так не делай, прошу.

Но как это возможно? Разве можешь ты заставить ребенка не ползать и не говорить, когда выстроенный вокруг мир принуждает к этому. Простое выживание. А внутри Ламарисы отдавала приказания кровь. Орали кости и органы: “Используй нас, пробуй, экспериментируй, это то же что дышать”. И девочка стала лизать чужие капли крови. Она чувствовала, как за этим последует нечто интересное и правильное, то для чего создана — стать кем угодно.

Вскоре ее здоровье вновь полетело под откос. Очередная непонятная ни одному доктору болезнь. Тяжелая и продолжительная.

Быть оборотнем слишком опасно. Если ты не контролируешь постоянно свой организм в момент оборачивания, то станешь перегноем. Ламариса учила это правила долго, практически все свое детство. Иммунная система сожрет тебя, печень и почки не справятся с интоксикацией, поджелудочная сварится в собственном соку, легкие захлебнуться, если ты не подгонишь под них сердце, способное в этот момент остановиться из-за фибрилляции. Отец же почему-то не признавался никому о природе дочери. Знай, доктора истинную причину заболевания, может она и встала бы с постели намного раньше. Или была мертва?

А потом шепот родителей за дверью стал атмосферой ее спальни. Однажды ночью Ламариса вышла в коридор и увидела силуэт рыдающей матери и успокаивающего отца.

— Иди спать дочурка.

— А почему мама плачет?

Она так и не услышала ответа, ни тогда, ни позже. Мать избегала ее. И чем больше Ламариса изучала себя, злоупотребляла способностями, тем меньше времени уделяли ей родители.

— Это не мой ребенок, кого ты мне подсунул, кого, я тебя спрашиваю! — орала она. — Что ты наделал?

Отец хмурился и шел к Ламарисе наставлять ее на путь истинный, лепить нормальное дитя.

— Сходи, поиграй с детишками или с куклами. Хочешь, съездим на аттракционы в город, там купим тебе новое платье или новую игрушку?

Но Ламариса отказывалась.

— Пожалуйста, перестань превращаться. Рабочие и слуги бояться тебя. А если увидят? — ругался отец

Мама до сих пор боится ее. Но делает вид, что все хорошо. Однако, актриса из нее никакая. Поэтому Ламариса заподозрила сразу неладное, когда обращение к ней состояло более чем из одного слова.

— Дочь, — мать не смотрела в ее глаза — Дочь, ты не сопроводишь меня в поездке в город?

С какой целью ее пытаются вытянуть из дома! Какой ее будущей выходки они испугались, на сей раз?

— А где отец? — Ламариса поняла, что не видела его с утра — Где он? Где Ремель?

Ее сердце, ее собственное сердце забилось в тревоге. Она бросилась бежать, сквозь лес, через ручей к старому поместью Ремеля, разделявший ее прошлую и настоящую жизнь.

Хомас лежал в герметичном стерилизационном мешке — посылка с войны. Отец и Ремель стояли над его телом. Недалеко от них хохотавший капитан развлекал своих подчиненных.

Маленькое отверстие в области скулы на бледном лице — след пули пришившей последнее мгновение человека к ткани реальности и отнявшей будущее двоих влюбленных. Она предупреждала Хомаса, что война не терпит жизнь.

— Ты зачем здесь? — у отца угрожающе выпятилась нижняя челюсть — Пошла отсюда.

Ламариса засмеялась как помешанная, упала на грудь Хомаса и зарыдала. Ведь он должен принадлежит ей, а она ему, но никак не небытию .

Когда все силы вытекли со слезами, Ламарису отвезли домой. Оставили наедине с тяжелыми мыслями, горькими от примеси смерти. Сможет ли она жить без него? Три года ожидания, были невыносимыми, а теперь перед ней вся жизнь. И без Хомаса: его смеха, его удивленного взгляда, хмурых бровей, его простого генома. Кто теперь обнимет ее — жуткого оборотня?

Такая меланхолия ничего не рождает кроме тьмы. И потому задуманное девушкой казалось лучшим выходом. Правильным. Как и понимание, что своим исчезновением она никого не расстроит, и главное перестанет быть обузой.

Ночью Ламариса пробралась в поместье Ремеля. Холодное, безжизненное. За распахнутыми дверями в кабинет отца Хомаса, среди разбитой мебели и пыли она увидела бывшего хозяина, стонущего, захлебывающегося в рыдании. Его трясущиеся руки словно пытались содрать лицо — проклятую маску человека потерявшего все.

