Divenire

— А ты можешь нарисовать что-нибудь весёлое?

Катя вздрогнула и выронила из рук чёрный карандаш. На кровати сидела полупрозрачная девочка и болтала ногами. Её ушки были вытянутыми, носик длинным, на шее висел прозрачный жёлтый камень, а за спиной трепыхались два больших, ярких крыла, как у бабочки.

— Ты можешь нарисовать что-нибудь весёлое? — повторила девочка и улыбнулась.

…А ведь начинался этот знаменательный день совсем обычно. В семь часов раздался тихий стук, и дверь в комнату приоткрылась.

— Катя, подъём! — сказала бабушка ласково, но настойчиво.

Катя промычала своё согласие и глубже зарылась в подушки. Бабушка покачала головой, посмотрела на наручные часы, снова покачала головой и ушла. Дверь осталась открытой. Катя подождала, пока тихие шаги дойдут до конца коридора, резво вскочила с кровати и прикрыла дверь.

Через десять минут другие шаги, тяжёлые и мрачные, пробухали по лестнице и бесцеремонно вошли в комнату, даже не постучавшись. Катя лежала в той же позе, носом в подушку, рукой прикрывая голову, будто на неё всю ночь падали с потолка камни.

— Катя! — сказала вторая бабушка недовольным басом. — Завтрак давно готов, Муха заждалась. Живо вставай!

Катя приподняла голову и сонно сказала:

— Да встаю, встаю…

— Не встаю, а встала, — строго сказала бабушка и вышла, оставив дверь открытой.

Катя зарычала. Это повторялось изо дня в день. Каждое лето, когда в гости приезжали бабушки, она теряла всякое право на закрытую комнату. Бабушка Аня считала, что двери мешают ей видеть любимую внучку, а также дочку, бабушку Роду, собаку Муху и кошку Шушу. Бабушка Рода считала, что двери вообще не нужны, потому что в райском саду дверей не было.

Катя знала, что если не встанет в ближайшие десять минут, будить её придет мама, опаздывающая на работу, а значит, нервная. Видеть лишний раз нервную маму не хотелось, и Катя встала и умылась за рекордные пять минут.

Продолжение знаменательного дня тоже вышло обычным, как тарелка каши. Бабушка Рода отвела Катю в художественную студию, оттуда её забрала бабушка Аня и отвела на вокал, а оттуда Катя сама вернулась домой, пообедала и пошла в секцию фигурного катания. В шесть Катя была дома, и после ужина у неё оставалось целых два часа до сна, чтобы поработать над летней картиной для художки, по вполне предсказуемой теме "Лето". В представлении пожилой учительницы лето — это яркая, светлая, свободная пора. Лето четырнадцатилетней Кати никак не укладывалось в эти рамки. Первый набросок датировался первым июня, когда её душа ещё пела в предвкушении трёх месяцев свободы. Второй набросок появился в день приезда бабушки Ани. Третий, самый мрачный из всех, был начат в день приезда бабушки Роды. Его-то Катя и доводила до совершенства уже третью неделю. Маленькая птичка неизвестного семейства томилась в клетке на фоне заката. Птичка и солнце — кроваво-красные, а вокруг все темнее некуда.

Катя как раз тщательно вырисовывала чёрные контуры облаков, когда услышала:

— А ты можешь нарисовать что-нибудь весёлое?

Катя вздрогнула и выронила из рук чёрный карандаш. На кровати сидела полупрозрачная девочка и болтала ногами. Её ушки были вытянутыми, носик длинным, на шее висел прозрачный жёлтый камень, а за спиной трепыхались два больших, ярких крыла, как у бабочки.

— Ты можешь нарисовать что-нибудь весёлое? — повторила она и улыбнулась.

Так как Катя всё ещё ничего не отвечала, девочка спрыгнула с кровати и прошлась по комнате взад-вперед, подпрыгивая на вытянутых, как у балерины, носках и покачивая яркими крыльями за спиной.

— Ты кто? — спросила Катя наконец.

— Меня зовут Лё.

— А кто ты?

Кате уже не было страшно, хотя сердце всё равно колотилось как сумасшедшее.

— Я твоя муза, — ответила Лё, рассматривая корешки книг на полке над кроватью, и добавила, повернувшись к Кате и скорчив лицо в милой гримасе. — И мне ужасно скучно в последнее время. Ты можешь нарисовать что-нибудь весёлое?

— Да что ты заладила, — разозлилась Катя. — Ты ведь моя муза, наколдуй вдохновение — будет тебе что-нибудь весёлое.

