А если Франция проиграет?
Красный цвет он отметил краем глаза. "Красный цвет, — вспомнил он, — повсеместно используется как предупреждение об опасности и в качестве сигнала "Стоп"". Если бы тогда ещё можно было остановиться. Или не заметить. Пошла бы его жизнь по-другому, если бы где-то там, на горизонте видимости, не мелькнуло красное пятно?
Решающей схватке посвящалось сегодня. Вчера было наполнено благодушием и покоем. Вчера было благословенным затишьем, когда Франция одержала победу над Германией, которой прочили очередной чемпионский титул. Вчера уже никто не сомневался, что финал покорится хозяевам. Эмблема чемпионата. Флажки национальной сборной. Гигантский мяч, замерший меж стальными опорами башни Эйфеля. Праздник ширился и крепчал, дожидаясь финальной точки. На пути стояла Португалия. Но вчера Португалию в расчёт никто не брал.
Патрик опаздывал к началу матча. Шеф футболом не увлекался и не собирался отпускать сотрудников пораньше. Клоду удалось смыться час назад. Он прихватил пару договоров с обещанием доставить по пути фирме-союзнику. Шеф поощрял экономию на услугах курьера, когда это не шло во вред делу. Краткой пламенной речью Клод доказал, что вреда тут ни малейшего. Остальные проводили Клода завистливыми взглядами. Когда Патрик ворвался в квартиру, его поразила тишина. Оглушающее безмолвие. Только отстукивали медленную дробь капли, срывавшиеся с кончика крана на кухне. Но рука подхватила пульт, а палец вжал кнопку, и комната наполнилась гулом стадиона. На экране Пайет сбивает Роналду, и к опрокинутому португальцу уже спешили врачи. Шла восьмая минута матча.
Патрик благословенно рухнул в кресло. Чувство воодушевления росло с каждой секундой. А Гризманн пробивает головой, и Патрисиу едва не пропускает мяч в ворота! Мяч взмывает с угловой отметки, и Жиру наносит отличный удар. Правда, радоваться преждевременно. Патрик словно перенёсся на стадион, растворившись в ликующей толпе. Из внешнего мира исчезло всё. Только далеко-далеко продолжали мерно стучать капли. Вспотевшие от волнения пальцы сжали подлокотник. Ну, почему не гол? Ну, почему не сейчас? Почему не вбить мяч в ворота и дальше лишь удерживать португальцев от опасных атак? Почему не…
В этот момент краешек глаза и заметил красный цвет. Пятно мелькнуло со стороны стола. Чуть развернувшись, Патрик увидал знакомый кофейник, в незапамятные времена купленный на шестом этаже "Галереи Лафойет". Кофейник не мог быть красным. Кофейник всегда радовал взор густой синевой, словно небо летней ночи, когда тьме так и не удаётся побороть свет. Но сейчас над столешницей высился кофейник цвета налитого кровью глаза. Португальцы попытались прорваться к воротам, однако позиционная атака, по замечаниям комментатора, у них не получилась. Патрик ощутил досаду. Происходящее на экране перестало захватывать. Тайну красного кофейника следовало разгадать немедленно. Сиделось как на иголках. Да, в конце-то концов, разве он не в своей квартире?
Быстро подскочив к столу, руку навстречу кофейнику Патрик протянул уже не столь стремительно. Пальцы готовились коснуться подозрительной густой красноты…
Комментатор завопил от переполнявших его эмоций. Оказывается, Пайет вновь состыковался с Роналду. Роналду на нервах. Снова показывают бегущих врачей. Кому-то в этом мире было действительно больно и досадно. Но Патрика уже не сильно заботило, вернётся ли Роналду в игру.
Прикосновение. И пальцы отдёрнулись. Вместо прохлады керамики подушечки ощутили тёплую податливость. Кофейник будто слепили из плоти. Патрик машинально вытер руку о джинсы и посмотрел на красный сосуд.
В отсутствие Роналду португальцы рванулись к воротам. Атака в меньшинстве результата не принесла. Патрик с досадой уяснил, что футбол уходит на второй план. Красный кофейник будоражил и даже пугал. Вот бы он исчез бесследно. Но странная посудина молчаливо стояла на месте пропавшего синего собрата. Патрик растерялся. Выкинуть? Но как? Если даже одно прикосновение уже столь противно.
Теперь он отметил ещё одну странность. Капающий звук доносился вовсе не из кухни. Ухо чётко ловило направление: северо-запад гостиной. Не там, где окно. И левее, чем массивный антикварный шифоньер. Голова развернулась. Взгляд упёрся в репродукцию Веласкеса. Обычно "Пряхи" успокаивали Патрика, однако теперь складывалось впечатление, что женщины на полотне в ужасе сжались перед рывком, намереваясь выбежать за пределы картины. Впрочем, взор приковывала рама. Ещё утром золотистого цвета, теперь она дышала тёмно-багровыми тонами. В правом нижнем углу набухал купол тёмной, почти чёрной красноты и срывался мрачным шариком капли, которая мгновение спустя щёлкнет по паркету. На полу уже скопилась порядочная лужица, схожая с пролившейся кровью.
