Морковный король

Когда-то и ты был мал, помнишь ли? Как чудесно мучила и томила жизнь тогда. Как сладостно растекалось в груди предчувствие чего-то большего. В те времена тяжкое бремя опыта не ущемляло прав твоего сердца. И сам ты был прост, наивен, как дрозд, как мост через реку — гибок, и много добрых улыбок знавало твоё лицо; забылись уж мать с отцом. И звали тебя Королём. Королём Морковным.

То была ночь твоего одиночества. Серебряными цветами благоухали звёзды, и на одной из них — твой старый приятель — космонавт, во тьме у костра жарил зефир и думал о месте, которому принадлежал. И светлячки тихим танцем услаждали уставший от дневных красок взор. Святые змеи собирались в храме, где славили мудрых своих богов. Пела в исступлении бессмертная птица. Все жило, бегало, скакало, летало с ветки на ветку в согласии и гармонии — такая это была ночь. Тогда-то ты и выдумал создать прекрасный город среди деревьев, и назвал его — Дремир.

Земли твоего города были обширны и шумны: Пугливый Лес, Безумное Поле, Влюблённая Река — всё принадлежало тебе, но не с кем было разделить эту радость и сказку. Настоящие Родители твои стерлись из памяти и остались, разве что, смутным призраком где-то на пороге сознания, на границе между сном и явью. Ты не мог вспомнить их и тосковал день ото дня от своего сиротства.

Поэтому на Безумном поле, где в беспорядке пребывал разнообразный Овощ, ты нашёл себе новых родителей — парочку оборванных пугал. С помощью Волшебного Рубина ты вдохнул блуждающие души в безжизненные куклы и одарил их бытием: ожили пугала, задвигались, и поглядели сквозь тёмные дыры глаз на небо, где солнце, опьянённое нежностью, дремало на пороге горизонта, где взбивались в пену ветром-кулинаром кремовые облака, и причудливыми иероглифами рассыпались птицы, в единстве своём образуя стихотворение на непонятном языке. Взглянуло пугало-папа на жену свою, на себя самого, на сонное солнце и птичьи стихи, на гастрономическое небо, и произнесло:

— Так что ж это, живы мы, что ли?

— Вот уж беда так беда, — отвечало другое пугало.

— Теперь вы мои мама и папа, — говорил им ты, Морковный Король, владыка владений своих, король королевств и сын рождённых тобою родителей. — Будем дружить, гулять много по лесам и полям, волнам и долам, давать имена зверям и птицам, растениям и созвездиям, читать друг другу стихи, и часто мечтать о тех городах, где нам никогда не бывать.

Пугала переглядывались, и делали первые робкие шаги навстречу новой жизни, но шаги были кривоваты и направляли их совсем в другую сторону. С плеч их слетали, недовольно каркая, серые вороны. Секунда — и пугала уже мчались прочь через поля, и дерганые движения их подобны были пьяному танцу на фестивале по сбору урожая. Но от слабости конечностей, от атрофии (или полного отсутствия) мышц родители падали в траву, распугивая шустрых кузнечиков и сонных букашек, и катились долго по земле, растрачивая себя по оврагам и ямкам.

— Кажется, — говорил ты. — Нам многому придется научиться.

Но время шло, а родители твои так и не освоились в новых телах. Мать пила слишком много картофельной настойки, порою и слова вымолвить не могла, но лишь беспомощно икала и билась пухлым телом о внезапные предметы, роняя себя под стол. Там она совсем теряла голову, которую долго и мучительно искала, растирая пыль по полу слепыми руками в кожаных перчатках. Отец же знавал другие пути умирания. Бывало, гулял ты, мой морковный друг, по полю, осматривая владения свои, и видел: висит что-то на дереве, подвешенное на веревке, болтается, и только сдавленные стоны доносятся из густой глубины смутного тела.

— Ну что, папа, висишь?

— Да вот, вишу. Иногда порою накатит, так и тянет на это дело.

— Ты с этим делом прекращай.

