Амулет
Мы с Аграфеной давно мечтали поселиться вдали, на природе. Город давил на нас. Аграфену травили в гимназии, закидывали комками бумажек, шушукались ей вслед, выхватывали книги и просто смеялись без причины, заставляя её недоумевать. Да, Аграфена, вечно задумчивая, неуклюжая, погружённая в себя, была идеальной мишенью. Моё швейное предприятие обанкротилось, меня донимали кредиторы, судебный пристав, прокурор, алчный адвокат, раздувшийся в жирную жабу, и лишившиеся работы швеи. Все пытались вытрясти из меня золотые яйца, но у меня не было ничего. Даже гордости.
Хотелось уехать. Жить вдали, гулять у реки, выращивать кабачки с колючими листьями, сладко пахнущие помидоры, давить колорадских жуков, а по вечерам запекать картошку в углях и смотреть, как плавно темнеет небо и проступают пятна звёзд. И ни о чём не заботиться, кроме своего маленького аккуратного огородика. Поэтому когда Аграфена получила в наследство домик, мы без раздумий переехали.
В полиции с меня взяли письменное обязательство являться на проверку в условленные дни. На что я им сдалась? Всё моё имущество у них, у меня ничего нет. Я просто имя и фамилия, некогда богатая и известная, теперь переломанная и перемолотая в жерновах сплетен. Я просто имя, за которым нет ничего. Я — пустота.
Деревенька кажется мёртвой. Кроме нас, тут ещё три стонущих на ветру избы. Наша изба — на маленьком холме у опушки, в низине тонкая струйка реки уже тронута коркой льда, которую нам придётся ломать каждое утро, чтобы набрать кувшины студёной воды. Промёрзшая дорога, и дальше только суровые северные леса с тёмно-зелёной, точно присыпанной угольной крошкой, листвой. Земля твёрдая, лопаты сломанные, только черенки остались. Не представляю, как тут можно хозяйством заниматься. Но Аграфене явно нравится наш новый дом. Она ходит по поляне и рассуждает:
— Вот тут можно сделать грядки и посадить помидоры. Нет, они очень капризные. Может, что у нас не капризное?
— Сорняки? — ехидно подсказываю.
— Нет, сорняки не подойдут. Решено: морковь. Её же не надо полоть?
Я пожимаю плечами: никогда не выращивала морковь.
Дом — холодный, полы настолько пыльные, что можно утонуть по колено. Порог высокий, Аграфена легко через него перепрыгивает и бежит по дому, а я спотыкаюсь и упадаю носом в пыль, задыхаюсь, и глаза щиплет. Половицы скрипучие, и снизу холодит, с тихим шумом гуляет ветер. Внизу, наверное, погреб. Да, вижу крышку люка, с тяжёлым металлическим кольцом. На люке нет пыли, точно совсем недавно кто-то туда спускался.
Аграфена уже обследовала второй этаж и спускается ко мне, перепрыгивая через ступеньку, и после каждого её прыжка поднимается вихрь пыли.
— Там две больших спальни. У одной окна на лес, у другой на поля. Ты где хочешь спать?
И тут же убегает. Ей надо кухню проверить, ей надо поискать, живут ли тут кошки, её нужно каждый угол проверить и найти место для игр.
Вздыхаю. Мне грустно: куда бы я ни бежала, меня найдут. С опаской смотрю на Аграфену, когда та пробегает мимо. А ведь ее тоже могут у меня забрать. Но я им не позволю. Слышишь, Аграфена, я им не позволю тебе забрать. Не позволю им отдать тебя в приют или интернат. Знаю, тебя там будут мучить, другие дети буду драть твои косы, ломать твои игрушки и резать твои книжки, они будут щипать тебя и пинать. Я им не позволю, обещаю, никто тебя не заберёт.
