Messenger

Дорогая Кити, я пишу тебе поспешно для того, чтобы хоть как-то оправдать свой внезапный отъезд и сообщить дурное известие — я сошёл с ума. Да, сперва я сомневался и не верил сам, но внутри меня кричали и пели тысячу голосов, нечто новое, в муках и судорогах рождалось из личного хаоса и требовало твердого места под солнцем сознания — это был тот, другой. Я лишь хотел остаться собою с тобой, но, — провалы в памяти, глупые выходки и выходы из тела — и уже не оставалось сомнений. Как описать это состояние, когда я вскакиваю среди ночи, в поту, с колотящимся сердцем, впотьмах ощупывая мыслями свою неопределённую личность, медленно выплывающую из тёмного океана бессознательного — все выпуклости и щербинки, привычки и чёрточки, мечтания и надежды. Как описать ту радость узнавания, которую я испытываю, когда нахожу в душе своей эту непреклонную данность — эту животворящую любовь. Хотя порою мне кажется, что кем бы я ни оказался в следующий раз — я буду продолжать любить тебя.

Теперь я прошу только об одном — верь мне и не теряй надежду, ведь есть ещё на земле врачи и лекари, вакцины, инъекции, программы и лекции, шаманские танцы и вивисекции, святые места, чудотворцы, молитвы и боги воплоти. Всё возможно, пока твердыню сознания не возьмёт приступом очередной тиран, пока не уничтожит меня в пытках, требуя признания собственной моей иллюзорности и несостоятельности. Но, странно: даже теперь я сомневаюсь, есть ли я тот изначальный и истинный владелец тела, — того тела, что обнимало тебя в первую ночь нашей близости, а по утру, сонно моргая, дымило сигаретой в окно. А что если это — выдумка? Все живые, милые и нежные воспоминания наших с тобой дней. Попытки онанирующего, ностальгирующего сознания породить приятную химеру — и приручив её, возлюбить. Изоляция, депривация чувств рождает галлюцинации. Всё обман? Но я уже не могу остановиться.

Помнишь ли ты, как мы с тобой, будто два нейрона сплетённых неразрывной связью — передавали друг другу химию взглядов, улыбок, и редкие, скупые, ничего не значащие слова. Ширилось кафе, утверждались в нём предметы быта и люди маячили в общей суете выходного дня. Пустотное время заполнялось не событиями даже — но лишь предчувствием счастья. Свистали у виска идеальные мгновения, врезаясь в память резкими вспышками. Дофамин, сплетение пальцев на середине стола и музыка, что звучала и длилась в пространстве кафе, медленно вытекая наружу — серою лужей звуков. Уже обозначался вечер, и хлопотало небо, утрамбовывая одеяло облаков, баюкая старое слегка живое солнце — когда мы услышали с тобой впервые об этой новой болезни общества, которую называли они расстройством множественной личности, и нам сделалось совсем смешно, и мы, словно две обезьянки, кривлялись и отражались друг в друге — долгими улыбками счастья. И кто-то за соседним столиком с пышными усами и важным видом доказывал, что во всём виноваты чипы, зарытые у нас в мозгах.

И в этот самый момент, когда мужчина сквозь усы выдвигал аргумент и приготовлял следом ещё один, ты неуклюже облокотилась на стол и приблизила ко мне своё прекрасное лицо, — потекли, лоснясь, волосы мне в глаза, запахло чем-то летним, ягодным; горячее дыхание, дофамин, музыка, искусственный свет, вечность — твоё лицо устремилось навстречу, чтобы произнести глупость, но сквозь хитрую маску сквозил страх существа, пойманного в капкан обстоятельств. И ты, недотёпа, опрокинула чашку, и даже не заметила, как долго, долго, невыносимо долго растекался чёрной лужей по столу кофе без сахара. Всё было — волной, и мимолётный укус поцелуя, протиснувшись в толчее чувств, маленьким острым ощущением зажегся на моей щеке.

Волна отхлынула. Ты вытирала кофе салфеткой. В доме по соседству окна загорались вертикально, будто лестница в рай. Чтобы сгладить неловкость и спрятать неуклюжее возбуждение, я подключился к сети и впустил в своё сознание шизофреническую толпу голосов: проповедников и комиков, диктаторов и дикторов, нытиков, критиков, политиков — и пару концертов поверх. И лишь о погоде отныне звучали и двигались наши глупые разговоры.