Тело Хомаса лежало в гостиной, в том же стерилизационном пакете, лишь треугольник красивого лица выглядывал из него. Ламариса наклонилась, лизнула в губы. Геном был узнаваем, точно принадлежал ему. Но девушка хотела большего. Сцепленность ее не устраивала, она готовилась стать с ним одним целым.

Слезы заволакивали реальность, не давая лишиться разума от совершаемого ею. В полубреде она вскрыла грудь любимому и стала пожирать тимус. Теперь Ламариса чувствовала его в полной мере и могла воспроизвести любой орган Хомаса. Пожелай, она превратилась бы даже в него.

Разобранный геном юноши после насторожил ее. Будто пружина, сдавленная в руке. Готовился скомандовать собственным белкам развалиться на аминокислоты, чтобы превратиться в нечто иное. Ламариса еле сдерживала эту силу, казалось, парень все еще был жив, но теперь внутри нее, расцветал, заполнял тело и без согласия хозяйки. Он что-то принес с войны? Какой-то эксперимент? Как долго она сможет с этим справляться?

Повозка, ожидавшая ее во дворе, домчала девушку к стенам города уже к утру. Вначале она расплатилась плевком в придорожной гостинице, а потом долго толкалась, среди людей и их повозок, груженных сонливыми носорогами, овцами, коровами. Все они направлялись к огромной черной спиральной башне — Центрогену. Там инженеры помогали империи бороться с природой.

Иногда толпа расступалась без предупреждения, пропуская красивые вытянутые повозки. Это кто-то из господ, может их жены или дети решили почувствовать суету в улье современности.

Ламариса не собиралась посещать ничего из этого. Она искала дом, в который часто возил ее отец, потерявший надежду вернуть прежнего ребенка, но так и не справившийся со своей совестью. Приют. Обшарпанное здание, накрытое волной трущоб. Здесь рады были любому младенцу: состоятельным графским ублюдкам, при везении обеспеченным до конца жизни или напротив, стоящими в очереди на полную стерилизацию генеалогического древа — будущий товар для армии.

— Я беременна, — сообщила она настоятельнице, удивленно взиравшей на нее.

— Ну что ты такое говоришь? — рассмеялась та. — Ты хоть с мужчиной то была?

— Я беременна, — повторила Ламариса и плюнула ей на кассу. — Ребенка вы найдете в придорожной гостинице завтра.

Настоятельница сделала круг на животе, но на счет посмотрела.

Вечером Ламариса заперлась в номере. Залезла в огромную ванну и стала перерождаться.

Она уже давно соединила геном Хомаса с собственным — новый набор кодов для новой жизни. Теперь Ламариса имела органы их взрослого ребенка, но разум все еще ее. Он должна была контролировать будущее тело, отправляя его в эмбриогенетическое прошлое, туда к первичной пластинке, запуская одновременно апоптоз лишних тканей, или превращая их в околоплодные воды, питательные вещества. Она рождала новый организм внутри себя из себя. Меняла направление сосудов, нервных волокон, вплетая их в почки, печень, сердце, будущий мозга младенца. Буря белковых концентраций волнами обдавала то одну формирующуюся ткань эмбриона, то другую, заставляя его набираться сил, бежать стрелкам возраста. Ламариса распадалась, как и ее счастливые мысли, о том, что у дитя, в котором они сольются втроем в одно целое, будет собственная жизнь. Без родительской тирании. То, чего она так всегда желала.

Никто не приехал за младенцем.

Жена смотрителя гостиницы, крайне была удивлена, увидев месячное дитя в жиже странной слизи, заполняющей ванну. Для приличия она подождала мать пару дней, а потом решила оставить ребенка себе, зная цену его генома.

***

— Господин генолом, вы не могли бы повторить идентификацию,— Боргский отвергает шокирующую правду

— Граф, человек, лежащий на столе, является на уровне первоначального генома одновременно вашими внуком и дочерью, и ее не законным мужем. Обмен кодами между Ламарисой и Хомасом и создание единого мной установлено.

— А возможно ли такое, что Ламариса являлась сама жертвой оборотня? — Ремель осторожно двигается к столу, смахивает слезы

Я молчу, считаю напрасной тратой времени объяснять людям которые лишь покачают для вида головами. Они должны верить каждому моему слову.