Не знаю, чем занималась бабка Аграфены. Говорят, она была ведьмой. Не знаю. Я видела её только дважды. Первый раз она приходила за Аграфеной, я не отдала её. Затем — в суде, суд оставил Аграфену мне, вернее, не отдал её Ольге Валерьяновне. Спросите, как суд мог не отдать внучку бабушке, а оставить незнакомой женщине? Во-первых, в завещании родители Аграфены назвали меня опекуном. Правда, из-за моих финансовых проблем меня пока официально не утвердили в этом звании, и теоретически Аграфену могли отобрать у меня в любой момент и отправить в приют к беспризорникам. Во-вторых, на момент суда у меня ещё водились деньги (полный крах постигнет меня лишь через неделю), и я кое-кого подкупила, накопала немного грязи на Ольгу Валерьяновну, бывшую совладелицу публичного дома, и её признали плохим опекуном для молодой, только что начавшей развиваться особы. Выходя из зала, Ольга Валерьяновна посмотрела на меня так зло, что у меня чуть душа из тела не вылетела, и несколько мгновений я не могла дышать, рёбра буквально сжимали лёгкие, а потом прорвало, я зашлась в жутком кашле, разрывающем горло, меня стошнило, вывернуло наизнанку.
Кто-то в толпе, сочувствовавшей мне, назвал Ольгу Валерьяновну ведьмой. Странно, что прибираясь в комнатах, я не нашла ничего такого: ни одной колдовской книги, ни мешочков с травами, ни вороньих черепов, ни перьев, ни заячьих лапок. Я посмотрела везде. Вымыла весь дом, разложила наши вещи. Впрочем, неважно. Ольга Валерьяновна умерла, и теперь я боюсь только судебного пристава.
Из города мы привезли немного продуктов. Их бы спрятать в погреб, чтобы не испортились. Но я не люблю подобные места. Не хочу спускаться. Детство я провела в маленьком чуланчике в трюме корабля, на котором путешествовали мои родители. Меня жутко укачивало, трясло, и с тех пор я не переношу подобные места. Люк в погреб напоминает мне люк в трюм. Мороз по коже.
К тому же в доме и так холодно. Да, я затопила печь, и даже суп начинает закипать, но этого недостаточно, чтобы протопить весь дом и выжить холод и сырость. Да и дров у нас немного. Я не могу позволить нам роскошествовать. Сумку с продуктами ставлю в дальний угол, сюда тепло никогда не доберётся.
Оглядываюсь: Аграфены нет. Сердце колет. Куда она делась? Мне всегда страшно, когда не вижу её. Аграфена — странная. Однажды она целый день простояла на городской площади, она просто смотрела в одну точку в небе и улыбалась, а мимо ходили раздражённые люди и пихали её, она мешала им, проезжали тяжело груженые повозки, кареты, фыркающие автомобили. Полил дождь, а Аграфена всё стояла на площади. Потом, когда мы её нашли, она ответила, что шепталась с небом. А у меня всё сердце наизнанку вывернулось. Её ведь могли раздавить, ударить, украсть, бросить в канаву!
Выхожу во двор. Тут её тоже нет. Мне беспокойно. Совершенно ничего не знаю об этом месте. От земли веет холодом, трава превратилась в колючий лёд. Чёрный лес смотрит на меня ощетинившейся пустотой. Мерещится, что за стволами бродит тень. Окликаю её, но вместо неё — ничего, только высокие стволы с чёрной угольной корой.
Мечусь по дому, бегаю по этажам, опускаясь на колени и заглядывая под кровати и шкафы, топаю, кричу, прыгаю через ступеньку, вновь выбегаю на улицу, где холодный ветер даёт пощёчину.
Аграфена сидит на мшистом пне и смотрит на лес, как тогда на небо, и будто лес говорит ей что-то безмолвно, а она так же безмолвно отвечает.
— Где ты была? — спрашиваю, запыхавшись.
— Здесь сидела, — голос у неё мягкий, и мне сразу вспоминаются бархатные листья мяты, которые мы когда-то кидали в чай, пока жили в городе. Аграфена вся была как мята, мягкая, сладко пахнущая, нежная и беззащитная.
— Неправда, ты куда-то отходила. Я тебя тут не видела.
Я ещё разговариваю с ней, но Аграфена не признаётся, где пряталась. Во мне закипает ярость. Но что я могу поделать? Аграфена не скажет. Я её хорошо изучила. Она никогда не отвечает на неприятные вопросы, просто уходит внутрь себя.
