Обет

— Не годится тебе ходить так! Снимай эту одежду и надень другую, чтобы встретить гостей, как принято. А это тряпье отдай мне, я его постираю, — говорит старуха.

Тощая и прямая, она стоит на каменном пороге в своих лучших крашеных одеждах с пустой кадкой в руках, и не похоже, чтобы она затевала стирку. Губы ее, узкие и сухие, сжаты в тонкую линию, а глаза смотрят повелительно.

— По мне, и эта хороша. Что ты выдумала, мать? — говорит Олаф.

Рубаха и накидка из шерсти, и широкий пояс, и сапоги из мягкой кожи — все на нем чистое и новое. Видно по лицу, что он не ждет от этого разговора добра.

— Нужно отстирать всю эту кровь, пока не засохла, — говорит старуха.

— На моей одежде никакой крови нет, — говорит Олаф. — Ты это отлично видишь.

— Еще бы мне не видеть! — восклицает старуха, швыряя пустую кадку под ноги сыну. — Не отомщен твой отец, а родичи этого Торольва, внука собаки-Тормода, всё ездят по стране. И пируют, и болтают на сходках, что не родилось у меня сына, чтобы отомстить, а родилась дочь. Горе мне! Пали твои братья один за другим, осталась я одна в доме с рабами и незамужней девкой.

— Ну, хватит об этом, — говорит Олаф и идет прочь со двора. Холодная морось, едва касаясь его щек, превращается в пар.

— Куда это ты собрался! — кричит старуха вслед.

Олаф молчит.

Сквозь оконца под высокой крышей сочится жидкий свет и слабый запах мокрого дерна. Огонь трещит в середине длинной комнаты, полной людей. Дым поднимается вверх от каменного очага. Гости устроились на широких скамьях, их тяжелые от влаги плащи сохнут в сенях, а лошади отдыхают на конюшне. Столы выставлены, и расставлено угощение — треска, и лепешки, и овечьи потроха, и яйца, и жареная гусятина.

— Люблю я проводить у тебя время, Гудфрид. Где еще встретишь такой славный прием! Разве что у конунга, — говорит краснобородый гость, посмеиваясь.

— Я видела от тебя только добро, и часто ты был мне в помощь. Славный прием — меньшее, чем я могу отплатить, Хрольф. Я бываю рада, когда ты остаешься подольше, — говорит старуха Гудфрид.

На ее сухом пальце тускло сияет золотое кольцо, к которому нет-нет да и прикипает старухин взгляд. Подарок краснобородого Хрольфа. Другие дары лежат в сундуке, ждут момента, когда Гудфрид сможет оставить гостей и развернет их снова, чтобы хорошенько рассмотреть и показать другим женщинам в своем доме.

— А что это за новости? — говорит Хрольф, поглядывая на пустое хозяйское сиденье. — До сих пор не приходилось мне слышать, что твой сын перестал ладить с людьми или запропастился куда-то. Не таи от меня ничего, хозяйка, расскажи все, как есть.

— Не о чем здесь рассказывать, — говорит старуха Гудфрид, и ее морщинистое лицо становится злым, как у великанши. Хрольф считает за лучшее заговорить о другом.

Столы убраны и от скамьи к скамье уже разносят брагу, когда в комнате появляется человек. Вода стекает струйками с его одежды. Весь он заляпан грязью с головы до ног, и мокрые пряди липнут, скрывая лицо. Человек отбрасывает их со лба, оставляя на коже грязные полосы пальцами, и идет к хозяйскому сиденью. Садится, сбрасывает с плеч накидку из шерсти, всю перепачканную и кое-где рваную, швыряет к ногам Гудфрид. Молча глядит на пьющих.

— Привет тебе, Олаф, — говорит краснобородый Хрольф. — Неважная нынче погода. Мы едва не утонули в грязи, пока добирались сюда.

Олаф молчит.

Вот женщины обносят всех брагой по второму кругу. Люди снова принимаются пить и беседовать, а Олаф не раскрывает рта, и никто из женщин не подносит ему выпить. Когда брага в кружках заканчивается, старуха Гудфрид сама берется разносить ее и наполняет до верху кружки всем, но не подносит браги сыну. Раз, и второй обходит она его стороной.

— Мать, у нас в доме закончилась посуда. Худо же ты ведешь хозяйство! Так налей мне в горсть, раз больше не во что, — говорит Олаф наконец.

