D(moll)-tox

Где?

Где-где… В ре-миноре!

В ре-миноре заунывно постанывала флейта — тот еще штопор для вынимания души. Знал ли это хитрец из Гамельна? Наверное, догадывался, издевательски посмеиваясь в густую бороду и поводя инструментом перед послушным стадом, словно дирижерской палочкой. Кларнет, гобой, свирель…разные имена, а суть неизменна: одна палочка и туева хуча дырочек. Воздух заполняет пустоту, и рождается волшебство.

Люди — такие же флейты, недописанные романы, пазлы с закатившимися под шкаф деталями. Сороки-воровки: тащат извне в пустоту собственной недосказанности, что под руку попадется, каждый на свой лад. Схватил! И вот тогда только наступает целостность, накатывает совершенство.

Что?!

Что происходит дальше? Целое трудно удержать. Пять-шесть-семь лет новизны и… Энтропия, страсть к саморазрушению. Возврат к избытку пустоты. Чтобы снова жадно впитывать в себя и, преображаясь, преображать, отыскивая смысл продолжаться.

Зачем?!

Зачем тогда всё?

Хотелось бы знать…

Флейта, оставь во мне хоть немного! Сегодня ре-минор.

И лампа не горит.

Моузес старался не думать так, но уж слишком вечер был тих. Да еще эта флейта. Нужен свет. Что если включить свет и разогнать сгустившиеся на душе сумерки? Для этого необходимо встать и добраться до включателя. Бесконечно долгий путь в темной пустой комнате.

Но это последнее, что можно было еще сделать. Он поднялся, слегка шатаясь. Хорошо, что поздний вечер раскрасил комнату в темные тона, а то пришлось бы как-то мириться с ее мерным покачиванием. Не зря неизвестный виноградарь собрал полвека назад десять горстей подернутых легкой осенней паутинкой ягод. А после душил их, пока они не пустили живительный сок. Хранил их кровь в огромных просмоленных бочках. Ой, не зря!

Дьявол! Моузес споткнулся о складку ворсистого ковра, лихорадочно переступил с ноги на ногу и забыл про левую руку. Не ожидая предательства, пальцы судорожно дернулись и выпустили то единственное, что еще оставалось у Моузеса. Бокал с остатками вина обидчиво звякнул и щедро оросил пол содержимым.

Не выкрутиться. Придется проделать путь до конца и включить свет. Теперь уже хотя бы для того, чтоб убрать остатки разбитого бокала и наскоро высушить ковер. Сельма завтра обнаружит — будет не в себе. Оно и понятно: ковер дорогой, муж разгильдяй. Нужно включать и сушить.

Он сделал еще три неуверенных шага и уперся вытянутой рукой в стену. Включатель должен был обитать где-то здесь поблизости. Моузес принялся шарить в потемках. Проводил рукой по шершавости вычурных обоев так нежно, как в давние времена не стал бы гладить упругую Сельмову гордость — ее фигурный зад без капли лишнего жира. Осторожно, как игрок в покер берет со стола карту, опасаясь спугнуть удачу.

И вот она пришла к нему! Моузес нащупал сглаженные края пластикового квадратика и так же осторожно нажал на то, что по его расчетам было кнопкой.

Свет посетил его на краткий миг, а затем раздался глухой хлопок. И снова вернулась набравшая уверенности и силы после такой безоговорочной победы темнота...

И черный кабинет.

Физиономия дока Плейшнера лоснилась жирными бликами и лучилась удовольствием общения.

— Так вы говорили по поводу заниженной самооценки, — повторил он услышанные недавно от Моузеса слова. Только слегка изменил интонацию, поставив ударение на слове "заниженной". Так уж полагается психологам. Так быстрее.

— Да нет же, док, все не так! — Моузес отрицающе замотал головой. — Поймите, я не считаю себя неудачником.

— Я и не говорил такого, — уклончиво прошамкал Плейшнер огромными потрескавшимися в уголках губами. — Просто стараюсь вместе с вами докопаться до сути проблемы. Помочь, так сказать.

"За те деньги, что имеешь из-под меня, ты уж точно должен помочь, старый ты переводчик воздуха! Пускай даже своим беззубым ртом облегчить страдания пациента!" — зло подумал Моузес, но вслух сказал только:

— Давайте продолжим.