Нет, я не мог ошибиться. Это не дополнение генома чужими генами, не постоянная конъюгация, будто все люди становятся для тебя родственниками. Это самостоятельная фабрика необходимой ДНК из чужой ДНК, с помощью собственного раскрученного кода и перезаписи его на органеллы. Это выборочная транскрипция, за счет белковых манипуляций. Это редупликация где рождаются две чуждых хромосомы. Идентифицировать такого оборотня возможно только в одном случае — дать ему распробовать чью то ткань, чтобы он проявил в этот момент родной код.

— Простите господин генолом. Подобные вопросы недопустимы, — учтиво кивает мне капитан. — А вас, Ремель и граф Боргский, я хотел бы предупредить. Попытка порчи репутации государственному лицу и высшему императорскому слуге карается законом.

— Моя дочь как говорит это… этот человек, лежит здесь, внутри… . И я должен верить в подобное безумие. У меня есть внук? — всхлипывает неожиданно Боргский. Проявление эмоций у тирана, довольно привлекательное зрелище.

— Опять прикидываетесь дурачком, граф? Говорите не знали о его существовании? С финансами все в порядке? — Кунтхин мастер затевать ссоры.

— Послушай меня, капитан, твоя дерзость переходит границы! Я был уверен, это Ламариса снимает деньги со счета! Миг надежды, что дочь все еще жива! — Боргский подносит указательный палец к лицу обидчика.

— К сожалению, граф, — вмешиваюсь я — эта особь запуталась в своем собственном теле и давно перестала быть тем, кем являлась раньше. Частое изменение и подражание чужой нейрогуморальной системе, а также долговременное ее использование чревато последствиями для личности.

Они втроем ожидают продолжения. Капитан ехидно улыбается в предвкушении повышения звания. Сегодня день разоблачений. Но эта история должна кануть в лету.

3

У него не было имени. То, которое ему дала женщина, называющая себя матерью, он отвергал, как и ее кровь. Потом их с мужем, не меньшим обманщиком забрали гвардейцы. Имя 30121 данное в приюте ему тоже не понравилось, как и отношение тамошних работников, и в первый же день он сбежал. Попытки найти новое на улице, ему показалось не нужным. Одиночество не требует имени. Одиночество принимают либо потому что обществу ты не интересен, либо оно тебе. Он же принял, так как не знал кто он в нем. Как стать частью этого мира, когда не на кого равняться. Где те, вкус крови которых он знает, сделав первый вдох.

Выживать в лабиринтах трущоб, тисками сжимающих город, для него не составляло труда. Оборачиваться он научился рано, инстинктивно знал все правила обмана, а рискованные эксперименты со смешением чужих кодов только усиливало его способности. Он пожирал собак крыс, голубей, запасался жировой тканью, и отправлял ее назад к прошлому, превращая в мышцы, в кости, чтобы стать сильнее, быстрее, умнее. В свои пять лет он выглядел на все четырнадцать, чем пугал сверстников, ютящихся с ним по ночам, в катакомбах канализации — изгоев, отвергнутых обществом и самой природой. Будто больные и раненые, шагающие на задворках стаи, и пожирающие объедки с ее стола, и потому обрастающие жестокостью и ненавистью к родной популяции и правилам природы. Им было плевать на тайну своего происхождения, главное не сдохнуть под вечным дождем вакцинаций. И это их различало.

Он не боялся патрулей. Не нужно прилагать каких-то усилий, чтобы ускользнуть от технологий, срывающих маски с больных, мутантов, незаконных детей или пропавших без вести. Идентификатор не заморачивался никогда тщательным анализом геномного абсурда или проверкой личности. Главное наличие гена в базе данных. А он знал множество семей, и не по одному десятку тысяч потерянных капель крови, кусочков кожи, волос, с дешевыми геносжигателями. И ни одна не показалась ему знакомой по коду.

Может быть, папы и мамы не существовало. Может быть он запрещенный клон? Чей клон?

Кто ты, продавец рыбы, пахнущей хлебом, кто ты человек в форме охотящийся за мной, кто ты, ночная женщина, таскающая на своей коже и одежде чужие гены? Я могу примерить ваши тела, но они не станут мне родными. Я не знаю вашей жизни, но готов притворяться! И он решил попробовать.

