Собачница

 

Тишина. Подневное марящее пекло разогнало деревенских по домам да огородам. Никого на улицах. Редко-редко мелькнёт кто на горизонте и снова пасторальная идиллия.

 

Юлька крутит педали, на ходу решая дилемму: по обочине в пыли или по асфальтовым ямам? У дилеммы нет решения. Ехать приходится то там, то там. Ладно, до магазина добраться — а обратно можно по объезду, там асфальт хороший. Одно удовольствие ехать.

 

Ветерок в лицо, шины шуршат еле слышно. Чувствовать работу сильных мышц и чуть горделиво любоваться этой работой. Одно сплошное удовольствие.

 

Юлька поправляет широкополую шляпу, ставит велик у перил низенького, в три ступени крылечка. И по городской привычке пристёгивает его шнуром. Шнур хитрый — в вязкой толстой оплётке прячутся звенья цепи из стального жгута. Не перекусишь без совсем уж специального инструмента.

 

Магазинчик здесь приятный, ухоженный. Аккуратный кирпичный домик под двускатной крышей, с кирпичной трубой и ступеньками. Синяя дверь в кованных спиральках и плети цветущих розочек ползут по стенам.

 

Ещё издали Юлька заметила собак. Если собаки тут, то и баб Маня где-то рядом. Эти дикие псы ходили за ней стаей. Покорно повесив хвосты, разномастное собачье стадо в полтора десятка голов вальяжно плелось за предводительницей в неизменном и жутком халате.

 

Вот только стоило ей скрыться с горизонта, как вальяжность скрывалась тоже. И стадо становилось стаей.

 

Поэтому Юлька слезла с велосипеда сильно загодя, и до магазинного крылечка дошла пешком. Выставила велосипедную подножку, сняла с руля корзинку.

 

В это время звякнул колокольчик, возвестив появление собачьей королевы. Во всей красе алых роз на голубом фоне халата баба Маня.

— Здрасть, баб Маша!

— Ну здравствуй, коли не шутишь. — цепкий взгляд деревенской сплетницы обегает нарезанный шнурами топ и лохматые по краю коротенькие шортики.

— Я чо сказать-то хотела, Юль. Ежели тебе носить неча, так у меня с дочки осталось. — баб Маня поглощала семечки. Набрав в ладонь, жрала их из горсти. Не по одной, а прямо так, ртом захватывая, сколько поместиться. Юлька отвела взгляд:

— Спасибо, баб Мань! — байковый халат в алых розах, видимо, являл собой эталон местного прет-а-порте. На синем фоне поместилось аж штук пять капустоподобных гигантов. Юлька хмыкнула и попыталась проскочить мимо объёмной бабки. Бабка ухватила тонкое юлькино плечо.

— А чевой-та ты лисапед пристёгиваешь? Воры кругом, что ль? Мы тута не в хороде, не воруем.

— Конечно нет, баб Мань. Привычка.

Юлька улыбалась и изо всех сил наивничала глазками. Мясистая ладонь разжалась, и девушка с облегчением — свобода! — юркнула за дверь.

Смотреть, как баб Маня избавляется от семечных шкурок было выше Юлькиных сил.

 

* * *

 

Объездной называли кусок трассы, огибавшей Темнозёрки и уходившей дальше, на райцентр. Машин тут проезжало немного, и можно было почти без страха пилить себе и пилить по тёмному, гладкому до мягкости асфальту.

 

Жарко только. Даже под шляпой и в шортиках — жарко. Был бы тут тенёчек... Совсем бы получилась деревенская идиллия.

 

Тенёчек был. Там, возле берёзовых посадок. Стройные ряды деревьев ограждали поля и дороги друг от друга. И там, вдоль посадки, с той стороны, шла грунтовка. Мягкая, почти не пыльная, по тенёчку.

 

Вот только местные заказывали там ездить или ходить. Строго-настрого. Округляли глаза и теряли дар связной речи:

— Ты чо... Ты чо... Там... Неее, там нельзя! Неее! И не думай даже!

И крестились. Даже богохульники и "эти, как их, атиисты"

 

Юлька остановилась. Удерживая велосипед промеж ног, открутила крышечку у бутылки. Пара глотков воды. Такая роскошь посреди жаркого полдня! Пока не глотнула, не понимала, как же сильно хочется пить.

Вытерла капельки солёного щипучего пота над губой.

 

Вдалеке, со стороны поля, под деревьями что-то темнело.

 

Юлька ухмыльнулась. Машина, наверно. Съехали вниз, от дороги, по делам.

 

Ей оставалось ехать совсем недалеко, до брошенного кафе, а потом налево и через проулок, заросший лопухами и ракитником, по железному мосточку и там направо. Там, посреди клочка старого леса, прятался их Мумидол.

 

Жорка, наверно, уже вернулся. И девушка снова надавила на педали.

 

До тёмного пятна оставалось не больше сотни метров, когда стало понятно, что это не авто. Юлька вгляделась на ходу.

 

Какая-то развалюха. Домик с односкатной низенькой крышей. Крохотное окошко на дорогу и остатки круглой железной трубы. Часть дома скрывал высокий сплошной забор из горбыля.

 

И больше ничего. Ни сараев, ни огорода. Странное место. Неужели тут кто-то жил?

 

Юльке захотелось исследовать эту хибарку. Она даже свернула на ту обочину, что поближе к домику.

 

Потом можно будет хвастаться Жорке. И привести его на экскурсию с видом первооткрывателя. А ещё можно будет взять фотик и наделать атмосферных фоток в духе Старого Запада.

 

Вон какой тут дерево замечательное — высеребренное непогодой и годами. У Юльки даже руки зачесались отфоткать это дело. И в чёрно-белом варианте — ух, какая вкуснятина выйдет! — и с цветом поиграть.

 

Она остановила велосипед, сдвинула на нос тёмные очки.

 

И тут заметила движение на крыше. Там, возле угла забора, что-то шевелилось.