После обеда заканчиваем уборку дома. На этот раз Аграфена мне помогает. Снимаем с постелей матрасы и перетаскиваем поближе к печи. Но как бы мы ни старались, всё равно неуютно. Из щелей задувает, пробирает до костей, а лес за окном, в темноте кажется, что с каждым порывом ветра подкрадывается ближе и вскоре проглотит нас, как огромная жаба — муху. Неужели в этом доме можно жить?
Ночью смотрю, как Аграфена спит, завернувшись в три одеяла. Поначалу она вздрагивает, никак не может согреться. Но потом тело привыкает, одеяло нагревается. Аграфена улыбается во сне.
Завтра я найду топор и нарублю дров, не хочу, чтобы она замёрзла. Я должна о ней заботиться. Наконец, я тоже заворачиваюсь в одеяло и прижимаюсь к ней.
В погребе кто-то шуршит. Крыса? Может, в погребе остались запасы старой хозяйки, и крыса прибежала их разворошить? Шуршит, перебирает маленькими лапками, однообразно, один и тот же ритм. Я медленно проваливаюсь в сон, и мне потихоньку кажется, что крыса воет, едва слышно, но протяжную тянет песню. "Разве крысы воют?" — спрашиваю себя, но вставать и проверять не собираюсь.
После завтрака мы идём к опушке. Аграфена несёт маленькую корзинку для грибов.
Раньше мне не доводилось рубить дрова. Выбираю небольшое сухое деревце и осторожно ударяю топором. Зарубка получается совсем небольшая, как царапина. Пробую сильнее. Пронзительно скрипит, плачет. Кусаю губы. Рублю ещё, но не падает. Зарубка совсем никакая. Деревце гнётся на ветру, но не падает, точно насмехается надо мной. Кусаю губы сильнее, слёзы на глаза наворачиваются. Я не умею жить в деревне. Я ничего не умею. Я пыталась построить маленькую империю в провинциальном городке, пыталась получить Аграфену, но моё предприятие обанкротилось, а Аграфена — она только физически рядом, но мыслями она всегда в прекрасном далёко.
Когда я оборачиваюсь, то вижу, что к лесу бредут два странника. Они ещё далеко, и я не могу разглядеть их лиц. Но уже совершенно точно знаю: это сотрудник банка и судебный пристав. По мою душу пришли. Оглядываюсь в поисках Аграфены. Её, к счастью, нет. Не хочу, чтобы они её видели. Запросто могут, вернувшись в город, позвонить в социальную службу. И что тогда? Тогда Аграфену могут забрать в детский дом или в школу-интернат. Но я обещала о ней заботиться.
Оба странника сворачивают и идут другой дорогой, в соседнюю деревню. Это не сотрудник банка и не судебный пристав. Это крестьяне возвращаются из города домой.
Выдыхаю.
Ищу Аграфену. Её нет. В доме её тоже нет. Сажусь на крыльцо, чищу картошку и жду, когда она появится. И, главное, откуда. В груди всё клокочет, хотя и пытаюсь успокоиться. Меня колотит, руки трясутся, нож съезжает, и вместо кожурки срезаю собственную кожу. Ругаюсь. Но рана неглубокая. Перевязываю платком и поднимаю руку выше, надеясь так остановить кровь. Её вроде немного.
Поленья так и остались сухими деревьями в лесу. Ну, не получается у меня их рубить! Даже картошку не умею чистить, раньше мне готовила домработница. Были бы деньги, я бы купила дрова. Но у меня нет денег.
Аграфена возвращается из леса. Как всегда, задумчивая, точно полевой колокольчик на ветру. Несёт неполную корзинку боровиков. На шее у неё болтается амулет с перьями. Пёрышки пушистые, ярко-красные, точно обагрённые ягодным соком, а камень в амулете совсем чёрный, вырванный из ночи.
— Что это? — спрашиваю.
— Это бабушкин амулет. Я его в лесу нашла.