— Во сне люди не пьют браги, и им не наливают, — говорит старуха Гудфрид.

— Я не сплю, — говорит Олаф.

— Нет, ты спишь! — говорит старуха Гудфрид. — Ничем другим не могу я объяснить, почему твой отец еще не отомщен.

— Налей мне браги, — говорит Олаф, и лицо его красно, будто под кожей раздули угли.

Старуха Гудфрид наливает ему полный рог, и Олаф поднимается с хозяйского сиденья и возносит рог.

— Тор свидетель, я не лягу спать до тех пор, пока Торольв не ляжет в землю. Он и вся его родня, до последнего мужа! — говорит Олаф.

— Жаль, что не взять тебе этих слов назад, — говорит краснобородый Хрольф.

— Помоги мне исполнить этот обет, родич, — говорит Олаф.

— Много ты хочешь за кровь своего отца, и от меня хочешь многого. Вырезать целый род! Люди не помянут нас добром, если мы пойдем на такое беззаконное дело, — говорит краснобородый Хрольф.

— Ты поддержишь меня, или нет? — говорит Олаф.

— Я помогу тебе. Хотя и пожалею об этом, — говорит краснобородый Хрольф, и так он больше не выглядит, будто время, проведенное в этом доме, ему в радость.

— А что случилось между этим Торольвом и твоими родичами? — спрашивает юный, не носящий бороды муж, когда ночью отлучается по нужде из дома вместе с краснобородым Хрольфом.

Отхожее место на хуторе Гудфрид невелико, — только семеро могут сидеть в нем с каждой стороны, — и стоит отдельно от главного дома. Не очень-то удобным это кажется людям, не выйдешь справить нужду в одиночку ночью, но перестраивать хутор не торопятся.

— Где ты был, что спрашиваешь об этом? Вся округа в курсе! — говорит Хрольф, оправляя штаны.

— В Норвегии. Там я воспитывался и больше знаю о делах норвежцев, чем о том, что у вас тут по хуторам творится, — говорит юный муж и обиженно дует губы. Оба они выходят из отхожего места на двор и остаются стоять под стеной.

— Сейчас расскажу, как дело было, — говорит краснобородый Хрольф. — Начало этой распри видела старая Гудфрид, когда была в твоих летах. Из-за нее все и случилось. Тормод, дед Торольва, часто ходил к ней беседовать. Люди находили, что они неплохо ладят и подходят друг другу. Все ждали свадьбы.

— И что? — нетерпеливо говорит юный муж.

— А то! Женился Тормод на другой и стал с нею жить на широкую ногу. Гудфрид после этого долго замуж не шла, а как собралась, то уж выбрала себе мужика позадиристей. Нрав у Одда, мужа ее, был вспыльчивый и дурной, а Гудфрид всё подстрекала его. Искала, к чему прицепиться, чтобы ополчить его на Тормода. Только Одд обратиться против Тормода не спешил, а все больше отрывался на Гудфрид. Не ладилось у них, — говорит Хрольф.

— Да уж, такой поворот удачным не назовешь. Но ты давай ближе к делу! — говорит юный муж.

— Сейчас, — говорит Хрольф и хмурится. — Стала она рожать сыновей одного за другим и народила их шестнадцать, а Олафа последним. Будто войско себе решила выковать. Тут-то как раз платочек и пропал...

— Какой платочек? — говорит юный муж удивленно.

— Да не прерывай ты меня все время! — сердито говорит Хрольф. — О чем я говорил?.. Так, значит, дружба между нашими родами после Тормодовой свадьбы остыла, но была еще крепкой. Ездили в гости, обменивались дарами, все было ровно, а потом у Хревны, Тормода жены, пропал шитый шёлком платок. Гудфрид как раз у них гостила и ночь как уехала, когда обнаружили пропажу. Люди говорили, будто этот платок был обещан Гудфрид как свадебный дар, еще когда Тормод к ней ходил, а она и не пыталась отговориться. Смеялась себе и болтала на всех углах, что платок, мол, у того, кому им владеть полагается.

— Стой-ка, стой! Ну, платок... Ты что же, хочешь сказать, что из-за платка столько мужей перебили друг друга? Что за путаная сага! — говорит юный муж.

