Механический мир

 

Как всегда шёл дождь. Люди прятались под козырьки магазинов, парикмахерских, кафе. Мерцали рекламные щиты, обещая счастье задаром. Прут брёл не спеша, упиваясь чувством отвращения к жизни. Под ногами хлюпали грустные лужи, хранившие как сокровенную тайну в своих глубинах разноцветные огоньки светофоров. Прут остановился, во рту у него показалась сигарета, в руках вспыхнул маленький пожар: он прикурил, выпустил сизый дым на свободу и пошёл дальше, ощущая приятную тяжесть в правом кармане пальто: там лежала машинка для инъекций, заправленная запрещённым препаратом В15.

Всё ещё чувствуя себя гадко, Прут умело лавировал между почти не существующими прохожими, внимательно разглядывая грязные переулки — он искал место для уединения. Принимать препарат дома или даже в облезлом отеле равно опасно, и тут и там его могли поймать в свой объектив спрятанные видеокамеры. Всем было известно, что отдел веры не первый год внедрял в общественное сознание идею "оголения души". По телевиденью прошла волна передач, в которых люди свободно признавались в своих пороках, грязных мыслишках и веропреступлениях. Ведущий, чаще это был один из жрецов Единого, со слезами прощения на глазах надавливал красный рычаг — наказание следовало незамедлительно, так сказать, в прямом эфире: к стулу грешника был подключен электрический ток.

Всё это промелькнуло в голове Прута за считанные секунды, пока он глядел на громадный, в пол стены, сияющий плакат Единого: там виднелась неясная фигура, озарённая со спины лучезарным светом. Подпись снизу гласила: "Спасение близко". Прут презрительно улыбнулся: он, в отличие от прочих, считал, что бога можно познать только одним способом — пропустив через себя, через тело и ум, но для таких трансцендентных манипуляций ему требовался толчок, импульс, и он был — препарат B15 вызывал длительные галлюцинации, сопровождавшиеся ощущением нуминозных переживаний.

Прут свернул в сумрачную подворотню и вышел в незнакомый и безлюдный двор. В мусорном ящике копошилась кошка, издавая чавкающие, смачные звуки. Из соседнего окна истекали нежные переливы гитары. Дождь барабанил в такт, потом отдалялся, превращаясь в фон, в волну, вдруг стремительно накатывал и снова отступал. Всё это навевало устойчивое чувство дежавю: и сейчас, сидя под навесом на лестнице запасного выхода невзрачного дома, Прута охватил сентиментальный порыв ностальгии по чужой, ушедшей в небытие жизни: он ясно ощущал ласкающий шёпот прибоя, чувствовал прикосновение южного ветра, а где-то высоко над головой звучали гулкие крики чаек. Прут прикрыл глаза, на которых уже проступали слёзы, и узрел сквозь солёную влажную пелену знойную улыбку солнца, размазанную, распластанную по такому пронзительно голубому небу. Он моргнул, и небо исчезло. Знакомая, отвратительная серость заполнила пустоты его глаз — холодный ветер плюнул в лицо несколько капель. Гитара бренчала, нарастая, но вдруг захлебнулась, заглохла. Дождь усиливался.

— Как глупо, — сказал вслух Прут и достал из кармана препарат. Он приставил к вене иглу и плавно надавил на собачку. Боль была не сильной, но ощутимой, и Прут недовольно поморщился, словно обиженный малыш, получивший вместо конфетки подзатыльник. — Ну, ничего, ничего, — успокаивал он себя. — Сейчас всё пройдёт.

Он расслабился и застыл, стараясь ни о чём не думать, ведь мысли запросто могли взбунтоваться и пойти против него войной, а хуже — материализоваться, выпрыгнуть наружу, предстать воочию. Сон разума порождал чудовищ, и уставшее от частых перегревов сердце могло не выдержать таких волнений. Но в голову лезла какая-то чепуха, бытовуха, вспоминалась работа, бессмысленная, колесу подобная, вращающемуся, как неумолимый вечный двигатель. Начальник вдруг врывался в его ум, как бог, поднимая ветры бурь, взъерошенный, разъярённый, он нависал над Прутом, кричал, отчитывал, что-то такое по работе, цифры, много цифр, не важно — ум мгновенно вытеснял, отсеивал лишнее, но суть от этого не менялась — начальник был зол, тяжёл и невыносим. Прут испуганно шарахался, вжимался в угол, пытаясь атрофированной волей отогнать от себя это бездарное чудовище. Медленно картинка исчезала, таяла. Блаженная темнота, недолгий мозговой штиль, и тут же опять, воображение вырывалось из под контроля — пустота обрастала стенами, окнами, предметами интерьера, — это была знакомая ему квартирка, его комната и кровать. Он лежал на любовнице, которую всей душой презирал, и вяло исполнял гражданский долг. Подруга его наигранно стонала, и это бессмысленное, механическое, лишённое удовольствия действие всё длилось и длилось, как зацикленный и абсурдный кошмар. Прут подумал даже о том, что сам он давно умер, и теперь вынужден отбывать вечное наказание в персональном аду.

Но вдруг картина отдалилась. Прут выскочил из собственного тела, взмыл к потолку и поглядел на мир уже с позиции свободно парящего духа. Внизу — его альтер-эго, лежит, кажется, засыпает. Прут подлетел ближе, подумал: это я, вот живу, а зачем — не знаю, обречён и очерчен, замкнут, закрыт, впечатан в материю, раб, машина, кукла в маске, беспомощное и жалкое существо…

Ощущая тоску, он улетел прочь. В ночное небо. И поплыл под тяжёлыми облаками среди домов, поражённых пожаром окон; Там, внизу, мелькали молнии машин, а праздные прохожие забредали в бар, где ждал их одобренный церковью наркотик жидкого типа — единственная отрада в пору душевных болезней: апатии, одиночества, скуки. Прут ощутил отвращение к этим слепым людям, ему захотелось как можно скорей изменить масштаб бытия, затеряться в деталях. Он свернул за угол и очутился в знакомом переулке. Там он нашёл самого себя, задремавшего под навесом у двери, словно бездомный пёс. И ему стало жалко этого себя, и он решил его как-то оживить, наделить характером, чертами, заботами, временем, и он вошёл в бесчувственное тело легко и плавно, как ладонь входит в перчатку.