— Вернулся! — громогласно завопил комментатор, и Патрик вздрогнул от неожиданности. — Роналду вернулся! А вы не верили!
В голосе звучала укоризна всем скептикам, которые уже списали Роналду со счетов. Роналду назло им вернулся, хотя у Франции теперь могли возникнуть осложнения. А вот Патрику хотелось покинуть место действия. А почему нет? Кто мешает выбежать в парк, проветрить мозги. Вернуться. И убедиться, что ничего сверхъестественного в его владениях уже не происходит. Последнюю мысль он уже складывал у выхода из квартиры. Патрик потянулся к дверной ручке… и не рискнул её коснуться. Она распухла, покраснела. Но хуже всего, что она противно подрагивала, будто превратилась в оживший мускул со страницы учебника биологии.
— Силва пробивает мимо ворот, — возвестил комментатор. И было слышно, как в голосе его напряжённая тревога сменяется благодушным ликованием. Ещё большее оживление он испытал, когда Роналду всё же попросил замену.
Как Роналду на носилках покидает поле, Патрик не увидел. В этот момент он стоял на лоджии. Нет, нет, лоджию не поразила болезнь сверхъестественного. Раскрывай окно и прыгай. Если хочешь, конечно. Впереди пустота в двадцать этажей. Перегнувшись через карниз, Патрик увидел стеклянную гладь. Ни одного открытого проёма. А зависнуть, безуспешно долбясь в прозрачную твердь, казалось ему катастрофой. Вряд ли у него хватит сил, чтобы по тому же сплетённому из простыней канату суметь подняться обратно. Выход следовало искать в квартире. Но прежде следовало понять, что же тут вообще происходит.
— Санья пытается пройти к воротам по флангу, — теперь голос со стадиона пропитался надеждой, — но соперники опережают… и мяч уходит. Нельзя даже мысли допускать, что мы проиграем, — сказал комментатор во всеуслышание. Его собеседник промолчал, видимо, не найдя возражений. В момент, когда звуковое оформление составлял лишь гул трибун, кольнуло странное воспоминание: "Жди смерти, если Франция проиграет".
— Но Франция не может проиграть, — пробормотал Патрик.
Оставалось сесть и ждать победы. Тогда всё и закончится, правда же?
А если Франция проиграет? Нет, правильно сказали, даже мысли такой допускать нельзя. Но если… Тогда всё тоже закончится. И вовсе не так, как хочется миллионам французов. А Патрику предстоит…
Не то чтобы он верил во встречу со смертью. Но красный кофейник, кровь из картинной рамы, ожившая дверная ручка. И невозможность от всего этого убежать. Где же он слышал фразу о смерти? И в сознании вспыхнул вагон метро.
Поезд вынырнул из тьмы и вознёсся над Парижем. Шестую линию метрополитена язык не повернётся назвать подземкой. Мимо проносились многоэтажки. Где-то внизу сновали люди и автомобили. И неуклонно тикали часы, приближая начало матча. В вагоне шла своя, независимая от чемпионата мира жизнь. Кто-то читал, кто-то уставился в окно. А кто-то просто зарабатывал себе на жизнь. "Il est ou; le bonheur? Il est ou? Il est ou? — заливался седой шансонье, склоняясь над туристкой, которую он счёл богаче остальных. — J`ai fait l`amour, j`ai fait la manche..."
Остановка, и, собрав монетки, певец с ликующей улыбкой выпорхнул на волю. Гитара на прощание издала протяжный гулкий звук, который ещё долго не забывался, словно эхо отражалось от стенок коридоров внутреннего мира. А в вагоне уже звучал новый голос. Низкий. Мощный. Бархатистый. Косматая женщина в пёстрой юбке и жакете, расшитом индейскими узорами, подыгрывала себе на скрипке. Звуки, срывающиеся из-под смычка, были протяжными, ноющими, пробуждающими тревогу. Такими же были слова. Вот только смысл их было не разобрать. Язык песни был Патрику абсолютно незнаком. Косматая склонилась над Патриком и запиликала ещё пронзительнее.
Пальцы вертели в кармане десятицентовик.
"Мало, — подумал Патрик. — Ещё оскорбится. Уж лучше ничего, чем…"
Мысль не успела добраться до логического завершения.
— Жди смерти, красавчик, — тихо, но отчётливо сказала косматая, ни на миг не расставаясь с обворожительной улыбкой. — Жди смерти, если Франция проиграет.
Поезд затормозил и выплюнул десяток торопливых пассажиров. В этой толпе сгинула и косматая.