— Что тут путаного? Сага не труднее, чем назвать пять поколений предков, плёвая сага, — говорит Хрольф и брови хмурит в темноте. — Бросили, значит, в гости ездить. Сыновья их начали с людьми говорить друг о друге холодно, а между собой вовсе перестали беседовать. Рабы стали браниться и задираться. Да еще земли общие, где скот пасли. Прежде споров не имели, обходились по-честному, не было беды от тех земель, а тут... Кто чьих людей первым без голов оставил — не помню, только Тормод сам уже мертв давно, и сыновья у Гудфрид полегли все. Один Олаф остался, а она все не успокоится. Гибельны советы женщин, вот что.

— Да уж, в таких делах концов не найти, — говорит юный муж с пониманием.

— Прошлым летом кто-то из людей Торольва убил неуживчивого Одда. Долго протянул старый хрен, по мне так странно, что не укоротили ему ноги раньше. Олаф хотел принять за убийство отца от Торольва виру и на том замириться. Народу-то с обеих сторон полегло поровну, и начала той распри ни один из них не видел. Только Гудфрид за этот год постарела вдвое, а рассудительней не стала. Не кончится это добром, Тор свидетель, — говорит краснобородый Хрольф.

— А теперь еще и ты в это ввязался, — замечает юный муж.

— Идем-ка в дом, — говорит Хрольф. — Хватит тут топтаться!

— Выкурим его из дома. Сегодня! Родичи его и люди собрались теперь у него и не думают разъезжаться. Держатся вместе, на двор выходят с оружием. Того мне и надо было, сбить весь этот сброд в кучу. Сам он сбился, легче дело! Всех перебьем до единого, а кто вздумает отсидеться в доме — сгорит в огне, — говорит Олаф, и глаза у него красные. Четвертую ночь не спит.

— Злое дело — сжигать старика в доме, так скажут люди, — говорит Хрольф.

— Трусов я идти не принуждаю. Сидите тут по лавкам и шейте! Управлюсь сам, — говорит Олаф.

— Это говорит твоя бессонница, — говорит Хрольф.

Они собирают людей и с огнем отправляются к хутору Торольва, оставляют лошадей в лощине и ждут, пока смеркнется.

— Идем поглядим, как они нас встретят, — говорит Олаф.

Оконца под крышей слабо светятся в жидкой голубоватой темноте. Люди в главном доме не спят. Трое домочадцев Торольва стоят во дворе, когда Олаф со спутниками подходят к хутору. Люди спешно убираются со двора в дом и запирают двери.

"Тем веселее!" — цедит Олаф и велит окружать дом. Никто не сможет удрать, даже если выберется наружу. Люди Олафа пробуют поджечь крышу. Кто-то срывает с крючьев овчины, которые висят во дворе, и поджигает их со смоляными щепами. Кто-то еще заталкивает кизяк в оконца под крышей и подпаливает. Это оказывается хорошо придумано. Постройки мгновенно наполняются густым дымом и копотью.

Когда Торольв появляется перед ними и просит выпустить из горящего дома женщин, Олаф убивает его в дверях, не слушая. Всякого, кто показывается и пытается выбраться наружу, убивают немедленно, и мало шансов Олаф дает своим людям сразиться хоть с кем-то. Хрольф думает, что бессонница сделала Олафа берсерком. Скоро крыша рушится и в огне погибают все, кто оставался в доме, а те, кто успел выбежать во двор, гибнут под мечами.

Когда огонь стихает, Олаф обходит дотлевающие постройки и спрашивает, все ли родичи Торольва лежат здесь, и ему отвечают, что все. Олаф говорит, что не видит здесь одного из братьев Торольва, и ему отвечают, что тот, верно, уехал из страны. "А я знаю, что он сидит у себя на хуторе и забавляется с молодой женой. Поехали-ка расскажем ему об убийстве родичей. Или мы беззаконники?" — весело говорит Олаф. "У кого только ни придется нам валяться в ногах, чтобы выпутаться из этого дела", — говорит Хрольф, когда они едут прочь, и хмурит рыжие брови, но Олаф не слушает его и хрипло смеется. "Видит Тор, я выполняю свой обет! Будет много кровавой одежды для стирки, то-то радость моей матери", — кричит он в небо и вздымает факел.

В доме Торольвова брата нет огня. Торольвов брат спит рядом с Катлой, своей молодой женой.

— У тебя холодные руки, — бормочет она сквозь сон, когда Олаф касается ее плеча в темноте, и Торольвов брат, мгновенно пробудившись, тянется к оружию. Меч Олафа пронзает его насквозь.