Плейшнер согласно кивнул и вновь превратился в образец внимания и сочувствия.

Моузес обвел глазами оклеенные черными с золотым тиснением обоями стены кабинета и простонал:

— Понимаете, док, я потерял нить жизни…

Он начал рано и брал упорством. На оставленные отцом деньги приобрел китайскую закусочную за два квартала от их дома. Работал с остервенением, но через два года с треском прогорел.

Чудом добился кредитования и вложил деньги в ремонт подержанных автомобилей. Но на этот раз, наученный горьким опытом, вел дела осторожней. Что, собственно говоря, не помешало почти завалить и это начинание. Но беда, проведя острым ножом у самого горла, обошла стороной. Клиентская база росла, а с ней множилось и количество нулей на его банковском счете.

Твердо встав на ноги, Моузес получил диплом экономиста. И теперь уже, имея за плечами багаж финансовых знаний, свел дебет с кредитом и женился. Сельма стоила и того и другого. Каждый доллар, вложенный в нее днем, она с лихвой возвращала по ночам. Да так усердствовала, что соседи не раз угрожали вызвать полицию и покончить раз и навсегда с этими "Содомом и Гоморрой".

Моузес играл на бирже, Сельма — на струнах его сердца. И с каждым годом у них получалось все лучше. Росли дети и рента. Исчезали материальные трудности, поначалу превращаясь в небольшие неприятности. А затем, и они растворились.

Вот тогда-то он и засбоил. Целое трудно удержать. И проснувшись однажды утром, он осознал, что не видит пути для движения вперед. А еще хуже — не видит препятствий.

Сменить род деятельности? Сделано. Но и тут вожделенное давалось в руки слишком быстро и ценилось все меньше.

Сельма только сочувственно кивала, не зная, что посоветовать и чем помочь.

Первый раз он ударил ее, так и не сообразив, что сделал, будучи мертвецки пьян. Лишь наутро увидел пунцовое пятно на ее предплечье. В первый раз она смолчала, хоть и не должна была. Возможно, все еще любила человека, готового ради одного ее слова завернуть Монблан в подарочную упаковку и положить его на ее прикроватный столик.

Потом был второй раз…наверное, третий, этого Моузес тоже не мог с уверенностью утверждать.

Да, он быстро постигал тайны мастерства и добивался успеха. Но за лесом не разглядел деревьев. Чем быстрей он шел по тропе ведущей вверх, тем быстрее добирался до ее завершения. Получал желаемый трофей.

И что дальше? Пять-шесть-семь лет новизны и… Энтропия, страсть к саморазрушению. Дальше-то что? Возможно, не стоило очень уж торопиться?

Хотелось бы знать…

Продираясь сквозь глубокую, затянувшуюся депрессию, он как-то проснулся наутро, все еще слыша неведомо откуда взявшуюся в голове фразу:

— Профессор, я предлагаю ввести в курс детоксикации объект "любовница". Чтобы встряхнуть…

И столь же непонятный ответ:

— Что вы, голубчик! Ни в коем случае! Так мы всё только испортим…

В тот вечер его всё-таки откачали. Хотя и при экстренном промывании желудка снотворное вываливалось из него серыми слипшимися комками.

На площади полки.

Люди с оружием появились в городе на рассвете. Моузес так и не уяснил, за что или с кем они боролись. Но делали это очень быстро и сноровисто.

Затрещало и ударило. Дверь его дома просела и, сорвавшись с петель, влетела внутрь. Дым и искры, снова трескотня где-то вдали, за стеной.

Грубые хриплые крики: "Двое взрослых, двое детей! Дальше чисто! Баба сопротивляется!"

Ответ Моузес не слышит.

Сельма… ее тащат за волосы.

Визг.

Ноги скользят по лестнице, кое-где оставляя за собой темно-коричневые полосы.

— Стойте! — кричит он из последних сил. — В сейфе… я заплачу!

Кто-то негромко засмеялся прямо над ухом.

Засмеялся и ударил, именно в таком порядке…

Тьма, как единственная возможность избавления.

И ждет в стволе патрон.