Препарат подействовал с новой силой. Хлынула вторая волна: Прут вскочил на ноги и выбежал под дождь, радостный, беспричинно живой и сам себе незнакомый, запрыгал, закружился в экстатическом танце, а огни, эти вечноцветущие огни вечернего города вдруг поплыли на него, заплясали весело и окружили, сомкнув лучи. Стало светло как днём. Затихла навсегда мышиная возня мыслей и наступила долгожданная, ни к чему не обязывающая счастливая жизнь. И куда всё это ушло, куда делись: любовница, начальник, сослуживцы, — просто тени танцующие на стене пещеры, тени, только и всего.

Сколько это продолжалось? Секунду? Вечность? "Время" как слово, сочетающее в себе буквы и смыслы разных оттенков, стерлось из восприятия, прихватив с собой бесполезных придаток, гнилую обузу — саму "смерть". Но вдруг тени, эти глупые несуществующие тени сорвались со своих холстов и потянули худые и длинные руки, пытаясь схватить, уцепиться.

— Кто такие? — удивился Прут. — Откуда взялись?

Тени в ответ глухо зашептались, словно пытались прорваться из другого, ирреального мира, их голоса переплетались, спутывались, и невозможно было вычленить, ухватить отдельно взятую речь. Положение становилось затруднительным, Прута обступили, прижали как-то к земле, ему сделалось больно, и даже немного обидно, что эти нереальные существа, по сути, просто призраки, вдруг обрели такую власть, такую выпуклость и плотность.

— Тащи его, тащи, — шептались тени.

— Куда? — завопил Прут. — Зачем это?

Некстати препарат вошёл в свою кульминационную стадию: объекты потеряли очертания, реальность предстала размытой кляксой, с домов полезла и обваливалась кожа, дождь до того обнаглел, что пошёл вверх. Тогда-то Прут и вспомнил то самое невыразимо важное, трепетное и великое, забытое и затерянное под грудой бесполезного мусора повседневных земных воспоминаний. Когда-то, много тысяч лет назад, он был бессмертным, и парил сквозь пространства, и ловил языком звёзды. Беспечный ребёнок, свободолюбивый и гордый, ничем не стеснённый, он летал над пустотой, и любовь внутри него разгоралась пожаром. Но и это прошло. Кто это придумал, зачем? Низвергли его на Землю, посадили в тюрьму материи, чистый дух оброс плотью, иллюзиями и сам себя позабыл.

— Забыл! — кричал Прут, пока его волокли. — Всё забыл! Пропащий бог!

Впереди улыбалась хитро и самодовольно полицейская машина, бряцая зубастой пастью багажника, готовая проглотить, сожрать безвозвратно, и некая тёмная бездна, нескончаемая, как сама вечность, упрямо уставилась на него.

Но вдруг Прут вспомнил, что он бог, и ничего никому не должен, и уж, во всяком случае, не связан ничем с этим миром теней и слов. Он расслабился весь, и вышел поскорей из кожи вон, и оглянулся назад, где светило ослепительное солнце истины.

Тени суетились, взвизгивали — тела их постепенно покрывались мясом, кожей, черными пиджаками с красными вздутиями галстуков, а на месте пустых лиц проявлялись черно-белые фотоснимки недоумения и страха.

— Куда делся? Что такое? — кричали чёрные пиджаки. А в их тонких и длинных пальцах расползалась бесполезная одежда беглеца.

 

***

 

 

Тинг Найт, жрец четвёртого ранга, лейтенант полиции веры прятался в засаде вместе с группой захвата на заброшенной автомобильной свалке. Шёл дождь, барабаня по крышам измятых, пережёванных временем машин, похожих на надгробные плиты, воздвигнутые в память о людях, павших жертвой очередного апокалипсиса.

— Капитан, — прошептал Тинг. — Нам нужно…

— Рано, — отмахнулся капитан Керн. — Пускай все соберутся.

Действительно, в самом центре свалки, на небольшом пустыре собирались сумрачные фигуры, завернутые в серые плащи, похожие больше на тронутых разложением мертвецов, выбравшихся только что из автомобильных своих могил, чем на живых, счастливых и радостных горожан, улыбающихся с рекламных плакатов или экранов незатухающего телеэфира.

— На них печать греха, — сказал кто-то из отряда. Найт пренебрежительно хмыкнул: он довольно долго работал в полиции, чтобы понять — перед ними обычные, рядовые граждане города, живущие простыми жизнями, а вовсе не какие-то идеологические монстры, рождённые в недрах загнивающего андеграунда. В какой-то момент возникло странное ощущение, будто здесь собрались все последние жители вымирающего городка, поражённые болезнью инаковерия, теснясь и толкаясь, они молили о спасении своих языческих богов, не догадываясь, что находятся в преддверии ада. Да, думал Тинг, это ад, но он не где-то там, но только внутри нас. Как Единый мог допустить такое? Или это тоже входило в его сценарий? И тут же в голове Найта выросло по кирпичикам темное строение Цитадели, чудовищная башня которой упиралась в серые, неприветливые небеса. Там работали и трудились как пчёлы все жрецы Единого, начиная от первых этажей канцелярии, заканчивая последними — куда не имел доступа даже Тинг. Поговаривали, на верхушке башни, ближе всего к небесам, обитал сам Единый, и только жрецы первого ранга имели право беседовать с ним. Всю жизнь Тинг Найт мечтал попасть на этот этаж, встретиться лицом к лицу с главным, и задать ему все самые важные, мучительные вопросы.