— Уж будь уверен, сынок, последний раз.

Попытки отца выбраться из неуютного тела продолжались. Ты вытягивал его из аварий и пожаров, из ураганов и наводнений, из лап кровожадных драноков и глупых морфов. А однажды папа пришёл и с важным видом сказал:

— Сынок, купи мне ружьё.

— Зачем?

— Да от ворон проклятых. Совсем утомили окаянные.

Когда же ты достал ему ружьё, отец закрылся в деревянном туалете и выстрелил себе в лицо.

— Ну вот, — говорил ты, — ещё одну тыкву испортил.

Ружьё у отца ты отнял и спрятал в огороде, но его обнаружила мать, и, напившись морковной водки, заявилась к мужу в спальню. Прогремели три выстрела. По стене расползся тыквенный мозг. На сером пальто обнаружились две сквозные дырки, из которых выглядывали ошеломлённые мыши. Отец хотел заплакать, но только шуршал утробным сеном от благодарности и близости помыслов с вечной спутницей своей. Что же тут сказать? Любовь приходит к нам в разных обличьях. Любовь, любовь, любовь — это всё что у нас осталось.

 

 

***

 

 

Помнишь ли ты день, когда произошло убийство? Лето длилось, как томительно прекрасная нота. Аэроплан парил над городом, разбрасывая пепел из соседнего крематория. Ты прятался — солнце, словно маньяк, преследовало тебя повсюду. Только в тенистом саду обретены были покой и отдохновенье. Пела, трогая душу, вечная птица. И от невыразимости тайных предчувствий, от бренности слов, от хрупкости и ломкости вечных истин ты ничего лучше не выдумал, как прокричать:

— О, птица! Ты смерти непричастна!

И застыл, поражённый тем, что уже наступила осень, и лето прошло, как это случалось всегда, и ничего не осталось кроме: ощущения утраты да привкуса обманутых надежд. Именно в тот самый момент загремела по всему Дремиру новость об убийстве поэта. Тебя вызвали — ведь значился ты в местном отделении известным детективом, так уж сам ты постановил в то самое мгновение.

Ты явился в участок, где в грозном ожидании восседал начальник — твой мохнатый босс. Он достал усы из сметаны, самозабвенно чихнул, смущённо почесал задней лапой затылок, задумался на минутку, сделал несколько кругов в погоне за собственным хвостом, полежал немного на боку, вылизывая живот, и вдруг произнёс:

— Мяур.

Потом неопределённо махнул лапой куда-то в сторону и добавил:

— Мир-мяу, мяр-мяоу! Мур-вяау!

И тут же вошёл в кабинет маленький и мохнатый толстячок с надутыми щеками и предложил вам лапку для пожатия:

— Рад невыносимо, до боли и ломоты в спине, до хруста в позвонках. До несварения в желудке, выпадения волос и недержания мочи. Меня зовут Хом. Теперь я — ваш напарник.

— Я работаю один, — спокойно сказал ты и задымил воображаемой сигаретой.

— Это замечательно, потому что и я тоже работаю один. Предлагаю работать поодиночке в паре.

— Я согласен.

— Мур-р-мяоу! — одобрительно закричал начальник и в честь нерушимого союза опустил усы в сметану и смачно зачавкал.

 

Когда вы явились на место преступления, поэты уже сочиняли наперебой элегии в честь погибшего. Красной краской любопытства набухала внимательная тучка, застыв на пороге заката в качестве случайного прохожего. Рядом толпились и другие: Малиновая рыдала, роняя слёзы жалости на сухую землю, а её подруга Пурпур, с несказанно раздутым эго, смело и нахально глядела с высоты своего тщеславия.

— Расходитесь. Здесь не на что смотреть, — сказал Хом. — Мистер Ветер, выпроводите посторонних.

Ветер зашумел, затряс грозно верхушками дерев, подогнал незримыми лапами облака, и те двинулись прочь, недовольные, не удовлетворившие любопытства сполна, не выплакавшие до дна слёз сочувственной печали.

