Подарок

 

Здесь хорошо.

 

Новый торговый центр как подарочная коробка — нарядный и яркий. Шумный и людный, с цветными огнями и музыкой, он сам себе праздник.

Вечный праздник радостного приобретения не всегда нужных вещей.

 

Пять этажей вымученного праздника плюс продуктовый в цокольном. И парковка. И благоустроенная площадка у центрального входа. С пальмами и лавочками.

Через проспект от этого стеклянного и в огнях, гирляндного монстра, кинотеатр и полностью пешеходный широченный бульвар с ёлочками.

Выбравшись из азартно покупающей пятиэтажной — плюс цоколь — толпы, женщина поставила на краешек лавки тяжёлую сумку.

Пытаясь отдышаться и немного успокоиться после толчеи, она поправляет вывалившуюся из-под аккуратной шляпки прядку. Достаёт из стильной, может быть, даже элегантной сумочки зеркальце, встречается глазами с отражением и снова прячет стекляшку.

 

Лавочки пусты, потому что мокры. Влажная морось висит в воздухе, притворяясь туманом. Фонари возле лавочек и дальше, вдоль бульвара, волшебно рассеиваются на водяных каплях. Как в книжке со сказками.

Женщина вдруг всхлипнула.

 

Поздняя осень. Это время теперь почему-то полно тревоги. Будто что-то уходит, а она пытается, пытается это удержать, но оно выскальзывает из пальцев.

Как... снова всхлип... как слабая, почти детская ладошка.

 

* * *

 

Женщина медленно идёт вдоль проспекта. Здесь тоже жёлтые фонари и тоже возле них свет будто сгущёный — морось не даёт ему разлететься. Без этих мелких капелек в воздухе он бы растёкся по всей улице, по асфальту, по лужам и голым веткам, но капельки тесно окружают его, и он светит сквозь них, как через матовый круглый плафон.

 

Идти совсем недалеко да и спешить сегодня совсем некуда. Можно прогуляться, подышать воздухом. Осенним, знобким и влажным, пахнущим опавшей листвой и первыми заморозками.

 

Будто само безумное синее небо вдыхаешь. Оно осенью всегда такое, даже если его не видно за вечерними фонарями и дождливыми тучами.

 

Женщина перекладывает коробку с тортом в левую руку, поправляет сумки на правом плече. Длинные лямки сползают.

 

Ухоженные руки в изящных перчатках, пальто необычного кроя было модным сезона два, а то и три назад. Аккуратные ботильоны на элегантном небольшом каблучке.

 

Женщина из тех, кто и в сорок, и в пятьдесят остаётся интересной. Живые, чуть усталые тёмные глаза, ухоженная кожа и хорошая стрижка. Неброский макияж и шлейф тонкого, многослойного аромата.

 

В таких женщинах горит огонёк истинной женственности. Той самой, почти магической, силы, чьё лёгкое очарование пленяет легко и навечно.

 

Таких запоминают, на таких хочется равняться. Таким завидуют, но завидуют молча.

 

Таких замечают в любой толпе.

 

— Добрый вечер, Анна Николаевна!

Чуть усталая улыбка:

— Добрый, Катюш! — женщина остановилась, переложила коробку в правую руку, — Как у вас дела? Как Егорка?

— Да вот, в садик отвели.

На людном пятачке возле небольшого продуктового народ снует туда-сюда. Кто-то спешит в тепло и уют дома, в продуктовых "маечках" утаскивая домой вечернее настроение. К чаю, к фильму, к хорошей книге или к голодному желудку. Кто-то спешит домой с пустыми руками — там ждут и уже всё готово, кто-то скрывается за разъезжающимися стекляшками дверей — купить и себе немного хорошего настроения и внутреннего тепла.

 

Две женщины болтают. Одна, что постарше, с беспокойством оглядывается раз, другой, извиняется и бежит за кем-то в толпе.

