Рапунцель Мертвая Голова

1993 год

Утром позвонил папа и сказал, что задержится в командировке. С этого момента Рому не оставляло ощущение, что мама злится. Она вела себя как обычно — накормила его комковатой манной кашей, пропустила мимо ушей сбивчивые рассказы о том, что ему снилось ночью, а потом, смотря в стену, сказала, что они сейчас пойдут гулять.

Рома обожал гулять, но сегодня ему было не по себе. Мама одела его какими-то дергаными движениями, словно он был куклой, неспособной чувствовать. Как всегда, одежда была слишком колючей и жаркой. Он вспотел еще до того, как они вышли на улицу.

Погода стояла пасмурная. Небо затянули облака, и едва пробивавшийся сквозь них солнечный свет напоминал водянистое молоко.

Рома соорудил букет из облетевших кленовых листьев и принес его маме в надежде, что она перестанет на что-то злиться.

— Спасибо, дорогой, — сказала мама, по-прежнему глядя в пространство, — очень красиво.

Вдруг она выпрямилась и посмотрела ему в глаза:

— Ром, тебе со мной хорошо?

— Хорошо, только свитер очень колется. И жарко.

Он демонстративно почесал спину и сделал вид, что собирается снять свое неприятное одеяние. И сразу понял по маминому взгляду, что она не в настроении для шалостей. Но какой-то бесенок подталкивал его изнутри, и он с неуверенно-оценивающей улыбкой продолжал тянуть свитер вверх.

Внезапно мама схватила его за руку повыше локтя, заставив повернуться в сторону унылого кирпичного здания, видневшегося сквозь облетевшие деревья.

— Смотри, это детдом. Если будешь себя плохо вести, я могу в любой момент тебя отдать туда.

Рома промолчал. Он пожалел о своей выходке. Гулять расхотелось.

— Детям там живется гораздо хуже, чем тебе. У них ничего нет, и их бьют. Ты должен быть благодарным, что живешь со мной.

Он продолжал молчать, чувствуя: что бы он ни сказал, станет только хуже.

— Я кормлю, одеваю и мою тебя совершенно бесплатно, — громко сказала мама, и из уголка ее рта вылетел пузырек слюны.

Рома вдруг осознал, что когда люди злятся — они уродливы.

— Ты понял меня?

Почему-то ему казалось очень важным не отвечать на этот вопрос. Ведь ответ на него мог быть только один — безропотное почтительное "да". А раз так, то в чем смысл? И если б он ответил слишком тихо, невнятно или раздраженно, то навлек бы на себя гораздо худшие беды, чем окрики и встряхивания. Его не покидало ощущение, что все это как-то связано с папиным утренним звонком. Значит, на нем просто срывают злость? Но мама не раз говорила, что так делать — плохо. Он мучительно пытался что-то сообразить, а время бежало, и мамино лицо становилось все краснее:

— Я задала тебе простой вопрос. Ты что, дебил?

Проходящая по тропинке парка молодая женщина мельком взглянула на них, и Рома ощутил себя бесконечно жалким и униженным.

2001 год

Седьмой класс школы. Все девочки внезапно вымахали и стали еще более пугающими и непонятными, чем раньше. Он смотрел на них как на инопланетян и старался не привлекать к себе внимания. Они хихикали. Постоянно и надо всем. Каждый раз, когда Рома замечал улыбку, лукавый взгляд, или слышал перешептывания, он относил это на свой счет.

С ребятами было еще хуже. Они шумели, дрались и задирались ко всем подряд. Уроки физкультуры Рома считал своим личным адом. Во-первых — общая раздевалка. Вечные подтрунивания над его старомодным исподним (с тех пор, как ушел отец, мама ввела режим жесточайшей экономии, и порой доходила до маразма).

И физрук — престарелый бугай с кустистыми седыми бровями, который с первого занятия разделил класс на любимчиков и опальных. Роме доставались от него самые изобретательные клички — мамзелька, дистрофик, лопух простодырый, принцесса Рапунцель и прочее.

После разминки обычно играли в вышибалу. Несколько раз оглушенный ударами тяжеленного мяча, Рома начал бояться этой игры, чем навлекал на себя дополнительные насмешки одноклассников и подлинную ярость физрука.

Остальных учителей еще можно было терпеть, а некоторых даже — любить. Но в целом каждый день школы был для него тяжким испытанием, и он просыпался задолго до звонка будильника и смотрел в потолок, испытывая физическую тошноту и отвращение к своей жизни.