— Родичи мужа шкуру спустят с вас всех, кто бы вы ни были, рожи разбойные! — говорит Катла. Вокруг нее дыхание и толкотня множества мужчин, разгоряченных боем и злостью. Кто-то шастает по ее дому, звенит оружие, на ложе под ней — липко и мокро. Муж вряд ли уже подаст голос. Катла таращится в темноту сонными глазами и силится разглядеть хоть что-нибудь.

— Я Олаф, сын Одда, и я не разбойник. Это так же верно, как то, что нет у твоего мужа больше никаких родичей, — говорит Олаф и хохочет.

Катла поворачивает голову на голос.

— Жаль, некому теперь отомстить за нас! — говорит она.

— Слышал я, прошлым летом ты родила сына, Катла, — говорит Хрольф будто невзначай. За столом этот тон был бы кстати, не ночью, не в чужом доме. Катла кривится в темноте.

— Нам бы поглядеть на него, — говорит Хрольф.

— Прошлым летом корова у меня отелилась, — говорит Катла равнодушно, — а больше приплода в этом доме не было прошлым летом.

— Сдается мне, ты врешь, женщина! — говорит Олаф и велит развести огонь и искать по всему дому.

Катла накидывает на плечи шерстяной плащ мужа поверх домашней рубашки и выходит на каменный порог, зябко ежится. Равнодушно глядит, как люди Олафа переворачивают весь ее хутор вверх дном. Кладовые, хлев, даже отхожее место.

— Здесь никого нет, — говорит один из мужчин.

Олаф вытаскивает из хлева годовалого теленка. Теленок упирается и испуганно мычит.

— Не нашел, чего искал, так решил хоть на скотине оторваться, как раб? — говорит Катла с издевкой. Лицо Олафа сводит судорогой злости и он оставляет теленка в покое.

— Мы вернемся, и если не найдем здесь твоего сына — изжарим и эту скотину, и тебя с ней вместе, — говорит Олаф с яростью.

— Возвращайся, коли есть охота, — равнодушно говорит Катла. — Ищи, чего нет.

— Торольв лежит в земле?! — хрипло кричит Олаф на седьмой день и бешено рыщет взглядом по лицам и стенам. Чудится ему, будто стены сдвигаются, а крыша над головой рушится и горит.

— Торольв лежит в земле, — вяло повторяет Хрольф и глядит в сторону.

— Тогда почему Тор не дает мне спать?! Я же выполнил хренов обет! Всех — всю родню клятого... Н-нахрен! Чего ему еще от меня надо?! — бешено кричит Олаф, а Хрольф молчит.

— В какую щель забился? Кто? В Норвегии, у датского конунга? Где?! Хренова Катла, ведьма, это всё... Всё она! — надрывается Олаф. Лицом он темен, как драуг, тени залегли под глазами. Последние дни он забывает, куда шел, забывает самого себя на середине слова. Подолгу глядит в пустоту, потом дергается и снова принимается кричать о Торольве и о проклятой Катле.

Где его ненавистные родичи, которых он, Олаф, поклялся перед Тором извести до последнего. Нет их в стране, ни одного человека. Не слышно имен. Если ходит кто-то из них среди людей, то ходит ублюдком и по отцу его не называют. Как его ловить? Где?!

Гудфрид-старуха сама слегла в постель, которую застелила для сына. В мягкую постель, свежие простыни, на которых Олафу не спать, пока хотя бы один из родичей Торольва жив на земле.

Олаф рыдает от злости и бессилия, а Тор хохочет в небе за стенами дома и заливает землю потоками воды.

Люди говорят, что на альтинге Олафа объявят вне закона, и тому не отвертеться, но до этого не доходит. На двенадцатую ночь снова бушует Тор в небе, а утром Олафа находят мертвым во дворе. Он лежит в мокрой грязи лицом вверх и глаза его широко раскрыты и смотрят в небо. Людям не удается закрыть их, будто веки мертвого Олафа окаменели. Тело садится всякий раз, когда его пытаются похоронить, как полагается, поэтому люди в конце концов отвозят Олафа подальше от жилья и хоронят в расщелине. Стоя, сверху засыпав камнями.