Всматривается напряжённо, хмурится, пытаясь понять: "Она? Не она?" Синяя с белым помпоном шапочка, приметная, с косичками у висков, синяя длинная куртка, рюкзак её, серый, с совами. Лиля сама его шила вечерами. Девушка поправила шапочку таким знакомым движением, что узнавание кольнуло болью и разум выключился:

— Лиля!! Лиля! Подожди!

На каблуках, с сумками бежать неудобно, неловко. Не догнать! Между ними люди и люди. Женщина наталкивается на них, задевает. Тесно, неловко, не догнать. Никак! Чувствуя подступающие слёзы разбитой ещё раз надежды:

— Лиля!!

Девичья фигурка оглядывается в поллица, и скрывается за чужими спинами.

— Лиля...

Женщина всхлипывает мокро, но держится, не плачет и бежит, наталкиваясь и задевая людей в толпе. Оскальзывается на липкой грязи у поребрика, чуть не падает и окончательно теряет Лилю из виду. Но ещё пробегает пару шагов. В надежде, что увидит, что догонит. Или хотя бы заметит, куда она уходит.

Нет. Всё. Там — перекрёсток.

 

В нерешительности оглядывается. Куда? Пробегает в одну сторону, останавливается, прижав руку к груди, оглядывается, всматривается в лица прохожих. Медленно идёт обратно и проходит в другую сторону. Там тоже нет её, нет её Лили.

 

Останавливается. Медленно бредёт в сторону дома. Показалось.

 

* * *

 

— Маш, но я не могла ошибиться! Это была её шапочка. И походка, и куртка... — женщина теребит и наматывает на палец локон телефонного шнура телефонный шнур.

— Ань, таких шапочек...

— Да, — кивает телефонной трубке, — Да, ты права...

Анна молчит, без надежды темнота внутри. И она выплёскивается молчанием.

— Слушай, Ань, тут фильм один вышел. Давай в кино сходим, а? А то мне что-то ну вот совсем не с кем, а?

Женщина смотрит совсем рассеянным взглядом, мимо реальности:

— Что? Кино? Давай, конечно, да. Ты... Ты позвони мне, хорошо, Маш? … Да, доброго вечера!

 

Анна кладёт трубку. Шапочку Лиля просила связать её. Нашла где-то схему и выкройку, и попросила. Анна помнит каждую петельку. Она помнит, как Лиля радовалась, что её по шапке можно издали узнать.

 

Взгляд натыкается на сумку рядом с телефоном. Женщина некоторое время роется в ней, находит и вынимает книгу. "Трудно быть богом", Лиля искала её, именно вот эту. Да так и не успела найти.

 

Анна проводит ладонью по тиснёной обложке. Толстый томик выглядит солидно. Золотое тиснение, выпуклые виньетки приятно ложатся под ладонь, выдержанный, неброский стиль. Коллекционная серия. Достать её оказалось ой как нелегко. И Анна всё боялась, что опоздают, не привезут к дате.

 

* * *

 

В маленькой комнатке всё по прежнему. Всё так, как было при хозяйке. Только книг теперь больше. Два с половиной года и на каждый праздник Анна покупает подарок. А бумажные книги Лиля считала сокровищем.

 

Дверь открывается без скрипа. Небольшая девичья комнатка. Стол, книжные полки, постель и совсем узенький шкаф. Бело-розовые шторы и такое же покрывало на кровати. Всё так же...

 

Анна ставит томик к остальным из серии, на полку. Потом, поколебавшись, перекладывает его на письменный стол у окна.

 

Поправляет сухие цветы в вазочке, касается кончиками пальцев большой фотографии возле неё.

— С днём рождения, Лиля!

С фотографии смотрит совсем юная девушка. Взгляд серьёзен, но чувствуется, что она вот-вот улыбнётся. Её оторвали от чтения и рука ещё держит строчку на листе, но она рада оторвавшему. Это видно и в лице, и в жесте, которым она откидывает тёмные длинные волосы ото лба.