Хмурюсь. Что же, бабушка разбрасывала вещи по лесу? Но не хочу спорить. Мы ужинаем. Молча кошусь на Аграфену. Мне хочется узнать, чем она занималась, что делала, но я знаю: она не ответит. Будет наблюдать за жужжащим под потолком комаром, но не ответит. Спим.
Сквозь сон я вспоминаю, что уже видела такой амулет. Он хранился у меня в шкатулке. Та стояла на туалетном столике. Саму шкатулку мне подарили родители Аграфены. Мы с ними успели сдружиться за тот короткий срок, что нам выпал, и они — люди с душой на распашку — не брезговали одаривать меня подарками. Хотя уже тогда многие за глаза называли меня бессердечной и жестокой, якобы я ни капли не щадила работниц фабрики и салона. Так или иначе, родителей Аграфены это не смущало. Я им нравилась, и была частым гостем в их доме. И вот однажды мне подарили шкатулку из красного дерева, а внутри — жемчужные бусы. Изумительная красота: молочно белые, безупречно круглые жемчужины, я бесконечно благодарила за подарок, но бус не носила. Я в принципе не носила украшений. Мне это ни к чему. Я же не барыня какая-то. А однажды, месяца два спустя, открыла шкатулку, просто чтобы полюбоваться, а там лежал амулет с перьями, насыщенно красными, точно обагрёнными. Тогда голова у меня была забита заключением договора с новой китайской компанией на поставку шёлка, и мне некогда было гадать, откуда взялся амулет с перьями, поэтому я решила, что он всегда лежал в шкатулке, не замеченный.
Теперь точно такой же амулет был у Аграфены.
Утром оставляю Аграфену в нашем новом доме, а сама собираюсь в город.
— Сиди дома, запрись и никуда не ходи.
Чёрный лес провожает меня скрипучим шёпотом.
Мои вещи уже забрали устроители аукциона, присвоили номера и, конечно же, не разрешают в них копаться. Поэтому весь день сижу в последнем ряду, замираю, вздрагиваю, когда объявляют новый лот, но шкатулки всё нет.
Аукцион продолжат завтра.
Ни с чем возвращаюсь домой. Ни дров, ни еды. Я плохая хозяйка. Доедаем вчерашнюю картошку.
Ночью жмёмся друг к дружке. Какие же тут холодные ночи! В ноябре совсем замёрзнем. Надо как-то налаживать хозяйство.
"Или вернуться в город. Найти новую работу. Мыкаться по подвалам".
За окном шумит. Дождь барабанит. Мне чудятся шаги. Сажусь, кутаюсь в одеяло. И слушаю. Да, кажется, шаги. Кто-то ходит вокруг дома.
— Не бойся, они не войдут в дом, — шепчет сквозь сон Аграфена.
— Почему?
Шумят, скребут в окно.
Но Аграфена мирно спит и не отвечает мне.
Встаю. Окно занавешено плотной шторой. Скребут совсем рядом. Тот, кто царапает окно, стоит прямо передо мной. Но я так и не решаюсь отдёрнуть занавеску и посмотреть в чужие глаза.
Едва на улице светает, иду в обход. Обхожу весь дом. Ветви деревьев слишком далеко, чтобы даже из-за дождя наклониться и барабанить по окнам. Ищу следы. Но на влажной земле только мои следы и колея, ведущая в лес, будто что-то волочи. Нахожу звериный черепок, из которого выползает толстый бронзовый жук. С отвращением забрасываю его подальше.
Возвращаюсь и готовлю завтрак. На завтрак у нас жареные грибы, которые вчера собрала Аграфена. У неё хорошо получается. Вот меня грибы не любят и прячутся. А Аграфена и грибов соберёт, и ягод… Может, даже зиму переживём.
— Что будешь после завтрака делать? — спрашиваю устало.
— Хочешь, я птичьи яйца найду?
— Да где же ты их найдёшь?
— А мне бабушка покажет.
Качаю головой. Не нравится мне эта бабушка.