Да, да, разматываю клубок памяти, вспоминаю: в те же самые дни прибыли к нам из другой галактики гости, и их грандиозный чёрный корабль, закрыв половину неба, медленно и тяжко парил над потускневшим городом. Горели огоньки сверху, и всё казалось, будто наступило уже Рождество, и многие кричали и пели дружные песни радости. Инопланетные гости ждали какого-то соглашения, но всё не могли договориться по какому-то пустяку — и корабль плыл, как мираж, как Фата-Моргана, колебался над нами в сизом тумане, будто невиданный памятник, воздвигнутый в честь внезапно наступившего технологического будущего.

Нет, это не может быть выдумкой — так ярко и чётко зафиксировано это в памяти моей — те дни, те взгляды и поцелуи. Это непреклонная, неумолимая данность. Лучшим подтверждением этому служит моя (твоя) любовь.

P.S: Напиши мне, прошу. О чём-нибудь. Как обстоят дела в столице? Как ты живёшь? Я не могу, я мучаюсь без твоего голоса — пусть он раздаётся в моей голове. Пусть.

***

А что в столице? Как всегда: лишь чаяния, отчаяние, печаль. Отчалил ты в неведомо куда, и часть себя внутри меня оставил.

Вернёшься — верю и жду. Вены не режу, лишь жадно жую. Жвачку надежды. И лжи одежды уже не срываю. Правду скрываю. Невежда, как прежде — я только пою, таюсь и таю.

***

Прошу тебя, Кити, если ты получала сомнительные письма с моего адреса — не верь, не верь, — это вовсе не я, но самозванец, местный дурачок, сумасшедший: персонаж глупой пьесы собственного сочинения, пожиратель иллюзий, творец и приручитель химер, я прогнал его, прогнал, он больше не потревожит тебя.

Ты знаешь, Кити, во всём виновата война. Здесь, на фронте, безумие мелькает в каждом лице. За натянутой улыбкой прячется оскал загнанного зверя. Как долго, сколько лет уже это длится? Один безнадёжный кошмар, от которого, увы, уже не суждено проснуться. С каждым днём я разрушаюсь, теряю всё, что было во мне свято: светлое, тёплое, наполненное нежностью, оно чернеет и распадается, не выдержав столкновения с радиоактивным воздействием войны. Кто я? Зачем живу? Как описать мою жизнь? Какими словами?

Тяжёлые, тучные, тёмно-синие облака, грозно, словно танки, движутся по раскалённому небу, громовые раскаты пушек, кровавые всполохи на горизонте, крики умирающих, предательская дрожь в руках, запахи мочи и рвоты, случайные воспоминания о детстве, адреналин, дроблённый сон, наполненный кошмарными образами, непрекращающийся озноб и тактильные галлюцинации, ангедония, апатия, бред заплетающегося ума.

И порою я, оставшись наедине, как грязный бродяга, с ощущением стыда и неприятного волнения достаю из кармана памяти воспоминание о тебе. Вкалываю инъекцию надежды и чувствую, как вновь растекаются по всему телу тепло и нежность: дофамин, воображаемые объятия, возбуждение, близкое присутствие долгожданного счастья. И я расплываюсь в блаженной улыбке наркомана: слюнка стекает по подбородку, стеклянный взгляд, краткий сон счастья среди безумия и непрекращающейся войны.

Каждый вечер, после шести, наши враги посылают радио-волны. Они действуют странно. Пульсирующий, танцующий, вибрирующий шум, что, нарастая, заполняет голову хаосом звуков, из которых рождается в муках и судорогах нечто новое, уродливое, трепещущее. Я не могу смотреть, не могу. От ужаса и боли я звонко и протяжно кричу, и в этот крик, как в туннель, улетает душа, — оставляя тело в собственной мерзости и грязи. Улетает, и неспешно парит скозь разрушенный город, проплывая над трупами и заржавевшими машинами — кривыми экспонатами улиц. Над головой вздуваются раковые опухоли облаков. Гноем истекает дождь. Вздымаются немые громады домов. Ослепляя, отпечатываясь в глазах, разрастается красный взрыв над горизонтом, будто вспышка умирающего нейрона.

Я просыпаюсь в собственной рвоте с невыносимой болью в висках. Бессвязные мысли толпою врываются в сознание, толкаясь и перекрикивая друг друга, они настырно требуют чего-то. Но с меня достаточно. Я хватаю ружью и прижимаю холодное дуло к вспотевшему лбу. И долго, долго сижу, сосредоточив всего себя в этом холодном, бездонном ощущении.

