Колокольчик

Играй же на разрыв аорты,

С кошачьей головой во рту!

О. Мандельштам

Купленный второпях чебурек с торчащим куском зеленоватого фарша напоминал гоблинский нос. Я швырнул его в урну, залпом выпил стакан переслащенного кофе и побежал на поезд.

— Скорый поезд "Москва-Кострома" отправляется с четвертого пути…

Место плацкартное, около туалета — всё, что удалось достать. Я упал на холодное жёсткое сидение у окна, пихнул вниз сумку и положил локти на столик, тоже невероятно холодный.

— …просим провожающих освободить вагоны.

Забавно — я провожающий, а еду. Мать провожать еду, в последний путь. "Забавно" — неуместное слово! Мать не умерла ещё… Вот! Теперь неловкое слово "ещё". Сколько дурных слов лезет из мутного потока мыслей… да и чёрт с ними со всеми, не перед кем оправдываться.

Надо отвлечься. Я вытянул сумку из-под сидения, нашарил в кармашке карандаш и рабочий этюдник и принялся набрасывать голову морского чудовища. Надо было закончить прорисовку фонов и персонажей мультфильма ещё на прошлой неделе, но не было куража. Идей тоже не было — я водил карандашом по бумаге бездумно, как при долгом телефонном разговоре. За это меня и уволят, всё к тому идёт.

Пришли соседи — куда без них в плацкарте-то. Два крепких молоденьких курсанта военного училища покидали наверх чемоданы и убежали в другой конец вагона, где уже слышались гитарные переборы. Сколько им лет? По двадцать? Треть жизни позади. Впереди только болезни и смерть, как верно заметил один священник, у которого я как-то консультировался по христианскому сюжету.

Раньше мне казалось, что живущие "правильно" обязаны иметь привилегии перед этим, как его, высшим судом… ну, должны вкуснее есть, дольше жить и вообще быть счастливее всяких негодяев. "Бог не фраер, он все видит", — оптимистично говаривал мой друг Витька. Когда классный парень Витька, отец троих детей, погиб в Афганистане, мне пришла на ум дурная, но крепко засевшая фраза, что Бог и не десантник, потому что бросает своих. Скольких Бог так же кинул "с сотворения человека"! Одних детей не сосчитать… Сотворил, как говорится, Небо и Землю, я не спорю, но, по сути-то, подлец! Как вообще можно серьезно рассуждать о божественном милосердии? Что такое хорошо и что такое плохо, каждый человек сам решит!...

А ехать к матери, только когда она при смерти, это хорошо или плохо?

Поезд неслышно тронулся, плавно заскользил назад перрон. Отодвинув жёсткую крахмальную занавеску, я машинально разглядывал плывущие мимо граффити на бетонных плитах. Черепа, кости… Все мелкие и большие радости, все забавные жизненные истории, все удачные работы — всё пропадет со смертью. Когда я умру, моим драгоценным этюдничком кто-то подотрёт зад… Мерзко!

С шелковисто-гладкой странички на меня посмотрело одним нарисованным глазом очень печальное существо с хилыми безвольными щупальцами, которое приготовилось умереть, толком не родившись. Глаз слезился густым гноем, как чебурек фаршем. Я выдернул и скомкал листок. Пихнул этюдник в карман пиджака.

И вдруг отчетливо представилось, как приеду, как буду глядеть на парализованную мать, как буду ходить по пропахшим лекарствами двум комнаткам, где всё такое маленькое, старенькое, где я мальчишкой делал уроки за кухонным столом. А потом мать умрёт, надо будет её хоронить, кого-то собирать, что-то говорить, что-то делать с квартирой, потом как-то работать дальше или, может, сразу уволиться, заняться чем-то совсем другим… а скоро пенсия, выгадывать копейки на продукты, а потом тоже умереть, и быть похороненным кем-то и как-то, и это уже будет неважно…

Вот открыть окно, да и выпрыгнуть прямо сейчас. Не допустить то отвратительное, что ждет в оставшуюся пустую жизнь. Вот открыть и…

Я суетливо привстал — почему-то сильно дрожали ноги — и сообразил, что окно-то я здесь не открою. Надо не так… Надо вот что: выйти на ближайшей станции, в Ярославле или Нерехте. Можно проще — выйти и в темноте просто лечь под поезд.