Абсолютная безнаказанность, способность быть невидимым, избавили его от страха перед законом, а уличная жизнь от сопереживания и сочувствия. И потому он с легкостью начал отнимать у других будущее.

Он был чьим-то отцом, ребенком, утром ходил на чужую работу, а вечером ложился в чужую кровать. Но близких его жертв был не способен провести своей эмоциональной тупостью. И потому постоянно бежал!

Однажды один пьянчужка, балующий вечерними байками мальчишек о межзвездных путешествиях, о копиях планет и собственных приключениях в землях за недостроенными океанами, поведал удивительную историю. Во время последнего противостояния с чужой Империей, воинские части атлантического хребта посетили люди из Центрогена. Отобрали среди солдат самых выносливых и умных и увели в лаборатории. Очередные эксперименты со стволовыми клетками — технология копирования тела путем его деления, подобно гидре. Их всех превращали в оборотней, а потом заставляли выделять из себя чужих людей, с целью обмануть вражеских шпионов. Не нужно ждать пока сформируется запрещенный быстромладенец. Сутки поглощения биоматериала и из упитанной особи, рождается вторая. К счастью первой — неразумная.

Выделить из собственного тела чужое, показалось ему забавным, соображение, что это способ возродить родителей пришло не сразу.

Он все рассчитал. Из наращенной подкожно жировой клетчатки, разовьет скелет, мышцы и многие органы кроветворения. Растянувшаяся кожа станет нервами, с пищеварительным трактом и легкими придется повозиться, дублируя их. Главное не умереть от потери крови и во время отрубить новое тело.

Когда копирование запустилось, и он начал выделять конъюгированные гены родителей, с одним из них что-то пошло не так. Отцовский стал скармливать ему иную последовательность. Алгоритм изменился. Словно процесс деления запустился намного раньше — какая-то неконтролируемая мутация. Последствия ее проявления были непредсказуемы. Зато он узнал, что является плодом союза двух оборотней. И один из них собирался кого-то копировать

***

— Прошу, господин генолом, мы устали! Если здесь нет инфекции, позвольте продолжить обсуждение в комфортных условиях. Тем более, я не в состоянии понять ваши объяснения, — пыхтит Боргский, его голос больше не так груб.

— Граф, вы и не должны что-то понимать, — я с любопытством смотрю на побледневшего капитана и Ремеля.

— Хомас стал шпионом? — Ремель не хочет произносить слово оборотень. Не хочет отождествлять сына с чудовищем.

— Ради вас Ремель, — я подталкиваю его к полному пониманию произошедших событий.

— Он хотел вернуть мне мать путем деления. Глупый мальчишка, — Ремель хнычет. — Я же ненавидел ее все последние годы, я уничтожал себя, презирая за малодушие.

— И вы понимаете Ремель — Хомасу это было не под силу. Его геном не имел ничего общего с вашим сцепленным. Вы ведь ему не родные!

— Да, моя жена не хотела наследника. Жадная сука не собиралась ни с кем делиться состоянием, даже с детьми.

— Главное, вид идеальной семьи, репутация. Я понимаю.

Ремель кивает. Боргский смотрит на него с неподдельным удивлением, переводит взгляд на Кунтхина, тот дрожит, желает сбежать.

— Невероятное везение. Капитан Кунтхин не хочет быть обремененным воспитанием сына после смерти богатой жены. Он уговаривает вас забрать ребенка, в котором вы так нуждались, плюс небольшой кусочек унаследованного состояния.

— Клоны запрещены, — шепчет Кунтхин. — это не законно.

Ты ничего не понял мой дорогой капитан. Хомас хотел возродить мать, его сын-оборотень тоже. Вот только последний просчитался, и получилась бабушка. Да, это ползающая по полу старуха, которой всего пару дней отроду. Хилое тело обусловлено клеточной дистрофией — побочный эффект деления. Ее геном не стопроцентная копия, ведь у нее теперь пятеро родителей. И двое из них сын и внук. Но в тоже время сцепку с Кунтхиным я распознал.

— Капитан ваша семья вернулась к вам,— отвечаю я ему.

Я смотрю довольно на поверженных сломленных людей. Они предали свое наследие ради себя. Природа не прощает такое. Потомство требует верное исполнение обязанностей перед ним. Что ж, теперь это мои пленники.