И все же он не был уверен, где ему хуже — в школе или дома. Мама не работала, ведь тогда она не могла бы постоянно его контролировать, и никогда никуда не ходила. Ей было скучно, она уставала от общества своего сына, и , в свою очередь, утомляла его мелочными придирками и нескончаемыми упреками. Она могла устроить настоящую истерику из-за невымытой чашки или небрежно брошенного ботинка, или внезапно затянуть трехчасовой монолог о том, как она положила всю жизнь на воспитание такого бестолкового, беспомощного и безынициативного ребенка, как Рома.

Он стоял, желая провалиться сквозь землю, и пытался думать о чем-то другом. Но мама требовала, чтобы он внимательно слушал, и время от времени задавала ему одни и те же бессмысленные вопросы, на которые невозможно было ответить:

— Ну почему ты такой? Почему ты ничего не хочешь? Почему ты никогда не улыбаешься и не смеешься?

Рома задумался. Ничего не хотеть было легче, чем хотеть чего-то, не имея возможности это получить. Ну а смех и улыбки — он как-то не обращал внимания на то, что всегда серьезен. Просто ничто не казалось ему смешным.

Он что-то мямлил, не в силах сообразить, что от него требуется, и слезливая стадия монолога сменялась агрессивной:

— Почему ты молчишь? Ты что, дебил?

Он учился на отлично по всем предметам, кроме физкультуры, но мама словно не осознавала этого, хоть и регулярно проверяла его дневник. И в конце концов Рома сам перестал понимать, дебил он или нет. От него требовали беспрекословного подчинения, и тут же обвиняли в безвольности. Ему не давали карманных денег и попрекали всякий раз, когда расходы на какую-то потребность становились необходимыми. Но когда Рома пытался найти подработку, посильную по своему возрасту, мама находила причину, чтобы запретить ему это. Ведь деньги означали некоторую степень свободы. Ему говорили что, в каком количестве и когда есть, когда ложиться спать, куда идти и что думать, и, наконец, он отказался от каких-либо стремлений. Его отрочество проходило без бунта, без искры и без друзей.

2003 год

Девятый класс. Пугавшие его одноклассницы давно обрели неодолимую привлекательность. Он хотел их всех, даже прыщавую замухрышку, которая носила очки с толстыми стеклами и все время горбилась. Но по-настоящему влюблен он был только в одну из них. Лиза Кононова... Она сидела в первом ряду. Не потому, что была заучкой или отличалась плохим зрением. Просто ей нравилось быть в центре внимания. Она была существом из другого мира: всегда бодрая и веселая. Уверенная в том, что может понравиться любому и добиться всего, чего захочет.

Собранные в хвостик черные блестящие волосы, восхитительно прямая стройная спина. Узкие, но сильные смуглые плечи. Зеленые глаза с желтоватым оттенком. Он смотрел на едва видневшуюся сквозь полупрозрачную блузу полоску бюстгальтера и млел от представлявшихся взгляду неописуемых картин. И знал, что такая девушка, как она, никогда не будет ему принадлежать.

Лиза просто не могла подолгу спокойно сидеть на месте. Она была в своей стихии на уроках физкультуры, но, когда приходилось подолгу напрягать внимание, она начинала вертеться, шептаться с подружками и хихикать. Рома ни сном, ни духом не подозревал, каким образом это на нем отразится.

Но однажды раздраженная шумом учительница прикрикнула:

— Кононова, да замолчишь ты наконец?

Лиза затихла, но надолго ее не хватило.

— Все, Кононова, ты теперь сидишь с Артемьевым.

Рома решил, что ослышался, но Лиза, возмущенно дернув длинным хвостом, собрала свои вещи и пересела к нему. Все происходило как в замедленной съемке. Он слышал удары собственного сердца. О чем дальше шла речь на уроке, он не сохранил ни единого воспоминания.

Следующие три дня прошли в таком же тумане. Он чувствовал, что Лизе отчаянно скучно, но не отваживался заговорить или развлечь ее каким-нибудь другим способом. При одной мысли об этом руки потели так, что карандаш выскальзывал из пальцев. Изредка он краем глаза замечал, что Лиза на него взглядывает, но даже не мог заставить себя повернуться. Он сидел как какой-то нелепый истукан, до боли выпрямив спину, одурманенный ее едва уловимым волнующим ароматом. Это мучительное блаженство будет продолжаться по меньшей мере еще два месяца — обычно учеников не пересаживали до конца четверти, если не было особого повода.

