Сторож Трухарёвского особняка

 

В начале сентября во Владимирске стояло бабье лето. На закате в бывшем особняке графини Трухарёвой состоялось заседание клуба Долгожителей. Грязно-кофейного цвета одноэтажная постройка жалась к земле, как будто стеснялась своего просевшего фундамента, выбитых окон и непристойно вычурной лепнины на готических колоннах. Почему лепнина сохранилась лучше, чем всё остальное, спросите вы? Ответ знает только Евдоким Егорович, старый сторож особняка. Но он молчит.

Особняк графини Трухарёвой ремонтировали в последний раз очень давно, ещё когда сюда переселили детский сад № 23, то есть лет тридцать назад. Городничий города Владимирска денег на ремонт местной достопримечательности не пожалел: у дома полностью перезалили фундамент под восточной стеной, заменили все перекрытия, положили на крышу новую черепицу. Особняк гордо красовался своей нужностью и ухоженностью, но, правда, недолго: детский сад переселили в дом поновее спустя всего пять лет, а ещё через три года просел фундамент с западной стороны, стена над ним пошла трещинами.

За пять лет, что в особняке располагался детский сад, там сменилось четыре директора, три сторожа и бесчисленное количество воспитательниц. И все пять лет городничий постоянно получал письма с просьбами отремонтировать особняк ещё раз, а лучше и вовсе переселить детсад. Причины, как правило, не указывались. Однажды городничему пришла анонимная записка, автор которой по секрету сообщал городничему, что Трухаревский особняк никогда не вызывал у него, автора письма, доверия. Теперь же, когда там поселилась целая стая барабашек, домовых и лешиев, которые каждый третий четверг созывали в гости ещё и лесовичков, мусорщиков, носочников, фонарщиков и прочих неведомых существ, названия некоторых городничий, говорят, не мог даже выговорить, так вот, теперь этот дом аноним считал возможным использовать только как склад для местного завода тушёнки, которую, по его словам, испортить ничто уже не могло. Видимо, городничий понял, что смешнее доводов он вряд ли услышит, а потому со спокойной душой переселил детский сад. Особняк, подумал он, долго не будет пустовать, ведь его только что отремонтировали. С тех пор дом стоит заброшенным.

Рассказывают также, что детишки, которые ходили в детский сад, узнав о переезде, настолько огорчились, что устроили забастовку, отказавшись от полдника и обеда, а потом и вовсе забаррикадировали дверь в спальню и заявили, что не выйдут оттуда, пока директор не пообещает им остаться. Директор сослался на городничего, что, мол, он ничего не может поделать, потому что решение принял не он, а городничий, его непосредственный начальник. Но детишки не растерялись и потребовали привести непосредственного начальника к себе. Директор, говорят, почти сдался и собирался уже звонить городничему, но положение спасла одна из воспитательниц, которая додумалась залезть в спальню через открытое окно.

Члены клуба долгожителей рассудили: раз уж дом никому не нужен, то почему бы не проводить там раз в две недели собрания. Сказано-сделано. На окна повесили глухие шторы, сторож Евдоким Егорович закупал раз в месяц свечи — в доме не было электричества. Вечерами в парк почти не заходили, особенно вглубь, где стоял особняк, а если и заходили, то из-за глухих штор ничего разглядеть всё равно бы не смогли.

Барабашек члены клуба долгожителей не боялись, и вообще, по-хорошему говоря, это барабашкам следовало бояться членов клуба долгожителей. Но за все эти годы в особняке обнаружился только домовой, да и тот, напуганный детьми до заикания, вёл себя тише воды и ниже травы. И уж точно не решился бы звать в гости никаких мусорщиков и носочников.

 

Итак, сегодня в Трухарёвском особняке проходило очередное собрание клуба Долгожителей. В парке начали краснеть клёны — те самые знаменитые Воложские клёны, из которых делают лучший в Воложском крае кленовый сироп. Особняк как-то совсем стушевался, то ли оттого, что чувствовал себя никчемной невзрачной развалиной среди всей этой красоты, то ли принимал покрытые кровавой листвой деревья за красных петухов.

На окнах задернули шторы сразу, не дожидаясь, когда зажгут свечи. У дальней стены члены клуба растопили камин, чтобы не простудился школьник по имени Сева. Старый камин, выложенный кирпичами и украшенный каменными скульптурами трехголовых псов, долго дымил и плевался углем, пока ему, наконец, не пообещали сухарей. Тогда он соизволил прогреться как следует.

Мальчик Сева сидел рядом с камином на трехногой табуретке и играл со сторожем Евдокимом Егоровичем в шахматы.