 

Юлька прищурилось. Не видно. Мешают ветки, мешает колышущаяся тень и яркое, слепящее солнце, отражаясь ото всего подряд, тоже мешает. Юлька сложила пальцы биноклем.

 

И сердце зашлось и провалилось. Остроухая тень посмотрела на неё яркими жёлтыми глазами. Эти глаза видели её. Именно её. Они издали смотрели на человечка посреди пустой дороги.

 

Тёмное улыбнулось. Почти человеческая, явно разумная улыбка прорезалась посреди тёмного под глазами. Яркие белые зубы. Острые и многие, щёткой торчали в пасти.

Углы рта расползлись к самым ушам, и подувший ветер сдул силуэт. Замёл его тенями качающихся ветвей. Когда порыв ушёл дальше, на углу, на крыше, уже ничего не было.

 

Юлька изо всех сил надавила на педали.

 

* * *

 

Купол Мумидола заметен издали. Голубой, круглый и двухэтажный, их домик уже стал местной достопримечательностью. В качестве молчаливого комментария местные крутили пальцем у виска:

— Гарадския, чоо с них взять.

 

Юлька завела велик во двор. Там муж и дядь Коля снимали сетку со столбов. Жора хотел сегодня начать забор ставить. "А то живём за сеткой, только вертухаев не хватает"

 

— Здрасть, дядь Коль! — в ответ степенный кивок, стоит реверансов тысячу, не меньше.

 

Юлька завела велик в гараж, сама отправилась готовить обед. Сейчас наработаются — есть захотят, как волки.

 

Как волки... Юлька тряхнула головой, прогоняя мысли о том остроухом, и повязала фартук. Красный, с силуэтом такой знакомой бутылки в сердечке. Сзади обняли её талию жёсткими ладонями:

— Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит...

— Жорка! Ну ты чего меня грязными руками...

Жорка не обратил внимания, поцеловал в шею, как раз под беленьким "пучком на скорую руку". Накачивая колонкой воду в большое корыто, спросил:

— Ты чего так гнала? Будто чёрта встретила.

Юлька задумалась, ножик бодро стучал по доске. Помидоры ложились тонкими ломтиками. Рассмеялась:

— Ага. Баб Маню.

— Вот это и правда — чёрт.

— А, дядь Коль! А почему у вас по объездной дороге никто не ездит?

Дядь Коля, зачерпнув воды, смотрел в горсть, словно оценивал: пить? Или не пить? Потом искоса глянул на глупую девчонку:

— Дык ведь... Псарня там.

— Это что, такое старое, за забором?

Дядь Коля, намылив жилистую шею, вдруг выпрямился. Пена потешным воротником прятала его кадык. Тёмная от солнца, ветров и времени дядь-Колина физиономия посерела. Будто её вымазали извёсткой:

— Так ты чего ж, девка, там была?

Юлька легкомысленно дёрнула плечом:

— Мимо ехала.

— Ага. Ага, значит.

 

И старик с каким-то остервенением продолжил намыливаться.

 

* * *

 

Юлькины щи всегда удавались на славу. А тут ещё и в чугунке, пропарились. Дух от тарелок поднимался — что в животе бурчать начинало даже у только что пообедавших .

 

Пока ели, дядь Коля всё оглядывался по сторонам. То на небо, то на траву вокруг. То палец оближет и поднимет задумчиво так.

Жорка в конце концов не выдержал, окликнул его:

— Дядь Коль, чего ты думаешь?

— А я, Жорж, думаю, гроза ныне в ночь будет. Вы ночевать-то где собираетесь? Опять в гамаках? Или уже на второй этаж пойдёте?

Юля и Жора переглянулись.

— Не, на второй этаж не выйдет. Мы там только вчера стены докрасили. Воняет ещё.

— Да? — дядь Коля откусил свежего хлеба, хлебнул супа, — а вот по мне, так и ничего. Потерпится.

Хитрый дядь Колин взгляд поверх тарелки уставился в Жорку.

— Я бы и двери запер, и окна на ставни заложил. Буря будет нынче, не иначе. Вашу времянку-то и то снесёт. С кирпичиков-то...

Жорка ухмыльнулся:

— Да ладно тебе, дядь Коль, пугать-то...

Старик тут выпрямился, посмотрел прямо в лицо Жорке:

— А я не пугаю. Жить хотите — ночуйте на втором этаже и под запором.

Кошкины переглянулись.

 

* * *

 

Юлька налила в таз воды, перетянула волосы потуже и сдвинула тёмные очки на макушку. Она собиралась мыть посуду. Чашки уже плавали в тёплой воде.

Жорка сидел рядом, пил чай.

Навес над широким дощатым столом и колонку рядом он сделал сам. Теперь с удовольствием и гордостью поглаживал гладкую столешницу. Над его чашкой поднимался-завивался ароматный парок.

 

С наслаждением отпил пахнущий малиной крепкий чай, почесал ладонью щетинистую щёку:

— Ну, так где ночевать будем? — смотрел с прищуром, мол, шутки шучу.

Юлька убрала с лица волосы, внимательно глянула на него. У Жорки от её взгляда всегда морозом по коже продирало. Когда никого из чужих рядом не было, Юлька снимала свои неизменные тёмные очки. И тогда даже муж с трудом выдерживал её взгляд. Сложно смотреть в глаза, когда они настолько разные. Лицо не воспринимается единым, целым. Будто смотришь на одного человека, а потом на другого. Слева кареглазый, а справа сероглазый. Будто из двух фотографий слеплено.

 

Мужчина опустил глаза, делая глоток, и услышал:

— Мне всё равно, — потом вспомнила тень на крыше. Мороз поднялся по позвоночнику, но сдаваться Юлька не захотела:

— Можно в бытовке, а то, и в правду, вдруг дождь.

Сказала и расхохоталась:

— Откроем дверь и включим ужастик, про оборотней, — и снова вогнала в дрожь своим двойным взглядом, — "Челюсти" страшнее всего в бассейне смотреть.