— Вечер добрый!

Рядом стоял пассажир — я не заметил, как он подошёл, и испуганно глянул на него снизу вверх. Он сморщил лицо в бодрой улыбке, обнажив крепкие желтоватые зубы.

— Э, напугал, что ли? — и не дожидаясь ответа, грохнул на пол здоровенный пёстрый чемодан. Сунул мне руку в перчатке. — Соседями будем! Меня Василием звать. А тебя?

— Урфин Алексей… — мои ладони были мокрые от пота и дрожали.

— Урфин — имя или фамилия? — деловито осведомился Василий.

— Фамилия… — промямлил я.

— А солдаты где?

— Что?.. — поморгал я.

Странный вопрос отвлёк меня, и я пригляделся к Василию. Высокий, тощий, с худющим скуластым лицом. По щекам как будто мазнули краской цвета кирпича, да и глаза, кажется, подведены тёмной тушью. Худые руки в бесцветных перчатках торчали из слишком коротких рукавов пиджака, в плечики которого вставлено что-то пухлое, отчего фигура была похожей на пугало. Сходство с ним увеличивала и большая широкополая шляпа, помятая, с грязноватой ленточкой. Штаны, не по сезону лёгкие, пузырились на коленях. Из-под пиджака виднелась несвежая полосатая футболка.

Он хихикнул.

— Ну как же! Деревянные солдаты Урфина Джюса. Книжка такая, детская. Дети есть?

— Нет, — я уже сердился на себя за послушные ответы. Впрочем, не особенно — уж очень забавный был дядька.

— А жена есть?

— Знаете, Василий… Многовато вопросов для первого знакомства.

— Ладно, — легко согласился он. — Поможешь чемодан затащить?

Чемодан не влезал под сиденье.

— Ты встань, встань, — принялся распоряжаться Василий, — а я тебе его снизу подам!

— Что у тебя там, господи, кирпичи?! — охнул я, пытаясь затолкать чемодан наверх, Василий поддерживал его снизу.

— Не, Алёш, — реквизит! — важно ответил Василий.

— А кем работаешь? — из вежливости поинтересовался я. — Чемодан был обклеен старыми марками и картинками.

— Да клоун я.

— Вот как? В цирке?

— Ну, можно и так сказать, да… В большом-большом цирке, не покладая, так сказать, рук.

— В Москве, на Вернадского?

У меня там хороший знакомый, Виталий Смолянец, дрессировщик львов. Несколько лет назад Смолянец попал под грузовик, лишился обеих ног. Через восемь месяцев, на протезах, вернулся к своим хищникам. Говорит, когда там, на дороге без ног лежал, колокольчик в голове слышал, поэтому и не умер…

А вот Смолянец не полез бы с горя под поезд, подумал я, покрепче перехватил чемодан, глянул вниз — на меня в упор смотрели большие, водянистые глаза странного пассажира.

И тут поезд потряс страшный удар. Я врезался лбом в верхнюю полку, потом полетел назад, треснулся обо что-то затылком и спиной и потерял сознание.

Очнулся я под ворохом вещей из распахнутого чемодана. Поролоновые круглые носы на резинках, зелёная туфля с большим закругленным носком, разноцветные парики… На четвереньках я выбрался в проход. Поезд не опрокинулся, даже не накренился и, кажется, всё ещё ехал, плавно покачиваясь. Соседние места были пусты, а по коридору расползался туман — пожар, что ли? Не дай бог! Я с трудом встал на ноги. Было тихо-тихо — наверное, просто уши заложило. Впереди по коридору из белесого марева вынырнули две фигуры.

— Что вы тут делаете? — очень удивившись, спросил один.

Никак не удавалось рассмотреть, но, кажется, он был в форме. Наверняка в форме, раз так спрашивает.

— Пойдемте! — строго сказал второй, очень толстый, но тоже весь какой-то нечеткий. — Возьми его, Ира.

"Ира?"

— Куда?.. — едва разлепил я губы. — Какая станция? Что случилось?..