Труп же в это время нахально развалился на мокрой от росы траве. Он был весь — нараспашку. Улыбка блаженства задержалась на светлом, обрамлённом каштановыми кудрями лице. Из груди было с корнем вырвано сердце. Рядом с трупом лежала красная роза, как таинственная фраза, выпавшая из контекста.

Хом достал из-за щеки блокнот, записал что-то и произнёс:

— Роза красная. Поэт убит. Возможно — убийцей. Судя по положению тела, поэт лежал во время смерти. На его лице улыбка. Судя по кривизне губ, это была глупая шутка. Стоит допросить всех шутников в городе. Что ещё мы знаем? Небо — синее. Трава растёт снизу. Кошки хвостаты и стервозны. Я люблю свою маму. Мама любит меня. Папа бросил нас, когда мне было три годика. Я много плакал в детстве и чувствовал себя одиноким. Мне хотелось доказать папе, что я очень сильный. Поэтому я стал полицейским. Но папа не придёт, уже никогда не похвалит меня. Ведь он погиб, подавившись грецким орехом на вечеринке… — и с этими словами Хом вытер со своей мохнатой и пухлой щеки застывшую слезу. — Что ещё? Сердце украдено, возможно — врачом. Нужно проверить всех врачей в округе. Поэт слишком близко подпустил убийцу. Только знакомому человеку можно так легко открыть своё сердце. И если убийца и убитый знали друг друга, то круг подозреваемых сужается. Кто знал поэта? Я знал поэта. Следовательно, я — убийца. Дело закрыто. Арестуйте меня!

Полицейские с криками выскочили из кустов и надели на него наручники.

— Вы ничего не докажете! — кричал Хом. — Я требую акробата!

Полицейские тащили его маленькое рыхлое тело и приговаривали:

— Вы имеете права хранить молчание, изменить окончание, испытать отчаяние, написать завещание, прокричать слова прощания, сделать в тексте примечание, издавать мычание, рычание, пищание, но никаких акробатов на сегодня, цирк уехал, мир опустел, клоуны среди нас. Все, что было и будет сказано, в будущем расхватают на цитаты.

В тот момент для всех вас начались тяжёлые времена. Хома увели, но ты был единственным, кто не сомневался в его невиновности и неизлечимом идиотизме.

 

***

 

 

Постепенно ты стал собирать по кусочкам сведения, начал допрашивать свидетелей и подозреваемых. Первым делом ты заявился в кружок поэтов.

— Знали ли вы убитого? — спросил ты у лидера кружка.

— Он был как брат, как верный спутник по жизни мне в стране чужой, как краб, как баба, как отступник, не обращался он со мной…

— Что вы можете сказать об убитом?

— Погиб поэт! Застыл навек, сей глас густой, проникновенный. Исчез из мира человек, глагол хранивший сокровенный!

— Были ли у него враги?

— Враги его — то скука злая, и праздности раздольный крик, и пьянства поступь роковая, греха земного сладкий миг…

— С кем общался убитый в последние дни?

— Святое имя музы позабыв, он Вакху дерзкому отдался в упоении. Ворота подсознания открыв, обрёл уже иное вдохновенье….

— Это ещё что за ворота подсознания?

— Отшельник есть в глуши лестной, он бородой покрыт густой, и все зовут его — святой, но, по правде сказать, он травку покуривает, грибочками балуется, да кислотой приторговывает, я и сам хотел попробовать, но, как-то знаете, боязно, я впечатлительный очень, так что избегаю, не курю вообще, здоровый образ жизни, закаливание по утрам, зарядка, бег, только вот абсента иногда могу, для разрядки чувств, ну, это ведь так, ерунда совсем, а этот хиппан старый в таких эмпиреях, понимаешь, парит, и дела ему другого нет, только о судьбе светил помышлять…

 

 

Это была зацепка, и ты отправился в Пугливый Лес, где обитал в своей келье старый отшельник, господин Хиппан. Оказавшись в лесу, ты увидел много странного. Медведи обнимались и пели песни под гитару. Волки кричали из кустов:

— Пис! Пис!