— Кажется, началось, — шепнул кто-то рядом. На пустыре движение остановилось, а сумрачные фигуры в плащах застыли, обратившись в памятники. В центр выступил человек с длинными белыми волосами.

— Братья, — сказал он, — нам говорили, что Цитадель — это оплот веры и правды, что все эти меры и запреты, все эти чистки и проверки, прослушивания и слежки, весь этот тотальный контроль — для нашего же блага. Нас пугали террористами и войной. Нам говорили, что бог наблюдает за нами из своей башни, нам обещали рай и счастливый конец. Но всё это ложь. Бог давно покинул этот город. Его нет здесь, сколько ни ищи. Но есть потоки лжи в газетах и ТВ, есть проституция и разврат, есть разложение нравов в головах, есть бедность на улицах, рабские цепи на наших шеях, и жиреющие, самодовольные свиньи на высших этажах цитадели. Им не нужны свободные, независимые люди, думающие своими головами. Им нужен скот. Они кормят нас едой, пичкая её всякой дрянью, они спаивают нас жидкими наркотиками, они атакуют наше сознание со всех сторон нелепыми развлечениями, глупыми передачками, пошлыми песенками, забывая о главном — о наших душах! Им плевать на наши души. Им нужна лишь рабочая сила... Если мы не пробудимся прямо сейчас, то не сделаем этого уже никогда. Настал момент истины! Вспомните слова Прута: "Блажен ты, человек, если ведаешь что творишь…"

— Ладно, к чёрту, берём их, — сказал капитан и махнул рукой. Почти бесшумно повыскакивали из засады фигуры в чёрном, замелькали, будто вороны, замахали крыльями плащей. Проповедник смолк, глаза его вспыхнули огнём праведного гнева, он хотел закричать, но выстрел из транквилизаторного ружья заставил его смолкнуть. Убивать пока никого не собирались — аутодафе и покаяние в прямом эфире ждало уснувших беспокойным сном.

Памятники ожили, бросился кто куда, и сложно было разобраться, где свои, а где чужие: и словно в сюрреалистичном танце чёрные птицы хватали когтями серых людей, клевали их в спину прикладами ружей. Заглушаемые шумом дождя, раздавались хлопки выстрелов, падали в грязь тела. Через минуту всё кончилось. Кто-то стонал. Кого-то били тяжёлыми ботинками в лицо. Вдали сверкнула молния, осветив на мгновение грозную громадину цитадели.

 

***

 

В мрачных подвалах центральной башни было темно и сыро. Снизу доносились глухие стоны пыток, прерываемые внушительными голосами жрецов. Тинг Найт задумчиво стоял, прислонившись к стене. Ему не давал покоя этот Прут. Кто он такой? Откуда появился? За пару дней собрали о нём лишь скудные крохи, жалкие сведения из показаний сослуживцев, как назло куда-то пропали все бумаги, касающиеся этого человека: видимо, у него были сообщники в архиве. Нужно всех проверить, думал лихорадочно Найт, всех расспросить. Что мы знаем о нём?

Прут Иеш — около тридцати лет. Работал в канцелярии, на первых этажах Цитадели, среди бесконечных лабиринтов столов и отделов, где трудились как пчёлы жалкие сгорбленные фигуры, перекладывая бесконечные бумажки. Друзей не было. Не женат. Из родственников — двоюродный брат, пьяница, к суду не привлекался. Внешность? Непримечательная. Худощавый, рост средний, тонкие губы и серые глаза. Волосы коротко стрижены. Чем же ты так отличился, Прут, что под твоим именем вершатся террористические акты? А оппозиция восстаёт то тут, то там, крича о свободе и равенстве, чего не бывало уже многие годы. Чего в тебе особенного, Прут? Говорят, что ты умеешь творить чудеса, но я не верю в эту чушь. Я найду тебя, сукин сын, и ты станешь моей лестницей наверх….

— Тинг Найт, — грозный голос капитана Керна заставил его выйти из раздумий.— Есть разговор. Вы хорошо поработали в этот раз: выследили эту поганую шайку. Старшие жрецы давно уже наблюдают за вами. С сегодняшнего дня вы произведены в ранг Святого Инквизитора и получаете доступ к трём этажам высшего уровня.

Глаза Тинга вспыхнули.

— Смогу ли я встретиться… с ним?

— Нет, пока нет. Всему своё время, — Керн сухо улыбнулся, на его каменном лице проступили трещины морщин. — Осталось только одно — найти Прута. Если вы… Если ты найдёшь его, — и капитан положил тяжёлую ладонь ему на плечо, — если уничтожишь эту гадину, то ты получишь то, о чём так давно мечтал.

Найт почувствовал, как в его сердце разрасталась какая-то детская радость.

— Я готов немедленно приступить к заданию.

— Начни вот с этого, — и капитан кивнул в сторону камеры, где за стеклом сидел, привязанный к стулу, недавний проповедник. — Допроси его. Но поторопить: через пятнадцать минут у этого паренька дебют на телеэкране, — и капитан загрохотал своим каменным смехом.

Найт вскочил в камеру решительно, и тут же, с разбегу врезался ногой в грудь привязанного человека. Тот повалился на пол, ударившись глухо головой, и жалобно застонал. Тинг поднял его за волосы в воздух вместе со стулом и поставил рядом.

— Кто такой Прут?

— Прут? — на лице проповедника проглянуло недоумение. — Я не знаю ни…

В одно мгновение взметнулась в воздухе кровь, и человек вновь упал на пол, изобразив на лице гримасу боли. Найт схватил его за горло мощной рукой и несколько раз ударил кастетом наобум. Лицо подсудимого превратилось в кровавую массу, изо рта вместе с зубами и кровью вылетали скользкие и влажные слова.

— Я не слышу тебя, — зарычал Найт. — Говори же: кто такой Прут?!

— Прут, — отвечал, улыбаясь, проповедник, — это я.