— Свисток Клаттенбурга, — пояснил причину резкого звука комментатор. — Перерыв.
Капли бурого цвета мерно срывались с рамы. Лужа росла. Не насылают же смерть из-за десяти центов?! Значит, должно было случиться что-то ещё. Только раньше. И надо вытащить это из памяти. Если, конечно, хочешь выжить, а не трястись до конца матча, истово желая победы своим.
* * *
Со стороны телевизора полетели терзающие уши рекламные слоганы, и Патрик окончательно утерял к нему интерес. Взор привычно скользнул вдаль и остановился на среднем ящике внушающего уважение шкафа…
В дни, свободные от работы или посиделок в баре с друзьями, Патрик любил провести часок-другой в архивах, восстанавливая генеалогию рода. Глубокое прошлое манило его своими загадками. По линии отца, гордившегося славными предками-французами, он добрался уже до 1648 года. Но одно из ответвлений никак не поддавалось, сворачивая куда-то на юго-запад Пиренейского полуострова. Патрик выискивал родственные связи, легенды и предания рода, письма, записки, договоры, в которых числились имена родственников. Искал даже самых дальних предков, хотя порой это оказывалось непросто. Некоторые никак не хотели появляться из тени прошедших веков. Никак. Патрик подозревал, что все возможные способы он уже использовал.
И ошибался.
Сейчас Патрик смотрел на картину, с рамы которой капала кровь, и его пробирала дрожь. Вот широкая струя крови прокатилась сверху донизу, смывая краску "Прях". Потом пробурила дорожку ещё одна, поменьше. И ещё. Пересекаясь друг с другом, они образовывали крону ветвистого, мрачного дерева. Они скатывались с нижней части рамы и барабанили по полу.
Сознание Патрика раскололось надвое: одна часть решительно считала, что пора бежать, другая же проявляла исследовательский интерес. Победил компромисс: голова кружилась в неверии, всё тело прошибала безнадёжная слабость, а глаза искали тряпку, чтобы стереть кровь с картины и узнать, что там, внутри. Рядом, на стуле, лежала рубашка. Чистая, недавно отглаженная. Стул, ножки которого стали ногами худосочного дистрофика, рьяно подскочил к картинной раме.
Протяни руку — и бери. Дрожащая рука Патрика подхватила рубаху и провела по картине. На свежестиранной белизне остались противные красные пятна, картина морщилась, краска собиралась складками, обвисала и падала на пол, словно кожа стремительно стареющего лица. Под "Пряхами" открывалось тайное неведомое полотно.
Перед Патриком предстала картина прошлых веков: выцветшая, бурая, грязно-жёлтая. Левый нижний край стёрся вовсе. Патрик словно ощутил бешеный порыв ветра, вырвавшийся оттуда.
Вечерний — буро-коричневый — полумрак у горизонта разрывало пляшущее пламя — слепяще-белое пятно, охватившее деревенский дом. Клубы зеленоватого дыма прятали бледную луну. Деревья гнулись под ужасающим ветром. Маленькие чёрные фигурки (очевидно, жители деревеньки), бежали к переднему краю полотна с вилами и палками. На тех лицах, которые можно было разглядеть, застыли гримасы пламенной ярости или угрюмого отчаяния. Чёрные ямы ртов застыли в негодующем крике.
На первом плане, наполовину утонув в пожухлой траве, пыталась приподняться женщина. Виднелось бледное пятно обнажённого плеча и лицо, исполосованное тенями всклокоченных волос. Вероятно, её сбили с ног сильнейшим ударом. Ударить мог только мужчина, застывший рядом в горделивой позе.
Кто он? Тёмный мундир с лацканами и эполеты выдавали наполеоновского солдата, а гренадерка — воина, чьё положение позволяло говорить с императором на "ты". Патрик узрел в орлином профиле что-то знакомое. Шрам на щеке, ветер развевает волосы, густо тронутые сединой. Изогнутая ухмылка. Мужчина замахнулся. Но не оружие держала рука: раскрыв клюв и расправив тяжёлые крылья, за ладонь цеплялся взъерошенный ворон. Страшная чёрная птица готовилась спикировать на поверженную.
Женщина, чьи черты лица одряхлели от старости пошедшей складками картины, опиралась рукой о землю. Рот застыл в немом крике безысходного отчаяния. Левая рука с моляще растопыренными пальцами тянулась вперёд, за пределы картины. Пальцы сочились кровью, медленно и вязко стекавшей по холсту. Но смотрела женщина не на губителя. Тяжёлый взгляд из-под косматых волос холодными склизкими червями просочился в Патрика.
Патрик шагнул назад: женщина внушала отвращение, несмотря на мольбу о помощи. Он вновь перевёл взгляд на солдата. Одно за другим в памяти проявлялись знакомые лица, но средь них не было солдата из древности. Скорее с картины сам Патрик уставился на себя.