— Говорят, теперь свет делают из воздуха. Не знаю как, но делают, — говорил Евдоким Егорович. — Федотов не одобряет, говорит, от лукавого. Вообще ругает науку, мол, не тем занимается. Из ветра свет делать научились, а подагру до сих пор лечат медом и самогоном. А я только за. Когда тут детский сад был, тут такое творилось, у-у-у-у-у-у, слава Богу, я тогда уже лет семьдесят седым был. Что там твои электрические лампы! Что там твой свет из воздуха. Запрыгивали на спину и давай вопить "деда Евдоким, покатай". Я им говорю, "что вы, родные, у меня же радикулит, какое покатай", а они просят. И катал. Человек по двадцать. А ещё мы с ними в жмурки играли.

— Евдоким Егорович, ходите, потом расскажете.

— Ой, заболтался с тобой совсем. Так… что ты сделал? Ясно. Я тогда сюда. А ещё они осенью приносили мне охапки красных кленовых листьев и говорили — это, мол, билетики на проезд. Видал? У них по десять таких листьев, мне что же, каждого по десять раз катать? И кто придумал только билетики в трамвае делать с кленовыми листами? Что, опять походил? Как-то ты быстро, смотри, зевнёшь.

Партия, как обычно, длилась недолго — уже на девятнадцатом ходу сторож объявил Севе мат.

— Может, в "сына Эреба"? — предложил Сева. Ему больше нравились карточные игры с яркими картинками, шахматы он не очень любил. Разве что скандинавские.

— А хнефатафл не взял?

— В школе попросили оставить на неделю.

— Ну, Эреба так Эреба.

Тут камин задымил, дрова затрещали, на каменные плиты, выложенные в чёрно-белую клетку, полетели искры — камин требовал обещанных сухарей. Сева вздохнул, отложил карточки с яркими картинками, снял рюкзак с каменного собачьего хвоста и подошёл к огню. К счастью, камин удовлетворился всего пятью сухарями. Дым опять пошёл в трубу, огонь теперь горел ровно и даже, будто бы, ярче, чем раньше.

— Ты ему палец в рот не клади, а то, как домовой, все твои сухари выклянчит.

Сева сел на место, игра продолжилась. На третьем ходу между камином и столиком встал лейтенант Фомин в поношенном мундире.

— Не помешаю? — мягко спросил лейтенант.

— Конечно не помешаете, вас же почти не видно.

Сева уважал Фомина — тот рассказывал удивительные истории про оборону Вижи, про наступление под Кандиве, и даже про то, как переплывал речку с индейцами на спор. Раньше Сева про индейцев только в книжках читал. А однажды Фомин рассказал, как залез в кабинет к городничему и прочитал там то самое анонимное письмо, автор которого просил организовать в доме склад тушёнки. Вернее, прочитал письмо своей секретарше городничий, а Фомин запомнил на слух. Когда лейтенант пересказывал Севе письмо на память, мальчик чуть не падал с табуретки от хохота, потом просил повторить ещё раз, и ещё, и ещё… а Евдоким Егорович сидел и хмурился. Сева сначала подумал — может сторож сердится, что они забросили партию, но Евдоким Егорович вдруг покачал головой и сказал: "Нехорошо это, отец, подслушивать" и собрал шашки с доски. Больше Сева не просил Фомина пересказывать письмо. И долго потом ломал голову, как это такой молодой с виду Фомин мог быть отцом Евдокима Егоровича, если Евдовим Егорович, по его же собственным словам, поседел ещё лет сто назад.

— Напомни-ка, дружок, сколько я могу за раз перевести в лодке?

— Два живых существа, либо три предмета, либо одно существо и два предмета, — зачитал Сева правила.

— А вы знаете, — сказал вдруг Фомин, — что сюда хотят переселить физический, математический и химический факультеты Владимирского университета?

— Как же так? — Сева от удивления чуть не уронил книжку с правилами. — Что же вы теперь будете делать?

— Придумаем что-нибудь, — пожал плечами лейтенант. — Переедем или будем собираться по воскресеньям, когда в университете нет занятий. Меня больше волнует, будут ли они ремонтировать здание. Как вы думаете, Евдоким Егорович?

Он внимательно посмотрел на сторожа.

— Есть такие, которые даже по воскресеньям на учебу ходят, — Евдоким Егорович скрестил руки на груди.

— Как же мы будем с вами теперь играть? — просил Сева сторожа, но тот даже не посмотрел на Севу.

— Поступишь в университет, будешь ходить сюда, — ответил за него Фомин.

— Поживём-увидим, — Евдоким Егорович взял опять карты, — а одно живое существо и один предмет можно перевезти в лодке?

Игра шла вяло. Сева и сторож думали каждый о своём, к тому же, рядом всё так же стоял Фомин. Он не говорил ни слова, но за игрой следил внимательно, как будто она для него что-то значила. В итоге партия, которая обычно шла у них не больше получаса, длилась уже час, когда председатель клуба долгожителей города Владимирска попросил всеобщего внимания. Евдоким Егорович быстро пошёл в другой конец зала, уводя Фомина под локоть, тот, к слову, был уже совсем непрозрачный. Сева быстро собрал игру, огляделся чтобы посмотреть, не попытается его кто выпроводить — Севу, как будто, и не замечали — затем быстро шмыгнул за трехголового пса. Он не был уверен, что поступает правильно, ведь обычно сторож уводил его из зала ещё до того, как начиналось собрание. Может, ему нельзя здесь находиться?