Снова наведываюсь в город. Наблюдаю аукцион. Всё так дёшево уходит. Мне отчаянно кажется, что вырученных денег не хватит, чтобы покрыть долги, и банк будет мучить меня вечно. Или меня бросят в долговую яму? Никогда не бывала в долговых ямах, но слышала: там как в могиле, стены земляные, а над головой решётка, и все ходят сверху, хлестко бросают в тебя огрызки презрения.
И вдруг лот номер сто двенадцать — моя шкатулка, в которой должен быть амулет с перьями, такой же, как у Аграфены.
Смешно. Я бы выкупила его. Но смешно. У меня ни копейки.
Шкатулку покупает сухой мужчина с огромными провалами глаз, чуть сутулый, с крючковатыми пальцами. Я его знаю, он прокурор в суде, желчный, противный. Имени не помню. Крючковатый.
Бегу за ним. Мои шаги одинокие и гулкие, его — почти бесшумные.
— Стойте, пожалуйста, дайте хоть на минутку взглянуть.
Смотрит с прищуром. Меня прошибает пот. Сама себе противна, побежала за ним как собачонка безмозглая. Подташнивает, может, от голода, может, от отвращения к самой себе.
— Вот как? А вы заработайте.
Мстит мне. До войны, когда моё швейное предприятие процветало, он был нищим студентом, у которого изорвалась в клочья шинелька. Я ему тогда так же сказала: "Заработайте".
Ухмыляется.
На некотором отдалении боязливо семеню за ним.
В его квартире натоплено, пахнет теплом. Знаете, какой у тепла запах? Это запах трескучих дров, запах огня в камине и горячей еды.
— Говорят, всю следующую неделю будут дожди, — разливает чай Крючковатый.
— Наверное.
У него три комнаты, в каждой мягкие ковры. Диван. Диван тоже мягкий, теплый. Не хочется отсюда уходить. Слишком тепло. Хочется упасть на подушки, прижаться к гобеленовому покрывалу, и лежать, вдыхая бергамотовый аромат чая-кипятка, с сахаром.
"Аграфена ведь мёрзнет. Из старого дома нам даже тёплые вещи не разрешили взять. А я тут развалилась. Тряпка".
— Зачем вам эта шкатулка? — спрашивает Крючковатый.
— Там кое-что лежит. Лежало, хочу забрать.
— Где вы сейчас живёте? В глуши какой-нибудь?
— Да… — запинаюсь. Он знает или не знает про Аграфену? Наверное, знает. Все знают. — Аграфене достался бабушкин дом в наследство. Там холодно, но мы держимся.
— И вместо еды, денег или вещей вы просите шкатулку?
— Да.
Крючковатый смеётся. Мне неприятно. Я тоже смеялась, когда он, нищий студент, клянчил у меня скидку на пошив зимней шинели. Клянчил, от волнения ронял деньги, неуклюже подбирал, согнувшись в три погибели и выставив наверх копчик, торчащий из дырки в старой шинели. А сейчас вон, в трёх комнатах живёт. Да каких хороших комнатах, тёплых, уютных!
— Это глупо. Но я отдам вам шкатулку после. Идите, — кивает в сторону спальни. Дверь открыта, отсюда вижу кровать, небольшую, но не узкую. Покорно иду. А на что я рассчитывала? Разве я могу ниже упасть. Вряд ли. Простыни накрахмаленные, чистые, без клопов и жуков, и подполом ни не воет и не скребёт. И воздух вокруг раскалённый, пахнет маслами, я даже на секунду рада, что я здесь.
После мне стыдно. Стыдно, что нежусь в тепле. Тошнит. Раньше я бы отстегала этого Крючковатого, посмей он мне подобное предложить, а теперь — кроткая овечка.
Крючковатый приносит чай и угощает печеньем. Печенье кладу в карман. Вечером отдам Аграфене.
Перед уходом он вручает мне шкатулку, ещё пакет с бужениной, сыром и хлебом. Делает вид, что незлопамятный, но на самом деле нет наслаждения больше, чем видеть унижения недруга. Он, небось, и не думал, что однажды сможет мне отомстить.
На улице судорожно открываю шкатулку. Но амулета с перьями там нет.
"Дура".
Аграфена с подозрением смотрит на протянутое печенье. Морщится, фыркает, будто знает откуда и как.