— Прапрапрадед? — сипло прошептал он, не зная точно, сколько добавить этих "пра". И помимо воли взглянул на ящик шкафа, где хранились данные о родовом древе: выписки из архивов, фотографии, картины, письма, легенды о предках. Кажется, в его копилку добавился ещё один материал — сочащийся свежей кровью.
— Прострел в центр штрафной делает Сиссоко, — голос комментатора заставил Патрика вздрогнуть, словно и сам был выстрелом, — но Жиру не успевает к мячу. Без Роналду победа португальцам явно не светит.
Комментатор был за Патрика, правда, теперь он находился в каком-то далёком и почти ненужном мире, где счастье людей зависит от забитого или незабитого мяча. Здесь же от забитого мяча решался вопрос жизни. Если Франция проиграет…
Ручка на входной двери обвисла, и у неё проросли пальцы. К аномально-красному чайнику присоединились и обросшие плотью чашки с блюдцами. Ящик с материалами о предках ощутимо разбух. Не пришлось даже подходить: он резво выпрыгнул из чрева шкафа, приземлился с влажным всхлипом и развалился на щепки и розовые личинки. Патрик поспешно подхватил выпорхнувшие бумаги. От резкого захвата верхний лист рассыпался жёлтой пылью. Под ним обнаружился портрет, выписанный на куске плотной бумаги. Воин в наполеоновской форме. Изящным росчерком "Арман Бозетти", а ниже толстыми цифрами "1772-1859". Патрик приблизил портрет из архива к картине. Та же ухмылка. Тот же шрам. Те же седые волосы.
А кто же тогда женщина? Случайная ли она жертва?
Верхняя оболочка картины, на которой когда-то красовались "Пряхи", сползала. Вместе с ней сползали и морщины. Лицо поверженной разглаживалось. Молодело и хорошело. Патрик почувствовал, что отвращение исчезает. Теперь хотелось дотронуться до кровоточащей ладони. По спине пробежал липкий холодный озноб. Ещё сомневаясь, Патрик коснулся бледными, тонкими, дрожащими пальцами ржавой от крови руки на картине. И холодная, как у покойника, рука из потусторонья, скользнув по пальцам Патрика, цепко обхватила его запястье.
— Димитри Пайет покидает поле, — возвестил комментатор, голос его быстро затихал, словно кто-то безудержно жал на кнопку пульта, сбавляя уровень звука. — Дешам производит первую замену, выпуская в игру…
* * *
Первое ощущение: лютый морозный ветер ударил в затылок. Почти одновременно — чьи-то железные когти царапают ладонь. Факелом вспыхнула боль в голове. Дёргало в районе поясницы и ныл зуб. Ей-же-ей. Подогнулась нога — слишком уж резкие случились перемены — и Патрик шмякнулся на колени. Одежда быстро намокла от мелкого дождя. Ворон злобно каркнул и воспарил в небесную тьму.
Женщина (теперь Патрик видел её целиком) его запястье не отпускала. Уголки длинного рта горько приспущены. Глубоко посаженные блестящие серо-водянистые глаза смотрели из-под нависших косм, словно звёзды со дна колодца. Ветер нападал на женщину, как птица: трепал густые волосы, рвал сотканные из дыма рукава. Женщина хищно улыбнулась и разжала леденящие пальцы.
Патрик почувствовал внезапное облегчение: прошли боли, и одежда уже не так холодила.
Позади раздались чеканные гневные фразы. Язык вне сомнений был французский. Но какой-то не такой, несовременный, утяжелённый давно вымершими бранными словами.
Женщина уселась, скрестив ноги. Её отчаяние сменилось чрезвычайным довольством. Патрик, растирая освобождённое запястье, поднялся и отступил. Теперь он видел и женщину, и гренадера. Гренадер уже не высился памятником доблести и славы, а валялся в грязной траве, тоже пытаясь подняться. И не мог. Но попыток не прекращал.
— Кто бы ещё мог похвастать, что рождён из чрева предка? — пробормотал Патрик, ёжась от холода и какой-то тоски от непонимания творящегося. — Разве что Зевс? А предок, наверное, решил, что контужен ядром пушки.
— Снова моя взяла, — с ухмылкой сказала женщина, поднимаясь на ноги. — Муж мой, я уже в который раз избегаю твоего неправедного гнева. Ворон твой улетел, и ты теперь — обычный солдат, а не истребитель нечисти. Он помешал тебе, — веселясь, она указала на Патрика. — Он вряд ли верит в ведьм и в тех, кто их преследует, но помешал, помешал!
Казалось, она захлопает в ладоши.
Сумерки разгоняли отблески далёкого пламени: всё никак не хотели догорать домишки на линии горизонта. И бежали крестьяне. Но никак не могли добежать.