 

Анна вытирает глаза, поправляет покрывало на постели, задёргивает штору и тихо выходит, осторожно прикрыв дверь.

 

Как выходила, когда дочь засыпала.

 

* * *

 

Чайник громко кипит и брызгается. Анна заливает кипятком ароматные чайные листочки в пузатом прозрачном заварнике. Настой сразу становится золотисто-коричневым, из носика заварника протянулась витая прядка пара, а на крышке повисли выпотевшие капельки.

 

Чай через стекло, в свете лампы, прозрачно-коричневый и яркий. От одного цвета уже чудится на языке терпкий аромат.

Маленький этот, приземистый и пузатый заварный чайничек Анна бережёт. Это одна из тех вещей, которая помогает увидеть ежедневную красоту мелочей.

Вроде цвета свежего чая. Лиля любила такие, раскрывающиеся и раскрывающие, вещи.

 

Картонка с тортом перевязана широкой лентой. Анна улыбается: тоже хотят сделать красиво.

 

Только этот кондитер умела сделать медовик так, чтобы он пах и крошился, но не был сухим. Чтобы медовик был настоящим.

 

Лиля любила эти торты. И Анна каждый год на день рождения дочери заказывала этот торт. Каждый год... До того, как....

 

Анна отрезает лопаточкой треугольный кусочек, один, второй. Перекладывает их на блюдечки. С торта на стол и блюдца сыпется мягкая крошка, пахнет густым мёдом. Это правильный торт. Он пропитан, не сухой, очень свежий. Именно такой, как любит Лиля.

 

Анна Николаевна чайной ложечкой отламывает крохотные кусочки торта. Второй кусочек лежит на блюдечке. Вторая чашка стоит рядом. Перед пустым стулом.

 

Анна отставляет блюдце, она не любит этот торт. Она вообще торты не любит.

 

Завтра отнесёт торт соседям. У них двое ребят, они съедят его с удовольствием.

 

Отнесёт, как относила в прошлом году, в позапрошлом. Как отнесла его тогда, в самый первый год.

 

* * *

 

Лиля тогда не вернулась с занятий.

 

Сначала Анна Николаевна не волновалась. Мало ли, задержали или просто заболталась, загулялась с подругами. Всё понятно — новоиспечённым студентам хочется свободы. Хочется нащупать её границы, проверить их на излом.

 

Наверное, поэтому Лиля так не любила звонки матери. И Анна старалась не звонить ей.

 

Она и сейчас металась по дому с телефоном в руке, но не набирала. Почему-то не могла решиться.

 

Когда решилась, телефон не отвечал. Анна всё набирала и набирала заветный номер и злилась: "Зачем тебе телефон, если ты не берёшь его?!"

 

Надела плащ, ботинки, снова набрала, послушала гудки. Сунула в карман балончик и ключи и вышла из квартиры.

 

Вечер поздней осени. Мокро и холодно, и безлюдно. После тёплого лета прохладная осень кажется совсем неуютной. Тяжело привыкать к холоду после летнего тепла.

 

Люди кутаются и норовят улизнуть с улиц.

Анна шла к станции метро. Лиля ходила всегда по той, через дорогу, стороне. Там ей больше нравилось. Да и дорогу переходить было почти не надо — два раза. Один раз через проспект, а второй уже возле дома.

 

Через проспект очень неудачный был переход. В том месте вместе с зелёным для пешеходов загорался разрешающий и для поворачивающих на проспект с небольших улиц. Анне всегда это не нравилось.

 

Ещё Анне не нравился бар возле кинотеатра и кафе во дворах за торговым центром. Анна шла и старалась не думать. Совсем не думать. Потому что мысли в голову лезли всякие. Нехорошие мысли. От них неприятно тяжелело и смерзалось в животе.