— А ты как день провела?
— Бабушка показывала мне лес. Мы ходили в овраг.
Хмурюсь. Мне не нравится воображаемая бабушка. Эти прогулки в лес стоит запретить. В конце концов, Аграфена может упасть в лесу, что-нибудь сломать или утонуть в болоте.
Но разве она послушает? Как бегала, так и будет бегать.
С Аграфеной мы познакомились в моём дамском салоне. Она пришла вместе с родителями выбирать ткань для платья. В последних числах месяца в её гимназии должен состояться школьный бал. Аграфене всего тринадцать, столько же было бы моей дочери, если бы я занималась семьёй, а не предпринимательством. Аграфена оказалась очень хорошенькой: русые волосы, взбитые в кудри, чуть вздёрнутый носик, и светло-зелёные, как клевер у дороги, глаза. Но было в ней что-то не от мира сего. Когда к ней обращались, она могла долго молчать, глядя куда-то в сторону, и лишь затем обернуться и заговорить. Взгляд её всегда сосредоточен вглубь, а по собеседнику лишь скользит, не многие удостаивались того, чтобы сквозь туманную дымку Аграфена их заметила. Ткани в моём салоне она рассматривала как чудо, медленно, раскрыв рот, ходила между рядами, рукой боязливо касаясь полотен. И если ткань ей особенно нравилась, то подносила её к лицу и прикладывала к щеке. Меня восхищали её тихие, похожие на транс движения.
Мы разговорились с её родителями. На вопросы о том, откуда, они отвечали уклончиво. Я бы предположила, что они — политические ссыльные, конечно, не новоявленные декабристы, а реформаторы меньшего пошиба, эксцентричные люди, живущие свободой, но случайно перешедшие дорогу кому-то наверху. Я не особо вникала в их личные дела, каждый имеет право на свою жизнь и свои ошибки. Они были людьми образованными. Говорили о строительстве новой фабрики, о новых рабочих местах и о новом строе общества, о бескровной революции в умах людей. Утописты.
У них был большой дом, всегда открытый для гостей, в основном прогрессивной молодёжи, эмансипированных женщин вроде меня, деятельных романтиков, жаждущих изменить мир, молодых политиков. Я приходила по пятницам. Пила крепкий кофе, играла в карты, курила, но краем глаза всегда наблюдала за Аграфеной, та сидела на подоконнике и через стекло смотрела в темноту. Губы её, казалось, шевелились. И несколько раз мне даже померещилась тень на улице. Однажды я вышла проверить, прошлась по розовым кустам под окнами, но ничего не нашла. Встретилась взглядом с Аграфеной, которая всё ещё смотрела в темноту. Её мрачный пронзительный взгляд испугал меня, но девочка вдруг улыбнулась, укоризненно качнула головой и приложила палец к губам.
Наш маленький секрет.
В начале лета дом их сгорел, оба родителя погибли. Аграфену я забрала к себе, сгребла её в охапку, оттащила от пепелища и поволокла к себе.
И тогда же познакомилась с её бабкой.
Родители её редко, но метко рассказывали об Ольге Валерьяновне, двух слов и их перекошенных лиц хватало, чтобы понять: Аграфена никогда не должна попасть к ней.
Ольга Валерьяновна пришла ко мне на следующий день после пожара и властно потребовала внучку. Она была не такой, как я представляла: сухой, сморщенной каргой с жёлтыми зубами и лекарственным запахом. Ольга Валерьяновна оказалась очень стройной для своих лет, хорошо и дорого одетой, аккуратно причёсанной, и сверкала ровными зубами, а вот глаза светились гнильцой; холодные, хитрые. Ногти — длинные, острые, будто заточенные. И пахло от неё сырой землёй, хотя я едва ли могла представить эту строгую пожилую женщину лежащей в землянке.
Аграфену я отказалась отдать, и Ольга Валерьяновна подала на меня в суд. Дело об опеке я выиграла. Конечно, пришлось кое-кому заплатить…
Теперь Аграфена жила со мной.