 

* * *

 

На небо выкатилась луна. Золотое яблоко на тёмном стекле неба. Россыпь светящихся звёздных огней оттеняла небесную глубину и дарила ей праздничную нарядность.

Ветер проносился мимо, шумел листвой, перебирал гриву травы, заносил запахи в бытовку и разбавлял аромат свежих, ещё не крашеных, досок и малинового чая.

 

Юлька обнимала мужа, пристроившись на его груди. Слушала стук его сердца и нежно касалась пальцами гладкой кожи над крепкими мускулами.

 

Он наматывал на палец её белые прядки. Летом её волосы становились совсем белыми, выгорали на солнце. Белая кожа, белые волосы и разные глаза. Один серо-зелёный, как нефрит, а второй тёмный, как вишня или крепкий чай в прозрачном бокале. Заметная, яркая. И вела себя так же.

 

— Я рад, что ты со мной.

 

Юлька улыбнулась и куснула его. Его пальцы нащупали мягкое ушко под белыми, словно светящимися в темноте волосами. Нежно погладил...

— Эх ты, растеряха...

— Чегооо? — слышно было по голосу, что она надулась, схватилась за ухо, — Блин. И правда. Потеряла.

Юлькин вздох пощекотал ему шею.

 

На экране оборотень догонял какую-то неумеху из отряда "наших". Юлька зевнула.

— Завтра поищу.

 

Где-то невдалеке заходились лаем деревенские псы.

 

— Наверно, где-то у магазина выронила. Теперь, наверно, и не найти. Жалко, да?

— Проколешь ещё одну дырку в ухе, специально для последней серёжки.

— Да ну тебя...

Юлька поднялась. Жорка увидел её силуэт на фоне дверного проёма.

— Ты куда?

— По делам.

— Проводить? — девушка слышала ухмылку в голосе.

— Ну... если только сам боишься один оставаться.

— П-ф-ф... — он подтянул к себе её подушку, устроился поудобнее.

 

Тропинка к "по делам" вела на дальний конец участка. Можно было бы, конечно, и поближе присесть... Но это казалось таким гадким, что Юлька пересилила страх и решила идти до конца.

 

Тропка-дорожка узенькая, и мокрая от росы трава касается ног. Уже через пару шагов ноги стали мокрыми, к коже прилипли какие-то то ли травинки, то ли паутинки. Юлька остановилась смахнуть их. Ветер мотал ветки, шумел в листьях. И казалось, что за этим шумом кто-то в траве крадётся.

Девушка не сдержалась, оглянулась. Всего в паре шагов светился синеватым экранным светом вход в бытовку. Только пискни — Жорка тут как тут.

Почему-то вспомнились детские вылазки до туалета. Когда бежишь по тёмному коридору и радуешься, что ещё не съели.

Собаки сходили с ума. Яростно, захлёбываясь, облаивали кого-то. Что это с ними сегодня? Может, лиса забежала из леса? Или... ещё какой зверь?

Юлька прибавила шагу.

Заветное строение пряталось за кустами сирени. Плотные заросли уже тёмной купой рисовались на тёмном фоне. Юльке захотелось, чтобы они были подсвечены. Обычный фонарь над дверцей, под козырьком. И поход "по делам" стал бы более приятным.

 

Надо было хоть телефон взять. Для подсветки.

 

Перед кустами Юлька помедлила. Тёмно там было. Очень! Лунный резкий свет только мешал, разбивая тьму тенями. В этих тенях незнамо что мерещилось теперь. Будто кто-то там крадётся, припав к самой траве. Перебегает дорожку. Царапает когтями.

 

Ну, что? Мне теперь тут полночи, что ли, стоять?

 

Пару раз глубоко вдохнув и протяжно выдохнув, Юлька, почти бегом и почти зажмурившись, проскочила жуткие заросли. На мгновение задумалась: "Закрыть дверь или нет?"

А потом решила, что асана орла самая беззащитная и лучше всё-таки побыть пару минут в относительной безопасности.

 

Железный, с её мизинец толщиной, крюк вполне может обеспечить недосягаемость. Наверное.

Юлька сняла шортики и вдруг услышала царапанье по задней стенке туалета. "Твою мать..."

Сердце забилось где-то в глотке.

Царапанье не повторялось. Подул ветер, листва зашелестела. И снова что-то шкрябнуло на крыше.

 

Это сирень. Это ветки сирени скребутся. Ветер их качает, и они по крыше и по задней стенке скребут.

Юлька надела шорты.

 

Пора и обратно. Желудок сжало холодной лапой. Страшно! А вдруг не сирень?

Юлька прислушалась. Странно. Собак не слышно. То заходились лаем, то тишина.

 

Рядом с Жоркой безопасно. Хотелось туда, под защиту стен, Жоркиных рук и надёжного одеялка. Но до всего этого надо было ещё добраться. Через кусты сирени, через травяное шебуршание и тени, тени, тени.

 

Ладно.

 

Хватит уже истерить! Юлька подышала глубоко, как учили, и потянулась к крючку.

Взялась за холодную спинку. Потянула его кверху. И увидела глаз.

 

Глаз смотрел на неё в щель двери.

 

Юлька завизжала от страха. В дверь бахнуло тяжёлым, ещё раз, ещё. Заскребло когтями по доскам. Юлька орала:

— Пашёл! Пашёл прочь! Пашёл!

 

Орала, пока не поняла, что никто уже не рвётся. Хиленькая дверь отделяла её от того, когтистого и жуткого. Дверь да крючок, который от ударов так и норовил вылететь из дужки.

 

Юлька замолчала. Прислушалась. Только ветер шумит. От диких когтей её отделяет дверь, толщиной в одну старенькую досочку.

 

Сожрёт.

 

Юлька заплакала. Тихо всхлипывая, она беззвучно захлёбывалась слезами. Носом шмыгать — страшно, услышит.