Все расселись, председатель откашлялся и начал. Объявил, что два дня назад библиотекарю Федотову исполнилось двести одиннадцать лет, и прочитал длиннющую речь о том, как он рад, что библиотекарь Федотов провел с клубом столько лет, как все к нему привязались, как ценили, и прочее, и прочее, и прочее. Сева очень любил Федотова. Он даже попросил как-то его поработать в их районном доме книги вместо этой противной, старой, вечно что-то вяжущей библиотекарши Алевтины. Севе из-за неё приходилось даже ездить на трамвае до Минской. Федотов в ответ только засмеялся. Он часто смеялся, за это Сева тоже очень его любил. Но сейчас председатель уже сорок минут без остановки говорил только о Федотове, и Сева даже начал сердиться на доброго библиотекаря за то, что его день рождения случился, как назло, именно на этой неделе. А ещё он сердился на председателя. Ну как можно так долго говорить про дурацкий день рождения, когда их всех тут хотят выселить? Когда Евдокиму Егоровичу, который сторожил особняк почти сто лет, быть может, через месяц будет негде жить! И Севе некуда будет приходить к нему, чтобы покормить домового сухарями, поиграть с Евдокимом Егоровичем, послушать рассказы Фомина. Сева чуть не плакал от досады и нетерпения.

— Ну а теперь небольшой перерыв, после которого мы обсудим некоторые хозяйственные вопросы, а именно: нашему клубу нужны новые шторы на окна, кроме того, надо что-то придумать с крышей и западной стеной, они обещают вот-вот обвалиться, если мы не укрепим балки. Я, конечно, дал честное слово, что сделаю всё, что смогу, и ещё предложил три бублика сверху, но…

Но его уже не слушали. Все потихоньку выходили на улицу, постепенно растворяясь на крыльце, на случай, если вдруг там ходит кто-то посторонний. Сева выскочил из-за колонны и побежал к председателю.

— Ничего себе, молодой человек! Никогда не видел, чтобы ты так засиживался у нас.

— Скажите, что же клуб будет теперь делать? Что будет делать Евдоким Егорович?

— А что такое, что случилось?

— Сева! — Фомин быстро шел к Севе, клацая шпорами и позвякивая медалями. — Сева, можно тебя на пару слов? Простите, пожалуйста, Эммануил Анжеевич.

У Севы мелькнула было мысль, что надо попытаться тихонько записать, а потом выучить уже, наконец, имя председателя, но руки были заняты — в одной был рюкзак, под другую его быстро уводил из зала Фомин.

 

Он попытался завести с Фоминым разговор на крыльце, но тот только шикнул на него и повел дальше, в сторону выхода. В саду уже стемнело, газовые фонари еле-еле освещали тропинки, от их тусклого золотистого цвета кроваво-красные клены выглядели особенно таинственно. И зловеще. Вдали раздавался едва слышный гул от ветряных мельниц.

— Ну вот. Тут нас вряд ли кто станет подслушивать. Подожди, я уже знаю, что ты хочешь спросить, повторять не обязательно. Председатель ни слова не сказал про переезд, потому что сам ничего не знает, информация у меня от городничего. Евдоким Егорович посоветовал пока никому не говорить.

— Вы опять залезли к городничему в кабинет?

— Зачем так грубо, молодой человек? Не залез, а зашёл в гости. Городничий пока только предложил университету. Ректор давно жаловался, что не хватает аудиторий, но у города в этом году нет денег на новое здание. Так что городничий предложил ректору переехать пока в особняк Трухарёвой. Но университет может и не согласиться — никто не любит этот особняк, сам знаешь, после того, как пять лет тут воспитательницы выли про нечистую силу. В конце концов, ректор может потянуть с переездом до января, когда городничий уже не сможет сослаться на то, что, мол, конец года, денег мало…

— Это вам Евдоким Егорович так сказал?

— Да, он. А ведь он первый, кто должен начать волноваться. Ну, если он так спокойно всё воспринял, то чего уж мы будем…

— Конечно, спокойно. Он же давным-давно мечтает, чтобы сюда кто-то начал ходить, вы же знаете. Он скучает по людям…

— Дело не в людях. Люди Евдокиму Егоровичу никак не навредят… Единственное, чего он боится, так это ремонта, ведь университет не переселят в полуразвалившееся здание.

— Так вы же сами хотите крышу чинить.

— Дело не в крыше.

— А в чём?

— Видишь ли, под западной стеной…

Фомин запнулся, потом посмотрел куда-то Севе через плечо. Сева обернулся. К ним шёл Евдоким Егорович.

— А ты чего не ушёл, неужто хотел послушать председателя? — Евдоким Егорович улыбался.

— Хотел узнать, что они решат с переездом.