Лисицы, никого не стесняясь, и вовсе ходили голые, гордо выпятив грудь вперёд. Келья отшельника на поверку оказалась обыкновенной палаткой. Надпись у входа гласила: "Кури траву, будь самим собой, иначе в тебя вроется рой пчёл!" Из глубины доносились голоса, смех и звуки веселья. Ты для приличия прокашлял дважды и вошёл.

Внутри было сумрачно и душно. По стенам замелькали, будто в испуге, тени — и исчезли. Посреди палатки сидел, скрестив ноги, грязный старик. Он беззубо улыбался из спутанной бороды и поглядывал хитроватыми глазками. От него настырно воняло рыбой и приправами.

— Я знал, что ты придёшь, мальчик.

— Называйте меня мальчик-детектив.

— Я знал, что ты придешь, мальчик-детектив.

— Откуда вы знали это, мистер отшельник?

— Я курил о тебе.

— Это странно.

— Это хобби.

— Я слышал, вы были дружны с поэтом?

— Не совсем. Я был лишь посредником. Проводником, если можно так сказать. Тебе нужно найти другого — самого главного свидетеля. Если ты действительно хочешь знать правду о поэте, то тебе придётся говорить с Боливаргом.

— С Боливаргом?

— Это его последняя галлюцинация.

— Блошки у кошки! Это ещё что значит?

— Возможно, Боливарг был последним, с кем поэт общался перед смертью. И ещё, мне кажется, я слышал, как они ругались в ночь перед убийством.

— Как же мне найти его?

— Есть лишь один способ сделать это, — и отшельник протянул тебе дымящуюся трубку.

— Курить вредно, — заметил ты, но немного подумав, добавил. — Но все крутые парни делают это.

Стоило тебе втянуть тёплый и сладковатый дым, как голова закружилась, а тело стало ватным и непослушным, мир вокруг зашевелился весь, а тени, до сих пор так настырно прятавшиеся по углам, вышли на свет и протянули к тебе свои длинные лапки. Отшельник же улыбнулся всеми четырьмя каштанами, моргнул коралловыми листьями и отпрыгнул в сторону, обрастая на лету курицами, обещаниями, историями из жизни, всеми правдами и неправдами, трагическими перипетиями судьбы, философскими концепциями и формулами ядерного синтеза, — всё это, в итоге, эволюционировало в нечто дверное, кособокое, пятимерное и жесткокрылое. Оно вылетело вперёд и утвердилось в пространстве с помощью двух солнц, вокруг которых уже образовывались новые планетарные системы. Все гремело, рокотало, трепыхалось и дергалось: вздувались и лопались гнойные пузыри криков и стонов, шумел лес угрожающих шепотков, пищали от боли миллионы мышат, попавших под холодный металл ловушек. Из этого невыносимого, беспредельного хаоса звуков вдруг сформировалось нечто устойчивое, выпуклое, знакомое, и ты расслышал божественный глас:

— Внемли, дитя!

— Кто? — прошептал ты, дрожа от страха. — Кто? Кто это?

— Я, — гордо отвечал голос. — Боливарг!

Боливарг захохотал так раскатисто, что задрожало небо.

— Трепещи, мальчик!

— Называйте меня, пожалуйста, мальчик-детектив, — отвечал ты, трепеща.

— А ты храбр, малыш-детектив. Я знаю, зачем ты пришёл.

— Откуда вы знаете?

— Я курил о тебе…Но — к делу! Ты можешь задать только один вопрос. Подумай хорошо, малыш-детектив, подумай хорошо…

— Я хочу знать, хочу знать, где мои настоящие родители… — ты очень разволновался в этот момент, внутри тебя всё сжалось от страха и радости, но ты осёкся, ведь долг был сильнее личных побуждений. — Нет, лучше скажите мне, что сталось с поэтом, кто это сделал с ним, кто вырвал его живое, полное любви сердце?