 

Но Анна верила, что всё будет хорошо. Что вот сейчас она заметит Лилю в толпе прохожих на переходе, или возле продуктового, или на подходе к метро.

 

Увидит её яркую шапочку с белым помпоном.

 

Анна увидела шапочку с помпоном.

 

В луже крови, растёкшейся поперёк перехода.

 

Потом были звонки по больницам, везде отвечали, что такой нет. Не поступила. Не привозили. А после оказалось, что привозили, но сразу на операционный стол.

 

Потом была кома. Долгая, долгая. Дни за днями и все как один.

 

Маленькая безвольная ладошка, не отвечающая на пожатие. Выскальзывающая ладошка.

 

Суд прошёл в каком-то мороке. Водителю дали два года условно, и Анна видела его потом, через несколько месяцев после похорон. За рулём того самого автомобиля. С теми самыми вмятинами.

 

А шапочку Анна Николаевна потеряла. Оставила в каком-то из отделений, когда искала Лилю.

 

* * *

 

Слёзы пропитывают подушку. И на мокрой от слёз подушке Анне снится Лиля.

 

Лиля смеётся и есть торт. Так, как она любит — руками. И чтобы всё счастливое лицо в крошках и чуть в креме. И чашка тоже в креме.

 

— Ну, мааам! Ну так же вкуснее! Порадуйся за меня сейчас. А гости придут... — и показывает ложку.

 

Анна Николаевна смеётся над ней во сне, а на самом деле плачет. Не просыпаясь.

 

Не стоит просыпаться, когда от боли не спасает даже сон.

 

* * *

 

— Смотри, ты видишь, что ей снится?

— Вижу.

— Как ты можешь требовать от меня молчания?

— Если ты выдашь нас, последствия затронут всех. И никто не сумеет предсказать, сколько зла случится из-за тебя.

— А может быть, случится добро? Из-за меня, а?

— Нет. Ты же знаешь людей. Злые и глупые.

— Не все.

...

— Я тебе запрещаю.

 

Если сильно разозлиться, то можно хлопнуть дверью, даже не проявляясь в первый слой реальности. Бах!!

 

* * *

 

Бах!!

 

Анна открыла глаза. Темно. За окном шуршит дождь. Свет от поздней машины пробежал через стену и потолок. Нашарила сотовый, всмотрелась. Полчетвёртого ночи!

Повернулась на бок, устраиваясь ещё поспать, закрыла глаза.

 

И снова услышала то, что её разбудило. Хлопала дверь на лоджию. В Лилиной комнате.

Что делать? Если это воры? Мурашки прогнали сон окончательно. Оружия в доме нет, я одна. А если просто дверь распахнулась и теперь бахает от сквозняка?

 

Да скорее всего! А я тут лежу, себя накручиваю. Анна села на постели и вздрогнула от щелчка выключателя. Замерла, вглядываясь в темноту своей спальни. В той, в Лилиной, комнате он звонкий, с пружинкой, его звук ни с чем не спутаешь.

 

Анна прислушивалась, боясь пошевелиться. Тишина. Ватная тишина. Чем больше вслушиваешься, тем сильнее звенит в ушах. Ни звука. Будто и не было ничего. Встать? страшно. Лежать? ещё страшнее.

 

Анна начала засыпать. Задремала, пока думала. Дверь Лилиной комнаты с размаху стукнула о стенку. Лиля всегда её распахивала так, в стену. Анна Николаевна собралась уже поставить тормозок-отбойничек, но пропала надобность.

 

Лежа с распахнутыми глазами, вглядываясь в темноту, Анна решила: надо встать. И уже откинула одеяло... За дверью кто-то был.

 

Крадущиеся шаги в коридоре. Мимо комнаты, в кухню. Звяканье чайными чашками, открылся и закрылся холодильник, щёлкнул и зашипёл, согреваясь, чайник.

 

Анна села:

— Лиля! Это ты?

 

Тишина. Будто...