— Рано пока волноваться о переезде. Городничий сам ещё толком ничего не знает.

— А что вы будете делать, если…

— Если что? Я жил в особняке, когда тут был детский сад. Чего мне студентов-то бояться, они точно не попросят катать за кленовые листики …

— А почему вы боитесь ремонта?

Фомин толкнул Севу в спину. Сева повернулся. Даже в свете газовых фонарей было видно, как Фомин покраснел.

— Кто сказал? — Евдоким Егорович посмотрел на Фомина.

Сева понял, что сболтнул лишнее.

— То есть, сегодня вы на собрании это не обсуждаете? — спросил он быстро.

— Нет, нет, не обсуждаем, — Фомин взял Севу за руку, — если будут обсуждать и что-то решат, я обязательно тебе скажу, хорошо? А теперь иди домой, а то тебя, наверное, ругать будут. Давай провожу до ограды.

— Я думаю, Сева сам дойдет, а нам с тобой надо потолковать.

Севе ничего не оставалось, как попрощаться и пойти к выходу. Дойдя до поворота и убедившись, что его больше не видно, он нырнул в кусты. Заслышав голоса, Сева остановился и снял кроссовки. В какой-то книжке он читал, что так делали индейцы. Хотя, у индейцев были не кроссовки, а мокасины. Сева не знал, что такое мокасины, и быть может, снимать следовало именно их, а кроссовки можно было оставить, но на всякий случай он решил последовать примеру. Тихо-тихо, стараясь не шуршать, Сева пошёл на звук.

— Ну, прости, я не знал, — услышал он, наконец, голос Фомина.

Нет, индейцы ничего не понимали. Ветки и листья шуршали под босыми ногами точно так же, как под ногами в кроссовках. Вдобавок ещё было ужасно холодно, а когда Сева наступил на сучок, тот больно впился в ногу, и Сева едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Может, именно поэтому индейцев осталось так мало?

— Я тебе, дубине стоеросовой, сказал помолчать?

— Ты просил никому пока про переезд не говорить, я и не говорил.

— Можно же было догадаться, что про фундамент тоже не надо…

— Так ты поэтому попросил? Да ведь все знают, что под фундаментом…

— Все да не все. Сева не знает, например. И нечего языком чесать.

— Ну прости, не сообразил. Я не сказал ему, правда.

— Я же тебе, дубине, сказал молчать.

У Севы очень быстро замерзли ноги, но он не решился обуться — боялся, что шорох в кустах могут услышать. Евдоким Егорович начал уже остывать, говорили они всё тише.

— Почему ты не попросишь его? — спросил Фомин.

— Что?

— Ты так давно хотел поговорить с кем-нибудь живым, подходил ко всем подряд, запугал столько сторожей и воспитательниц. А тут с тобой общается живой мальчик, который тебя не боится, ты можешь ему всё рассказать, попросить, он всё для тебя сделает, он же тебя так любит…

— Это не первый мальчик, который меня не боится, я с детками в садике тоже общался, они тоже не боялись… звали даже дедушкой Егором, просили поиграть с ними в прятки. Знаешь, что у нас называлось прятками? Я исчезал, а потом медленно появлялся, кто первый из детишек меня замечал, тот и выиграл. Они меня тоже не боялись, я просто не хотел их пугать.

— Пугать?

— А ты представь…

Именно в эту секунду Сева, переминаясь с ноги на ногу, нечаянно наступил на лягушку. Она была такая скользкая и противная, к тому же так отвратительно квакнула, что от неожиданности и омерзения мальчик закричал. Собеседники замолчали. Сева вдруг ясно увидел, как Евдоким Егорович, качая головой, собирает фишки с доски и говорит: "Нехорошо это, отец, подслушивать". Он повернулся к голосам спиной и бросился наутёк, не обращая уже внимания ни на сучки, ни на лягушек. Бежать, правда, долго не пришлось — очень скоро он налетел босой ногой на камень и упал. Сева подождал, когда первая боль от ушиба пройдет, отдышался сквозь зубы и начал нашаривать в темноте кроссовки. Кроссовки нашлись, одну Сева надел легко, а вот с другой пришлось повозиться, уж очень болела разбитая нога. Справившись с кроссовками, Сева передохнул немного и побрел в сторону выхода, сильно хромая.

 

Две недели Сева сидел дома почти безвылазно, мама с папой только сводили его в травмпункт. Ногу он разбил здорово, врач даже сказал, что Сева сломал палец. Мама принесла из библиотеки книжек, папа звонил каждый день в школу и узнавал домашнее задание.