Видели люди не раз во время грозы, как Олаф бродит по округе. Черен и огромен, как бык. Не катается на коньках крыш и скотину не рвет, только бродит. Видели его и в других четвертях, и на пустошах, и на чужих дворах. Как ждет перед дверьми, пока кто-нибудь выйдет, заглядывает в лица, обнюхивает, как пес, и бредет дальше.

В могилу Олаф укладываться не желал, хотя люди и пробовали хоронить его несколько раз. Все дальше от человеческого жилья, все глубже. Выбирался из-под каменных насыпей, изо всех расщелин, как ни были они глубоки. В огне не горел, становился только чернее и блестел, как обломок вулканического стекла, а вода приносила его обратно к берегу.

Люди, застигнутые грозой на побережье, не раз видели, как Олаф пытается уйти в море. Бродит туда-сюда вдоль берега, по колено в воде, будто вдоль стены, которой никто не видит. Тычется и тычется, и смотрит в море, а в глазах его широко раскрытых и гладких, как прозрачный лед, вода.

— Вот, смотри, — говорит Кевин и листает на смартфоне фотки. Сначала туда, а потом обратно. Брайан смотрит.

Парни сидят в спальне Кевина. Распахнуты окна, пахнет раскаленной крышей, пылью и автомобильной резиной. Кевин снимает комнату над гаражом и учится в колледже. Его клетчатые рубашки разбросаны по полу вместе с носками. Все они непарные и валяются по разным углам. По утрам Кевин вытаскивает носки из бардака, один, за ним другой, и подбирает их не по цвету, а по запаху. Точнее, по его отсутствию.

Брайан чернокож и носит растянутые майки и рэперские кепки, хотя рэпом не увлекается. Брайан любит старый джаз. Он сидит на большой картонной коробке, набитой неизвестно чем и даже не распечатанной, и пьет остывший кофе с молоком из большого картонного стакана. А еще Брайан никогда не выезжал дальше Калифорнии.

Кевин листает фотки и прикрывает экран ладонью от солнца, чтоб было лучше видно. Черный песок. Красный песок. Ржавые кочки. Чертова прорва воды и камней.

— Чувак! Да ты прикалываешься. Это пляжи? — говорит Брайан, разглядывая монохромную растяжку от разных тонов серого (небо, вода и пена) до безупречно черного (линия пляжа).

— А где люди? — спрашивает Брайан. — Я уже не спрашиваю про девчонок, забудь. Хоть кто-нибудь, я не знаю... Кто тут может жить? Какой-нибудь тролль.

— Не гони, там круто! — говорит Кевин. — Я пересмотрел все, что только можно нарыть в блогах, и это, знаешь... Вдохновляет.

— Вдохновляет? — переспрашивает Брайан. — Чувак! Да у Господа была клиническая депрессия, когда он это ваял.

— Не гони, — повторяет Кевин. — Что ты вообще знаешь! Ты, блин, еще вчера путал Исландию с Ирландией.

— В Ирландии гонят вискарь, — говорит Брайан с таким видом, будто Ирландия от этого выигрывает с разгромным счетом. Кевину лень отвечать на это, он листает фотки.

Цветные крыши. Вода, еще вода. Ночное небо в зеленых лентах. Озябший горный хребет в снегу по самые подножия. Странная архитектурная хреновина, похожая на ракету из камня, кусок голубоватого льда и снова вода.

— Что это за село? — спрашивает Брайан.

— Это Рейкьявик, самая северная столица мира, там живет шестьдесят три процента населения страны, а всего на острове триста тысяч жителей, — говорит Кевин, в манере старательного школьника пересказывая то, что вычитал в Википедии, а потом добавляет совсем другим тоном. — Сам ты село!

— Сколько хоть стоит туда смотаться? — говорит Брайан с пробивающимся любопытством и механически вертит в пальцах пустой на две трети картонный стакан.

— Штуки полторы евро с носа, примерно, если не сорить, — говорит Кевин, и лицо Брайана приобретает сложное выражение, которое может означать что-то вроде: "Без девок и нормальных пляжей? Это отстой, чувак!"

— Рванем стопом до Вашингтона, а оттуда полетим лоукостом. Жрачку потащим на себе, бобы, крекеры там, гранолу, пивка, орехов, чё попроще. Макс уже забронировал там трейлер. Он будет рулить, девчонки будут готовить, а я буду фоткать все подряд и вести блог, — весело говорит Кевин.

— Ништяк ты устроился, чувак! — говорит Брайан и ржет.