Из забытья меня выводит он — мрачный посыльный, что приносит письма из столицы. Он недвижно стоит, он возвышается надо мной, как укор, как наказание, как намёк на что-то гадкое, грязное, постыдное, неприятное, не нужное здесь и сейчас, где так много боли и мертвые лица, не нужное, лишнее, хватит, хватит, не надо больше боли, прошу.

Я страшусь его молчания и неподвижных глаз. Кривой и длинный клюв полуоткрыт — из него вырывается холодное и медленное дыхание. Перья торчат из головы — как волосы. Что с ним не так, объясни — или разве в городе вновь началась чума?

Посыльный протягивает мне письмо в чёрном конверте. Оно от тебя — но я не хочу открывать. Потому что я не хочу открывать. Потому что я не хочу...

Знай же — я не люблю правды. К чёрту её! К чёрту! Будь проклята правда, отныне и вовек, лишь только забытье, только провал и падение, только хрупкий дом из лжи и слоновой кости, временное прибежище наркомана.

Нет, ты слышишь, ты слышишь? Вновь начинают трансляцию. Голоса в голове. Они просят об одном — избавься, избавься от тела. Зачем, зачем, разве жалко? Оно больше не пригодится. Как тяжело жить. Тело — тяжёлое. Жизнь — невыносима.

Дуло у виска холодной металлической тяжестью насквозь полёт души свобода не хочу нет только не теперь.

Я обманщик. Пожиратель иллюзий. Разве я чем-то лучше того безумца? Я ничем не лучше. Я проклят. Мне больно. Я люблю тебя.

***

У меня — как всегда: не спится, на улице — серые лица, и не рассказать вкратце, как обстоят дела: как по небу бегают птицы, как время медленно длится, как холодно нынче в столице, — но это всё ерунда.

Надо же так умудриться — влюбиться! стать танцем среди демонстраций и акций, наций и фикций; только бы не измениться, только бы не раствориться, остаться собою с тобой навсегда.

Я уже утопиться пробую — в проруби, голуби, бродят около, требуют корма — с голода. С города — колокол, звоном небо расколото. Господи, к чёрту проводы, доводы и провода, обеды и ужины званые, люди живые и смрадные, хитрые и кровожадные, танцы на похоронах…

Ты скажешь, опять — глупости. Ведь это всё от — праздности. Я ведь несу — разности, и немножко схожу с ума. Пусть это всё от — слабости. Но знай, в этом мире кажимостей — для тебя одного рождена.

***

Что? Разве ты не слышишь? Я всё ещё здесь. Голоса в стенах. Хор ангелов из предвечной дыры времени — воронка в небесах. Так много звуков, тишина надломлена, надтреснута и только свет среди комнаты — это моё место. Жалкие призраки прячутся по углам и желают выйти к свету, но я не пускаю их.

Шёпот в углу. Разве ты не слышишь? Он всё твердит, всё повторят одно и то же, простите, извините, говорит он, но я был здесь до вас. Глупо и смешно: разве есть кому-то дело до этого чудака? Но даже он любит тебя. Ещё один — вояка, что вечно плачет и мочит простыни, с блаженной улыбкой онаниста бормочет свои глупые признания. Я всё жду, когда он пустит себе пулю в лоб. Здесь слишком тесно для всех нас.

Тут есть ещё, грязный извращенец, обрядившись в твоё платье, пишет глупые стишки о любви. Я ненавижу его — этого извращенца. Он всё бормочет и бормочет себе под нос романтическую чушь. Трансвестит, педик, шизофреник первого сорта

Заткнись же! Заткни пасть!

Мне страшно. Он пришёл и стоит за дверью. Его силуэт птичий и дерганые движения мертвеца. Он ходит, ходит, ходит и это сводит меня с ума! Шаркает, как старик с Альцгеймером. Разве ты не слышишь?

Я знаю, что в том конверте.

Я не желаю знать, что в том конверте.

Пустыня реальности за окном, холодное солнце гаснет, мир прекращается, предвечный хаос пульсирует и ждёт, готовый проглотить меня...

Нет, ты слышишь, слышишь? Он шепчет, бормочет себе под нос: нет, нет, нет, простите, говорит он мне, но я был тут до вас. Но кому какое дело, скажите, до этого чудака?