На четвертый день Лиза вдруг подтолкнула к его локтю записку. Рома посмотрел на бумажку бессмысленным взглядом. Лиза улыбнулась и кивнула. Сомнений быть не могло.

Стараясь унять дрожь в руках, он развернул записку.

"Ты мне всегда нравился"

На долю мгновения он едва не потерял сознание: перед глазами заплясали черные точки. Но затем мир вдруг расцветился, заиграв новыми красками, как будто Рома принял какой-то галлюциноген. Лиза уткнулась в свою тетрадь. На ее чудесных бледно-розовых губах играла легкая улыбка.

Чувствуя себя совершенно новым человеком, Рома нацарапал ответ:

"Я тебя люблю"

Больше они до конца урока не обменялись ни словом, ни взглядом. Все главное было сказано.

Когда прозвенел звонок, и класс стремительно опустел, Рома собрал свои вещи, попрощался с учительницей и вышел. Его плечи расправились, торопливая походка сменилась уверенной поступью. Мир был прекрасен. Будущее сулило чудеса.

В коридоре он увидел, что одноклассники сгрудились в кучу и производили невообразимый шум. Кто-то пританцовывал, хохоча, кто-то прислонился к стене, изнемогая от смеха и вытирая воображаемые слезы. Рома подошел поближе, не понимая причину такого бурного веселья. Раззявленные рты повернулись к нему, и гогот грянул с новой силой.

В центре группы стояла Лиза с запиской.

2005 год

Одиннадцатый класс. Самое ненавистное для Ромы время года — неделя дежурства по школе. Он стоял в ряду одноклассников с приколотой к белой рубашке именной карточкой, и с тревогой ждал, пока объявят его назначение. Только бы не на главный вход и не в столовую, ведь тогда придется быть у всех на виду... Одноклассники распределились по парам задолго до дежурства, и он единственный остался неприкаянным. Как обычно.

— Малышев! — выкликнул классный руководитель, глядя в свой список.

Молчание.

— Где Малышев? — учитель завертел головой, оглядывая школьников.

— Заболел, — откликнулся кто-то из конца ряда.

— Тогда к Гурьеву Артемьева в детский корпус.

Детский корпус! Рома возликовал. Вот где было не страшно и не нужно было ежесекундно бороться за выживание. К тому же, Пашка Гурьев был одним из немногих одноклассников, которые почти не задирались к нему. Для Пашки он представлял собой пустое место, покуда не возникала нужда списать историю или немецкий.

День прошел неплохо. Младшеклассники не доставляли особых хлопот и только иногда поглядывали на двоих взрослых ребят, на месте которых отчаянно жаждали оказаться как можно скорее. Один пухлый коротыш даже с наивным восхищением назвал Рому "каланчой".

Рома ничего не ответил, но кончики ушей у него загорелись от удовольствия. Он был одним из самых низких из своих сверстников и отчаянно переживал из-за этого. В безлюдные дни он постоянно висел на турнике в парке, пробовал поглощать морковь в безумных количествах, но ничто не помогало.

И вот кто-то счел его высоким!

Однако приподнятое настроение вскоре улетучилось — он вспомнил, что завтра будет новое распределение, и второй раз ему уже так не повезет. Ну почему редкие выпадавшие на его долю радости всегда омрачались мыслями о грядущих невзгодах?

Вдруг он увидел, что маленькая девочка, которая весело проводила перемену в компании своих подружек, бросила на пол комочек смятой бумаги.

Рома отвел взгляд, пытаясь подавить какое-то странное, зарождавшееся в глубине его груди чувство. Он не выносил конфликтов, ненавидел говорить при большом количестве людей, и даже когда кто-то нагло лез вперед него в очереди, не мог заставить себя возмутиться. Но что-то в облике этой девочки заставило его произнести:

— Эй!

Звук получился сиплый и едва слышный, но Пашка все же повернулся в его сторону, удивленный тем, что молчаливый напарник подал голос. Деваться было уже некуда.

— Эй! — повторил Рома уже громче.

Девочка взглянула на него с тревожным выражением на побледневшем лице. Внезапно Рома явственно ощутил, что она его боится. Это придало ему уверенности.

— Я видел, что ты сделала. Подними сейчас же!

Остальные младшеклассницы притихли и ждали, что будет дальше.