В августе страшным кожным заболеванием заболело несколько моих клиентов. Расследование нашло следы яда на их костюмах. Одежда была сшита в моём салоне, льняная ткань была произведена на моём предприятии. Двое, покрытых язвами клиентов, умерло. Фабрику, салон закрыли и запечатали, восемьдесят пять человек потеряли рабочие места, подали на меня в суд с требованием выплатить неустойку. Имущество описали, счет в банке закрыли. Прочие клиенты поспешили сдать мне товар и требовали вернуть деньги. Денег у меня не было, на них я закупила ткани в Китае, но корабль с грузом затонул во время шторма.
Но мне повезло ещё. Использование партии ядовитых красителей признали не умыслом, а преступной халатностью. Мне удалось отделаться огромным штрафом, который я, возможно, буду выплачивать всю жизнь… Судебный пристав взял с меня подписку о невыезде, и я с позором выползла из полицейского участка.
Мы с Аграфеной оказались на улице, без еды и вещей.
Потом скончалась Ольга Валерьяновна, вернее — адвокат сообщил Аграфене о смерти бабушки, но когда адвокат приходил в нашу лачугу, меня не было. Аграфена приняла документы на бабушкин дом, но не догадалась спросить, где похоронена бабушка. Перед переездом я искала этого адвоката, чтобы узнать подробности, всё-таки Ольга Валерьяновна в нашу последнюю встречу выглядела вполне здоровой, но никого не нашла. И мы переехали в её дом. Я не хотела, но это лучше, чем спать на улице.
Утром я должна явиться в полицейский участок, отметиться, показать, что я не сбежала. Затем отправляюсь смотреть продажу дома, фабрики и салона.
Аукцион проходит в гостинице "Северный": тёмно-красные ковры, резные стулья с подушечками, и тяжёлые бархатные портьеры, которые вот-вот сломают карниз. Я когда-то тоже могла себе такие позволить. Но теперь, оказавшись в роскоши, я чувствую себя неуютно, это уже не мой мир, я чужая, изгнанная, прокажённая.
Сажусь в последнем ряду и пытаюсь вжаться в стенку. Мне кажется, что свет хрустальных люстр может меня сжечь, стены могут обвалиться, люди обернуться волками и растерзать меня на клочки.
Впереди вижу Крючковатого, того, который когда-то был нищим студентом, над которым я издевалась. Мне не стыдно за своё былое поведение, но мне стыдно, что я нежилась на его накрахмаленных простынях и пила его бергамотовый чай.
Аукцион. Объявляют мой дом. Два этажа, мраморная лестница, отапливаемые комнаты, кафель в ванной, ванна большая как бассейн, ковры персидские ручной работы (каждый — целое состояние), мягкие, мебель дубовая, печь с голландскими изразцами, я на них столько денег выбросила! Я хорошо жила, горя не знала. По утрам — кофе из фарфоровой чашки, очень дорогой, мне её китайский министр подарил; днём — в салоне с огромным окнами на главный проспект; вечером — театр, лучшая ложа.
Начинают. Торгуются.
Слушаю цифры. Но это всего лишь цифры. От них в голове скрипит.
Крючковатый поднимает табличку. Вот ведь зараза! Откуда у него-то деньги? Наворовал? Взяток набрал? Наверняка.
Один франт в пенсне перебивает его цену. Потом дама с мундштуком. Помещик. Снова Крючковатый. Сильно задирает цену. Не хочет, чтобы перебили. Видно, ему очень нужен мой дом. Мстит. Сам будет жить или сделает доходный дом?
Всё. Продано.
Довольно насмотрелась. Мне всё равно кому продадут фабрику и салон. Завтра приеду в полицейский участок и узнаю, погашен ли мой долг. Больше не могу смотреть, сердце колотится и разрывается.
Возвращаюсь в лесной домик. Вечер. У крыльца горит одинокий фонарь, на котором притулился мотылёк с рваными крыльями.
— Аграфена!
Не отвечает. Захожу в дом. На столе лежит её амулет с перьями, похожими на застывшую кровь. Рассматриваю. Это тот амулет, который когда-то лежал у меня в шкатулке? Или тот, который Аграфена нашла в лесу? Или это один и тот же амулет? Так и оставляю его на столе.