Севу долго мучило сомнение, узнал ли старый сторож Севин голос или, может быть, он кинулся в кусты на странный звук и увидел его, убегающего босиком в темноту? Подумав как следует, Сева сообразил, что в кустах было слишком темно, и подслеповатый сторож точно не мог там ничего увидеть. По голосу он тоже вряд ли его узнал, потому что (у Севы были точные сведения от доктора Ливси из "Острова сокровищ") по крику невозможно определить даже, взрослый это кричит или ребенок. Но Евдоким Егорович вполне мог сообразить, кому пришло в голову прятаться в кустах и подслушивать. Если сторож заподозрит Севу, то обязательно спросит, а врал Сева ещё хуже, чем подслушивал. Сева опять представил, как Евдоким Егорович качает головой, говорит "нехорошо", и ему стало очень-очень грустно. Поэтому, когда нога перестала болеть, он не поехал в особняк, а решил подождать до следующего собрания клуба. Ещё две недели.

Две недели тянулись бесконечно. Сева не мог толком ни учиться, ни читать, ни гулять. Он представлял себе разговор с Евдокимом Егоровичем, выдумывал оправдания, представлял, что тот ответит, и ему становилось всё грустнее и грустнее. Вдобавок Севу мучил стыд за малодушие. Ему начало казаться, что даже термос, с которым он ходил к Евдокиму Егоровичу, смотрит на него из угла кухни укоризненно, как бы спрашивая, почему в него так долго уже не наливали чай с сахаром. Что же, термос можно было понять, последние полгода Сева брал его с собой в особняк не реже трех раз в неделю.

Однажды Сева не выдержал и попросил совета у мамы, объяснил в общих чертах своё положение, но не уточнил, кто такой Евдоким Егорович.

— Послушай, Сева, люди делают разные глупости, иногда обижают друг друга, но если тебе действительно стыдно за свой поступок, и ты действительно искренне попросишь прощения, я уверена, твой друг простит. Бывает, конечно, что люди делают непоправимое, чего уже не вернешь, но это бывает очень редко…

— Например?

Мама задумалась.

— Ну, например, если ты так сильно навредишь кому-то, что человек умрёт.

— Нет, этого я сделать ему не смогу.

— Вот, я тоже так думаю.

Мама даже не догадывалась, насколько она была права.

— Словом, бывает, что уже поздно просить прощения, но это явно не тот случай. Расскажи своему другу, как тебе плохо, как ты боишься потерять его уважение, попроси его дать тебе шанс исправить твой проступок.

Сева вздохнул. Может, действительно не выдумывать себе оправдания, а просто рассказать сторожу, как ему стыдно? Он посмотрел на термос в углу кухни. Тот стоял всё такой же обиженный, но теперь, как будто, смотрел на Севу без укора. Похоже, мама была права.

 

Вместо одной упаковки сухарей Сева в этот раз взял две, заварил чай с сахаром, уложил всё в рюкзак и пошёл в Трухарёвский парк.

По парку вокруг особняка ходили люди. Это удивило Севу, ведь обычно здесь никого не было. Он почувствовал неладное и пошёл быстрее. Ещё издали он услышал тарахтение экскаватора и сердце его упало. Опоздал! Физики и химики не побоялись нечисти. Дом ремонтируют. И весь этот месяц, пока решалась судьба клуба долгожителей, судьба Евдокима Егоровича, он, Сева, как последний трус отсиживался дома, вместо того чтобы прийти и поддержать своего друга. "Пожалуйста, только не фундамент, только не фундамент", думал он, пока бежал по тропинке.

Сева свернул за угол. Западную стену и крыльцо подперли железными сваями, фундамент почти полностью вынули. На негнущихся ногах он подошёл к строителям.

— Здравствуйте.

Сердитый с виду мужчина со строительным карандашом за ухом повернулся к нему.

— Что тебе?

— Скажите пожалуйста, а внутрь можно войти?

— Ты что, конечно нет! Там крыша на честном слове держится.

— Откуда вы знаете?

— Что?

— Что она держится на честном слове. Ей пообещали новые балки и три бублика. Но ведь ей дадут бублики, и она не упадет, правда? Можно мне внутрь?

Строитель долго и внимательно смотрел на Севу, потом сказал:

— Нет, извини.

Сева не очень верил в успех, но категоричный ответ почему-то расстроил его куда больше, чем он мог предположить. Уйти сил не было, а продолжать разговор духу не хватало. Видимо, отчаяние отразилось на лице Севы, потому что строитель вдруг понимающе улыбнулся, взял его подмышки и понёс к тому месту, где из-под стены вынули фундамент.

— Пустить я тебя внутрь не могу, уж прости. Самим запрещено, пока с фундаментом не закончим и крышу не перекроем. Но зато могу тебе показать одну интересную штуку. Ты ведь не боишься скелетов, правда?

Сева помотал головой. Он много раз видел скелеты на картинках в книжках, и целых три раза — в комнате страха.

— А почему они копают такими маленькими кисточками, это ведь неудобно? У вас лопат не хватило на всех?

— Лопат хватило, но ими нельзя. Вот, смотри.

В яме под стеной дома лежал скелет. Точнее, Сева догадался, что когда-то это был скелет. Он вытянулся вдоль фундамента, большая часть костей была раздроблена, череп развалился на четыре части. Видно было, что кладка раньше лежала прямо на нём. Вот почему фундамент проседал, догадался Сева.