Здесь же встретились противоборствующие силы. Охотник и дичь. Истребитель и ведьма. Муж и жена. Среагировал бы Патрик на небрежно брошенное "Муж мой", если бы не собирал по веточкам родословное древо? Пальцы самовольно выхватили блокнот, куда записывались узнанные сведения. Лил дождь. Пронизывал промокшую одежду злющий ветер. Но Патрик чувствовал себя комиссаром Мегрэ, сунувшимся в самое пекло и теперь стоявшим в одном шаге от разгадки.
— Эй, месье, — гренадер сел, привалившись к истрескавшемуся камню.
Видно было, что он не спешил с выводами, так как по одежде Патрика не мог определить: надо ли просто наорать на опрокинувшего его раззяву-крестьянина или повременить, встретив важного господина. Наконец пёстрая спортивная куртка Патрика (тот не успел её скинуть, торопясь к телевизору) навела на некие предположения.
— Ты, гляжу, странствующий фигляр или шут местного помещика, — лицо Армана Бозетти побледнело и словно состарилось ещё лет на десять. — Хватай ведьму за волосы, да держи крепче. После помоги мне подняться. Если мы до полуночи избавим мир от неё, я замолвлю о тебе словечко перед полковником. Попадёшь в охрану императорского дворца. Не всё же зарабатывать на жизнь кривлянием да прибаутками, — уверенность вновь возрождалась в вояке, голос его креп. — Хватай, говорю, за волосы это гнусное отродье Португалии!
Красочная картинка возникла в сознании Патрика. Огромный, ярко освещённый украшенный дворцовый зал. Множество народа в вечернем одеянии, ожидающее начало бала. Сам Патрик в офицерской форме. А рядом Бонапарт. Не бюст и не портрет. Император во плоти, глядящий на Патрика благосклонно. Казалось, этому быть! И ничто этого не изменит.
И всё же…
Для жителя двадцать первого века немыслимо схватить женщину за волосы. Это Патрик понял в одно мгновение. Да и ведьма нисколечко не боялась стоявшего рядом Патрика, словно он для неё был своим. Внезапно Патрик понял: а так и есть. Все они — ветви одного древа. Вот только обстоятельства требуют, чтобы одну из ветвей обрубили. Жёстко и беспощадно. И прямо сейчас.
Но не выступать же в роли дровосека! Впрочем, участь обрубленной ветви ему тоже не улыбалась.
— Эй, сынок, да ты глуховат? — рассердился гренадер, сделав попытку привстать, которая завершилась безуспешно. — Тысяча чертей, ты, гляжу, совсем не боишься, что у всех на виду способствуешь ведьме. Если её не казнят, то казнят тебя.
Патрик поглядел на бегущих крестьян. Вилы и колья ему не понравились. Зато понравилось, что яростная толпа по-прежнему была далеко. Достаточно далеко, чтобы успеть улизнуть самому. Но родственники… Как выбрать между ними?
Да ещё слова о казни. Любому должно быть ясно, что казнь — нечто немыслимое, невозможное. Одному человеку не дано право отбирать жизнь у другого. Впрочем, здесь мнение Патрика вряд ли кого интересовало.
— Прошу прощения, я — не то, чтобы сынок, — громко сказал он гренадеру. — Но, правда, являюсь вашим прямым потомком.
Гренадер бессильно откинулся на камень.
— Двинувшийся рассудком, — горько прошептал он. — Теперь я не удивлён, что он помогает ведьмам.
Ведьма вскочила, словно всё время чего-то ждала, и вот оно, наконец, наступило.
— Полночь, — смеясь, вскричала она. — Чёрный час настал, а меня не убили. Кто-то позаботился обо мне.
— Дьявол заботится о тебе, — устало заметил гренадер, уяснивший, что сражение пока проиграно. — Дьявол стирает с твоего лица и печать времени. Ты сейчас моложе, чем в тот день, когда нас связали брачными узами.
— Я научилась жить и вперёд, и назад, — ухмыльнулась ведьма. — Придёт такой день, когда и люди научатся этому. Все люди. И тогда это не будет считаться Даром Тьмы.
Она была прекрасна. Она была тьмой, сотканной ночью. Дождём, пронизывающим весь мир. Ветром, несущимся над промокшей озябшей землёй. Тучами, что сейчас скрыли и луну, и звёзды. Все звёзды вселенной. Кроме двух, сверкавших в её глазах.
— Он не поверит, — узкие длинные чарующие пальцы коснулись лица Патрика. — Но то сверхъестественное, что отвергнувший меня муж называет частицей дьявола, призывает признать, ты не лжёшь. В настоящем мы вьём нить будущего, чтобы, когда полотно грядущего соткётся, оно укрыло нас от невзгод настоящего. Мы все — ветки одного дерева.