Густо покраснев, девочка нагнулась и подняла бумажный комочек. Рома отметил: ни тени негодования. Только безропотное подчинение голосу авторитета. Это было очень странно и ново.

— А теперь пошли к твоей учительнице. Ты объяснишь ей, что произошло. — строго сказал он.

Стоявший рядом Пашка вдруг усмехнулся и положил руку ему на плечо:

— Да отпусти ты шмакодявку.

— Мы... мы ответственны за чистоту коридоров — так сказали на планерке, — пробормотал Рома, — спрос будет с нас, а не с нее!

— Да пусть просто сама выбросит. Вон она уж трясется вся.

Пробурчав что-то, Рома неохотно отошел. Он понимал, что его аргументы кажутся однокласснику бессмысленными, и боялся показаться нелепым. Вот если б Пашки тут не было...

Ночью ему снилась бледная маленькая девочка с дрожащими губами. Проснувшись, он почувствовал странное, полузабытое ощущение в нижней части своего лица и понял, что улыбается. Ах ты, черт побери.

2025 год

Роман сидел за офисным столом и анализировал документы выпускников за текущий год. Задача была проста: выявить учеников, специально занижающих свои умственные способности. Таких было много, ведь люди с высоким интеллектом обязаны были поступить на службу для разработки необходимых государству технологий. Другим вариантом была армия. Вдруг он увидел в списке некоего Гурьева Сергея Павловича и ощутил, как тревожно забилось сердце. Он проверил родственников. Так и есть! Отец — Гурьев Павел Алексеевич, выпускник его школы. Тот самый Пашка, который ни во что его не ставил. Который стоял в толпе, окружавшей Лизу, и смеялся над его любовью. Оценки Сережи Гурьева были хорошими до 9-го класса, а затем он резко скатился. Как раз тогда, когда был введен новый закон "Об ускоренном развитии наукоемких отраслей". Конечно, это могло быть совпадение — переходный возраст, проблемы в семье, плохая компания... И все же мальчика стоило проверить. Не так давно Роман разработал эффективную систему дополнительной проверки интеллекта, за что даже получил повышение. Суть заключалась в том, чтобы запереть испытуемого в лабиринте из множества комнат. Для того, чтобы перейти в следующую комнату, требовалось решить задачу. Иногда испытуемые были не в состоянии это сделать, а иногда только притворялись. Но, проведя достаточное количество времени без пищи и воды, лишенные возможности увидеться с родственниками, многие выдавали свои способности. Правда, не обходилось без небольших неприятностей — одна из испытуемых умерла от истощения, и организации пришлось выплатить семье погибшей крупную компенсацию. Но в целом система работала хорошо, и на такое исключение можно было закрыть глаза. Он собирался усовершенствовать свое детище, существенно увеличив количество комнат и разнообразив задачи, чтобы получать более разностороннее представление об умственных способностях испытуемых. Это позволяло надеяться на новое повышение.

Роман кинул анкету Гурьева в красный ящик, помеченный восклицательными знаками, быстро распечатал стандартное уведомление об обязательной личной явке, а затем устроился в кресле поудобнее и закинул руки за голову. На его лице появилось мечтательное выражение. Отчего-то он был совершенно уверен в том, что сын Пашки симулирует.

2048 год

Он чувствовал, что стареет. Но хватка оставалась прежней. Он отомстил почти всем. Его люди регулярно шпионили за оставшимися и докладывали о состоянии их здоровья. Не дай бог кто-то умрет своей смертью. Чем меньше их оставалось, тем чаще он обдумывал более изощренные варианты расплаты. Главное, чтобы им оставалось, что терять.

Однако, в дополнение к старению, Роман Артемьев был одержим тягостной мыслью: однажды он умрет. Как невыносимо и непостижимо. И неправильно. Тысячи способных, сотни талантливых и десятки гениальных ученых были давно заперты в бункере глубоко под землей, связанные страхом за своих родственников, любимых и друзей. Но до сих пор никто из них и близко не подошел к решению загадки бессмертия. Он не мог ждать дольше десяти-пятнадцати лет, и это — если повезет. Мать умерла четверть века назад. Отец, по слухам¸ скончался в вытрезвителе задолго до этого.

Если он умрет, то утратит контроль — свою единственную страсть...