 

Как идти туда? Наружу? Открыть дверь? Мысль об этом сделала ноги мягкими и тяжёлыми, как лапы у плюшевого медведя, которого ей однажды притащил Жорка.

 

Жорка... У него ж распахнута дверь, и он там, один, почти спит. Его же... Эта зверюга...

 

Жорка. Надо попробовать. Пробежать. Я успею. Я быстро бегаю. Открыть дверь и сразу бежать. Девушка сняла сланцы.

 

Задумалась. И выпихнула один под дверь.

 

Тишина. Ничего. "Может, мне всё это приснилось? Задремала, ну и..." Юлька взялась за крючок, крючок звякнул, выскользнул из потных пальцев обратно в дужку.

 

Тишина.

Юлька опустила глаза — подобрать второй сланец с пола. В щель под дверью торчали когти. Тихо ощупывали дверь, уцеплялись за неё. Юлька шарахнулась дальше, уберегая ноги. Длинные, светлые, чуть загнутые и тонкие, когти вдруг вцепились в дверь и дёрнули её.

Возле петель хрустнуло.

 

Юлька подхватила сланец, сжала его. Бить по глазам. Изо всех сил. И по носу. Укусить за ухо. Если он живой.

Руки тряслись от страха. Пот катился по спине, ладони вспотели и стали скользкими. Сердце уже не бухало, оно трепетало и сбивалось с ритма.

 

"Бить по морде и орать, Жорка успеет сбежать," — Юлька держалась за эту мысль, как держатся, повиснув над пропастью, за последний кустик.

 

Дверь неистово задёргалась, крючок заплясал, верхняя петля хрустнула и отвалилась. Дверь медленно провернулась на оставшейся петле и выпала наружу.

 

* * *

 

Тишина, ветер и листья. Сад. И никого.

 

Он где-то тут. Где-то в траве. Или на крыше. Юлька вскинула голову. А может, позади? И Юлька побежала.

 

В каждой тени чудился тот, с когтями. Он готовился выпрыгнуть на неё из-за куста. Или бросится наперерез от дома. Или вот-вот схватит сзади.

 

Подсвеченный синим и мигающим проём двери казался оплотом безопасности. Туда! Туда скорее!

В ритме шагов прятались шаги чужие. Юлька ясно их слышала. Он бежит. Он преследует.

 

И Юлька споткнулась. Упала, и тень пронеслась над ней, едва не задев и...

 

Юльку ослепил свет фонаря:

— Ты где ходишь?

Девушка закрылась ладонью от света.

— Куда он побежал? Куда?

— Кто?

 

Она кинулась к бытовке. Заглянула под стол, обежала вокруг, заглянула вниз, под пол вагончика.

— Посвети!

Жорка покорно светил, покорно ходил за ней, пока она не остановилась. Обернулась к нему и, прищурившись, неожиданно спросила:

— А ты где был?

— Я?..

— Ты. Где ты был?! Ты не слышал, как я орала?

Жорка замотал головой, почесал под "хвостиком"

— Я... эт... уснул я... Проснулся — тебя нет, пошёл искать.

 

Юлька, как была, грязная после падения, залезла в спальник. Укладываясь, она дулась и молчала.

Они обыскали весь участок и ничего не нашли, Жорка в открытую стал потешаться над её страхами.

— Туалетный монстр. Охотится за юными попками. Вы тооолько...

— Да пошёл ты...

Юлька уткнулась в подушку.

— Дверь запри.

— Уууу...

— Запри!

Замок щёлкнул. Юлька услышала, как муж возится, шуршит одеялом, устраиваясь на ночь.

— Если что — кричи.

— Тебе докричишься, как же. Меня там доедят, а он сны смотреть будет...

— Трусиха. Я гашу свет.

 

Щёлкнул выключателем, лёг. В полной темноте Юлька услышала его громкий шёпот:

— Юууль...

…

— Юуууль, окно...

Юлька повернулась.

 

Чёрная остроухая морда с белыми зубами пялилась на них через тонкое стекло. И улыбалась.

 

Юлька завизжала.

 

* * *

 

Худой смуглый старик, чуть сутулясь, вышел со двора. Оглядел улицу влево, вправо. Переложил верную двустволочку с плеча в ладонь и, чуть шаркая чёрными шлёпками, попылил к к соседям, через двор.

 

Закрыл за собой калитку. Прислушался. Собак нет. Два кабыздоха размером с телка обычно встречали гостей бухающим, как в бочку, лаем. А тут — тишина.

 

— Хооозяеваа!!

 

Послушал. Тихо.

 

Из-за угла, со двора, выглянул Санёк. Трезвый и злой. Хриплым шёпотом невежливо попросил заткнуться.

— Чо разорался?

— Санёк, а хдеит твои блоховозы-то?

— Нету.

 

Санёк скрылся с глаз, пошаркал кирзачами куда-то в глубь двора. Старик пошёл за ним и остановился возле угла дома, так и не повернув к крыльцу.

 

Там, возле крыльца от будки до гаража бегал, гремя цепью по проволоке, кобель. Раньше бегал.

 

Теперь вытоптанное псом пространство было щедро окроплено бурыми каплями и пятнами. На стенках будки, на земле, на ступеньках крыльца.

 

Пока старик стоял, не решаясь шагнуть дальше, из-за сараев вышел Санёк с длинной лестницей.

 

— Эт тебе зачем?

— А вот зачем... — зло мотнул подбородком куда-то кверху.

 

Там, на скатной крыше крылечка-теремка, прямо на кружевном шпиле, висел пёс. Морду завязали его же кишками.

 

Старик выругался самыми чёрными словами.

 

* * *

 

Позже, закопав обоих защитников, Санёк сидел на крыльце. Глаза прятал:

— Дядь Коль, вот кто? А? Зачем?

И вытирал под носом. На левую, с наколотым солнышком, он наматывал ошейник.

Дядь Коля достал курить, обмял одну, протянул пачку соседу.

— Ты, эт, вот что... Собирайся. Пойдём, других проведаем. Авось и разберёмся... Кому да зачем.