Лё звонко рассмеялась.

— Я же колдую и колдую, а ты ничего дальше своего носа не видишь. Думаешь, с чего вдруг у тебя вчера с утра было хорошее настроение?

— Хорошее настроение? — повторила Катя недоверчиво. — Не было такого.

— А вот и врешь, а вот и было, — пропела Лё, взмахнув крыльями и взлетев к самому потолку. Катя вытаращила глаза.

— До того, как ты пошла завтракать, у тебя было отличное настроение. А ты взяла и испортила его.

Катя вспомнила. Вчера, когда она проснулась, на душе действительно было радостно, потому что воскресенье, а значит, никуда не надо идти, а значит, можно провести весь день у телевизора в обнимку с ведёрком мороженого. Но потом она спустилась в кухню, а там её поджидал папа с двумя билетами в зоопарк и тремя билетами в кино на вечерний сеанс. Он планировал обойти весь зоопарк с Катей, а потом встретиться в кафе с мамой и втроём пойти на семейную комедию. Мама, папа и Катя в кино — вот это и есть самая настоящая комедия. Или трагедия, как посмотреть. Мама всегда нервничает, а потом, когда они с Катей остаются одни дома, срывается и плачет, а папа покупает Кате всё, на что упадет её взгляд, и заискивающе улыбается. Папа ушёл от них два года назад, а они с мамой до сих пор не научились вести себя как нормальные взрослые люди.

— Оно бы у кого угодно испортилось, — буркнула она, не глядя на Лё. — Тебе бы таких маму и папу. И двух бабушек на всё лето.

— Хорошо, — сказала Лё, плюхаясь на стол рядом с рисунком птички в клетке. — А два дня назад? Когда ты встретила Егора на улице и он тебе улыбнулся? Разве ты не хотела потом нарисовать его портрет?

Катя покраснела. Егора с танцев она встретила в компании бабушки Роды, и от её зорких глаз в очках с толстенными стеклами не укрылся этот обмен улыбками. Всю дорогу она пытала Катю, что это за мальчик и почему это он ей улыбается, и под конец голова раскалывалась от той пирамиды лжи, которую пришлось построить. Она соврала, что увидела Егора впервые, что он просто напомнил её одноклассника Диму, поэтому она улыбнулась, и только потом поняла, что это не Дима, но не могла же она забрать обратно свою улыбку, и что Дима — просто одноклассник и даже не друг, и нет, бабушка, я не влюбилась, мы сидели за одной партой в младшей школе, а сейчас вообще не дружим, и так далее.

— Почему ты просто не сказала, что это мальчик, который тебе нравится на танцах? — спросила Лё, поигрывая жёлтым кристаллом на шее.

Катя молчала. Как объяснить полупрозрачной крылатой музе, что такое бабушка Рода, что такое танцевальная группа и Ленка, которая высмеивает всех и вся, и что влюблённость — это в фильмах и в книгах, и в реальном мире все гораздо сложнее? А Егор просто пару раз ей улыбнулся, вот и все. Разве обязана она теперь писать его портрет?

— А могла бы и написать, — сказала Лё с упрёком. — Я тебе такое вдохновение наколдовала, а ты…

— Подожди! — Катя вскочила. — Так значит, он сам бы мне не улыбнулся? Это всё ты сделала? Чтобы у меня появилось вдохновение?

— Ну… — начала Лё лукаво, но при виде расширившихся Катиных глаз сжалилась. — Да нет же. Он бы тебе улыбнулся. Ты же ему нравишься. А вот ты могла бы и не посмотреть в его сторону, потому что застеснялась бы бабушки.

Катя недоверчиво смотрела на свою музу.

— Вот что, — сказала Лё, тоже спрыгивая со стола. — Ты мне не веришь, а ведь я ничего не могу такого сделать. Я же не фея, всего лишь муза. Я не меняю мир, а помогаю тебе встретиться с миром. Могу повернуть твою голову в нужную сторону, чтобы ты увидела лучи солнца сквозь прозрачные облака, или кольнуть твою пятку, чтобы ты наклонилась и заметила пушистую синюю гусеницу. Могу ухнуть совой в вечернем лесу, чтобы ты встрепенулась и услышала журчание речки. Могу вселиться в твою Муху приступом бешеного веселья, чтобы она сорвалась с поводка и убежала в соседний двор, и ты бы побежала за ней и встретила свою подругу детства, с которой вы поссорились три года назад и всё никак не можете помириться. Что, что? Было, да?