— Я отвечу, мальчик-детектив. Я отвечу. Сердце поэта было украдено массой.

— Кем?!

— Нестабильной, желеобразной, радиоактивной массой созданной из человеческого праха, речной пены и фабричных отходов третьей категории.

— Что это за чепуха? Что за безумие? — закричал ты, и почувствовал, как всё погружается во тьму.— Я больше никогда! Никогда! Никогда не буду курить!

Боливарг захохотал, но ты уже не слышал его. Сознание твоё выскользнуло, как птица из клетки, и покинуло безвольное тело. Светлые ангелы подхватили тебя за руки и унесли на лёгких крылах прочь, в родные пределы.

 

***

 

 

Очнулся ты в полицейском участке. Было светло. Начальник увлечённо носился по кабинету, гоняясь за солнечным зайчиком, который пускал кто-то незримый снаружи. Рядом с тобой сидел Хом и грустно вздыхал.

— Я рядом, друг.

— Что случилось? Как я здесь очутился?

— Ах, это ерунда. Тебя принесли светлые ангелы.

— Ангелы? А разве ты не должен быть в тюрьме?

— Для меня вся жизнь будто тюрьма с тех пор, как погиб отец, — и Хом отвернул мордочку, скрывая подступающие слёзы.

Но вдруг на улице раздался крик, дверь с грохотом распахнулось. На пороге стоял, пошатываясь, полицейский. На лице его изобразился ужас.

— Оно пришло из ада! — сказал он. — Это… это монстер!

И от переизбытка чувств полицейский с грохотом рухнул на пол. Из кабинета выглянули усы начальника.

— Мяур?

— Пусть босс с этим разберётся, — шепотом сказал Хом.

Босс внимательно обнюхал полицейского, несколько раз прошёлся вокруг и, долго приноравливаясь, пристроился в него в ногах, после чего замурлыкал, удовлетворённый собственным положением.

На улице, тем временем, разрасталась суета, вызревал хаос: кто-то бегал, вопил, дрался. Лаяли младенцы, плакали собаки.

— Кажется, — сказал Хом. — Самое время крутым парням вмешаться.

Он гордо вышел вперёд, подошёл к телефону, набрал номер и истерично закричал:

— Алло! Кто-нибудь?! Помогите! Помогите же! Что? Кто это? Какая ещё тачка? Что? Прачка? Нет? Собачка олень? Это что, порода такая? Что вы говорите? Я олень? Это какая-то ошибка! Что за номер вы набираете? — Хом недоумённо стоял с трубкой в руке. — Гудки… Сумасшедший какой-то. Ещё и обзывается. Знаете, я совсем не обиделся, просто порою очень, очень, очень…

Он захныкал, и бросился прочь, закрывая мордочку пухлыми лапками.

В этот момент ты поднялся с постели и выглянул наружу. Звери бегали и кричали, даже драноки, эти страшные бандиты, визжали будто поросята, и прыгали в реку, где долго и бесполезно барахтались.

Выйдя на поляну, ты увидел странную несоразмерную пару: девушку удивительной красоты и рядом с ней нечто неопределённое, аморфное, больше напоминающее лимонное желе, чем живое существо.

— Милая, — обратилось желе к девушке бархатным низким голосом. — Я хочу признаться тебе кое в чём…

Из кустов заиграл джазовый оркестр. Аморфное существо, пританцовывая, вынуло из мягкой податливости собственного тела микрофон и запело проникновенным басом:

 

Рождён я был в реке, таков уж божий план

Из праха, что бросал с небес Аэроплан

Из пены, что взбивалася волнами,

В боях с большими валунами.

Дай руку мне и погляди в глаза

Как выразить те важные слова

Что в сердце я давно храню,

(Ведь очень сильно я тебя люблю)

А я хотел открыться, рассказать,

Всю правду, но запутался опять.

Что делать мне, пою как птаха,

Ведь масса я — из пены и из праха.