И вновь удар, кровавая вспышка, крик боли, и глаз вытекает из глазницы, но эта проклятая улыбка намертво прилипла к самодовольному лицу.

— Кто такой Прут?! — закричал Найт.

Проповедник протянул руку и указал пальцем куда-то в сторону. Найт резко оглянулся и увидел за стеклом камеры незнакомое лицо. Короткие волосы. Серые глаза. Около тридцати.

— Это — ты… Ты? — и Тинг рывком выскочил за дверь, в руках его мелькнул револьвер, он бешено оглядывался по сторонам, но кроме капитана рядом не было никого.

— Вы устали, — равнодушно сказал Керн.

— Я видел его, там, за стеклом, — говорил, задыхаясь, Тинг.

— Этого не может быть. Это зеркальное стекло.

 

***

 

Охранник неумолимой горой возвышал над Найтом, преграждая путь. В его лице великана из старых сказок не мелькало даже тени эмоций. Он чего-то ждал и безмолвно требовал: пароль, пропуск, деньги, тайный знак.

— Я же сказал тебе, — сонно произнёс Найт. — Мне нужно пройти.

Внизу, из подвала, доносились приглушённые звуки музыки: там прорастали порочными цветами подспудные, запретные желания, там расчёсывался зуд ненасытной похоти и находили утешение в оргиастическом забытьи маргиналы и отбросы города.

— Знаешь, всё это так утомляет, — Тинг отвернулся, закурил сигарету, прикрыв её ладонью от ветра. Задумался о чём-то, будто собрался уходить. Потом нащупал в кармане кастет, и резко развернувшись, выбросил руку вперёд. Великан упал, ударившись головой о бордюр. Из головы его хлынула кровь. Смешиваясь с дождевой водой, она потекла пышным ручейком в решетку канализации.

— Чёрт возьми, — сказал Тинг. — Завалил козла.

И он мельком взглянул вверх, где в сгустках смога вырисовывались смутные очертания башни.

— Простишь ли ты грехи мои, — прошептал Найт и отворил дверь подвала.

Он шёл через тёмный коридор, с разрисованными граффити ущербными стенами. Музыка нарастала, набухала, заполняя собой уши, голову, мозг. И вдруг он упал в самую пучину безумия. Врезался в глаза с визгом яркий прожектор, красным пульсировала жизнь, мелькали изогнутые фигуры, будто в безумной игре — море волнуется раз: они двигаются пауками, сплетаясь, запутываясь друг в друге; волнуется два — и дергаются эпилептиками, корча рожи и с рыбьей жадностью распахивая рты; и вдруг — и всё замирает, словно перед атомным взрывом, а люди — заснувшие вечным снов экспонаты паноптикума, монохромные статисты, захваченные врасплох внезапным выстрелом фотоаппарата; и вновь кровавый всполох — грохот в уши льётся, сердце стучит та-та-та, светопреставление в кульминации, ещё чуть-чуть и рухнут от громовой музыки стены, и свалится потолок, обнаружив над собой грандиозное зрелище — вспышки умирающих звёзд, хаос всеобщего конца.

Найт шёл, как безумный, не выдержавший пронзительного взгляда реальности; его разум, попавший под всесторонний обстрел впечатлений, помутился, смягчив острые углы яви и обратив их в мягкую окружность гипнагогии. Всё расплылось, музыка замедлилась и затянула монотонной нудью саксофона, люди отступили на задний план, одевшись тенью, голоса их стали шепотом, шуршанием ветра в листве сумрачного леса. Найт сделал ещё несколько шагов, и вдруг прямо перед ним встала невыносимой преградой барная стойка с частоколом бутылок, поражавших разнообразием цветов и оттенков. Вылезло из тумана страшное, изуродованное пирсингом лицо тролля: оно то улыбалось хитрым потаённым злорадством, то с подозрением хмурилось, покрываясь паутиной морщин, — и двигался на этом лице знак вопроса, адресованный к Найту, к его персоне.

— Чего желаете? — робко подступил тролль. Найт застыл, огорошенный столь внушительным вопросом. Он тщетно пытался вспомнить, зачем пришёл сюда и что хотел найти, но всё мутилось и плыло перед глазами. В сознании его взрастали мрачные башни, укутанные в смятение грозовых туч, сверкали молнии, освещая могилы некрополя его совести. И всё мерещились мертвецы, поднятые из могил жаждой мести, и впереди всех — странно знакомое лицо.

— Прут! — сказал Найт. И захохотал. — Вот мы и встретились.

Тролль испуганно глядел на него.

— Я не понимаю, о чём вы...

Найт схватил бармена за горло и сжал, что было силы. Тот закряхтел, из его рта выскакивали бесполезные хриплые слоги, не способные собраться воедино. А Найт всё давил и давил, позабыв себя, будто во сне. Ещё чуть-чуть — и он убил бы этого человека, но вдруг сознание его стало проясняться. Постепенно он вспомнил по шагам, как вышел из дома, как попал сюда, и чего хотел. Капитан Керн отправил его в этот бордель, чтобы встретиться с тайным агентом Гену Шаадром, и узнать у него какую-то новую информацию о Пруте.

Найт разжал ладонь, и бармен, весь красный, с выпученными глазами повалился на стойку и зашёлся в кашле.

— Прости, братец, обознался. Не знаю, что со мной сегодня. Мне нужно найти Гено. Гено Шаадра.

Бармен, держась одной рукой за горло, другой указал в сторону незапертой двери.

Найт очутился и очнулся в очередном коридоре. Музыка за его спиной звучала всё тише и приглушённей, туман в голове рассеялся, предметы обрели устойчивость и чёткость, явь надавила на мозг всей 100-ваттной мощью болтавшейся над головой лампы.

— Я схожу с ума, — сказал Найт, не понимая смысла этих слов.