Лё снова расплылась в хитрой улыбке.

— Тогда почему ты сейчас появилась передо мной? — спросила Катя.

— Потому что мне скучно! — Лё топнула ножкой. — Ты уже месяц не рисуешь ничего искреннего, яркого. Я все это время питаюсь твоей злостью, тёмными цветами и мрачными идеями! Что это за птица в клетке? Это ты? — она яростно ткнула пальчиком в незавершённую летнюю картину.

— Я? — растерянно переспросила Катя и вдруг поняла. Яркая птичка в клетке — это и правда она.

— Откуда взялась клетка? Почему раньше ты летала и пела, а теперь сидишь взаперти?

— А когда мне летать и петь? — вскинулась Катя в ответ. — До студии? В перерыве до вокала? Успеть повеселиться на секции? Я даже не могу нормально с девочками погулять, только занимаюсь, ем и сплю!

— Ну и кто тебе мешает всё бросить?

— Бросишь тут… Учительница в художке — лучшая подружка бабушки Ани, а бабушка Рода всю жизнь поет и мне того желает. На коньках мне когда-то нравилось кататься. Начнется учебный год, начнутся и танцы. Танцевать мне тоже нравится…

При последних словах она слегка покраснела.

Лё задумалась на пару секунд, потом снова — взмах крыльями, и она под потолком.

— Тебе надо сбежать.

— Куда? В твою волшебную страну?

— В мою волшебную страну тебе без крыльев не попасть, а доставать для тебя крылья — слишком большая морока. Нет. Ты сбежишь из дома. Ну, что ты сразу вскидываешься, как боевая лошадь? Не навсегда же. Так, понарошку.

— Сбежать понарошку? — Катя невольно заулыбалась.

— Ну да, — Лё тоже просияла. — Понарошку.

— На чуть-чуть?

— Да хоть на пару часов. Просто сбежать, а там будь что будет. Смотри, какая ночь красивая!

Лё схватила Катю за руку и подтащила к открытому окну. Лазурное небо уже темнело у горизонта, силуэты домов были будто нарисованы графитом. Ветер взметнул чёлку. Катя закусила губу. Сбежать понарошку? На одну ночь? Что она, с ума, что ли, сошла?

— Пошли! — воскликнула Лё и в мгновение ока вылезла в окно. Катя мешкала. Она оглянулась на комнату, задержала взгляд на рисунке на столе — тёмный, тоскливый, будто вбирающий в себя теплый свет настольной лампы. Эх!..

Вылезая на широкий каменный карниз, она оцарапала коленку, но даже не почувствовала боли. Запахи ночи закружили голову, и, не успев испугаться, она шагнула вслед за Лё в пустоту. Если бы крылатая муза не подхватила её под руки, лететь бы Кате с пятого этажа прямо в заросли шиповника под окнами. Но Лё легко, как пушинку, удержала её на весу и взмыла к молодой луне. Катя завизжала от страха и восторга. Резко похолодало, изо рта вместе с воплем вырвалось облако пара.

— Как же здорово! — прокричала Катя в мерцающую пустоту. Они летели всё выше и выше, к сверкающему полумесяцу, острому, как лезвие ножа, мимо птиц, мимо облаков, а Лё, напитавшись лунным светом, сияла как алмаз.

Когда Катю заколотило от холода, Лё спикировала вниз. От резкого снижения заложило уши и загудела голова, Катя сглотнула и почувствовала неприятный солоноватый привкус. Через мгновение её босые ступни с силой столкнулись с твёрдой поверхностью крыши, от удара она зашаталась и с трудом удержалась на ногах. Сумасшедший восторг полёта сменился болью в ушибленных пятках и странным опустошением. Голова всё ещё кружилась, и радостный хохот музы слышался как сквозь вату. Катя утёрла нос и почувствовала липкую влагу. Кончики пальцев были красными. Ну конечно. Носу нет никакой разницы, как она летает — самолётом или своим ходом. Нос полёты не любит.

— Ну что же ты, что же ты стоишь? — пропела Лё, кружась по крыше, раскинув руки. — Неужели тебе не понравилось, неужели ты не хочешь ещё летать?

— А где мы? — спросила Катя вместо ответа.

— Мы в центре твоего города. Смотри!