— Инженеры случайно обнаружили его, когда копали шурфы. Они-то думали, там грунтовые воды размыли почву под фундаментом, вот он и просел, раскопали, а тут он. Пока там что-то кроме костей было, стена держалась, а потом дом медленно стал проседать, когда на месте тела образовалась пустота.

— А кто это? — спросил Сева. Он смутно чувствовал, что он знает ответ, но боялся додумать эту мысль до конца.

— Историки говорят, что лет восемьдесят назад тут без вести пропал сторож, было громкое дело, в убийстве подозревали приказчика, но тела не нашли. Посадили приказчика или нет, не помню. Помню, что тела не нашли. Видимо, он хорошо спрятал труп. Теперь мы, кажется, знаем, куда именно. Ну да ничего, археологи тут покопают ещё немного, и мы похороним старичка честь по чести. А то не положено оставлять людей не похороненными. Слышал про то, как отсюда детский сад съехал? Ну да, куда тебе, ты сам ещё, небось, в детский сад ходишь, а дело было лет двадцать назад. Ну вот, моя теория (ты только никому не говори), что дело как раз в этом трупе. В призраков я не верю, но от того места, где лежит не похороненный покойник, добра не жди. Эй, ты чего? Чего ревешь? Говорил же, что не боишься скелетов. Не реви, никто не ходит тут по ночам, прохожих не убивает.

— Не убивает. Но ходит, и ещё как ходит, — говорил Сева, утирая слёзы.

Он знал только одного сторожа, который редко выходил из особняка и уж точно никогда не покидал парка. Доброго сторожа Евдокима Егоровича, который очень любил людей, особенно детей, а ещё настольные игры.

Сердитый строитель предложил Севе проводить его до ограды, видимо, решил, что Севе было страшно. Но Сева отказался. Папа говорил, что мужчина не должен показывать слёз, а не плакать Сева не мог. Ему было жалко Евдокима Егоровича, чьи кости раздробил фундамент, а теперь трут своими кисточками строители. Стыдно, что не был у него целый месяц. Грустно, что расстанутся именно сейчас, когда сторож сердится на Севу, а Сева не может даже извиниться.

У калитки его ждал Фомин.

— Он поэтому так боялся ремонта? Боялся, что его найдут? Что с ним будет теперь?

Фомин вздохнул.

— Когда его похоронят, он уйдёт.

— Как уйдёт? Совсем?

— Совсем.

— Умрёт?

Фомин грустно улыбнулся. Сева понял, что сказал глупость.

— Скажите, он меня теперь ненавидит?

— За что?

— За то, что я подслушивал тогда?

— Нет, Сева. Не ненавидит. Он очень хотел увидеться с тобой.

— Теперь это невозможно.

— Возможно. Приходи в парк сегодня ночью. Тут никого не будет, Евдоким Егорович не побоится показаться. Завтра его хоронят.

— Откуда вы знаете?

— Просто знаю.

Сева подумал немного, потом развернулся и пошёл. Он был так расстроен, что забыл попрощаться с Фоминым. Почти дойдя до выхода, он обернулся.

— Скажите, а вы тоже закопаны под каким-нибудь фундаментом?

— Нет, меня похоронили на Новомонастырском кладбище, всё честь по чести.

— А почему вы тогда не исчезли, когда вас похоронили?

Фомин долго и внимательно смотрел на Севу.

— Видишь ли. Он очень хотел, чтобы его похоронили.

— А вы?

Долгое молчание.

— А я очень хотел, чтобы моя жена была счастлива.

— Она счастлива?

— Не знаю. Видишь ли, Сева, очень сложно отпустить человека, если он не готов отпустить тебя. Понимаешь?

Сева кивнул. Ему казалось, что он понял.

 

Сева не решился просить у мамы разрешения. Объяснить, почему нельзя встретиться с другом днем, он бы вряд ли смог. Родители могли просто запереть его дома. Поэтому он застелил кровать так, чтобы выглядело, будто там кто-то есть, и, когда все ушли спать, вылез в окно. Взял заранее заготовленное ведро и лопату и побежал в парк.

Скелет был на месте. Точнее, то, что от него осталось. Даже в свете газовых фонарей было видно, как сильно раздробило просевшим фундаментом кости. Сева вдруг задумался, а чувствовал ли Евдоким Егорович, что происходило с его скелетом? Страдал же Федотов от подагры, которой болел ещё при жизни. И почувствует ли старый сторож, когда Сева потревожит его кости? А если Сева опять сделает своему другу больно? Сева постарался взять себя в руки, поставил на землю ведро, схватил обеими руками лопату и подошёл к скелету. Горло сжали спазмы, на глаза навернулись слёзы. "Он очень хотел, чтобы его похоронили", — звучал в голове голос Фомина. Но если Сева не спрячет от строителей кости, то больше никогда не увидит Евдокима Егоровича.

