Щель в доспехе

Осенний парк. Сырой от самых верхушек до листвы под ногами. Да и под листвой всё размокло и чавкает, обхватывая ботинки.

Туман. Его кисея оседает мелкими каплями на тонких веточках, на паутинках. Покрывает прозрачным бисером буроватую листву.

— Ррромантика, блин.

Хочется сплюнуть, но нельзя. Замечаю спины в халатах из-под спецовок — ага, медицина.

— Здоров будь, Сергеич! — Сергеич тянет руку в окровавленной перчатке. Жму его запястье.

— Ну, чего скажешь? — медик чуть бледнее своего халата. И зол.

— Смотри.

 

Хорошо. Смотрю.

— М-мматерь божья...

— Вот именно, — Сергееичу хочется курить. Облизывается и подсасывает воздух через почти сжатые губы. Я его понимаю.

 

Таких трупов я давно не видел.

Раскинулся он привольно. Метров...метра на два с половиной. Но не сам раскинулся. Сам так не раскинешься.

— Мужчина, 42 года. — медик попытался придержать меня за рукав, но вспомнил, что в перчатках и только в глаза заглянул близко-близко. — Он живой был. Когда нас вызывали, он ещё живой был.

Да ладно! Вот такой вот, с кишками размотанными по кусточкам — и живой?

— Мить, он орал.

— Тввввою...

— Заключение будет как обычно. Пока скажу, смерть около семи часов утра. Явно насильственная. Раны рваные, Митя. Не резаные, не колотые — рваные.

 

Мне не нравятся глаза моего хорошего знакомого Сергеича. Нехорошие у него глаза.

 

* * *

 

Сквозь высокую решётку парковых ворот видна чуть отблескивающая мокрая дорожка. На ней желтоватые, как сливочное масло, пятна фонарей. Лавочки. В темноте не видно, что эти, такие уютные в полумраке, лавочки окружает мусор. Лавочки в осаде шелухи от семечек и орехов, цветастых обёрток от нехитрых закусок и бутылок разного калибра. И, конечно, хрустящие под ногой пластиковые стаканчики.

 

Они ж не быдло, шоб из горла.

 

Запоздалый прохожий с брезгливостью отпинывает такой белый стаканчик. Ругается сквозь зубы: "Засранцы!"

 

Это ж надо! Вот так загадить осень!

 

Прохожий натягивает поглубже тёмную шапочку и засовывает руки в карманы куртки. Идёт по парку, полной грудью вдыхая осень.

 

Его шаги по мокрому асфальту одиноким звуком подчёркивают осеннюю тишину. Пахнет мокрой листвой. Запах пряный, свежий. Запах перемен. Запах нового. С лёгкими нотками горечи расставания с хорошим старым.

 

Парк казался пустынным. Это радовало. Прохожий не хотел встреч сегодня. Сегодня он просто шёл домой. Через парк ближе и приятнее идти. А местных нарушителей порядка он бояться не привык.

 

Фонари подсвечивали яркую листву. Некоторые листья, просвеченные насквозь, яркие, будто светящиеся, делали реальность похожей на акварели. Из тех, что представляют ночной дождь, приправленный сказкой. И сейчас прохожему казалось, что он стал персонажем такой картины.

 

Чуть смазанные яркие пятна чужих окон, охряных листьев, автомобильных фонарей. Дождь, который только приостановился и сейчас начнётся снова. Зонты поздних прохожих.

 

Всё это было уже видно сквозь парковую ограду. Ему оставалось пройти ещё несколько метров и он выйдет на улицу, смешается с толпой и продолжит свой путь домой.

 

Он уже видел себя идущим мимо фонтана и вдоль улицы проезжающих автомобилей, среди вечерних прохожих. После парка это уже не казалось таким уж невыносимым.

 

Он весь был там. Устремлён туда, к свету и людям. И поднявшуюся с лавки фигуру он попросту не заметил.

 

И прошёл бы мимо, да только незнакомец шагнул навстречу.

Прохожий отступил влево, намереваясь обойти незнакомца. Тот снова встал на пути.

 

Прохожий шагнул назад.

— Дайте пройти.

Тёмная фигура не двигалась. Прохожий достал из кармана пистолет:

— Отойди. — Страха в его голосе не было. Радость правомерной расправы — да, была.

Тёмный незнакомец шагнул ближе. И тогда на его лицо попал свет фонаря.

 

На его "лицо".

 

Рот прохожего открылся, будто в крике. Шесть раз его палец нажал на спусковой крючок, шесть раз раздалось сухое щёлканье не-выстрела.