2068 год

Гурьеву Павлу Алексеевичу

Министерство по Делам Детей и Молодежи выполняет свою обязанность по уведомлению Вашей персоны в том, что 10-го сентября 2068 года 12-летняя Алина Сергеевна Гурьева, по официально подтвержденным данным являющаяся вашим законным внучатым потомком, совершила противоправное деяние в отношении также 12-летнего Максима Витальевича Волкова, выразившееся в подвергании последнего преследованиям, обладающими несомненными признаками сексуального домогательства, ответственность за которые полностью и нераздельно ложится на Вашу личность в связи с малолетним возрастом обвиняемой и отсутствием других имеющих возможность для воспитания правонарушительницы родственников.

Слушание Вашего дела назначено на 12-е августа 2069 года в связи с высокой загруженностью судебной системы.

До этого срока Гурьева Алина Сергеевна отстраняется от школьных занятий и подлежит помещению в исправительную колонию для малолетних, являясь потенциально опасным элементом общества, оказывающим на вышепоименованное растлевающее влияние. По всем вопросам просим обращаться в колл-центр Министерства по Делам Детей и Молодежи.

— Ничего не понимаю... — пробормотал Павел Алексеевич, сняв очки и протирая слезящиеся глаза, — какие еще сексуальные домогательства?

Он перечитал уведомление, но ясности это не прибавило.

Алина сидела в кресле напротив деда, спрятав лицо в ладони.

— Это Женька в шутку написал на меня заявление, — наконец выдавила она.

— И что же, он не объяснил, что это была шутка?

— Объяснил. Но меня все равно отстранили. Учитель сказал, что это слишком серьезно и... и.... — она расплакалась и не могла больше говорить.

— Господи, — прошептал Павел Алексеевич, — это настоящий дурдом.

Трясущейся от волнения рукой он снял трубку старомодного проводного телефона, — они с внучкой относились к низшей, наименее значительной категории граждан, и не могли рассчитывать на более современные технологии, — и набрал номер.

Выслушав от робота гигантский список замысловато поименованных категорий, он выбрал "ошибку в системе". В трубке щелкнуло.

— Здравствуйте, вызывающий абонент номер 2908655279986391. Вы уверены, что не произвели совершение ошибки при выборе категории "ошибка в системе"? — вежливо произнес приятный мужской голос.

— Уверен.

— Простите, Вы сказали "неверен"?

— Я уверен! Уверен!

— Простите, мне не удалось успешно завершить процесс регистрации вашего ответа. Возможно, вам стоит производить изложение проблемы более высоким голосом.

Прочистив горло, Павел Алексеевич добился подходящего тембра и объяснил, в чем дело.

— Значит, нарушительница подтверждает факт написания Максимом Витальевичем Волковым обвинительного заявления в отношении ее личности?

— Мальчик забрал заявление. Это была глупая шутка.

— Не волнуйтесь, 12-го августа 2069 года будет проведено слушание вашего дела. В случае доказательства невиновности обвиняемой последняя будет полностью реабилитирована.

— Подождите, какое отстранение, какая колония?! Это безумие! Это ошибка!

— Мною была проведена дополнительная проверка вашего дела. Ошибки нет. Вы совершили выбор неверной категории. Возможно, мне стоит вернуть вас в главное меню.

— Нет, стой. Ах ты, дубина стоеросовая!

— Невозможно обработать информацию "дубина стоеросовая". Попробуйте произвести формулировку фразы иначе.

— Переключи меня на живого человека, гребаная ты машина!!! — не выдержал Павел Алексеевич.

— Мною было зарегистрировано резкое повышение голоса, переход с вежливой формы обращения на доверительную, что неприемлемо в отношении официальной сущности, а также употребление негативно окрашенного выражения. Вам будут направлены три штрафные квитанции и три направления на общественные работы. Проверяйте свой почтовый ящик. Я могу вам еще чем-нибудь помочь?

— Господи... — пробормотал Павел Алексеевич, швырнув трубку на пол, — да когда же он наконец сдохнет?! Если б я только знал, то убил бы его еще тогда. Придушил бы эту гнусную тварь, и пусть бы меня казнили.

Павел Алексеевич вдруг почувствовал острую боль в своем восьмидесятилетнем сердце и медленно сполз с кресла. Он умер, не узнав о том, что Роман Артемьев почил в бозе несколько лет назад, и теперь у кормила стоит программа, которую тот трепетно разрабатывал в течение полувека, в страхе, что утратит наконец драгоценный контроль, которого начисто был лишен в детстве. Ах ты, черт побери...