По сторонам мелькали комнатки, похожие на номера дешёвого отеля. С разных сторон доносились женские стоны, крики и сладострастные возгласы. Дверь одной из комнат была полуоткрыта, и Найт невзначай заглянул внутрь.

Привязанный к стулу сидел обнажённый мужчина. Весь красный, вспотевший и взлохмаченный, он глядел безумно на свою мучительницу. Девушка в латексе хлестала плёткой по его толстым бокам, при этом приговаривая:

— Кайся! Кайся, что желал меня, похотливая гадина!

— Каюсь, — визжал, похрюкивая от наслаждения, мужчина, — похотью одержим, в тебе только, богиня моя, обрету спасение, в тебе, в тебе, в тебе…

Прут с отвращением захлопнул дверь и побрел дальше, сжимая в кармане револьвер. Вдруг откуда-то выскочила девчонка, лет двенадцати, прикрывая наготу окровавленными тряпками. На её заплаканном лице виднелись следы увечья, кровь текла ручейком из носа, в глазах мелькал страх. Следом на ней — мужчина в чёрном костюме полицейского, на ходу застёгивая ширинку. Найт остановил его ударом револьвера в затылок. Полицейский повалился на пол и застонал. Девочка скрылась, на мгновение впустив в коридор дикий грохот дискотечного безумия.

— Сука, — сказал полицейский, — ты хоть знаешь, кто я такой?

— Знаю, — сказал Найт и взвёл курок. — Ты мертвец.

Полицейский поглядел снизу глазами побитого щенка.

— Я не виноват, — жалобно сказал он. — Вы отец? Прошу вас! Прошу! Я люблю её! У меня есть деньги, связи, я заплачу, заплачу, сколько захотите…

Найт молчал. Полицейский тихо плакал, прикрывая лицо руками.

— Простите меня…

— Бог простит, — сказал Найт и спустил курок. Грохнул выстрел, на мгновение всё смолкло. Стена окропилась кровью. Мозг растёкся по паркету жидкой кашицей. За ближайшей дверью кто-то беспокойно закашлял.

— Странный денёк сегодня, — сказал Найт и двинулся дальше.

Немного погодя, за углом показалась двойная дверь, над которой светилась красным надпись: "Не входить! Идёт съёмка". Тинг распахнул створки и на мгновение ощутил чувство дежавю. Перед ним предстала знакомая картинка: автомобильная свалка, темнота, мужчины в серых плащах, только вместо проповедника на бампере заржавевшего автомобиля стояла пышногрудая блондинка в откровенном наряде.

— Нам врали всё это время! — кричала она. — Нам говорили, что бог наблюдает из башни цитадели, что он добр и всемогущ, что в нём мы обретём счастье и блаженство — но это ложь! Наш истинный бог — это секс. В нём мы найдём спасение! Хватит лживых лозунгов и обещаний, да здравствует секс — наш единственный бог на этой грешной земле!

С этими словами красотка сбросила с себя жалкую одежду, мужчины распахнули плащи — под ними не было ничего. Этого Тинг Найт никак не мог вынести. Он выстрелил в воздух два раза и закричал:

— Все на пол! На пол, мать вашу!

Все бросились врассыпную, через пару секунд сцена опустела. Выскочил откуда-то из темноты толстый мужчина и запищал противным фальцетом:

— Кто пустил вас! Убирайтесь! Убирайтесь вон!

Найт навёл револьвер на толстяка.

— А теперь объясни мне, сукин сын, какого хрена здесь происходит?

Толстяк молчал, и только разъярённо глядел на Найта из полутьмы, широкая фигура его, подчёркнутая и выделенная со спины миниатюрным солнцем прожектора, возвышалась грозно и внушительно. Но вдруг с лица его сползла всякая злость и показалась добродушная и заискивающая улыбка:

— Ах, ведь вы из цитадели? Я сразу узнал коллегу! Позвольте представиться: Ген Шаад.

— Но… — Найт опустил револьвер. — Как вы можете быть замешаны во всём этом?

— Ну конечно, конечно, я всё объясню, вас ведь направили ко мне для ознакомления с работой…

— Нет, — сказал Найт. — Я здесь из-за Прута…

— Прут! — Ген всплеснул руками. — Что нам Прут? Так — блоха, ничтожество! Он нам не помеха. Вы хотите знать, чем мы тут занимаемся — я отвечу: здесь мы проводим работу по искушению человечества. Наш труд очень ценится среди высших жрецов. В этих стенах создаётся искушающий человека продукт — так мы внедряем в массовое сознание червь греха. Людьми, испытывающими чувство вины, легче управлять. Вы должны это понимать.

— Но, секс? Да и что за богохульные призывы?

Ген Шаад захохотал.

— Как же, вы не знали? Секс — это земное отражение любви к богу! Пусть искривлённая, пусть искажённая, но это любовь. Усвойте этот урок. Но я буду с вами предельно серьёзен: мы внедряем в человеческий разум этот вирус для того, чтобы выявить и обнаружить потенциальных грешников и отделить их от людей чистых, зёрна избавить от плевел, послушных агнцев — от дурных и вшивых.

— Но вы заставляете людей впадать в самую пучину разврата.

— Нет! Мы только искушаем их! Праведные да спасутся! Остальных — в пекло. Пусть они послужат дровами для нашего святого костра.

— Я не могу в это поверить, — Найт присел на корточки, обессиленный, уставший, он закурил. Шаад улыбнулся:

— Всему своё время, Тинг. Мы имеем на вас большие виды. Скоро вы взлетите высоко. Только уничтожьте Прута, этого жалкого самозванца. Я обещаю вам великое будущее!

— Но, как же мне найти его?

— Вы думаете, мы здесь только порнушку снимаем? На нас работает отдел по распространению наркотиков. Препарат B15 — наших рук дело. Под нами отдел искупления. Тысячи кассет с записями исповедей всех этих уродов! Среди них сотни последователей Прута. Я предоставлю все материалы. За пару дней вы сможете выследить его. И тогда… Тогда, вы даже не представляете, какие возможности вам откроются.