Она была прекрасна. Она была всем миром, раскрывшимся от горизонта до горизонта. Поэтому стоит ли удивляться, что она просто растаяла во тьме. Дождь прекратился. И, когда пальцы исчезли, Патрик внезапно ощутил, что на этот раз прикосновение женской руки было ласковым и тёплым.
Словно из воздуха появились двое солдат, увлечённых беседой. Увидев Армана Бозетти, ни на секунду не удивились: встретились как старые друзья. Вернее, как солдаты с командиром, имевшим над ними негласную, но могущественную власть.
— Очень вовремя, детки, — чеканно произнёс Арман, которому удалось подняться, опираясь на камень. — Очень вовремя. У меня пособник колдовству. Жерар, препроводить его в тюрьму. Он помешал мне справиться с ведьмой. Что ж, утром его казнят. Доминик, дьявол тебя побери, подай же руку! Послал мне боже сыновей, нечего сказать.
Убежать Патрик, конечно же, не успел. Да он и не пытался. Слишком странно всё происходило. Кроме того, человек современного мира, провались он даже в прошлое, считает, что цивилизация провалилась сюда вместе с ним. Вместе с избирательным правом, толерантностью и сводом законов современности, считающим смертную казнь пережитком прошлого. Ночной мир былого казался спектаклем. И больше всего хотелось почему-то раскрыть блокнот и спрашивать. О родственниках. О связях. О предках. Обо всём, чем является родовое древо.
Тем не менее, Патрика жёстко подхватили под руки и уже куда-то вели. Крестьяне подбежали, но пустить в ход колья и топоры им не довелось. Над скорбным конвоем, возглавляемым шатко ступающим гренадером, кружила таинственная чёрная птица. И злющий ворон, затесавшийся в щель меж мокрых камней, взирая на неё круглыми поблёскивающими глазами, теперь не решался вступить с ней в прямое противоборство.
* * *
Пляшущий свет наружного факела бил в маленькую каменную комнатку сквозь узкое окно. Патрик мёрз. Он не слишком обнадёживался счастливым финалом, но в смерть почему-то не верил. Взгляд в тысячный раз пробегал по близким границам мира: стены, пол, потолок. Видимо, тут была кладовая. Окно не обладало ни решёткой, ни стеклом, но протиснуться сквозь него Патрик не смог. И тут свет померк: оконный проём закрыла таинственная птица.
Тот самый ворон?
Только мстительного ворона Патрику и не доставало: хищника с железным клювом и длинными когтями, дикого и необузданного, смертоносного и беспощадного. Отлично помнящего, кто не дал ему прикончить ведьму.
Но нет, на ворона птица не походила. Размах и форма крыльев. И хохолок на голове, словно чёрная корона.
— Да я это, — каркнула птица голосом ведьмы. — На рассвете за тобой придут. Я тебя, конечно, внучочек, подставила, да разве ж можно родной кровинушке злое зло сделать? Оттого-то мы с муженьком уже полвека друг за другом гоняемся. Тут, что называется, родство сильнее колдовства. И сильнее вражды. Но в этот раз он меня чуть не отправил к праотцам — таким далёким, что и ты представить не можешь. Ты, однако, потомок мой, вдруг руку помощи протянул. А я и рада. Помирать-то разве охота, когда жизнь только лишь началась?
Голос ещё дребезжал, но в нём чувствовался звон юности, вытесняющий дряхлость старости.
— Тут только родственник и потребен. Родственная душа.
— Значит, я вас спас, — устало пробормотал Патрик.
— Спас, спас. К худу или к добру. Я-то не ангелочек. Всякое делаю. Ведьма ж я, ведать-то ведаю, да на чёрное дело могу применить. В жертвы меня записывать не стоит.
— Вы — одна из моих прабабушек. Вернее, можете ею быть, — интерес к родственникам у Патрика был сильнее, чем тяга к сверхъестественному. И сильнее даже, чем мысль о смертной казни.
— Как есть прабабушка, — тут же согласилась ведьма. — Только не знаю, сколько меж нами всех этих "пра".
Птица легко вспорхнула с окна и приземлилась возле Патрика. Секунду спустя на её месте стояла девушка.
* * *
Где-то далеко гулко тикали башенные часы. Однако колокола, отбивающие наступление нового часа, не торопились подавать голос.
— Почему о тебе нигде не говорится? — на языке вертелся другой вопрос, но так и не сложился. — Ни один источник не описывает жену Армана Бозетти. Но указаны его сыновья.
— Мой костёр пылал до звёзд. Меня предали казни и забвению. Сожгли даже мою тень. Но... — её весёлый смех разлетелся колокольчиками. — Только не сейчас. Лет двести ещё поколдую.
Страницу безвольно распахнутого на глиняном полу блокнота сами собой заполнили чёрные строчки: "Ты забыл спросить самое главное! Меня зовут Хельга! Хельга Рут! Запомни: 1397 год — начало моей жизни".