Выхожу во двор.
— Аграфена!
Тишина.
— Аграфена! Феночка! Феночка!
Тишина. Тишина. Тишина.
"Господи, зачем я всё время оставляю её одну?"
Бегу в лес. Пока спускаюсь с холма, спотыкаюсь о брошенный на пути топор, падаю в инистую траву, раздираю щёку и скатываюсь к подножию. Корни у деревьев кривые, точно вывернутые и сплетённые кишки. Нападавшие шишки — все подгнивают, покрыты вязкой зеленоватой плесенью. Сосны надо мною смыкаются чёрным покрывалом.
Темно, только гниль блестит при свете фонаря. Керосина у меня немного, и огонь скоро потухнет, и тогда в кромешной тьме я буду молиться, чтобы лунный луч неверным светом отразился от гнили. Потому что такой свет лучше никакого.
Я уже очень далеко и назад дороги не помню. Вижу черепки и косточки. Похоже на птицу. Ворона со сломанным крылом? Или не ворона, просто птичьи кости. Их так много, будто кто-то нарочно разбрасывал их по тропинке, отмечая путь.
— Аграфена! — надсадно кричу.
Отчего-то знаю, если не найду её сегодня, то уже не найду никогда. Руки дрожат, кончики пальцев, нос, затылок — всё замёрзло, я хлюпаю, и из последних сил кричу, но крик мой тонет в хрусте косточек.
Холодно, темно. Падаю, фонарь разбивается. Гаснет.
"Зачем я разрешила ей ходить по лесу? Мне надо было сразу пресечь это безобразие, но я была так занята своими проблемами".
От отчаяния хочется плакать, но как назло ни одна слеза не лезет, только сопли стекают из носа.
Нашариваю косточки, острые, гладкие. Если ползти по дорожке, то рано или поздно куда-нибудь выползу. Косточки острыми осколками впиваются в ладони, в колени. Один сапог с меня соскальзывает, пытаюсь его нащупать, но в темноте что-то шуршит и, кажется, уволакивает сапог прочь.
Ползу. Теперь тропинка из костей и хвойных иголок сменяется вязкой грязной жижей. И я уже не уверена, куда ползу, а встать боюсь; боюсь, что если встану, то упрусь головой в своды лесной пещеры, тогда она раздавит меня.
Потом лес выплёвывает меня к нашему домику, в окнах которого отражается луна. Я устала и замёрзла. Карабкаюсь по крыльцу, зажигаю фонарь, в его свете вижу личинки, облепившие мои ноги. С омерзением сбрасываю сапог, носки и брюки. Утром я сожгу всю эту дрянь.
Рывком открываю люк в погреб и спускаюсь. Дыхание перехватывает. Я почти готова развернуться и бежать прочь, но всё-таки спускаюсь.
На длинно земляном столе — баночки с травами и порошками, череп мелкого грызуна, может, кролика. Наконец, вижу макет моего дома с табличкой "продано"; совсем как настоящий. Ещё один макет дома сожжен, но я узнаю эти руины — дом родителей Аграфены. Потом нахожу черный порошок в ступе, несколько отрезов ткани из моего салона (узнаю по узору), пропитанной липкой вязкой жижей, утопленный в ведре корабль, который вёз мой заказ из Китая, потом пепел, обрезки коры и много мелких косточек.
Не помню, как поднимаюсь наверх и заваливаюсь спать.
Утром нахожу рядом шкатулку с амулетом.
Знаю, что уже никогда не найду Аграфену. Но она оставила мне амулет. На тот случай, если однажды я буду готова уйти в лес, и тогда обязательно встречу её. Так я себя утешаю. Конечно, может, Аграфена просто заигралась и утонула в болоте. Но я верю, что она нашла нечто незримое, что давно искала, и стала частью незримого.
На крыльце я нахожу аккуратно сложенные грибы и собранные в лист лопуха ягоды. Подарок от Аграфены. Лес тихо поёт на ветру, большой я не боюсь его чёрной громады.
Ещё бы дров, тогда я смогу пережить зиму.