Моузес очнулся в просторной комнате, тускло освещенной единственной слабой лампочкой на потолке. Стены комнаты тонули во тьме. Нет, не так — ему на миг показалось, что и там, за этими стенами, воцарилась такая же густая, жирная темнота. Во всем мире. И только эти стены еще худо-бедно удерживают ее на расстоянии нескольких шагов от Моузеса.

Все его тело ныло, а правая рука из-за оттока крови еще и не двигалась.

— Есть здесь кто? — позвал он тихо. — Воды…

Но голос обратился в неслышимое даже ему самому шипение. Он собрался с силами и попробовал еще. С тем же результатом…

Снова беспамятство, сквозь которое он расслышал знакомые голоса:

— Он выдержит, профессор?

И ответ:

— Не беспокойтесь, все под контролем. Уже недолго осталось…

Мрак и мрачные мысли окутали его, спеленали еще крепче. Так, что, казалось, он начал задыхаться под их давлением…

Господи милосердный, он и не представлял, что за несколько часов все может так резко перемениться. Кто все эти люди с оружием? Почему пришли к нему? Или же это так повсюду? Пришли и, долго не раздумывая, разрушили его жизнь.

Его жизнь…его жизнь…

Ту, которую он проклинал тысячи раз!

Господи, каким же он был глупцом! Ругал свое размеренное, правильно-монотонное существование! Корил его за скучное однообразие! Жрал горстями снотворное, мечтал об опасной бритве. Все готов был сделать, чтобы только исчезла серость!

Желания нужно говорить тише. Эти сволочи имеют свойство сбываться! Вот теперь однообразие исчезло. И что? Эта перемена принесла ему радость? А может быть, его жене и детям принесла? Боже, где они сейчас? Хоть бы живы… Господи, пусть они будут живы! И все. Пускай вновь тоска и серость. Только бы живы!..

Дверь скрипнула и отворилась. Из дверного проема хлынул нестерпимо яркий свет, и Моузес от боли зажмурил глаза.

— Это ты тут пить просил? — спросили у него.

Моузес постарался прохрипеть короткое "да". Но только обессилено пошевелил губами.

— Ладно, сейчас напою, — услыхал он и почувствовал, как его схватили поперек туловища и поволокли в залитую светом комнату.

— Что я вам сделал?! — прошептал он, напрягая чудом вернувшие часть былой силы связки.

Голос услышал его. Коротко хохотнув, он согласился:

— Вот-вот. Что ты мне сделаешь?..

В последнее мгновение он успел рассмотреть бурый от крови стальной крюк, промелькнувший перед глазами. И тут же заорал, почувствовав себя с ним неделимым целым.

Привет, мы будем счастливы теперь и навсегда.

Моузес плыл через боль и крик целую вечность. Его размазало по несуществующему времени, подобно податливому сыру в кальзоне. Не понимая, где, а тем более как, он путешествовал от момента собственной смерти к жизни, а затем обратно. Миллионы раз проживая акт разрушения, разлетался на сбивчивые мысли, на сгустки плоти и, повинуясь чьей-то злой воле, собирался вновь.

Когда тьма выплюнула его, основательно пережевав, Моузес был не уверен, что знает, кто он и зачем все еще существует. Но ничего изменить не мог. Только открыть глаза.

Полупрозрачная золотистая полоса света вокруг него мерцала и выжигала зрачки. Он уже было хотел снова спрятаться за собственными веками, но окружающее пощадило его. Свет стал меркнуть и распадаться на сектора, пока окончательно не превратился в две медленно вращающиеся тонкие полосы. Затем погасли и они.

На фоне серого пропитанного тусклым светом потолка появилось лицо. Моузес не удивился, осознав, что за границей жизни существуют люди. Странно было, что он знал этого человека.

— Док…— прохрипел он, пытаясь снова привыкнуть к собственному голосу.

— Как вы себя чувствуете, голубчик, — негромко поинтересовался Плейшнер и положил слегка подрагивавшую руку на его плечо.

Моузес некоторое время мысленно ощупывал все части вновь обретенного тела, а потом признался:

— Как дерьмо.

Док хитро подмигнул ему и успокоил:

— Это нормально.