 

* * *

 

Ближе к обеду толпа перепуганных, а оттого злых темнозёрцев добралась до "дальних". Три дома, стоявшие на отшибе. Через ручей и в рощу.

Мумидол синим куполом выглядывал из-за верхушек.

 

— Хозяева!

Темнозёрские мужики теснились друг к дружке. Тихо тут, до родных дворов далековато. Одна надежда — плечо соседа да вилы его. Если свои подведут.

Дядь Коля снова позвал:

— Есть кто?

Из толпы несмело озвучили общую мысль:

— Неужто и их того... Как... Маньку?

Дядь Коля зло на него зыркнул и пошёл вокруг дома к крыльцу.

 

Возле двери остановился. От веранды пока только балки, каркас стоит скелетом деревянным. А вместо крыльца пока пара досок на кирпичах — строятся люди. Потому и доски штабелем лежат, укрытые по-хорошему, и мусора строительного тут навалом. Всякие обрезки, обломки дерева, банки из-под краски и много чего ещё. Что-то ещё нужное, что-то уже в мусор.

— Эй, Георгий! Где вы там?

 

Дядь Коля стоял тут один. Опасливо косился на штабель, за ним будто ходил кто. Старик взял ружьё на изготовку и пошёл вкруг мусора и досок. Там, с той стороны, зашуршало, завозилось, полезло.

Потными ладонями дядь Коля не сразу, но снял с крючка свою двустволку, от плеча нацелился.

Там грохнуло и покатилось. Дядь Коля выстрелил одновременно с матюками с позатой стороны — будь он неладен с переподвывертом! — штабеля.

— Твою ж мать, Георгий!

— Чего разорались?

Злой Жорик выплюнул гвозди и стал собирать рассыпавшиеся железки.

— Ты чего ж молчишь-то?

— Гвозди во рту, а руки заняты, — он показал шуроповёрт, удлинитель, стремянку, ещё куча барахла поменьше рассована по карманам военной куртки на голове тело.

И тут его глаза буквально полезли на лоб. Он заметил дымок из стволов.

— Эй, старый... Ты чего ж это? Ты в меня?..

— Я думал, не в тебя.

Жорик положил инструмент, широко шагнул к деду, приподнял тощего за шкирку и поволок к калитке. Дед брыкался, сучил руками, пытаясь достать обидчика.

— Э-э-э, ну ты, эт, чего!! Не балуй!! Э!

Выйдя к бытовке, Жорка увидел остальных, так и стоявших всё время. Точнее, они только что сообща решили, что выстрел — это не к добру. И надо идти, спасать дядь Колю.

Жорка опешил.

— Вы чего тут?

Дядь Коля подал голос:

— Ты ворот-то отпусти, есть чего тебе рассказать... Жена-то твоя где?

Жорка махнул головой:

— В город поехала, дела у неё.

— Ага. Ну, оно и к лучшему, — старик оглядел своих мужиков, — Ты, эт, присядь, что ли, Жор.

 

* * *

 

Жорка сидел на лавке за столом, уложив руки на столешницу. Ладонями вниз. Ровно сидел. Переваривал, чего ему местные наговорили.

Наперебой, срываясь в крик и угрозы. Жорка со страхом подумал, что, если б Юлька была бы тут, он бы эту бешеную толпу бы не сдержал.

— Так, дядь Коль, давай-ка по порядку.

Сидевший на угол от него старик с готовностью кивнул:

— Давай, а чо не давай. Давай по порядку.

— Ночью какая-то хрень шастала по деревне, выжрала кое-где псов, попугала народ, и теперь вы обвиняете в этом нас?

— Не, — старик помотал лысой головой, — Не вас, её.

Все молчали неловко.

— Она тот день... к нему ходила. Он на неё глаз положил. Пока не заберёт, покоя не будет. Сейчас псы, потом скотина, потом дети пропадать начнут.

Заикаясь от волнения, Санёк тряхнул вилами:

— Ты б видал, как я своего Паху нашёл... — со слезой в голосе.

Остальные мужики загудели, закивали.

— Не ты один...

— И моего... разметал по двору...

— А у моей Жучки кутята были. Так и их...

Жорик медленно встал:

— Так вы за псину вонючую Юльку мою хотите?..

Толпа смотрела на него двумя десятками лиц.

— Не за псов, Жор. За себя. Видящих... быть не должно. Беда будет всем. Юлька — она ж баба, баба поймёт. Сама пойдёт. Как Манька. Манька через семь годов возвернулась.

— Это какая Манька?

— Баб Маня, собачница. Умом чуть тронулась, да постарела лет на тридцать. Царствие ей небесное...

Жорка почувствовал, как земля из-под ног выкручивается.

— Погоди-погоди, она ж...Это вы её?

 

Мужики неловко переступали, поглядывали друг на друга, как нашкодившие второклассники.

— Да вы чо...

— Только её собак он и не тронул. Значит...

Жорка подумал о телефоне и полиции. А потом новая мысль прорезалась тревожным червячком:

— Кто — он?

— А вот нынче и поглядишь...

Жорка смотрел хмуро на незваных гостей, рука держит руку. Чтобы не сорваться. Потёр ладонью щетинистую щёку и поднялся. Выглядело это грозно. Так, что ближайшие мужички прянули от него.

— Ну, вот что. Мне ваши сказки слушать некогда. На жену мою наговаривать? В гости я вас не звал, так что... Это... Идите-ка подобру-поздорову.

 

Били его долго и страшно. Мужики, озверев от пережитого ночью страха, вымещали его на беззащитном теле.

Навалились тесной толпой, не давая очухаться, со всех сторон. Сил не жалея, весь страх, всю злость в удары вкладывали.

Кулаки входили в беззащитное со шмякающим, утробным звуком. Как по отбитому мясу молотком.

Высокий и крепкий Жорка влепил некоторым, до того, как его свалили на землю и стали пинать. Он с удовольствием впечатывал кулак в эти оскаленный мерзкие морды.