 

Тёмный шагнул ближе. Белеющие треугольники зубов в улыбающейся пасти под жёлтыми кругляшами глаз.

 

И вот теперь прохожий побежал. Со всех ног так быстро, как только мог. Только бы не упасть! Только бы не подскользнуться! Больше он ничего не помнил.

 

Бежать! Бежать прочь! Туда, где люди! Закрыться от этого ужаса в автобусе, под защитой железных стен и скорости, под защитой чужих тел и жизней — спасти свою.

 

Сердце билось тяжёлое, распухшее. Он запыхался, жадно глотал воздух и не мог надышаться — воздуха не хватало. Он оглянулся. Чёрная фигура торчала где-то далеко позади.

Это шагало не спеша, будто прогуливаясь. Но шагало к нему. И он снова побежал. Не сомневаясь, что убежит.

 

Убежит и больше никогда в парк не придёт. Раз тут водятся... Такие... Что это за хрень? Он остановился, снова оглянулся — никого.

 

Прохожий вытер лоб. Пытаясь остановить разогнавшееся сердце, пошёл тише.

Надо было кулаком двинуть.

 

Пранк какой-то, не иначе. Дыхание почти успокоилось. Сейчас сяду на автобус и лучше проеду пару остановок.

 

А что с пистолет-то? Покрутил его в руках. Ну ничего себе! Ствол чуть распух и треснул. Пистонный выстрел. Надо же! Пуля застряла в стволе, а остальные вколотились в неё. Ну и ну.

 

Жаль, хороший был пистолет. Не раз выручал. Вздохнув, прохожий сунул его в карман. Ещё раз оглянулся и пошёл к тому выходу, через который он вошёл в этот парк.

 

Хмыкнул, осклабившись. "Ничего себе прогулялся" Резво так. А надо было тому морду набить — в другой раз неповадно будет людей пугать. Понацепят масок...

 

Он оглянулся ещё раз и заорал от ужаса. Тёмный стоял за спиной. Его пасть шевелилась так, как маска шевелиться не может.

 

* * *

 

— Ты слышал, Сергеич-то... Того.

У меня нехорошо засосало где-то под рёбрами.

— Чего — того?

— Уволился. Говорит, не могу больше. Говорит, последний ему до сих пор снится.

— Чёт странно, никогда он впечатлительным не был.

— Не был, — опер кивает, — а вот впечатлился.

М-да. Снова опускаю нос в папку. 42 года. Серийный педофил. Разыскивался. Пока был в розыске — ещё три эпизода. Видать, кто-то его нашёл. Раньше наших нашёл.

И искать мне этого мстителя не больно-то хочется. Не такое уж плохое дело развесить на просушку вот именно вот эти вот кишки.

 

Но искать придётся. Журналюги уже вовсю вой подняли, да и начальство тюкает.

Да вот только как искать? Ни следов, ни ДНК, ни орудия убийства. О свидетелях и говорить нечего — никого в то утро в парке не случилось. Ни бегунов, ни велосипедистов. Ни рабочих .

 

Даже странно как-то. Так не бывает. Кто-то тут обязательно был и чего-нибудь да видел. Только вот кто? И что же он видел?

 

* * *

 

— Римлех?

Тёмная фигура обернулась. Вполне человеческое лицо хмуро взирало на подошедшего.

— Твоя работа? — подошедший, молодой человек с короткими дредами и в спортивной куртке, кивнул на "развёрнутого".

В воздухе пахло тёплой кровью и сортиром.

— Некрасиво работаешь, брат.

Тёмный, поименованный Римлехом, молчал.

— Один работаешь. Брезгуешь, что ли, братьями, а?

Римлех, в плаще и шапке по самые глаза, пошёл прочь по парковой аллее. Второй остался, с жадным интересом разглядывал ещё живого.

Какое чистое чувство! Кристальная, незамутнённая мука в лице, в глазах, в напряжении мышц. Его бы нарисовать. Увлёкшись, он не сразу заметил, что Римлех уходит. Заметив, он догнал его в два нечеловечески длинных шага.

— Куда ты идёшь? Почему ты не возвращаешься туда, куда вернуться должен? Туда, где тебя ждут? Римлех, ты нам нужен! Без твоей доли... Римлех!!

Римлех не обращал внимания, уходил в темноту. Парень в куртке остановился, крикнул вслед:

— Римлех! Ты отказался от нас. Если ты не придёшь до полуночи, придут за тобой! Слышишь, карающий?

 

Тёмная фигура совсем слилась с темнотой вокруг. Парень постоял ещё немного, оглянулся по сторонам, накинул капюшон и, разбежавшись, взбежал к верхушкам деревьев, как по ступеням. Где-то там, в вышине, взмахнули мощные крылья.