Он почувствовал, как кто-то положил руку ему на плечо.

— Сева, Сева, — услышал он голос Фомина, — Зачем?

Сева уже, не стесняясь, рыдал в голос.

— Ах, Сева, Сева. Послушай меня. Евдоким Егорович уходит спокойно, мало кому из нас это удается. Обычно людей заставляют задержаться более… трудноосуществимые желания и надежды. У него нет ни сердобольных родственников, спрашивающих, за что он их покинул, ни чувства невыполненного долга. Единственное, что может остановить его сейчас, это ты. Он очень любит тебя, но лучше не пытайся его этим связать. Понимаешь, о чём я?

Сева всхлипнул.

— Теперь более или менее. Не понимаю только, что мне делать.

— Сейчас ты пойдешь внутрь. Не бойся, крыша и стена не обвалятся, мы обо всём договорились. Будет что-то вроде внепланового собрания клуба. Евдоким Егорович позвал только тех, с кем хотел повидаться. И вы сыграете. Не плачь, не проси его остаться. Постарайся дать понять, как ты рад, что вы проводили вместе время, и теперь ты желаешь для него лучшего. Улыбайся… или не улыбайся, но, по крайней мере, не плачь.

— Спасибо, что не наругали.

— Не за что тебя ругать. Пойдём.

Окна, как всегда, были глухо зашторены, но свечей было в два раза больше обычного. Камин пылал ярко, шахматный пол и стены будто блестели, хотя в доме шёл ремонт. Даже трехголовые псы у камина как будто улыбались Севе. На спине у одного из них сидел домовой и грыз бублик.

— Ну, здравствуй, Сева, — Евдоким Егорович курил свою трубку. — Во что сегодня играем?

— В хнефатафл. Я принес.

Коробка и вправду лежала в рюкзаке, Сева чудом не вынул её из рюкзака после того, как забрал из школы.

— Простите, что не ходил к вам месяц, я…

Евдоким Егорович жестом показал, что это всё пустяки.

— Раскладывай. Родители не рассердятся?

Сева хотел было сказать честное "не знаю", но вспомнил, о чём говорил ему Фомин и уверенно ответил:

— Не рассердятся, я всё устроил.

И начал раскладывать фишки. Камин опять затрещал, и Сева заволновался уже, что тот потребует сухарей, но это было всего-навсего приветствие: огонь безо всяких сухарей запылал ярче.

Сева любил хнефатафл. Ему нравилась романтическая история скандинавских шахмат, в которые играли древние викинги: Эрик Рыжебородый, Рагнар Кожаные Штаны. Евдоким Егорович предпочитали её почти всем играм, кроме шахмат. У них уже сложились свои собственные правила, расклады, к которым они часто приходили и которые могли предсказать аж за девять ходов вперед. Евдокиму Егоровичу выпало играть за конунга, которого нужно увести с поля битвы, Севина задача заключалась в том, чтобы не дать конунгу уйти.

Фомин встал у камина, почти растворившись в воздухе, и внимательно наблюдал за игрой. Или за игроками. Остальные члены клуба долгожителей разошлись по залу и занимались своими делами: кто-то курил, кто-то ходил, кто-то принёс флейту и играл, кто-то подпевал на непонятном Севе языке. Видимо, в честь особого случая. Обычно клуб долгожителей обходился без музыки.

Когда на девятнадцатом ходу Евдоким Егорович пододвинул фишку, Сева чуть не воскликнул поначалу от радости и даже потянул руку, чтобы сделать следующий ход без обдумывания. И остановился.

В такой ситуации они с Евдокимом Егоровичем оказывались три или четыре раза. Сева знал, что через пять ходов он возьмет конунга в окружение и выиграет, если всё сделает правильно. И Евдоким Егорович об этом знал. Должен был знать. У него была прекрасная память. Почему же он пошёл так? Подыгрывал Севе? Хотел, чтобы Сева выиграл у него в этот последний раз?

Когда Сева вспомнил, что сегодня их последняя игра, горло сжали знакомые спазмы. "Не плакать! Подумай о чём-нибудь хорошем. Вспомни что-нибудь хорошее, ну же!". Получалось плохо. Он начал думать про свои книги, про коллекцию рассказов "Всё об индейцах". У Севы не было друзей, кроме Евдокима Егоровича и книг. И книги никогда не заменят ему сторожа. Когда он вспомнил, что теряет единственного друга, понял, что не сдержится.

— Можно я подумаю? А пока покормлю домового? — Сева опустил голову, делая вид, что задумался.

— Ну, подумай, только не забалуй его слишком.

Сева взял рюкзак и подошёл к камину. Раскрыл пакет, дал домовому два сухаря, налил в крышку термоса чаю. Домовой не удивился, принял сухари и чай с радостным писком. По щекам у Севы текли слезы.

— Не плачь, малыш, вы ещё увидитесь, — услышал он едва различимый шепот Фомина.

— Увидимся?

— Да, нескоро, но увидитесь. Может быть, даже сыграете. Главное, жди.