И вновь в разум Тинга втиснулась мрачная башня цитадели. На верхнем этаже горел для него свет, и всё было готово для встречи. Дело оставалось за малым, и, почувствовав внезапный прилив сил, Найт сказал:

— Я готов приступить немедленно.

 

***

 

 

Тинг Найт не спал уже третьи сутки. На его зрачках оставил отпечаток светящийся квадрат телеэкрана. Даже с закрытыми глазами он видел лица всех этих людей, ныне умерших, но получивших свой кусок вечности в телевизионной камере пыток. Их удел — вечно каяться, проживая раз за разом сладостную боль греха. Их лица — чем-то схожи, по ним мгновенным зарядом пробегает судорога страха, осознание собственной смертности, эфемерности, никчёмности, но тут же, как падающая звезда, вспыхивает огонёк надежды, будто бы всё ещё можно изменить, и жизнь это нечто большее, чем тягостное ожидание в очереди за кем-то обещанным счастьем.

Найт доставал кассету, вставлял другую — и всё начиналось сызнова. Дерганая мимика незнакомого лица: бездарное притворство раскаяния, морщины скрытой злости, беспокойная суета глаз; и поверх этого — прочищение гортани резкими взрывами кашля, предательский тремор голоса, скоростной поезд речи с неразличимыми вагонами слов, что сходит с рельс ближе к финалу, и следом — пропасть тишины, из которой, постепенно нарастая, доносятся тихие всхлипывания, одинокий плач потерявшегося ребёнка. Откуда он берётся, этот испуганный малыш? Откуда — в этих взрослых и суровых лицах? Каждый раз в этом месте Найт вдруг ощущал неконтролируемое чувства тождества с этими злодеями, в его груди застревало что-то подобное на комок слёз, но вырывалось всегда лишь хриплым и страшным выдохом, похожим на последний стон умирающего. Найт вспоминал детство: и погибшую в аварии мать, и отчима-садиста, доставшегося ему в наследство.

— Ненавижу, — повторял раз за разом Найт, и вновь вместо слёз выдавливал из себя бесконечно длинный стон.

Он курил одну сигарету за другой, преисполняясь горечью и болью за людей, которых не знал, но которых содержал в душе своей, вместе с перечнем мелких грешков.

И вот экран вспыхнул ещё один раз. На нём появилась сутулая фигура мужчины. Лицо его терялось в темноте.

— Прости меня, господи, — начал он. — Ибо я согрешил…. Я был тщеславен и властолюбив. Мне хотелось, чтобы каждый человек преклонялся предо мною с чувством любви и благоговейного страха. Но я не мог получить желаемого, поэтому злился, в раздражении причиняя боль близким, тем немногим, что окружали меня на пути жизни моей. Я завидовал им — своим друзьям, и часто лицемерил, чтобы они не считали меня посторонним, чтобы не бросили в одиночестве, наедине с собой. Господи, как я боялся остаться один на один с собой. Потому что ненавидел как проклятие своё тело, лицо, голос, а если и заглядывал вглубь себя, под лживую маску, то не находим там ничего кроме сонма мерзких, копошащихся грехов. Ты знаешь и сам, как часто я предавался унынию, ненависти к людям и прочим тварям, созданным тобой. Я ненавидел этих людей за их счастье, за их успехи, потому что тем самым они опровергали незыблемость моих страданий. Я искал прибежища в разгуле и праздности, в плотских утехах и обжорстве, в наркотиках и забытьи. Я тысячу раз хотел убить себя, отвергая тем самым твой дар, господи... Я убивал других людей. Много, много раз. Без жалости. Без сострадания. Оправдываясь тем, что выполняю приказ, что таков мой долг. Но, правда в том, что мне это нравилось — убивать. Я упивался своей маленькой властью. Своей силой. Теперь ты видишь, господи… Я — монстр. Чудовище. И нет мне спасения.

Найт почувствовал на щеках теплую влагу слёз. Он щурился, пытаясь рассмотреть затерянное в сумерках несуществующей комнаты лицо, но от слёз оно расплывалось, покрываясь матовой пеленой.

— Когда мне было четырнадцать, я убил своего отчима голыми руками, — сказал знакомый голос. И только несколько секунд спустя Найт понял, что это был его голос — и от этого содрогнулся весь, и почувствовал холод, идущий изнутри, из какой-то неизмеримой бездны.

Экран перемигнул и погас. Всё закончилось. Чёрная ночь разрасталась за окном, покрываясь траурными огоньками фонарей. Ночь поднажала — окно распахнулось, впустив вороватый ветерок с довеском гниловатого запаха. Ветер взъерошил волосы на голове Тинга, наскоро прочёл пару страниц в распахнутой на столе книжице, звонким смехом бокалов прозвучал на кухне и тут же скрылся, оставив после себя лишь лёгкий озноб, как обещание грядущей зимы.

Найт закрыл глаза и замер, стараясь уйти от назойливых мыслей. Но тщетно. Он думал, думал, думал, и не мог остановиться.

Зачем жить на этой земле? Для чего? Пустое, лишнее. Револьвер в рот и дело с концом. Он не нашёл Прута. Не сделался счастливым. Разве пришлась на его долю хоть секунда счастья? Хоть бы самая малюсельная капелька? Только бесконечные пытки, раскаяние, мерзость и боль маленького человека.