"Невозможно, — мелькнуло отторжение, протест, жуткое неверие. — Так долго не живут. Но если даже… Она выглядела бы жуткой старухой при встрече с Арманом. Невыносимо дряхлой. Он никогда не взял бы её в жёны".
"Я научилась жить и вперёд, и назад", — воспоминание вытолкнуло ответ, каким бы невероятным он ни продолжал казаться.
— Как ты вошла в род Бозетти?
— Я видела в грядущем юного Армана блистательную карьеру. Замужество — вот лёгкий путь к вершинам власти. Но я — ведьма ещё и любопытная. Меня занимало, догадается ли он, что берёт в свой род ту, кого призван нещадно истреблять?
— Карьеру увидела, — усмехнулся Патрик. — А то, что опознает в тебе ведьму, увидеть не смогла?
— Не всё открыто даже ведьмам, — нахмурилась красотка. — Он не простит, что в его потомстве останется моя кровь. Он дал жуткую клятву мести. Его клятва — моя смерть. Но и я в накладе не останусь. На пороге врат в иной мир я начертаю проклятье. И последний потомок того, кто прервёт мою линию жизни, умрёт мучительной смертью в царстве колдовской взбесившейся плоти. В тот день, когда его отчизна досадно проиграет сражение, которому предрекали победу.
В глазах ведьмы теперь сверкали лихорадочные обжигающие искры. Колдовская красота уже не застилала глаза, и Патрик подумал, что она слишком уж сумасшедшая... опасная... даже жуткая. И что она точно сотворит, что обещает.
— Я видел эту взбесившуюся плоть, — тихо сказал Патрик. — У себя дома. Перед тем, как отправиться сюда. В день, когда Франция схлестнулась с Португалией.
— Ты не смог бы выйти за порог дома. Ты не смог бы выпрыгнуть в окно. Пройти сквозь стены? Тоже не для тебя, — усмехнулась ведьма. — Это уже я спасла тебя, столкнув в колодец времени.
— Но, раз в моей квартире начался тот ужас, проклятие прозвучало.
— Последние слова, — напомнила ведьма.
— Ведь ты жива, — резонно указал Патрик. — Неужели в будущем…
— То будущее не наступит, — перебила его ведьма. — Потому что меня спас ты.
— Ничего не пойму, — замотал головой Патрик. — Парадокс получается. И матч-то ещё не закончился… Если Франция в тот день станет чемпионом, проклятие не подействует?
— Конечно, мой суматошный внучек, — в смех ведьмы вновь вернулись колокольца и нежность.
— Ты не могла произнести проклятие, — внезапно обрадовался Патрик. — Ведь ты подписала бы приговор не только его роду, но и своему. Ни одна женщина так не поступила бы.
— Не забывай, что я не только женщина, но и ведьма!
— А откуда начался твой ведьмовской род? — сам себе удивляясь, Патрик поднял блокнот и вынул карандаш. — Что там, в самом его начале?
— Наверное, следует сказать, что ведьмами не рождаются, а становятся, — мотнула головой ведьма. — Но сейчас не время.
Вернее, теперь в ней не было ничего колдовского. Молодая женщина. Даже девушка, если не знать, что у неё есть сыновья. Жерар и Доминик, выглядящие старше её.
— Лишь до крика петуха я могу отправить тебя обратно, — горячечно зашептала она. — Колдовство залило глотки всем петухам округи, и они помалкивают. Но оно тает, как снежный ком под солнцем апреля.
— Куда обратно? — Патрика встревожило известие. — В царство взбесившейся плоти?
— В тот день, — кивнула ведьма. — Но не в твою обитель. И даже не в тебя самого. В твои воспоминанья. Не проси объяснений. Ты слов моих не разумеешь.
И снова вспомнился вагон метрополитена. Современные здания. Изящная эйфелька. Огромный замерший меж её опор футбольный мяч… Вернуться в светлый спокойный уютный безопасный привычный мир захотелось немыслимо.
— Я готов, — кивнул Патрик. — Что мне делать?
— Поймёшь сам, — усмехнулась ведьма. — Сразу. Когда вернёшься. А, знаешь, пожалуй, как прокричит петух, я вычеркну из памяти слова проклятия. Правда, одно я точно отменить не могу. Если Франция проиграет, ты умрёшь.
— А если Франция выиграет? — немедленно спросил Патрик.
— Тогда умру я, — просто ответила ведьма. — Черкание по памяти тоже чего-то да стоит.
— Но…
Но рядом уже не было ведьмы. Рядом уже не было даже тюремных стен. Рядом не было самого прошлого: тёмного, сырого, пропахшего влажной плесенью и мёртвыми камнями.
Крикнул петух. Или это был свисток судьи?
