Акрибофобия

Решил уйти из дома. Забодали. Пусть знают!

Навсегда.

Оделся. Взял старую фотографию, розовые очки и любимый пистолет. Ботинки нахлобучил, шапку обул. Ты куда, спросили они. К чертям. Хлеба на обратной, милостиво пробурчали. Ага, ждите.

В подъезде полупрозрачная Либби. Я с тобой, говорит. В одной набедренной повязке? Ну и что, зато вижу в темноте. У нее музыкальные пальцы.

Автобусом рулила синяя зубная щетка. Подпрыгивала на сидении. Слушала бони эм, курила стюардессу. Остановки объявляла на французском. Мир привычных вещей в окне. Киоски союзпечати. Коробейники и кентавры. Переполненные библиотеки. Красивые женщины несут колбасу в рюкзаках, туалетную бумагу, колготки. Либби дышит в затылок, прикасается к шее папиллярным узором, хорошо одетые, из бомбоубежища через дорогу вышли под руку Эрекция и Коитус, наши корпоративчики в пятой палате общежития зомбистроительного института им. Кофф. Сколько лет прошло? Постарели, такие же красивые, жизнерадостные. Захотелось кофе растворимого.

Куда мы едем, спросила Либби. Она тихо стонала, вязала шарфик. К чертям. Нет, сначала на войну. Ненавижу войны. Тебе бы выпить кофе. Мы вышли из автобуса возле перевернутого танка. Он был похож на мою обворованную растерянность. Пахло самоваром и нафталином. Сквозь лопнувшую гусеницу пророс черный подснежник. Я выхватил любимый пистолет и трижды выстрелил в небо. Война прекратилась. Веселый пьяный начальник бомбометов повесился на шарфике. Раненые и убитые поднимались из луж, отряхивали мундиры и халаты, брели, брюзжа и ухмыляясь, к воротам. Царила весна и мода на плюрализм. Сверху сквозь дырки сыпались леденцы и лещина.

В элитной пельменной горбатый редактор выдал нам красный поднос. Я выпил кофе, сивуху, божоле, сцеженное грудное молоко, прошел в кабину, дернул молнию, на бачке сидел карлик нос, похожий на цензора. Черт, крикнула уборщица, выталкивая меня в фойе. Там стояли и лежали. Наша очередь подошла через девять месяцев. Либби вязала второй носок, ругала болливуд. Какие ваши прытензии, спросил безрогий черт в голубом подгузнике. Мальчик. Педрилло, подумала голодная Либби, я пырнул ее своим личным локтем, торчащим из собственного предплечья. Подал рапорт, как полагается, в трех

…с улыбкой. Мусорное ведро, они все время кидали туда пустые литровые пакеты из-под сока. Несмятыми, понимающе кивнул безрогий. Глянул мельком в планшет, двести три. Что вы, канцлер, гораздо больше! Двести три раза вы их обругали и послали к нам. Не мог он, доктор, терпеть, встряла голодная. Да, господа, это бич современности, последних двух тысяч лет, непонимание уважения нетерпимости. Хырня, двумя словами.

Вокруг разлито предчувствие патриотизма. В портреты йорика швыряют томатные гвоздики. Кажется, что завтра никогда. Сидим в люльке чертового колеса, миллион часов обозревая окрестности. Моему рапорту дан ход. Двести три проклятия плюс тысяча — популизм, гениталии, телевизор, зарплата, лицемерие в ранге целомудренности. Их всех заберут черви. Черти? И они. Пусть не кидают пакеты в ведро! И не волокут по полу скрежещущее. Улыбаются утром. Целуют ночью. Да ты параноик. А кто не? Поцеловать — проблема? Ох, парень, а то ты не знал. А ты черт, сволочь ты! А кто не? Дай патент. Не дам. Ну и черт с тобой.

У тебя на спине буква судьбы. Найди троих заклейменных, слово прочитаете, патент получите. Либби, какая у меня буква? Да ты голый! Букву, леди, назовите. Я буков не разумею. Кальку приложи, карандашом обведи, зачем скальпель схватила. Хрясь. Буква "ж", какое слово, жлоб, жуир, жаба? Прилепи кожу обратно, спине холодно. Женицца б тебе надо. Нет, Либби, лучше сосиски… стоп, Либби, перекрути назад. Там, где жаба? Нет, жена. Женицца б тебе надо. Я женат! Ой, удивил, держи. Зачем мне третий носок, куда мне его натягивать?

Чем тебе пустые пакеты не угодили? Отнимают полезное пространство у перспективного потенциального мусора. Ключевое слово? Мусор. Потенция.

Это она виновата. Это ты виноват. Я всегда хочу! В усладу своего хотения зубы надо чистить, ты на нее прыг, а от тебя фу, где твоя синяя зубная щетка? Где, где. Ага. Ну, забыл разок-другой. Двести четыре раза она тебя послала, а ты ноешь про поцелуи. Черта насмешил. Переругиваясь, мы достигли толпы митингующих. Транспаранты торчали, как надгробия. Красивые мужчины сурово трясли пустыми пакетами из-под сока, возле каждого терлась озябшая либби. Ищи своих однобуквенников. Офанарела, как в такой куче, одеты все. У тебя есть розовые очки-велосипед. Они голые! Зато умные. Вон у того вшивого буква "п" на лопатке. Не думай. Хрясь.

Прыгнули в картонный автобус. Рулил смешной противный окурок. В окне привычный мир. Пирамиды. Талоны. Очереди, родные анекдоты, родные авторы. Безысходность восторженных паяцев. Ты забыл снять розовые. Ох, полегчало! Школа, смотри, зайдем на минуту. Глубоко копаешь, однако. Второй класс, смотри, воскресник, мы пол мыли тряпками, она плавно запястьем вытирала лоб, удивительным женским движением. Звенит на виске локон дореволюционный. Либби? Да, уже тогда либидо играло. Врешь ты все, и зигмунд твой провокатор.

Есть буш? Вон элитный трактир. Здесь хлеб не сохнет в хлебнице. Поднос оранжевый, эфиоп лиловый. Манка без комочков, овсянка не птичка, перловка, холодец с хреном, гематоген. Пошел в кабинку, дернул молнию, на бачке сидит дровосек, потрошит волка. В рай, болезный? Агатовая вода под жемчужной паутинкой, словно из стакана шепот, шуршание, зеркальный карп в молоке. Кьеркегора читал? Вру: а кто не читал, на канцлера надежда, мать ее. Чью? Ога, тебе путь в креатив, там помогут. Злые они. Малыш, малыш…

А сколько похоронили.

Помнишь.

Пусть мне осталось пять минут. Не хочу, чтобы их наказали.

Не выпендривайся, кстати, твой дом вон вон вон.

Вошли в подъезд. Стоит высокая, суровая, в платке толстом. Корона в брильянтах, во рту нитроглицерин. Как на старой фотографии. Любби? Обняла, гладит, дышит, раскачивает, как повешенного. Любит. Иди.

Как пойду, ноги трамваем.

Любит.

Возвращайся, пятиногий.