— Господи, — сказал Найт. — Как малы мы, и как велик ты, но отчего ты не слышишь нас, почему, почему, почему не даёшь ответа? Мне темно и холодно, ты видишь — горестно и тяжко, и нет в сердце покоя и примиренья, нет отрады в молитвах и вере, вся моя жизнь — смятенье и поиск, преодоленье и борьба, так прошу же тебя, скажи, отчего это космическое одиночество в душе моей? Или может оно — твоё одиночество? Может быть, мы нужны тебе для того, чтобы разделить с тобой эту боль? Чтобы не страдать тебе одному? Но откуда, отчего всё берётся? Или ты не всемогущ? Разве не видишь ты, что мы слепы, господи, что не ведаем сами, что творим? Или сам ты не ведаешь, что творишь? Мы раним друг друга, предаём и обманываем, умножая эту врождённую боль, дарованную тобой, и нет этому конца, и нет спасенья страждущему и невинному, но виновные в торжестве своём мерзки и надменны. Как ты допустил такое? Или ты сам — зло и угроза? Свободны ли мы, или каждый наш шаг предопределён, прописан в книге судеб, что держишь ты в могучих руках своих? Скажи: я живой, настоящий? Или только кукла, глупая пустая марионетка? Зачем я создан? Для чего? Дай ответ, прошу...

Но бог не давал ответа.

 

 

***

 

 

Как всегда шёл дождь. Сияли маленькими островками надежды рекламные щиты, словно напоминание об утраченном навсегда рае. Тинг брёл не спеша, упиваясь чувством отвращения к себе. Широкая и длинная лужа с жадностью прятала в своих глубинах внешний мир: рекламу, дома, фонари. Но вот мчался автомобиль, давил безжалостным колесом небо, взрывал дома, морщинил угрюмую серость туч, и быстро, как преступник, скрывался в тумане. Лужа, ошеломлённая и подавленная, тяжко приходила в себя, суетливо рассортировывая объекты, и вот знакомая картина проступала вновь, — взволновано дрожащая лёгкой рябью, — как настырное опровержение смерти. Найт остановился и прикурил, выпустив сизый дым в беспокойные небеса, и пошёл дальше, ощущая приятную тяжесть в правом кармане пальто: там лежал револьвер Магнум 44-ого калибра, полностью заряженный и готовый к работе.

Тинг свернул за угол и очутился в безлюдном дворике. Возле мусорных ящиков корявая собачонка грызла кость с остервенелой жадностью, помогая себе лапой, но тут же — впадая в противоречие, — она рычала на эту лапу, предчувствуя в ней врага и угрозу. Лапа не уступала и требовала своё. Долго и шумно длилась бессмысленная схватка, но силы были равны.

— Ты мешаешь, — сказал Найт и достал револьвер.

Но собачья шизофрения усилилась: лапа настырно хватала кость, голова рычала и дёргалась, скаля гнилые зубы, вскоре вмешался хвост, щетинясь и вертясь, он хлестал суку по бокам, отчего та раз за разом взвизгивала, обнаруживая полную беспомощность и трусость.

— Это просто невыносимо! — Найт выстрелил в воздух. Собачонка бросилась прочь, подпрыгивая и рыча, на ходу отбиваясь от внутренних демонов.

Тинг спрятался под козырёк запасного выхода и сел, опустошённый и обессиленный, на мокрый бетон. Он покрутил в руках револьвер, попробовал пристроить дуло к виску, но всё выходило как-то не так — холодный метал обжигал кожу. Тогда он вставил дуло в рот, и невзначай вспомнил, как ел в детстве мороженое, как приятно оно холодило язык, как растекалось во рту фруктовой сладостью. Незаметно для себя он улыбнулся, и тут же напряг указательный палец, слегка надавив на собачку. Но что-то его остановило. Он поднял глаза и увидел человека, закутанного в серый плащ.

— Ты хотел поговорить, — сказал незнакомец. — Мне кажется, что это не так удобно с револьвером во рту…

— Я не собираюсь, — пробубнил Найт, — тратить время на очередную бездарную галлюцинацию.

— Галлюцинация или нет, разве это важно? Важно другое: у меня есть ответы.

Найт вынул изо рта револьвер и с нетерпением поглядел на незнакомца.

— Знаешь, я уже по горло сыт всем этим дерьмом. Кто же ты такой? Дай-ка подумать. Ах, да, ты — Прут! Как я не догадался сразу? И знаешь что? Я искал тебя целый месяц, я перерыл все архивы, я просмотрел тысячу видео с записями исповедей анархистов, оппозиционеров и прочей дряни, но так и не смог найти тебя. Я думаю вот что: никакого Прута просто не существует. Всё это выдумки. Ты призрак. Фантом. Сказка.

— Пусть сказка, — улыбнулся Прут, — Персонаж сна, плод воображения, продукт коллективного бессознательного — не имеет значения. У тебя были вопросы ко мне, не так ли?

— Да, да, мать твою, я хочу знать, кто ты вообще такой? Зачем ты это делаешь? Зачем идёшь против системы? Неужели ты думаешь, что сможешь разрушить цитадель? И что же? Ты считаешь, что эти жалкие уроды, которых ты воодушевляешь своими многомудрыми речами, смогут изменить мир к лучшему? Как наивно! Да ты хоть представляешь, какое дерьмо ринется к власти, если уничтожить церковь?! Да ты хоть представляешь, какой начнётся хаос?! Этим людям не нужна свобода, она для них как головная боль, как зуд в заднице, эти ребятки привыкли подчиняться, так уж они запрограммированы. Что им твоя свобода? Они сожрут другу друга, сожрут, ты слышишь? Это животные. Понимаешь? Жи-вот-ны-е. Я — знаю. Потому что один из них. Чего же нам надо? Дайте нам больше развлечений, удовольствий и забытья — мы будем довольны. Больше секса. Больше жратвы. Больше телепередач и веселых песенок по радио. Больше пойла и наркоты. Да! Но знаешь чего мы хотим на самом деле? Раствориться, исчезнуть, стать абсолютно механизированным организмом, лишённым воли и ответственности, полностью подчиниться высшей власти. Вот каковы люди. Дерьмо собачье, и не более того.