Лё простёрла руку, совсем прозрачную на фоне неба. Катя огляделась. Они стояли на крыше мэрии. Если завернуть вон за тот выступ, они окажутся рядом с городскими часами, что остановились лет десять назад. Она подошла к краю крыши и глянула вниз. Пока они летали, совсем стемнело, зажглись фонари. Круглая площадь перед мэрией была пуста, только тощий чёрный кот неторопливо мылся около фонтана. Он наверняка чувствовал себя королём ночного города, как она, Катя, чувствовала себя королевой.

— Смотри, — прошептала Лё прямо над ухом. — Смотри, это всё твоё.

Перед ними лежал город. Кто-то засыпал в темной комнате с задёрнутыми шторами, кто-то ещё пил вечерний чай при апельсиновом свете лампы, кто-то смотрел телевизор, и окно рябило цветом. Это был не просто город, а целый мир, и мир этот принадлежал ей, Кате. Сердце её забилось быстро-быстро, она начала лихорадочно озираться, и понятливая Лё мгновенно выхватила из воздуха блокнот с карандашом и протянула ей. Катя села на каменный выступ посреди крыши, закусила кончик карандаша, окидывая ночное царство жадным взглядом, и приступила. Рука летала над листком, линии рождались из пустоты и сами ложились так, как надо, очертания, формы получались живыми, выпуклыми. Она не знала, сколько так просидела, шея и ноги ужасно затекли. Все это время муза стояла сбоку, не напоминая о себе, и Катя успела забыть о ней, забыть, где вообще находится. Как только рисунок был завершен, Лё выхватила его из рук, критично осмотрела и коротко сказала:

— Недостаточно.

— Чего недостаточно? — обиделась Катя.

— Недостаточно свободно. Идем дальше.

— Снова лететь? — спросила Катя жалобно.

— Нет. Теперь мы прогуляемся.

Лё подлетела на пару метров, сняла кристалл с шеи, приставила его к глазу как монокль и пару секунд всматривалась вдаль.

— Я знаю, куда мы отправимся! Идем!

— Куда идем? Мы на крыше!

— Вниз идем. Ты что, никогда не лазила по водосточным трубам?

Лё опустилась на край крыши.

— Я даже слезу вместе с собой. Чтобы ты не расквасила нос.

— Если я упаду, я расквашу не только нос, — пробормотала Катя, подходя к ней и с подозрением осматривая верхний конец трубы. Труба выглядела шаткой.

— Папа не разрешает мне ползать на высоту, — сказала она против своей воли. Очень не хотелось показаться трусихой, но ведь папа правда ей так говорил.

— Значит, папа не разрешает тебе жить! — воскликнула Лё возмущенно, обвила трубу ногами и соскользнула вниз.

— Да что ж такое… — пробормотала Катя и присела на край. Лё уже была внизу, смотрела на неё, запрокинув голову и весело скалясь.

— Ну же! — крикнула она. — Так и будешь жить на крыше?

— Эх! — сказала Катя и, зажмурившись, начала спускаться. Через минуту ей почудилось, что левая нога коснулась прохладных каменных плит, и, всё так же не открывая глаз, она отпустила руки.

Лет пять назад она училась ездить на велосипеде и боялась разворачиваться, и тогда ей тоже было легче это делать с закрытыми глазами. Так можно не видеть опасности и доверять инстинктам. После того, как она свалилась в канаву, полную крапивы, папа сказал: "Доверяй, но проверяй. Глаза нам даны, чтобы видеть". Хорошие слова, подумала Катя, когда летела вниз. Летела недалеко, метра полтора, но попу и гордость ушибла знатно.

Со стоном поднявшись на ноги и отряхнувшись, она огляделась. Сверху ночной город выглядел открыткой, отсюда же он смотрелся вполне настоящим. Настоящим и опасным. Кот, до этого невозмутимо намывавший лапу, поднял голову и посмотрел на неё жёлтыми глазами. На боковой улице раздался скрип, а потом такой звук, будто кто-то разбил яйцо о стену дома. Катя сглотнула. Королевой этого города была всё же не она, а какая-то другая Катя, та, которая смотрит на всё со своей безопасной крыши.

— Ну? — раздался голос прямо над ухом, и она подпрыгнула. Лё подкралась совсем неслышно.

— Ты готова? Побежали!

— А куда мы идём? — спросила Катя, увлекаемая своей музой в сторону… О нет! Они шли в сторону той боковой улочки. Днем по ней можно срезать дорогу к парку — зелёному, шумному и весёлому. Но это днём. На что похож ночной парк, Катя боялась даже подумать.