 

Анна выбежала из комнаты. В кухне темно и пусто, в комнате Лили тоже всё так, как и было. Только дверь на лоджию распахнута.

 

Неужели показалось? Анна заперла балконную дверь. Показалось. Совсем уже я, с ума схожу. А может, приснилось.

 

* * *

 

Книжка стоит на полке. Рядом с другими, как раз там, где и должна стоять, между томом до и томом после.

Смятая постель и чашка с чаинками возле кровати. Любимая Анина чашка. Из тонкого фарфора с котиком на стенке, изнутри.

 

Анна отдёрнула шторы, ещё раз взглянула на чашку, но трогать не стала.

 

На кухне не было торта. Сам торт был, а вот тот, отрезанной для неё, для Лили, кусочек, исчез с блюдца. Да и блюдце — тоже исчезло. Анна обошла кухню, включила чайник.

 

Блюдце отыскалось в сушилке.

 

Анна набрала номер:

— Серёжа? Доброго утра! … Да... Да, прости, я знаю... Серёж, послушай меня, пожалуйста! Тут такие странности... Ты не заходил сегодня или вчера? … Нет? .. Просто у меня тут...

Анна долго слушает, лицо её тускнеет от обидных слов. Она молча нажимает отбой.

 

Будто заледенев, спина прямая и жёсткая, подбородок чуть вздёрнут, Анна наливает чаю, делает какие-то домашние дела. Не осознавая, что именно делает.

Анна переживает то, что сказал ей сын. Он сказал ей обидные вещи, от которых внутри всё смерзается и не оттаивает потом никогда. Анна сейчас внимательно пристраивает эти страшные слова внутри себя. А они не пристраиваются никуда. Им нет места там, внутри неё. Эти слова не про неё. И не ей.

 

Эти слова не про неё, эти слова — про её сына.

 

Поняв это, Анна обмякает. Садится на постель дочки, гладит подушку, её рисунки, фотографии на стене у постели.

 

И вдруг понимает, что плачет. Что из глаз по щекам сами собой льются слёзы.

 

Зазвонил телефон. Анна прикладывает его к уху, не глядя на дисплей. Долго слушает. Слушает, но почти не слышит. Только часть слов царапает сознание:

— Она умерла. Ты же сама её... Ну, хочешь, мы к ней на могилу съездим? Мам, ну прости меня, я вспылил... Я ведь тоже её любил.

— Ты — любил. А я — люблю.

Анна послушала ещё сопящую тишину в трубке и нажала отбой.

 

* * *

 

— Хватит рыдать. Я предупреждал, что ничего хорошего не выйдет. Ты своим упрямством делаешь ей больно. Она тебя уже похоронила. Она уже смирилась с потерей, а ты... Ты лезешь в эту рану пальцами, разрываешь уже зажившее.

Мотает головой:

— Нет, ей плохо не потому, что я делаю сейчас. Ей плохо потому, что вы сделали тогда. Ей было бы легче знать, что я жива. Пусть за тридевять земель, но жива и могу иногда видеться с ней. А вы...

— Это для Общего Блага. И ты, ученик, это знаешь!

— Знаю! Я, как никто, это знаю!!

…

— В любом случае, это случилось. Твоя смерть для неё — случилась. Не рви ей сердце, не делай ей больнее.

 

* * *

 

Новый год. Подкрался в суете будней на мягоньких лапах снега. Запах ёлки и новогодние украшения, фильмы к празднику и подарки, подарки, подарки.

 

— Мам? Ты слышишь? Мам?

— Да, сынок, я слышу.

— Мамуль, мы не сможем приехать. Мы...

— Вы уехали в Тулу, к родне Лены. Не надо врать, Серёж.

— Мам...

— Бабушка! Бабушка!! С новым годом!! — галдящие наперебой внуки вызвали улыбку на усталом лице. Они долго и упоённо, перебивая друга друга от радости, делились с ней своими чудесами:

— А Дед Мороз...