И откуда-то, словно благая весть, нисходящая с небес, слышался знакомый голос:
— Сто восьмая минута напряжённейшей игры. Счёт до сих пор не открыт. Рафаэл со штрафного пушечным ударом отправляет мяч к воротам. Перекладина… Но мяч остаётся у Португалии…
Рядом уже не было ничего, кроме сверкающей, светлой, лучистой пустоты. Наконец, снизу прорезалась зелень, а пустота ушла вверх и стала небом.
* * *
— Удар Эдера! — тревожный глас комментатора резанул слух.
После мира прошлого, время в этом — вернувшемся — настоящем казалось донельзя замедленным. Патрик чувствовал не только длительность каждой десятой доли секунды, но и её вкус: то сладкий, то кисловатый, то с горчинкой. Удивительнее всего было ощущать себя: круглого, со свистом взрезающего воздух, стремительно несущегося куда-то с невообразимой скоростью. Мир внизу был зелёным. По сторонам вдалеке властвовали пёстрые краски. Впереди…
Да, сомнений не оставалось. Впереди были ворота. По цвету вратарской формы стало ясно, что мяч, которым Патрик стал в эти колдовские мгновения, готов поразить цитадель французской команды.
Патрик словно видел тёмную точку в створе ворот, куда должен был влететь уже скоро-скоро.
Двойственность ощущений завораживала. Безумная скорость и замедленное время, будто язык густого янтарного мёда стекающее с невидимой запредельной ложки.
В этот миг Патрик ощутил, что управляет полётом. Что может повернуть. Что если он ненамного отклонится от курса… Да, этого вполне хватало, чтобы мяч пролетел мимо ворот.
"Если Франция проиграет, ты умрёшь", — звенело внутри, входя в противный диссонанс со свистом воздуха. А время ещё более замедлилось. Притормозило до почти неуловимого движения, словно ожидая, когда же Патрик начнёт поворот для спасения Отчизны от досадного поражения.
"А если Франция выиграет, то умру я", — эта фраза тоже не давала покоя.
Пролететь мимо ворот? Или мимо жизни?
Как-то не верилось, что линия жизни продолжится или оборвётся в зависимости от того, влетит мяч-Патрик в ворота или пересечёт белую линию за их пределами к ликованию тысяч, собравшихся на стадионе.
Чуть повернуть. И после финального свистка окажешься в квартире. У телевизора.
А кофейник на столе снова будет синим.
В конце концов, приключение забудется, покажется иллюзией, вечерней дрёмой. Почему Патрика должны волновать дела минувших лет? Почему он не вправе позаботиться о своём будущем?
И о будущем, чёрт подери, Франции!
"В настоящем мы вьём нить будущего, чтобы, когда полотно грядущего соткётся, оно укрыло нас от невзгод настоящего".
Тысячи болельщиков, замерев, следили за полётом мяча. Остановилось ли для них время, как для Патрика, который всё медлил и медлил?
И всё же решение сложилось до того, как время, растянувшись, словно тетива лука, освободилось и отправило в прошлое все мгновения, которые могли ещё что-то значить.
Эта тетива будто и придала мячу-Патрику нужное направление.
Впрочем, теперь над зелёным полем летел уже обычный кожаный мяч.
На табличке написано "Антиквариат". Внутри пыльное пространство, заполненное витринами и полками. Витрины и полки тоже не пустуют. На них вещи давних времён. На одни цена с тех пор значительно снизилась. На другие немыслимо возросла. Первые пылятся в дальних рядах, скрытых тенями. Вторые освещены, словно свет, как огонь маяка, должен привлечь пытливый взор богатого покупателя. На одной из таких полок мы увидим кожаный мяч.
Табличка рядом поясняет: "Участник финала Евро-2016". Здесь же цена. Немаленькая. Но и не слишком большая. Для этого магазина древностей. Изящные пальцы коснулись старой кожи. Округлость подалась внутрь. Мяч уже давно не подкачивали. Пальцы принадлежали девочке лет двенадцати. Уже удивительно, что девочка интересуется футбольными мячами, не правда ли?
Впрочем, юную особу явно интересовал именно этот мяч. И вовсе не потому, что он участвовал в финальном матче.
— Пока я ещё не знаю, как расколдовать тебя, — имей мяч уши, он услышал бы тихий шёпот, сорвавшийся с дрогнувших губ девочки. — Пока я ещё очень многое не знаю.
Но она уже знала, что держит сейчас не просто шар из старой кожи.
Интересно, наступит ли такой день, когда ей покорятся вершины колдовского мастерства? Если такой день наступит, она взглянет на мяч иначе. Думаем, мяч вполне способен продержаться до того дня. И тогда тайные силы, которым и к тому дню наука не сможет подобрать допустимое объяснение, откроют во внутреннем пространстве кожаного шара невидимую дверцу. И тогда через порог невидимой комнаты в наш, но к тому дню весьма изменившийся мир, шагнёт тот, кто когда-то всего лишь собирался посмотреть финальный матч чемпионата.