— Какая же ты трусишка, — говорила Лё, вышагивающая впереди неё беззаботно и отважно. — Хочешь рисовать морские глубины — и боишься воды. Когда я всё-таки уговорила тебя сходить на шоу рептилий, ты тряслась от страха три часа напролёт, и всё, что потом смогло вылиться на холст красками, это разноцветный хвост тритона! Помнится, когда я вдохновляла Айвазовского, он мог…

Катя сбилась с шага.

— Ты вдохновляла Айвазовского?

— И не его одного. Но ты меня перебила. Так вот, когда я вдохновляла Айвазовского… Смотри-ка, мы уже на месте!

Вопреки страхам, в парке горели большие круглые фонари. В их свете тополя казались призраками каких-то других, древних деревьев. Катя поёжилась и спросила:

— И что мы тут будем делать?

Ответа не было. Только что Лё пританцовывала рядом, и вдруг пропала. К горлу подступила тошнотная паника, руки запотели и чуть не выронили блокнот.

— Лё? — позвала Катя и испугалась собственного голоса.

— Я тут, — послышался голос от кустов, до которых не доходил свет фонаря. Катя подошла к ней, присмотрелась.

— Что там такое? — спросила она шёпотом. Вместо ответа Лё ткнула пальцем в середину куста, а оттуда выпорхнули зеленые огоньки.

— Светлячки! — ахнула Катя. — Я никогда их не видела!

— Красавцы, правда? — с гордостью спросила Лё, наблюдая за самым маленьким и бестолковым жучком, мечущимся над листьями. — Давай ты.

Катя дотронулась до листьев и отпрянула, когда на неё вылетела светящаяся стайка и рассыпалась фейерверком по зеленой траве. От красоты защемило сердце, и она села прямо на землю, раскрыла блокнот и попыталась выплеснуть на бумагу хотя бы частичку этого волшебства. Когда она поняла, что без цветных карандашей не справиться, Лё с готовностью сотворила новенькую пачку. И снова прошло не меньше часа, прежде чем рисунок был закончен.

— Мило, — сказала Лё, оценивающе посмотрев не на рисунок, а на Катю. — Но глаза недостаточно горят. Идем!

— А долго мы так будем? — поинтересовалась Катя, с трудом поспевая за музой, не идущей, а бегущей по росистой траве.

— Пока ты меня не убедишь.

— В чём?

— Что ты жива! Что ты вдохновлена и хочешь рисовать! Что ты любишь этот мир и готова исползать его весь, чтобы познать!

Лё всё ускоряла и ускоряла шаг, и Катя начала уже отставать, но вдруг они остановились. Парк давно остался позади, перед ними убегала вдаль старая набережная.

— А знаешь, — пропыхтела Катя, держась за бок, — ты стала ярче.

— Ярче? — спросила Лё рассеянно, вглядываясь в звёздное небо.

— Да, ярче. В комнате ты была полупрозрачная, как… Не знаю, как копировальная бумага! А сейчас выглядишь почти как человек. Не считая крыльев, конечно.

— Смотри! — Лё ткнула пальцем вверх.

— Что там?

— Ну смотри же! Подойди сюда!

Катя встала рядом с ней. Лё показывала пальцем в небо, но там не было ничего, кроме звёзд и легких облаков.

— Не видишь?

— Не вижу.

— Эх… Ну-ка, двинься. Давай, давай, вперед. Ну, видишь?

— Да нет же! — Катя вглядывалась в тёмную синеву до боли в глазах.

— Еще двинься, чуть правее…

Лё всё подталкивала и подталкивала её вперед, и вот уже Кате показалось, что она что-то увидела в прорези облаков, что-то там мелькнуло, как птица, или не птица, а хвост кометы… Она запрокинула голову, вытянулась на цыпочках, Лё дотронулась легонько до её плеча и…

Не успев даже взвизгнуть, Катя запнулась о низкую перегородку и с громким всплеском упала в воду. Мир перевернулся, небо стало морем, а земля пропала. Катя пыталась вынырнуть и набрать воздуха, отчаянно барахталась, но ничего не могла сделать и снова уходила под воду. Паника вырывалась из неё громким воплем, но его заглушала всё та же вода. Где же Лё, почему не спешит на помощь, ведь Катя совсем не умеет плавать…

И силы оставили её. Ослабшие руки и ноги перестали бессмысленно дергаться, голова опустела. Она расслабилась и приняла неизбежное. Мягкая волна нежно накрыла её, качнула в объятиях и — вытолкнула на поверхность. Катя лежала на спине, не шевелясь, но не тонула. В глазах начало проясняться, она снова видела острую луну, звёзды и Лё. Муза парила над пирсом, как две капли воды похожая на бабочку, — смеющуюся, бессердечную бабочку.