— А потом...

— А я стишок рассказывала... Хочешь послушать?..

Бабушка улыбалась:

— Подарки под моей ёлкой, котята. Приходите, я хочу на вас посмотреть!

Слышно, как в сторону, вероятно, отцу:

— Папа! Мы пойдём к бабушке?

— Обязательно пойдём!

— Бабушка! Папа сказал, что мы придём! Ну, пока!

 

И гудки. Счастливы просто потому, что счастливы.

 

Анна ещё некоторое время смотрела на трубку. Вздрогнула от того, что в Лилиной комнате опять что-то упало.

 

Сегодня это фотография. Та, что стояла на столе. Анна присела, подняла деревянную рамочку, обтёрла рукой.

— Родная...

Закачалась, зазвенела неваляшка рядом с книгами. Будто её задели торопливым движением. Анне стало страшно. Она отступила к двери, сжала в кулачках шаль у горла.

Оглядела совершенно пустую комнату и заметила книгу. Недавний её подарок, "Трудно быть богом", торчала жёлтым углом из-под подушки.

 

Анна оглянулась на полку. Там, между зелёным и оранжевым томами зияла лункой от зуба прореха.

 

Анна нащупала ручку двери. "Не может быть! Не может быть! Она умерла! Она умерла, я сама..."

 

— Мама...

Лёгкий, еле слышный шёпот. Его дуновение пробежало ледяным ознобом по коже.

 

Анна выскочила за дверь, схватила телефон, судорожно тыкая в кнопки, пыталась набрать номер... А потом опустила трубку.

 

Чего я боюсь? Смерти? Нет. Не боюсь. Боли? Боюсь, но... Кому мне звонить? Сыну? Он и так считает меня сумасшедшей. Как и все остальные. И он далеко.

Анна ухмыльнулась, глядя на себя в коридорное зеркало. Совсем чокнулась — голоса мерещатся.

 

* * *

 

Анна включила телевизор. Пусть бубнит. Собственно, только ради 31 декабря он ещё и был оставлен.

Сварила кофе под "Если у вас нету тёти..." и отнесла чашку в Лилину комнату. Поставила на стол, белая фарфоровая чашечка звякнула о блюдце.

— Как ты любишь. С молоком и ложкой мёда.

А про себя подумала: "Совсем ты, тётка, рехнулась"

 

Ну и рехнулась? Ну и что с того?

 

* * *

 

Поставила вариться овощи для салата. Какой же Новый год без оливье? Правда, пока мыла под краном тёмношкурые картофелины, мелькнула мысль, от которой Анна даже остановилась на пару секунд: "Зачем?"

 

А вот и правда. Зачем? Для кого? Салаты, возня с красивым столом и ёлкой? Для кого? Кому нужен мой одинокий праздник?

 

Анна опустилась на табурет. Посмотрела в окно.

За окном летит снег. Хлопья стремительной сеткой расчерчивают город. Ветер гонит их к земле и вдоль неё. Холодный новогодний пух ложится на крыши и деревья, и кажется, что он укрывает их, как тёплое одеяло.

 

Снегопад на Новый год. Давно такого не было. На прошлый Новый год пришлась оттепель, и слякотная грязь хлюпала под ногами все каникулы.

 

От заметённых прохожих за версту — даже через стекло чувствуется — несёт праздником. Улыбаются, радостные, кто с ёлками, кто с подарками, кто детей на утренник ведёт, нарядных, с бантами и масками, кто сам куда-то, с туфлями в сумке бежит-торопится. У всех праздник.

Анна сама не заметила, как разулыбалась.

 

А я?

 

Через несколько минут она уже тащила стремянку к верхнему шкафу. Там, в коридоре, на самом верху, среди хлама, который жалко выкинуть, хранилась запылённая коробка с ёлкой. Мешок с мишурой и игрушками тоже должен быть там.