— Вам нужно сойти с поезда. Все уже ушли. Мы вас выведем, — тот, кого назвали Ирой, решительно протянул мне руку, черную в густеющем тумане, а я никак не мог рассмотреть его лица. Голова кружилась, подташнивало.

— Хорошо, хорошо… — пробормотал я. — Мне бы только воды стаканчик, а?

Тут из-за моего плеча выметнулась рука в ослепительно белой перчатке, в которой было зажато что-то яркое.

— Вечер добрый! — весело гаркнул над моим ухом Василий. Засеменил вперед, смешно подергивая плечами в широком пиджаке-вешалке. В руке у клоуна был пышный бутафорский цветок — он качал им, разгоняя туман.

— И вам надо сойти! Немедленно! Нельзя проехать станцию! — зло рявкнул Ира, а его толстый напарник тревожно повернул голову к окну.

— Ярославль что ли уже?... А куда ушли остальные-то, а? — мне становилось тревожно, поезд мчал всё быстрее и не думал останавливаться.

Ира, видимо, потеряв терпение, схватил Василия за рукав.

— На выход!

Василий издал губами звук, имитирующий треск материи и… зарыдал, окатив Иру потоком слез. Клоун стоял совсем близко, и я заметил, что жидкость хлестала из прозрачных трубочек, закреплённых у его висков. "Вот как они это в цирке делают", — тупо подумал я… Жидкость шипела и пенилась.

— Ах ты, старый козёл! — заорал Ира, пытаясь отряхнуться. — Эй, Гуля, не отпускай его, мы не можем задерживаться!

— Стоп! — трагически возопил клоун. — Меня! Нельзя! Трогать!

— Это еще почему?

— У меня… у меня… — клоун шагнул вперёд, как бы невзначай оттеснив меня плечом, виновато шмыгнул носом. — У меня… сегодня… День рождения!!!

Клоун наклонил голову, и из центра его смешной шляпы бабахнул маленький фейерверк. Прямо в лицо толстому Гуле. Но заорал не он, а Ира.

— Гуля-а-а-а, мы проехали-и-и-и! — вопль перешел в захлебывающийся вой, и резко оборвался, когда они оба будто схлопнулись двумя сошедшимися прозрачными стенками. Две фигуры, теперь одинаково толстые, стоя вертикально, расползались по коридору багровым.

— Боже… — горло свело судорогой.

— Пойдём, Лёша, по коньячку, пойдём, пойдём…

Василий ухватил меня под мышки и втащил на наши места.

…Занавески были плотно задернуты, поезд ровно мчал вперед. От коньяка, который я пил в молчании, напряжение несколько спало. Клоун подмигнул мне, поставил на столик свою нетронутую рюмочку, и сняв шляпу и парик, принялся отклеивать от головы прозрачные трубки. У Василия оказались рыжие с сединой волосы и большая плешь.

Я осторожно приподнял занавеску и выглянул в окно. Рассвело. За окном лежало море. И какой-то тёмный горб на горизонте. Я зажмурился. Всего-то делов — на один вопрос больше, а когда их накопилось с десяток, это не так уж важно. Вот только с какого вопроса начинать, неизвестно. Надо, наверное, с самого такого, несложного…

— Василий, слышал, какие женские имена были… у этих?

— А чего? — ухмыльнулся тот. — Ира и Гуля — Гнев и Обжорство. Латынь!

— А… — только и сказал я.

Мы помолчали. Я снова глянул в окно — тёмный горб стал больше. Море взволновалось. Я не выдержал.

— Василий! Что происходит, в конце концов, а? Я вижу, ты в курсе и…

Клоун вдруг вскочил на ноги, в ужасе округлил подрисованные глаза.

— Где мой любимый зонтик?!

И кинулся расшвыривать вещи из перевернутого чемодана.

Вагон качнуло — это били волны, становясь все выше и выше. И вместо следующего вопроса я прикусил язык. Море было безумно красивое, я не нашёл бы ни слов, ни красок, чтобы запомнить его, оно было повсюду…

— Нравится, э? Айвазовскому тоже понравилось!

— Кому?...

— Бежим!