 

— Не может быть! — закричал ты. Музыка завизжала, будто автомобиль, ударивший по тормозам, и тут же смолкла. Все присутствующие единодушно обратили на тебя удивлённые взоры. — Это она! Ты та самая масса, что убила поэта и вырвала его нежное сердце! Боливарг был прав! Ты поплатишься за свои грехи, мерзкое чудище!

В глазах у существа мелькнул страх и раскаяние. Оно грустно поглядело на чистое предзакатное небо, на собственное уродливое тело, на прелестную девушку стоящую рядом и сказало:

— Прости, Наоми, кажется, настало время прощания.

— Нет, нет, Джек! Ты же обещал!— кричала девушку, но полицейские уже тащили её в сторону. — Я люблю тебя! Люблю! Не покидай меня!

— Зачем вы убили поэта? — сухо спросил ты. — Из зависти? Или это ревность? Может быть, вы задолжали ему приличную сумму?

— Я не убивал поэта, — ответил Джек, и было в его голосе что-то такое, что заставляло верить ему. — Когда я пришёл, поэт уже был мёртв. Я лишь забрал его трепетное сердце. Да, вы правы, я завидовал вам, людям! Мне так хотелось почувствовать себя живым, настоящим. — Он грустно улыбнулся. — Знаете, ведь это так тяжко, оказывается, быть человеком.

— Пусть с этим разбираются в суде, — равнодушно бросил ты.

Полицейские схватили, как могли, Джека и увели его в участок. Дело было раскрыто, но ты не чувствовал успокоения. Тайные сомнения терзали душу.

 

 

***

 

 

 

И вот однажды, после долгих и мучительных раздумий, ты решил отпустить на свободу своих родителей. Вынув из пыльного сундука Волшебный Рубин, ты отправился на то самое место, где всё началось. Они уже ждали тебя.

— Прощайте папа и мама, я буду помнить вас всегда.

Накрапывал дождик. Шествовала по небу траурная процессия облаков, уносящих на легких крылах своих убитое лето. Пугала грустно взглянули на тебя в последний раз пустыми провалами глаз. Их отверстые рты навсегда застыли в немом удивлении. Рубин замерцал — рухнули на землю пустые куклы, словно кто-то обрезал ниточки, соединяющие их с небесным кукловодом. И ничего не осталось после: лишь скудная россыпь снимков в фотоальбоме памяти да груда бесполезного хлама на промерзлой земле. Но ты приник к этой груде, и к этим воспоминаниям и глухо заплакал в пустоту, но не нашёл отрады и успокоения слезам своим — только бесприютность и опостылевшее сиротство. И ощутил, с нарастающим страхом, как неумолимо толкало тебя в спину время, изгоняя из рая детства, как с неизбежностью конца приближалась внешняя жизнь. Настала пора уходить. Но было ещё одно дело, которое держало тебя здесь.

В те самые дни девушка Наоми влюбилась и убежала из Дремира в Большой Город с новым ухажёром. Трепетное сердце поэта в груди Джека не выдержало — и сломалось. Расползлась по камере, испаряясь, жидкая кашица. Только сердце догорало красным угольком в опустелой тьме. Ты унёс это мертвое сердце с собой и вложил его в грудь пугалу, некогда называвшемуся твоим отцом. Замерцал вновь Волшебный рубин. И ты закричал:

— Восстань, поэт!

И я восстал. Хоть и полюбил за столь долгий срок своё соглядатайство. Хотя не было ничего приятней этого безучастного наблюдения со стороны. Но я восстал перед тобой, поднял своё грузное новое тело и согнулся весь под вновь обретённой тяжестью этого выносимого бытия.

— Здравствуй, король.

— Как я рад вновь видеть тебя, друг.

— И я рад.

И мы улыбнулись друг другу.

— Я только на одну минутку, — сказал ты.

— Это пустяки. Ты хочешь знать, кто убил меня?

— Нет. Это совсем не важно. Я просто хотел сказать тебе.

Прощай.