 

Из темноты неба снова сначала закапал, потом полил дождь.

 

* * *

 

Тормошат за плечо.

— Подъём, Дмитрий Иваныч! Дмитрий Ивааааныыч!

Разлепляю один глаз, смотрю. Ох, недобро смотрю. Чтоб сразу отвалили. Стажёр. Бледнеет ещё сильнее и даже отступает от меня, руку за спину прячет.

 

— Дмитрий Иваныч, там... Ещё одного нашли. "Раскиданного"

 

Господи, как же я кофе хочу!

— Едем. Только сначала кофе.

Щёлкаю кнопкой чайника. Снова зеваю. Сколько я сегодня спал? Часа два? А, нет, два с половиной. Челюсть снова неудержима — зевок до самых слёз.

— Кофе будешь? — кивает. Насыпаю растворяшку во вторую кружку. Заливаю крутым кипятком.

— Чего-нибудь новенькое? Или по-старому?

Кивает часто и мелко. Будто дрожит.

— Перья, Дмитрий Иваныч. Он весь усыпан перьями. И в кулаке зажаты. Знаете, будто выдрал он их. Пучок белых мягких перьев с капельками крови.

 

Кем окажется этот? Насильником? Маньяком? Просто подонком по жизни?

 

Я даже благодарен этому ангелу. Ещё больше я был бы ему благодарен, если б он это делал не на моём участке и не в моё дежурство.

 

* * *

 

Тёмное зеркало рек, ажурные нити мостов, крыши и купола соборов. Огни магистралей и светящиеся уютом окна. Авто нескончаемой рекой по улицам.

И дождь, дождь, дождь на всех этих, провинившихся и виноватых. Небо плачет.

Боль земли даже тысячелетние сердца заставляет содрогаться. Каждый из живущих, каждый! Каждый причинял боль. Они рождаются, причиняя боль матери. И так и живут. Раня на своём пути всех. Кого сильнее, кого меньше.

Уродливые, глухие, неспособные любить.

 

Римлех стоит на крыше одной из высоток. Отсюда виден почти весь город. По огням подсветки можно узнать, где парк, где магазины и улицы, а где спальные районы. Золотые и белые, мигающие и яркие. Эти огни словно звёзды, пойманные людьми.

 

Такие пойманные звёзды есть и среди людей. Их становится больше. Всё больше и больше от поколения к поколению. Ради них тут Римлех и его "братья". Ради того, чтобы у звёздных людей, беззащитных и беспомощных перед злом этого мира, был шанс выжить.

 

Человечье общество пока ещё слишком сильно напоминает стаю. А в стае не выживает добрый и умный. Выживает сильный и злой, а сильный, умный и злой добивается успеха.

 

Доброта... Это щель в доспехе.

 

Римлех вытирает лицо от дождевой воды. Смотрит в небо. Неба почти не видно из-за огней, но он смотрит не глазами.

 

Ждать ещё немного. В полночь и тринадцать минут откроется проход для него.

 

И он сможет уйти.

 

Позади прошуршали складываемые крылья. Римлех оглянулся.

 

Он не видел лица, но узнал. К нему, сложив за спиной нелепые крылья, подходил один из аггелов.

 

Крылья шуршали маховыми перьями по крыше, волочились за пришедшим вольным. Длинный белый плащ с капюшоном прятал тело и лицо вольного, меч аггел не прячет. Выставил длинное пылающее лезвие напоказ — левая рука отведена далеко в сторону. Твёрдый шаг справедливости.

 

Римлех ухмыльнулся:

— Карать идёшь, Леворукий?

Тот остановился:

— Ты зло. Ты убил. Я должен покарать тебя, Пожиратель Душ.

Римлех вдруг рассмеялся. Тихо и хрипло.

— Аггел, вольный, я не ем души. Я их выпалываю. И... — он посмотрел с жалостью на вольного, говорящего "я должен", — Карал сегодня я.

Аггел откинул капюшон. Сияющие кудри рассыпались по плечам. Ярко-синие, горящие в темноте глаза нашли глаза карателя и аггел смог увидеть.

 

Он замер, опустил меч. Он задумался.

 

Когда Римлех уходил в проход, аггел так стоял, размышляя. Леворукий скоро изменится. Скоро его перья потемнеют, а белое одеяние запачкается. Или я, Римлех, не знаю вольных.

 

И Римлех, чуть улыбаясь, шагнул в черту прохода.

 

* * *

 

Мгновение он стоял во тьме. Мгновение — и мир накрыл его золотой волной.

 

И он уже не помнил, кто он и зачем он. Все тайны остаются за дверью.