— Затусим в Рейкьявике, прокатимся по водопадам, будем ловить северное сияние. Я видел прошлогодние фотки Макса — это нереально круто, чувак! Окружная дорога идет по всему острову, на своем авто можно объехать страну кругом и увидеть всё. Даже те места, куда хрен доберешься автобусом... Да, Макс говорит, он ни одного местного буса и не видел. Там реально нет людей в несезон, ни одной тебе рожи на километры, пустые города, как в кино! А мы будет там целых две недели в октябре, чувак, — вдохновенно говорит Кевин, не замечая скептического выражения на лице приятеля.

— Пустые города и зомби... Где вы собираетесь спать? — говорит циничный Брайан.

— Ну, в трейлере же, — говорит Кевин.

— А мыться? — спрашивает Брайан.

— В мотелях, — говорит Кевин.

— Серьезно? — говорит Брайан с недоверием. — В мотелях?

— Ну да. Там можно притормозить у любого мотеля и за какие-то пару центов они пустят тебя в душ. Так Макс говорит. У нас все под контролем, чувак, — говорит Кевин беззаботно.

— О-окей, это хорошо, если тебе не хватает трешака в жизни, это нормально. Другой мой кореш, — ты его не знаешь, — мотался прошлым летом в Сербию после того, как порвал с девчонкой... Ну, то есть, она от него ушла, будем называть вещи своими именами, но Сербия ему зашла здорово, — говорит Брайан с сомнением и чешет кончик носа, а потом спрашивает. — А чего тебя вообще пробило ехать туда? Вот именно туда, а не в какое-нибудь еще странное место.

— Я рассказывал, — уверенно говорит Кевин, но Брайан мотает головой.

— Ладно, — говорит Кевин. — Мой дед был оттуда.

— Твой дед? — переспрашивает Брайан. — Который в Сан-Хосе, или который уже помер?

— Нет, — говорит Кевин. — Другой дед. Прадед. Про него написано в их исторических хрониках. У меня был толщенный зеленый двухтомник, помнишь? Исландские саги.

— А, это та книга, где все время вспоминают чьих-то родственников? Даже если про этих родственников потом вообще ничего не рассказывают. Я помню. Скукота! — говорит Брайан.

— Это та книга, где кому-нибудь все время отрубают ноги за то, что много трындит, — сердито говорит Кевин.

— А где именно было написано про твоего деда? Что за текст? — спрашивает Брайан, и Кевин задумчиво морщит лоб.

— Не помню, — говорит он в конце-концов. — Там вообще про какого-то родича его папаши больше шло. У того были терки с чуваками. Все дохрена грызлись и рубились, потом кто-то сгорел, а папашу прирезали, пока спал. Дед тогда был совсем мелкий, а его жена была натуральная ведьма и за пару дней до того, как те чуваки припёрлись их валить, видела стрёмный сон...

— Чё-т я запутался, — говорит Брайан и морщится. — Чья жена? Что за чуваки? Чё вообще там произошло?

— Так я же и рассказываю! Деда моего спасла мамаша-ведьма. Превратила в ягненка... или в козленка, хрен знает, не помню. Развела тех чуваков, как лохов, короче. Они завалили папашу и деда такие тоже хотят того... кокнуть. А хлоп! — деда то и нету. Мамаша закосила под дурочку, типа ничё не знает, а сами они его не нашли, — говорит Кевин и умолкает.

— И дальше? — спрашивает Брайан с любопытством.

— Ну, чуваки ушли ни с чем, а деда по-быстрому сплавили подальше, вроде в Норвегию. Обратно он не вернулся, и ничего интересного про него больше не писали. Кто-то из его сыновей потом свалил сюда, в Штаты, типа с экспедицией, или как это у них тогда называлось. Они вроде намутили себе деревню в Ньюфаундленде, там и остались. Назвали эту страну Вискиленд... — на этом месте голос Кевина несколько теряет уверенность, некоторое время он размышляет, а потом говорит. — В общем, как-то так. Колумба еще в плане не было, а чуваки уже вкурили дух Америки! По-любому выходит, я и мои предки — единственные реальные потомки первопоселенцев в этой стране.

— Да ты совсем загнался! — говорит Брайан и ржет.

— И когда же ты летишь, викинг? — спрашивает Брайан.