Санёк от прямого удара в челюсть отлетел, нелепо размахивая руками, на пол двора. Выхватил вилы из чьих-то рук и с рёвом понёсся на обидчика.

Мужики шарахнулись в стороны и никого не осталось между ним и Жоркой. Жорка поздно понял, что свободно стало не потому, что он всех один раскидал. Развернулся, оглядываясь и увидел белые глаза своей смерти.

 

* * *

 

Ба-бах!

Мужики перепугались. Кто присел, прикрывая голову, кто вздрогнул, кто щарахнулся за первый угол, куда глаза смотрели.

Ровно стоять остался только дядь Коля. Он свою двустволку держал дулом кверху, а эхо её сухого и оглушающего выстрела до сих пор прыгало по стенам, затихая.

Он подошёл к скрючившемуся на земле мужчине. Носком перевернул его лицом кверху. Разбитые дочерна губы уже начали пухнуть. Шевельнулись, из ран потекла по подбородку кровь. Густо потекла, медленно.

Дядь Коля наклонился, прислушиваясь:

— Юльку тронете — каждого... — Жорка сплюнул в сторону, — каждого найду... Понял?

 

* * *

 

Летняя ночь, полная звуков и тепла, теперь уже не пугала. Юлька шла не спеша, наслаждаясь прохладой и темнотой, и летом.

Огромные звёзды как изысканные украшения. Темнота неба спускается до самой земли звёздным своим пологом, и шелест листьев, как шёпот гигантов-деревьев.

Трещат и стрекочут какие-то насекомые. Сверчки? А может, кузнечики? Пахнет травой и какими-то цветами. Юлька с наслаждением тянет носом. Тонкий, нежный аромат не сразу заметишь, но, как только он достучится до сознания, им становится невозможно не наслаждаться.

Запел соловей. Его трели, звонкие и далёкие, завершали образ летней ночи. Птичья ода любви трогала сердце почти до слёз.

Как там Жорка?

 

Она заметила его издали, но не поняла сначала, что видит именно его. Что-то странное белело под фонарём, у столбов, вкопанных для будущего забора.

 

Жорка. Её сильный и большой Жорка висел на верёвках, примотанный к столбу. Голова лежала на груди. Куртка в тёмных, засохших уже, пятнах крови.

 

Крови?

— Жорка!!

 

Она бросилась к нему, обхватила лицо ладонями:

— Господи, что случилось?

Подёргала верёвки, ощупала их. Нашла неумелые узлы:

— Я сейчас, я сейчас... Потерпи!

Распухшие, словно надутые, непослушные губы еле выговорили её имя:

— Юлька...

— А? — она пилила перочинным ножичком толстую верёвку.

— Бе...ги, Юлька.

Она глянула на него своими разными глазами:

— Ты это чего? Нет уж. Куда я без тебя? Куда я от Мумидола? Чего это ты? Сейчас в больницу поедем...

Верёвка не поддавалась. Слишком коротенький нож вяз в волокнах.

— Кто же это тебя? Чего им надо было?

 

— Юля!

Девушка подняла голову от верёвок:

— Дядь Коль! Помогите!

— Я не могу, Юленька.

Ножик соскочил, лезвие глубоко проехалось по руке.

— Тогда валите отсюда.

— И этого я тоже не могу.

Юлька продолжила пилить эти чёртовы верёвки. Дядь Коля подошёл ближе. Тут только Юлька заметила у него в руках ружьё.

— Юль, послушай.

— Да слушаю я, слушаю.

И он рассказал снова о деревне, об опасности, о том, что их тут всех пожрут...

— Только из-за того, что я куда-то там взгляд бросила? Чушь собачья!

— Юля, или ты идёшь к нему добровольно, или мы тебя туда ведём.

— Угу. А пойдёте как, с завязанными глазами? Смотреть же туда нельзя.

— Это таким, как ты нельзя. Видящим.

Юлька рывком дорвала оставшиеся волокна.

— Всё, Жорик, садись. Сейчас ноги разрежу.

Оглянулась ещё раз на сбрендившего деда. И отступила назад, к мужу.

Из двора выходили люди, окружали её...их окружали молчащей толпой.

— У нас нет выхода, Юль. Или он порешит всю деревню, или ты пойдёшь к нему. Многие жизни против твоей одной. Да и то, через пару годков он тебя выпустит. Баб Маню же выпустил? И тебя выпустит. Твоя вина — тебе и идти.

— То есть вы хотите оттащить меня туда, на псарню? Отдать... этому? — снова вспомнился чёрный силуэт на крыше под деревьями. А потом морда-череп в окне. — Вы совсем, что ли, уже? Крыша съехала, привет передавала?

— Одну жизнь отдать за сотни других — не грех. Не цена это.

— А кто оценивал-то?

— Так ты пойдёшь?

— Нет. И не подумаю!

— Мужики! Вяжите её!

 

Юлька отступила, оглянулась на мужа. Тот, еле владея затёкшими руками, неловко пытался распутать узлы на ногах. Ему нужно время...

 

Юлька приставила коротенькое лезвие к горлу.

— Если попробуете меня тащить — потащите труп. Да и кто сказал, что все ваши жизни стоят моей одной, а?

 

После этого мужики озверели. Пошли на неё толпой.

Стеклянные глаза, оскаленные морды, тянущиеся к ней со всех сторон руки. Гнусные выкрики.

Юльке показалось, что она заметила среди них собак. Собаки почему-то стояли на задних лапах и лаяли на неё.

Люди напирали, кого-то толкнули, и тот упал на четвереньки, да так и не поднялся. Орал по матушке снизу, так и перебегая на четырёх, выкрикивая чего-то не вполне ясное.

 

Эти, звероподобные, орали, тянули к ней лапы и бегали вокруг. Жорка молчал, его тут вообще будто не было.

 

У Юльки закружилась ото всего этого голова. Хотелось прикрыть глаза, зажать руками уши: "Это всё не со мной, это всё не происходит. Нет ничего. Не со мной!"