 

Римлех идёт по золотому осеннему лесу. Свет, падающий с ярко-голубого неба — золотой. И лес от него тоже золотеет. Хотя на самом деле тут и алые, и бурые, и лимонные листья. Есть оранжевые, как апельсин, и рыжевато-коричневые, как мазки охры. А есть зелёные с одного конца и через жёлтый алеющие к другому. И зелёные среди всего этого неистовства нарядов тоже выглядит праздничным и даже оригинальным.

 

Римлез идёт по широкой тропе, отводит нависающие над ней ветви, подныривает под еловые лапы у выхода на поляну.

 

И останавливается. Стаскивает с головы шапочку, неловко заталкивает её в карман плаща.

Приглаживает отросшие волосы пятернёй.

 

На него всегда в этот момент, вот именно здесь, нападает нерешительность.

 

Впереди — осенний дол, полный полевых неброских цветов среди умирающей травы, и там, на том конце поляны, дом.

 

Дом.

 

Он именно такой, каким его всегда хотел Римлех. Большие и светлые окна. Стеклянная спальня, просторная веранда с качелями и сад позади дома.

 

С качелей поднимается молодая женщина. Приложив руки к глазам, она смотрит на него. Кладёт вязание позади себя. Смотрит ещё.

 

Её белые волосы полотном летят за ней, когда она сбегает с крыльца и бежит по тропинке к нему.

 

Римлех улыбается.

 

— Ты пришёл! — тонкие руки обнимают его за плечи, выше ей не дотянуться. Римлех целует её в нос и поправляет на её плечах тёмную шаль, закутывает потеплее эти худенькие плечи.

 

Хейма.

 

На веранде пахнет яблочным пирогом и крепким чаем. Римлех сидит в кресле, пока Хейма разливает чай.

 

Он не может оторвать взгляда от тонких ловких рук. Поднимает глаза и опять ловушка: на её лицо, на её улыбку и ресницы он готов смотреть вечно.

Каждая чёрточка, каждое её движение заставляет его захлёбываться любовью. И он тонет. Со щемящим восторгом тонет в этом золотом.

 

Но кое-что лучше сделать сразу.

 

Римлех вынимает из кармана чуть светящийся тяжёленький комок. Он похож на кусок старого, комковатого обойного клея. Но, если всматриваться, можно заметить слабое, почти призрачное свечение.

Хейма смотрит на комок. Касается его пальцами.

— Кто это?

Улыбка Римлеха чуть притухает:

— Тебе не надо знать. Видишь, он светится. Значит...

Она быстро и мелко кивает. Забавно приложив пальчик к подбородку, оглядывается. И лицо её сияет:

— Давай. Я придумала.

Римлех жестом позволяет ей утащить серый комок куда-то в дом. Он не хочет знать, куда она определит эту больную душу.

 

Душа будет спать, залечивать раны, нанесённые ей её же собственным злом. Потом, придёт время, и она улетит. Но время придёт не скоро.

Пока душа будет спать в какой-то вещи. Энергия её пойдёт на пользу этому месту. А сон пойдёт на пользу этой душе. Всё лучше, чем быть вырванной из бесконечности перерождений.

 

Римлех смотрит на крохотные цветки дикого люпина. Синие свечки длинной с его мизинец. Хотя этот — заслужил. Заслужил быть убитым совсем.

 

— Всё, — Хейма улыбалась, — Давай есть пирог. Он вкусный. А я тебе носки вяжу. Как ты хотел, с ёлочками.

 

Римлех смотрит в её безмятежные разноцветные глаза. Его истерзанную душу обволакивает целебный покой.

 

Дом.

 

И где-то внутри тревожно-напряжённое желание сохранить чистоту этого места. Не испачкать его тайнами из-за черты.

 

Хейма не должна знать, кто я. Она не должна испачкаться. И она никогда не должна узнать, кто она сама.

 

В глазах у Римлеха мелькает страх.

 

Никто, никто не должен знать его тайну. Ни аггелы, ни братья, никто оттуда не должен узнать.

 

Отберут. Уничтожат. Занюхают любопытными носами, затрогают нечистыми пальцами этот мир, это место.

 

Я сохраню тебя, моя Хейма.

 

Ото всех. И от тебя самой.

 

* * *

 

А где-то далеко, за чертой, невысокий крепыш с дредами рассматривал быстро темнеющее перо.

 

Ещё один совращённый.

 

Вместо того, чтобы наказать по решению Братства, он сам стал тем, кого необходимо наказать.

 

Крепыш прячет перо под куртку. Надевает капюшон.

 

— Я найду тебя, Римлех! И верну все украденные тобой души.