Он приложил ладонь внешней стороной ко лбу Моузеса, пальцем оттянул нижнее веко и повторил уже более уверенно:

— Это нормально. Вы полежите-ка, голубчик, а мы сейчас блокировочку снимем.

Плейшнер чем-то глухо щелкнул и в тот же момент…

Флейта. Штопор для вынимания души. Тот самый ре-минор. Мелодия рванулась в беззащитные уши и воскресила его снова. Наполнила новым знанием, а может быть, просто вернула украденное прежде.

Вспомнил, теперь он все вспомнил.

Когда флейта уснула, вернулся Плейшнер.

— Ваше имя? — строго спросил он.

— Андре.

— Замечательно, — согласился док и добавил: — Моузеса забудьте, нет его больше.

Моузес окончательно обратился в Андре и тут же уничтожил половину себя.

— Год? — продолжал изгаляться Плейшнер.

— Две тысячи тридцать четвертый.

— И тут угадали.

— Водички бы, — попросил новоиспеченный Андре, чувствуя, что на языке выросли огромные соляные сталактиты и сталагмиты.

— Погодите, рано еще, — ласково сказал док и снова потребовал: — Отвечайте, где находитесь.

— Реабилитационная клиника СПРЛ, отделение шоковой терапии.

— Точно так, синдром приобретенного разрушения личности. Черта с два сразу выговоришь, да? — просиял Плейшнер и махнул куда-то в сторону: — Подойдите!

Лицо Сельмы выглядело изможденным, на лбу поселился целый выводок морщин. Лишь глаза все так же горели.

— Милый… — всхлипнула-простонала она.

— Все хорошо, — успокоил он ее, как умел, а умел не слишком, — теперь все будет хорошо.

Произнес и с удивлением понял, что полностью уверен в сказанном. Перед глазами все еще стояла картина окровавленной супруги, безвольно сползающей вниз по лестнице. В ушах визжали его дети. Это не смогла вытравить даже флейта. А боль от проткнувшего легкое крюка не отпускала.

Да, он знал. Теперь все будет хорошо. Они проживут длинную спокойную жизнь. Даже скучную, непременно скучную! Проживут вместе!

Слеза Сельмы обожгла щеку, а ее губы — вторую.

Сельма помогла ему одеться и встать. Вместе они прошли по залитому мягким светом коридору, прижимаясь плечом к плечу, держась за руки.

На самом выходе Андре остановился.

— Погоди, — попросил он с досадой в голосе, — я даже не поблагодарил.

Сельма нахмурилась впервые с момента его пробуждения.

— Ты еще так слаб, — укорила его она.

Андре сильней сжал ее руку. Меньше всего ему хотелось сейчас отпускать свою Сельму. Но он только сейчас полностью осознал, что ему вернули. Поэтому ответил решительно:

— И все-таки мне надо вернуться. Жди здесь, я быстро.

Дверь кабинета шоковой терапии была не закрыта. Он, не торопясь, подошел к ней, обдумывая все слова, которые сейчас скажет. Но когда приблизился вплотную, услыхал голос Плейшнера.

— Не знаю, я даже не знаю, — с сомнением протянул тот.

— Что не так, профессор? — вопрошал второй, тот самый, что предлагал ввести в курс детоксикации объект "любовница".

Док, помедлив, ответил с тоской в голосе:

— Этих с разрушением все больше. Мы не справимся. Как там стенают в сети…хм…СПРЛ — бич двадцать первого века.

— Но ведь все прошло удачно!

— Нет, этого-то мы вытащили на ремиссию, — нехотя согласился Плейшнер, — но…

— Я преклоняюсь…

Некоторое время в кабинете стояла тишина, словно никто из говорящих не решался озвучить то, что всем и без того известно. Наконец Плейшнер нарушил молчание:

— Вытащить-то вытащили. Но надолго ли?

А затем добавил уже более энергично:

— Знаете, что… А запишите-ка этого Моузеса на повторную коррекцию.

— Но-о-о…

— Да-да, где-то через полгодика, — док был неумолим, — я думаю, симптомы вернутся, и нам придется выдумывать что-то еще…

Андре почувствовал, как вроде бы умерший Моузес где-то глубоко под сердцем напрягся и сжал кулаки…

Привет, мы будем счастливы теперь.

И навсегда?