— Мне кажется, это не правильные вопросы, Тинг. Я ожидал от тебя большего. Но если ты хочешь знать, то я отвечу. Кто же я такой? Я не убийца и не преступник. Не святой и не пророк. Я — идея. И цель моя в том, чтобы сеять семена. И да, ты прав, людям не нужна свобода. Но это единственный способ сделать их живыми, настоящими. Вдохнуть в них душу, понимаешь? Если отнять свободу, то мир превратится машину, а люди — в кукол. Бесполезный, скучный и пустой мир. Это не жизнь, а скорей движение объектов по строго установленной программе. Лучше уж не жить вовсе, чем подобным образом. Ты спрашиваешь меня, почему я иду против церкви? Потому что они лицемеры. Твои жрецы обычные люди, и ничто человеческое им не чуждо, в том числе и грехи. Власть — это всё что им нужно.

— А как же бог?

— Тебя дезинформировали. Цитадель — это не бог, но только обезьяна бога. Как отражение в кривом зеркале. Они возомнили себе правителями мира, они казнят и судят божьих тварей, но кто может судить их, разве только один бог? Эти властолюбцы давно потеряли бога. Они одиноки и несчастны. В попытках обрести своё маленькое эгоистичное счастье, они превратились в животных. И рыла этих свиней по шею в крови. Тебе ли не знать, Тинг, что значит идти к власти через трупы.

— Да что ты знаешь обо мне, гнида? — вены на висках Найта вздулись и ожили, на лбу проявились складки морщин, он направил револьвер на Прута:

— Возвращайся назад, в мою голову, кусок дерьма.

— Я бы на твоём месте, — начал Прут, но не договорил. Его отбросило назад выстрелом. На мгновение Тингу показалось, что его призрачный друг растворился в пелене дождя и пропал, как это бывает с наваждениями, но приглядевшись, он увидел тело, лежавшее в крови на блестящем асфальте. Он подошёл поближе и убедился: Прут был реален и беспросветно мёртв.

— Так значит, — сказал Найт и тут же смолк. Несколько минут он стоял, погружённый в тяжкие раздумья. — Я сделал это. Не могу поверить. Или это сон? Я убил Прута. Убил его. Убил этого сукиного сына, — но и это его не убедило, он глядел пустыми глазами на свои руки, и вдруг швырнул револьвер что было силы об стену, и страшно завыл, и зарыдал, как мальчишка. — Почему?! Почему?! Почему?! Разве так всё должно было быть? Разве это — правильно? Тогда почему же, почему же я до сих пор не счастлив?!

 

***

 

На предпоследнем этаже самой высокой башни цитадели было светло и шумно. За большим столом сидели люди, весёлые, беззаботные, сбросившие на несколько часов суровые маски власти, они выглядели обыденно, как одна большая семья. Во главе стола находился Найт, смущённый и растерянный, он беспокойно озирался по сторонам.

— Почему же вы ничего не едите, — обратился к нему Шаадр. — Господин Найт, прошу вас обратить внимание на эту рыбку…

— Знаете, — сказал Тинг, — Я, кажется, не голоден. Всё это так волнительно, так внезапно. Если можно, я хотел бы сразу перейти к заключительной части, я хотел бы попасть туда, — и он указал пальцем на спиральную лестницу, ведущую на последний этаж.

Его подхватила и понесла шумная толпа. Вокруг звучали возгласы поздравлений. Били его по плечам, дружески подтрунивая. Тинг почувствовал себя мальчиком, в преддверии чего-то важного и великого, по телу его пробежала волна трепета, весь он был предвкушение и страх, волненье и радость. Его теснили, толкали, и вот, ступенька за ступенькой, всё выше и выше приближались они к цели, а Тинг скромно улыбался, извинялся за доставленное неудобство, бормотал что-то о долге, о судьбе народа, о важности и торжестве момента. И вдруг громадная дверь перед ним распахнулась, и бурная волна вытолкнула его вперёд. Из груди, вместе со смехом, рвался глупый детский крик: "Папа! Папа!". Но крик захлебнулся, подступив к горлу лишь ощущением тошноты. Комната пустовала. Только высокий стул, украшенный золотом, стоял как надгробная плита.

Найт сделал пару шагов, в недоумении оглядываясь.

— Но где же он? Я не понимаю. Где?

— Кто же? Кто? — отвечала, хохоча, толпа.

— Где же господь? — пробормотал Найт, и сам устыдился сказанного.

— Как же?! Как же?! — восклицала, волнуясь, толпа. — Ведь вы же сами убили его! Собственными руками!

Тинг Найт застыл посреди комнаты. И вдруг почувствовал, как внутри у него что-то хрустнуло, поломалось. Где-то в области сердца бились в агонии умирающие мечты.

— Эта шутка? — прохрипел он.

Но в дверях толпились уже не люди, но монстры. Гримасничая и гадко хохоча, они тянули кривые лапы к Тингу, в их морщинистых мордах читались гордыня и гнев, страх и ненависть, зависть и раболепие. С хрюканьем и визгом, выпячивая мерзкие пятачки, они тщетно пытались проникнуть в обитель бога, но порождали лишь шум и ярость.

— Пошли все к чёртовой матери отсюда, — прошептал Найт, глаза его налились кровью, он шарил в кармане, пытаясь найти револьвер — там было пусто.

— Пошли вон! Убирайтесь прочь!

Он с грохотом захлопнул дверь, и комната разом оглохла. За громадным окном неумолимой громадиной набухала ночь, бросая пронзительные взгляды ущербным оком луны. Найт ударил себя несколько раз кулаком по голове, издав самый длинный в своей жизни стон, утончившийся в конце до комариного писка, потом схватил тяжёлый стул и швырнул в окно — стекло со звоном взорвалось, в осколках многократно отразилось искажённое гневом лицо.

Найт подошёл к краю пропасти и взглянул вниз, на город: там суетилась пустая, механическая жизнь. Ещё шаг — свободное падение. И вновь: откуда это чувство — будто всё это уже было не раз, и повторяется снова и снова. Боль, одиночество, падение. И острое погружение в темноту.