— Я же говорил, в октября. Через два месяца... нет, считай уже меньше, — говорит Кевин и мечтательно улыбается. Перед глазами у него — холодные воды, и льды, и фьорды, и паруса, и резные драконьи головы с разверстыми пастями, и ряды цветных щитов по бортам драккаров. Пусть сам он и не помнит, как называются эти плавучие штуковины.

Тор хохочет и мечет свой молот в черных тучах. Где летит Мьёльнир, там разряд электричества вспарывает небо, ранит землю, а от хохота бога у людей в домах стекла дрожат.

Нервно и весело хохочут парни, летящие по гладкому, черному от дождя шоссе на старом Ниссане Микра. До Рейкьявика меньше сорока километров и скорость очевидно превышена. Под креслами с шумом перекатываются пивные бутылки. Ливень заливает лобовое стекло, врывается в окна через опущенные стекла.

— Стой, мать твою! — кричит один, когда его приятель отвлекается от рулевого колеса, сунувшись в бардачок в поисках пачки жвачки. Кричит не ему, а тому типу, который вывалился на шоссе откуда-то с обочины, как чертова овца.

Удар. Тело влетает в лобовое стекло и тут же исчезает из поля зрения. Тормоза визжат, Ниссан несет по мокрому асфальту. Когда парни выбираются из машины, тела на дороге нет.

— Что... что за херня? — спрашивает водитель, задыхаясь от волнения. Его приятель смотрит в сторону. Что-то большое, черное, бесформенное и влажно мерцающее, но к несчастью все-таки похожее на человека, быстро удаляется от них вниз по желтоватому склону, поросшему мелкими цветками и низкой травой. Когда эта штуковина вдруг замирает на месте, приятель нервно дергается.

— Поехали отсюда, — говорит он и быстро лезет в машину.

— Мы сбили кого-то, надо вызвать медиков, — говорит водитель с истерикой в голосе, все еще глядя на пустое шоссе.

— Забей, забей. Поехали! — кричит его приятель и спешно поднимает стекла.

Офицер лениво перекатывает никотиновую жвачку из одного угла рта в другой и хмуро косится то в окна, то на своего приятеля.

— Что мне делать, Карл? — спрашивает тот и давит сигарету, четвертую по счету, в чашке с кофейной гущей вместо пепельницы.

— Сейчас время ланча, мы пьем кофеек. Сделаем вид, будто я не при исполнении, — медленно говорит офицер, — Так вот, как частное лицо я могу подкинуть адресок мастерской, где тебе недорого заменят стекло.

— Но тот парень... — говорит приятель.

— Слушай. Тела нет, следов крови нет, в списках пропавших никто не появлялся, а твой друг рассказывает, будто сбитый парень встал и ушел. Мне проверить его на наркотики? — говорит офицер.

Его приятель молчит и нервно терзает окурок, испачканный кофейной гущей.

— Что-то влетело в нас и разбило мне лобовое стекло, Карл, — говорит он, наконец. — Ты, черт возьми, видел мою машину. Причем тут наркотики!

— Камень, — говорит офицер. — Лучше думай, что это был камень. Иначе выйдет, что тебе встретился на шоссе Олаф Оддсон.

— Кто? — переспрашивает приятель.

— Олаф Оддсон. Драуг. Люди часто видят его здесь. Вреда от него немного, хоть и страшный черт. Говорят, он жил в этой округе и после смерти должен был преследовать какой-то род, но что-то пошло не так. Теперь он шляется вокруг и все время кого-то ищет, — говорит офицер.

— Драуг. В смысле, оживший мертвец, — повторяет приятель и на несколько секунд замолкает, пытаясь переварить услышанное, а потом начинает орать так, что люди в кафе оглядываются на них. — Ты издеваешься, да?! Ты, хренов укурок! Сходи сам проверься на наркоту, мать твою!

— Всю жизнь торчишь в Рейкьявике, да? Вытащи свою задницу из офиса и поговори с людьми на хуторах. Ты нихрена не знаешь об этой стране, — спокойно говорит офицер и лепит мокрый комок никотиновой жвачки к стенке пепельницы.

Капли лупят по воде и поверхность океана кипит бесчисленными всплесками, почти черная под темным низким небом в тучах. Олаф Оддсон бредет по кромке воды, будто вдоль стены, которой никто не видит. Его голова неестественно вывернута, а глаза неотрывно смотрят в океан. Если предположить, что у него все еще есть глаза и они могут смотреть. Олаф ищет.