 

Здесь не осталось людей. Перед ней была толпа.

Единый монстр, ужасный в своей беспощадной, неразмышляющей силе. Юлька пугалась до мурашек, вдруг узнавая в этом монстре лица соседей, тех, с кем здоровалась, с кем останавливалась поболтать. К этому вот мужику ездили за молоком. А у того жена продала пару георгиновых клубней — тёмно-бордовые красавцы зацветут уже осенью. Вон тот жил у самой реки и позволял брать воду из своего колодца всем. Мол, чем больше вычерпывать, тем больше становится.

Что должно было случится, что люди стали... хуже псов?

 

В мельтешении лиц и морд она вдруг заметила баб Маню. Она стояла, как островок спокойствия в этой стихии злобной ярости. Почему-то голая. Клочья синего в розах халата кое-где висели, но наготы не скрывали.

Баб Маню толкали, пихали, но с места она не сходила. Смотрела, не отводя глаз, на Юльку. Одной рукой придерживала живот, как иногда делают беременные, а с другой руки, прямо с ладони, как раньше — семечки — что-то с жадностью ела. Вгрызалась в этот кусок. Сок тёк у неё по губам, по щекам и дряблой груди.

Похоже, она жрёт кусок сырого мяса, ещё кровящего и свежего. Юлька всмотрелась...

— Господи...

Ужас сотряс её тело, пробежал волной до самых пяток и обратно. Тошнота поднялась и осталась мерзким ощущением в горле. Баб Маня жрала свою руку. Выгрызала клочья мяса из ладони и проглатывала.

 

Юлька не смогла больше смотреть, зажмурилась. Вот тут-то они и кинулись.

 

* * *

 

Толкаясь, чуть не падая в спешке, пихая друг друга в праведном порыве, толпнутые связывали "тупую шлюху"

 

Юлька сморщилась от боли, когда здоровенная мужиковская нога вместо дорожной пыли тяжким весом опустилась на её ногу. Чей-то сапог впечатал в грунтовку и расплющил косточки левой кисти.

 

Больно. До звёздочек в глазах, до сбивающегося дыхания и повисающего на ниточке беспамятства сознания.

 

Но снизу, сквозь топчущиеся ноги, Юлька видела мужа. Жорка, пошатываясь, растирая затёкшую, видимо, руку, брёл в сторону объездной.

 

Юлька смотрела в его спину. И даже слов не было. Ни в голове, ни в сердце. Пустыня. Покрытая пеплом безрадостная пустота.

 

Он оставил. Он ушёл. Не помог. Тот, самый близкий, ближайший... Вот так... Ушёл. Купив свою жизнь её жизнью.

 

Юлька не злилась, она всё понимала и видела закономерность этого поступка. Что он мог сделать против толпы?

 

Легче просто забыть. Смириться и забыть. Сделать вид, что этого не было или было, но не с ним.

 

И он это сделает.

 

Предатель.

 

* * *

 

Пока ей вязали руки, Юлькины мысли неслись в голове ветренным хороводом.

 

Мой дом. Мой велик. Мои прогулки. Мои картины. Мои оценки. Моё отражение. Мои мысли. Мои мечты. Мои утра и ночи.

 

Всё это они хотят забрать у меня. Отдать в обмен на свои, собственные, утра и ночи. На свои собственные жизни.

 

Но моя жизнь мне нужна. Даже без Жорки. Пусть без Жорки. Я смогу жить и любить каждый день. Каждую секунду любить и радоваться ей.

 

А они? Они? Смогут? Все они? Смогут?

 

В чём я провинилась? Чем я виновата? Тем, что проехала мимо? Так они там ездили и ездят гораздо чаще, и ничего. Так почему же я? Почему именно меня? Почему именно от меня решили отобрать? Забрать мою жизнь? Забрать моё время?

 

Юлька вспомнила ощущение поездок на велике. Когда ветер в лицо и усталые мышцы, рождая силу и чуть-чуть боли, работают. И ты понимаешь, что молод, здоров и все дороги перед тобой. И будет их много. Много будет.

 

Вспомнила мороженое. Сладкая прохлада. Нежная, таящая на языке и в горле. Когда изнутри становишься прохладным и можешь наслаждаться летней теплынью полностью, целиком.

 

Вспомнила поцелуи и объятия мужа. Вспомнила море и лес. Вспомнила книги и листопад. И ёлку с огоньками, и запах булочек, и вкус пирога. И росу на коже. И запах дождя. И запах горящих поленьев.

 

И всё это я должна отдать им?

 

Да с какой же стати?!

 

Они силой забирают у меня меня. Крадут моё время, время моей жизни.

 

Юлька разозлилась. Такой холодной ярости, толкающей, требующей движения, она не ощущала давно. Да, наверное, никогда не ощущала. Это непререкаемое требование: "Выпусти! Убери руки!"

Его исполнение срослось с самой жизнью Если не отпустить, то случится что-то страшное. Непоправимое, непременное.

 

* * *

 

Юлька орала. Истошно, до хрипоты.

— Отпустите меня! Руки убрал! Отпустите! Вы что делаете!

Её пытались заставить идти, она валилась на землю. Её били, но бестолку. Попытались нести. Трое взяли её на руки, как бревно, и потащили вдоль дороги.

 

Юлька извивалась, пыталась кусаться, ударить головой, дёргалась, как могла. Её уронили.

Стали бить.

 

С матюками топтались возле неё, один раз за разом вколачивал в её лицо кулаки. Где-то, словно сквозь вату, слышался голос дядь Коли:

— Ты ж её убьёшь! А ну хватит! Хватит, я сказал!

 

Но на него уже не обращали внимания. Продолжали галдеть и размеренно бить.

 

Вдруг — тишина. Свалилась и накрыла дорогу и людей на ней. Юлька подумала, что оглохла. Пока не услышала визг, а потом топот.

 

Мужики визжали от ужаса.