 

* * *

 

Коробка из-под ёлки брошена на полу. Пушистая невысокая ёлочка установлена на низенький комод в углу.

Анна распутывает гирлянду, раскладывает её по полу.

 

Потом, там же, пристроившись на ковре, бережно открывает пакет с игрушками. Они почти все пластиковые — пока дети были маленькие, они так часто роняли ёлку, что стекляшки попросту не выживали.

 

Анна распаковывает коробочки, проверяет ленточки, привязывает новые, если нет.

И улыбается.

Россыпь игрушек, блестящих, ярких, как сам праздник, лежит сейчас перед ней. Вот лиловые с серебром конфеты. Их когда-то выбрала Анечка и сама вешала в первый раз на ёлку.

 

А вот любимый Серёжин конёк. Рыжая лошадка-качалка. А вот шарики, золотые. Их подарили друзья на Новый год. Тоже давным-давно. С тех пор... С тех пор они ни разу ещё не были на ёлке. Не довелось.

 

Теперь Анна добралась до самых любимых своих, до своих сокровищ. Анна бережно разворачивает самых большой бумажный свёрток. В её сухих ладонях поблёскивает большущий стеклянный шар, прозрачный, с жёлтым напылением на донышке и по верху, с красивой надписью "С Новым Годом!" во весь бок и кусочком серебристой мишуры внутри.

 

На небольшой ёлке он смотрится немного нелепо, но он... Он родом из Аниного детства. Поэтому достоин самого почётного места на ёлке.

 

Туда же, на самые видные, "гвоздевые" места отправляется мухомор с красной шляпкой и серебряной ножкой, серебряная Дюймовочка — ну почему же она "Дюймовочка"? — с корзинкой и в фартучке, оранжевый крохотный домик под переливающимся снегом, такой уютный, что Анне всегда хотелось попасть внутрь.

 

Каждую игрушку Анна бережно берёт кончиками пальцев, с каждой связано воспоминание. Каждая — кусочек праздника. Каждая — кусочек ушедшего счастья.

 

Ёлка наряжена. Анна включает гирлянду в розетку, выбирает режим — чтобы светила постоянно. Как хорошо!

Яркие цветные фонарики отражаются от зеркалящих игрушечных боков, множатся в мишуре и освещают уютные тёмные закоулки еловых ветвей.

 

Анна касается щеки. На пальцах влага. Слёзы. Надо же! Сама не поняла, что расплакалась. От всех этих счастливых воспоминаний почему-то так и тянет плакать.

 

* * *

 

Куранты пробили свои двенадцать раз.

За окном бахают салюты. Фейерверки взлетают в тёмное небо и вспухают там шарами разноцветных огней.

Зелёные, алые, жёлтые. Иногда многоцветные. Бенгальские огни в руках, радостные крики.

Наблюдая из окна тоже можно чуть-чуть приобщиться к празднику. Порадоваться чужой радостью.

 

Анна снова отпила вина. Закуталась в шаль.

Говорят, в новогодние праздники много самоубийств.

 

Наверно, потому, что так остро осознавать своё одиночество в другие дни не приходится. Одиночество острее всего на фоне чужих объятий.

 

Анна допила вино, но бокал ещё вертела в пальцах. В доме темно. Только цветные огни гирлянды переливаются в соседней комнате.

 

В доме темно и тихо. И пусто.

 

Анна внезапно и отчётливо поняла: "Я же никому не нужна" Абсолютна бесполезна. Нелюбима. Одинока.

 

Одинокая сумасшедшая стареющая тётка, на которую никто не захотел потратить свой праздник. Даже сын.

 

В голове всё ещё бились упрямые мысли о том, что одиночество — это свобода и возможность. Да. Но вот именно сейчас Анне хотелось не быть свободной. Анне хотелось тепла и присутствия тех, кого она любит.