Когда Катя вылезла из воды, она знала, каким будет следующий рисунок. Её блокнот чудом спасся, выскользнув из рук за секунду до падения, и она подозревала, что у чуда было имя.

Первым на чистом листе бумаги появилось ночное небо, нарисованное схематичными штрихами, с алмазами звёзд и осколком луны, потом очертания тёмного пирса, потом невесомая фигурка с большими, яркими крыльями… Это рисунок Катя делала дольше всего. Особенно старательно она прорисовывала черты лица — тонкие, изменчивые, похожие одновременно на обеих бабушек и немного на маму.

— Вот это, — тихо сказала Лё, наблюдающая за ней из-за спины, — это творение художника. Когда тебе будет страшно, вспомни о том, что ты умеешь так рисовать.

Катя кивнула. Почему-то горло перехватило, наверное, наглоталась солёной воды… Рисунок был закончен, и постепенно просыпались все чувства — холода, голода, боли в отшибленных пятках, поцарапанной коленке и легких.

— Ну что, полетели дальше? — спросила Лё, пританцовывая на краю пирса и разглядывая в воде своё отражение. Она сияла красками, жизнью, энергией — всем тем, чего Кате сейчас так не хватало.

— Я хочу домой, — сказала Катя, с трудом поднимаясь на ноги.

Лё перестала танцевать.

— Уверена?

Катя искала обиду или разочарование в её голосе, но не нашла ни того, ни другого. Муза была серьёзна и немного грустна.

— Я хочу спать. Хочу обратно к бабушке Ане и бабушке Роде. Отведи меня домой.

Она знала, что звучит, как капризный ребенок, но, в самом деле, разве это так плохо — хотеть домой?

Лё доставила её до квартиры в мгновение ока. Вот она подхватывает её уставшее тело, а вот уже мягко опускает его в расправленную кровать.

— Пока, Лё, — сонно сказала Катя, натягивая одеяло до подбородка. — Приходи ещё.

Никто ей не ответил, только качнулась занавеска, будто от ветра.

Следующее утро началось как обычно. Деликатный стук в дверь, и ласковый голос бабушки Ани:

— Катя! Деточка, вставай. Уже утро.

Мягкие шаги обратно по коридору и приоткрытая дверь. Скоро придет бабушка Рода. Катя осторожно пошевелила ногами. Ничего не ныло. Она подняла руку и потрогала волосы — сухие. Так это все приснилось? Лё, ночная прогулка, три рисунка — все это был странный, яркий сон?

Она открыла глаза. На голубом потолке уселось три радужных солнечных зайчика. Катя перевела взгляд на окно, и лицо её расплылось в улыбке. Старенький ловец снов, привезенный папой с отдыха сто лет назад, валялся на подоконнике, а его место занял трёхгранный жёлтый кристалл.

Когда спустя десять минут бабушка Рода грузно и грозно зашла в комнату, Катя сидела на кровати по-турецки. Перед ней лежали три рисунка — один простым карандашом и два цветных. Бабушка присела рядом и взяла третий рисунок, самый яркий.

— Когда успела? — спросила она ворчливо, но одобрительно.

— Вчера. Перед сном.

— Что это у тебя настроение такое хорошее? Влюбилась?

— Ой, бабушка… — сладко потянулась Катя. — Да! Влюбилась!

— Да ты что? — ахнула бабушка, забыв про строгость.

— Да! — Катя вскочила с кровати и закружила по комнате. — Да, да, да! Я влюбилась и обо всём тебе расскажу! И знаешь что?

Катя внезапно стала очень серьезной, села рядом с ошалевшей бабушкой, заглянула в глаза.

— Спасибо тебе большое, что приезжаешь каждое лето. Я так вас всех люблю, но никогда не успеваю сказать… И можно я брошу вокал?

Конечно же, ничего толком не изменилось, хотя Катя бросила вокал. Бабушки всё так же забывали закрывать дверь и стучаться. Катя всё так же обижалась на них и с трудом вставала по утрам. Только теперь они чуть чаще пили вместе чай и смотрели телевизор, папа стал чуть меньше заискивать, а мама чуть меньше нервничать. А когда Кате делалось страшно, что это всё ненадолго и вот-вот испортится, она смотрела на рисунок крылатой музы над кроватью и улыбалась, и жить становилось чуть легче.