— Обещаете?

— Обещаю. А теперь незаметно вытри щеки, покорми камин и возвращайся к игре.

Сева кинул несколько сухарей в камин, тот замурчал. Яркое пламя быстро высушило слезы.

— У меня глаза не красные?

— Не красные. И сейчас плохо видно, уже темно.

— Я не справился?

— Всё в порядке, просто не показывай ему, чтобы он тоже не загрустил. Ты хороший друг, Сева.

Сева сел за столик.

— Надумал?

— Да, — Сева пододвинул фишку, не так, как должен был, не так, как ждал Евдоким Егорович.

— А ведь это поддавки, — сказал сторож.

— Но вы первый начали, — Сева улыбнулся. — Можем переиграть последние два хода, если вам не нравится.

— Твоя правда, — Евдоким Егорович вздохнул и вернул назад две фишки.

В этот раз Евдоким Егорович всё-таки увел короля викингов с поля, выиграв партию. Игра пошла хорошо, и они решили повторить. Освежив в памяти прошлые игры, они стали действовать осторожнее, думали подолгу. К концу третьей игры Сева почувствовал себя усталым, но довольным собой и Евдокимом Егоровичем.

— Молодец, сынок, хорошо держишься. Мне-то спать не надо, а ты вон как… Ну что, всё?

Севе хотелось сказать "нет", но всему надо знать меру, как говорит его мама. Они здорово провели время, не стоило портить вечер игрой до упора. Дело шло к рассвету. Свечи уже почти совсем догорели, члены клуба долгожителей снимали с окон шторы, синий свет заполнил зал. В камине погасло пламя, остались только угли.

— Как будешь добираться до дома?

— Пешком, — ответил Сева.

— Тебя проводить? — Фомина стало видно немного лучше.

— Разве вам можно?

— Если невидимыми, то можно.

Только сейчас Сева понял, что все призраки собрались вокруг них.

— И я тоже схожу, — кивнул Евдоким Егорович.

— Вы? Но вы же не ходите за пределы парка.

— Всё когда-то делается в первый раз, — пожал плечами сторож.

Они пошли. На выходе из парка все растворились в воздухе, Сева только слышал их тихое дыхание и чувствовал, что кто-то рядом. Евдоким Егорович иногда тихонько шептал что-нибудь. Когда они дошли до Севиного дома, он повернулся туда, где слышал шорох и дыхание.

— До свидания.

Ему хотелось сказать что-то ещё, но он не знал, как. Слова не шли.

— Мы всё поняли, Сева, — прошептал едва слышно Фомин, — иди.

 

Родители не заметили его отсутствия. На следующий день мама посмотрела на него, покачала головой, поставила градусник, но температуры не было. В школу она идти запретила. Но Сева все же отпросился на Новомонастырское кладбище.

Похороны сторожа проходили очень тихо, сам Евдоким Егорович на них не пошёл. Погода стояла солнечная, было тепло, как в конце лета. Клены начали облетать, ветер носил по воздуху кровавые пятиконечные листья. Два строителя принесли почти пустой гроб в церковь, священник пропел панихиду над ним, потом гроб заколотили, принесли на кладбище, опустили, закопали, поставили крест с именем и датами. Сева хотел было сказать, что стоит добавить ещё третью дату — сегодняшний день, но Фомин тихо ткнул его в спину. Сейчас лейтенанта совсем не было видно, Сева слышал только его тихое дыхание и стук сердца. Строители оставили на земле три конфеты и ушли.

— А вы покажете вашу могилу?

— Если тебе интересно.

У Фомина была ухоженная, красивая плита. На красном граните лежали четыре свежие розы.

— Красивая.

Фомин едва слышно засмеялся.

— Поверь, Сева, когда ты мертв, тебе всё равно, как выглядит твоя могила. Даже Евдокиму Егоровичу всё равно, а ты знаешь, как он относится к таким формальностям.

Сева хотел было спросить, жена ли носит сюда свежие цветы, но передумал. Лейтенанту было явно непросто говорить о своей жене. Фомин будто прочитал его мысли.

— Не все такие понимающие, как ты, Сева. Евдокиму Егоровичу повезло с другом.

Сева решил не уточнять, что Фомин имел в виду. Он в общих чертах догадывался и решил не бередить раны лейтенанта. Сева уже начинал понимать, как это всё работает. Фомин дождется жены и спокойно уйдет вместе с ней. А до тех пор…

Над головой пролетели какие-то птицы, похоже, на юг. Через полгода они вернутся домой. Сева попрощался с Фоминым у калитки и пошёл на трамвайную остановку. Дворники ещё не подметали, и Сева нарочно шаркал ногами по асфальту, чтобы кроваво-красные листья разлетались в стороны как можно дальше. Прежде, чем сесть на трамвай, он набрал их десять штук. Правда, предъявлять в качестве билетика не стал.

Осень затянулась, зима обещала быть теплой и короткой.