 

Хотелось, чтобы они сидели за её столом, танцевали, смеялись, ели, шумели, суетились и портили ковёр. Хотя ковёр портить не обязательно, но кто-нибудь, конечно, что-нибудь уронит на него. Ей хотелось нелепых подарков и легкомысленных прогулок после застолья.

 

Хотелось болтовни и смеха. Хотелось Нового года.

 

Новый год пришёл. Новый год ушёл.

 

"Верните мне деньги, эти игрушки не приносят радости"

 

Лиличка потащила бы её танцевать, позвонила бы какой-нибудь подружке и все вместе отправились бы "смотреть ёлку"... куда-нибудь на бульвар.

 

Лиля...

 

Анна всё-таки заплакала.

 

Одиночество. Пустое слово. Разве может оно передать то, что чувствует человек? Нет. Оно всего лишь название. Разве может поместиться в одно слово эта вот сдавливающая ледяная громада вокруг? Когда что ни тронь, ладонь замерзает. Когда поговорить не с кем. Когда внезапно откровенничаешь с продавцом в магазине продуктов или с едва знакомой тёткой из подъезда. Просто потому, что не с кем поговорить и кажется, что ты уже и слова-то позабыл. Забыл, как их произносить.

 

Когда одно-единственное доброе слово делает счастливым на целый день. Когда звонок родных вспоминаешь потом снова и снова, слова, улыбки, что сказал сам, что они ответили тебе.

 

Одиночество.

 

Это когда ты умрёшь, никто не вызовет скорую. Потому что никто не вызывает скорую на недельный труп.

 

Но трупу уже всё равно. Ему не больно. Он не стареет, не мешает своими причудами не любящим родственникам.

 

Анна открыла скрипучую дверцу духовки. Немного промедлив, повернула вентиль газа. И на конфорках тоже.

 

Налила себе ещё вина. Светлое, ароматное, пахнущее еловой веточкой. Вкусно! А может, не еловой, может, можжевеловой.

 

Но хотелось, чтобы еловой. И чуть-чуть горькой мандариновой корочкой.

 

Анна легла на пол. Голова кружилась.

 

В Лилиной комнате что-то снова грохнулось. Громко так, требовательно. Анна подложила руку под голову. И закрыла глаза.

 

Там снова что-то упало. Судя по звуку — полки с книгами.

 

Анна хотела прокричать, но вышло только прохрипеть:

— Отстань!

Тихо-тихо. И очень устало.

 

И закрыла глаза.

 

* * *

 

Что-то тоненько звякнуло. Разлетающийся на кусочки фарфор пропел: "Цзынь!"

 

Анна увидела перед самым лицом покачивающиеся осколки любимой Лилиной чашки. Той самой, с нарисованным внутри котиком.

 

Анна поморгала, стала подниматься.

 

Надо распахнуть окно. Так хочется свежего холода в затуманенной голове! И, взявшись за оконную ручку, Анна остановилась. На неё из отражения смотрела Лиля. В той самой шапочке.

 

Не та Лиля, которой она её помнила. Взрослая. Такая, какой она, возможно, стала бы, если б...

 

Она чуть смущённо улыбалась и переминалась с ноги на ногу. Потом улыбнулась грустно и стащила с волос шапочку с большим белым помпоном.

 

Анна оглянулась. Позади никого не было. А в тёмном стекле — было.

Анна тряхнула головой, отгоняя желание заговорить с отражением. Чудится. После газа, после всего — чудится.

 

— Хватит уже. Хватит!

 

Распахнула окно, подставила затуманенную голову свежему холоду. И больше не оглядывалась.

 

* * *

 

— Видишь, она сама не хочет боли. Она устала от боли. Оставь её, не мучай. Сохрани эту тайну. Тайну своей жизни. Сохрани её от неё. Дай зажить ране.

— Учитель...

 

* * *

 

На следующее утро Анна увидела на заледенелом за ночь окне надпись. Лилиным почерком, её пальцами прогретые буквы.

 

"Прости, мама"