 

Они просто убежали, бросив её на дороге. Что могло заставить мужчину так визжать? Визжат бестолковые девицы, а не...

 

И тут она поняла, что могло их так перепугать. От страха ей стало холодно. Мужики удирали так, как никогда в жизни, наверное, не бегали. Спотыкаясь, падая и толкаясь, теряя шлёпанцы и сапоги.

 

Убегали от неё, Юльки, и от того, что подходило к ней сзади. Юлька ощущала свою спину голой. Без кожи. Даже ожидание причиняло боль. Даже дуновение ветерка.

 

Расширившимися от ужаса глазами она смотрела в темноту. Асфальт убегал за близкий горизонт, травка на обочине, разметка и ни одной машины.

 

Сзади? Что там, сзади? Тишина. Он мог быть близко, и вот сейчас, вот-вот, коснётся её. А мог быть далеко, и будет медленно и бесшумно подходить, изводя ожиданием сильнее, чем страхом.

 

Юлька замерла в ледяном липком страхе. Смирилась с тем, что сейчас случится. Сцепила зубы и ждала.

 

Ожидание накапливалось в ней нетерпением. Страху уже некуда было деваться, он выливался наружу требованием спасения. Несвязанные бегут.

 

Юлька бежать не могла. Она оглянулась.

 

* * *

 

Она оглянулась и тут же зажмурилась. Сейчас: бросок, зубы в лицо, когти по мягкому животу. Рычание и чавканье её плотью.

 

Тишина. Только ветер и листья, да соловей опять тоскует где-то.

 

Юлька открыла глаза.

 

Существо сидело на асфальте в полуметре от неё. Сидело так, как иногда сидят большие собаки — чуть набок, на одной задней лапе. Похоже на позу женщины в кресле, когда она забирается в него с ногами.

 

Белый страшный череп хорошо виден в темноте. Белые шарики глаз направлены на неё, на Юльку. Чёрная клочковатая шерсть, длинный хвост, когти.

 

Юлька вздрогнула.

 

Те самые, что выковыривали дверь её туалета — острые и загнутые, они, видимо, не втягивались до конца и торчали наружу из чёрного меха.

 

Острые уши, длинные, настороженные, узкие.

 

Юлька рассматривала его. Страх, который она ощущала ледяной глыбкой, начал таять.

— Ну, чего не жрёшь?

 

Псарь вдруг прыгнул к ней. Юлька зажмурилась и ойкнула.

 

Псарь захихикал. Юлька удивилась: "Чего?"

Похоже на собачье частое дыхание, когда в жару они вываливают язык. Только мельче и чаще:

— Хе-хе-хе.

 

— Юморист хренов. Может, развяжешь?

 

* * *

 

Юлька лежала на асфальте, Псарь сидел рядом, изредка постукивая хвостом.

Они смотрели на звёзды и слушали соловьиную оду любви. Кажется, птички лучше понимают любовь, чем люди.

 

Потом Псарь лёг рядом. Юлька осторожно коснулась жёсткой, чуть расплывающейся туманом шерсти.

 

— Да, спасибо за серёжку! Это ведь ты её тогда на окно положил, да? — сильный хвост постукивает по ноге. — Ты. А пугал меня зачем?

Снова смеётся:

— Хе-хе-хе.

 

— А ты вообще кто? — Псарь лизнул её в лицо. Чёрный язык пах абсолютно так же, как у любой псины. — Фу!..

 

Почему же нет страха? Почему тепло? Внутри. Такое тепло покоя, какое бывает только рядом с самыми надёжными людьми.

 

Юлька прислушалась к себе.

 

Страх?

 

Снова перед глазами заплясали перекошенные бывшечеловеческие морды. Ощущение беспомощной ярости снова всколыхнулось и где-то там, внутри, заледенел комочком страх.

 

Они — страшные. А Псарь — нет.

 

Юлька обняла Псаря.

— Что мы будем с тобой делать?

Псарь встал, видно было, что он зовёт её в город.

— Опять будешь потрошить собачек?

Псарь посмотрел на неё долгим взглядом, потом возмущённо чихнул.

— Так это что, не ты был?

 

Псарь мотнул головой и снова позвал в сторону города. Юлька оглянулась на покидаемую деревню.

 

Она со страхом спросила:

— А кто же тогда?

 

Псарь не ответил. Засеменил прочь, прямо посредине дороги. Его маска, так похожая на череп, сменялась обычной собачьей мордой. Только чуть широковатый оскал, и глаза выдают разум. Да ещё шерсть. Она будто растворяется, будто дымит в воздухе.

 

Так Юлька завела себе "собаку".

 

* * *

 

Юлька живёт в большом городе. Вместе с Псарем они гуляют в осеннем парке, Псарь носится, взметая вверх жёлтые тополиные и рыжие кленовые листья.

 

Потом они смотрят ужастики вместе лёжа на ковре. Пьют какао с зефирками и слушают музыку.

 

Иногда Юлька катается на велосипеде, а Псарь бежит рядом.

 

Иногда Псарь уходит гулять по ночам. Обычно в полнолуние. И приходит только под утро.

 

Юлька избегает толп и не ездит в метро. Её пугают неопрятные тётки и собачьи стаи.

 

Иногда Юльке снится голая баб Маня, жрущая свою руку. Она смеётся и угощает Юльку, тянет к ней свою, обглоданную ладонь. А за баб Маней колышется единое, у него многие лица и многие руки, десяток разных ног и одна на все головы злоба.

 

Юлька кричит и просыпается.

 

Ей кажется, она знает, кто всех так перепугал. И ей кажется, что темнозёрковские оставили весь этот ужас себе. И он к ним ещё придёт. Ночью, в полнолуние. Со стаей своих собак. Голодных собак.

 

Обнимает надёжный мохнатый бок, и смотрит в темноту спальни.

 

Интересно, все люди такие, как они?

 

Вспоминает обменявших себя на силу толпы людей. Вспоминает их лица.

 

И крепче прижимается к Псарю.