В окно хлынула вода, и Василий — он где-то потерял свои ботинки и шлёпал теперь босиком — снова выволок меня в коридор, ухватив под мышку какой-то пухлый черный футляр. А коридор кишел медузами… Большими, жирными, скользкими, всевозможных оттенков от розового до сиреневого, с огромными щупальцами.

— Нам надо в купейный вагон! Там дверь в крыше!

— Какая дверь… — хотел было спросить я, но в лицо кинулась медуза. Василий ловко отбил ее зонтиком и потащил меня к тамбуру. Он размахивал зонтиком, раздавая звучные шлепки направо и налево.

— На тебе! На! На! — азартно выкрикивал он.

Медузы хватали меня за ноги, пытались вытянуть наружу, через распахнутые двери мчащегося по воде поезда.

Василий тащил и тащил меня, ругаясь и размахивая зонтом. Глаза разъедала солёная вода, всё, что я видел — это белая перчатка, намертво в меня вцепившаяся. Кажется, я несколько раз терял сознание. Медузы становились все более агрессивными, лезли толпами, пытаясь любой ценой выпихнуть меня из поезда — как те двое, с латинскими именами, когда подъезжали к границе, за которую им было нельзя.

— Василий… они же сейчас… тоже… пропадут, да?..

Клоун откинул боковую крышку футляра, выудил здоровенную сковородку:

— Точно! Какой ты умный! Тогда давай сейчас нажарим их, пока не смотались!

И он съездил сковородой по ближайшей туше, которая с мокрым треском лопнула.

Меня замутило, и я опять впал в полуобморочное состояние…

— Лёха! Что встал! Лезь наверх! — раздался рёв над самым ухом. Василий, оскалившись, перехватил крепкими зубами за ручку черный футляр и скинул пиджак, обнаружив под ним тельняшку с оторванными рукавами и шёлковую жилетку с блестящими пуговицами. Он ткнул вверх пальцем в перчатке, в крыше вагона зияла дыра. Страшно завращал на меня глазами и пригнулся, уперев руки в колени.

Не помню, как я вылез на крышу, за мной, надсадно хрипя, выполз и клоун. Лицо исцарапано, глаза бешеные, красные, как у загнанной лошади, губы побелели до синевы.

Повсюду бушевало море, над головой клубились черные тучи. На их фоне кто-то к нам мчался — множество блестящих точек. Василий их тоже заметил, прищурился, вытащил из кармана брюк большой ярко-синий платок в белый горошек и повязал себе на голову, на манер банданы. Подмигнул.

— Чё, Лёха, прав ты — ни хрена я не десантник.

Слова застряли у меня в горле.

— Скажи… скажите мне… если можно, — на всякий случай я не рискнул назвать его Васей. — Что это… всё… такое?

— Эта хрень?! — клоун выпрямился, раскинул в стороны руки. — Это всё Природа, она же Дьявол, и верные слуги её! Хаотичная, бездушная стихия, которой абсолютно начхать, есть ли планета Земля, цела ли на ней жизнь. Законы природы просты, в них нет места морали и жалости: сильный — живи, хоть ты трижды подлец, слабый — умри, какой бы честной жизнью не жил! Бог не сотворил мира — на то был Большой взрыв. И Землю, и людей создал, конечно, тоже не Бог — на всё есть простые законы природы. Бог — это одинокое, идиотски неестественное чудо, потому что вопреки дьявольским законам природы только он один считает, что люди достойны большего, чем быть просто звеном вселенской цепочки. Но он один, Лёшенька, один — а каждая человеческая жизнь, вырванная из череды определённых законами событий, так безумно дорого стоит!

Налетела воющая стая существ, похожих на птиц, блестящих в струях дождя. Одна больно долбанула меня очень твердым клювом, другая вцепилась когтями в плечо и, хлопая крыльями, поволокла с крыши. Остальные закружились плотным кольцом, издавая карканье, вой, хрип, хохот…

Василий стянул с рук перчатки, обнажив невероятно длинные, худые, морщинистые пальцы. Бережно открыл основное отделение футляра и вынул ослепительно белую скрипку. Резная головка грифа скрипки была похожа на голову ангорской кошки. Закрыл глаза и взмахнул смычком, заодно выбив глаз тащившей меня птице, от чего та с воплем рванулась прочь.

Он ещё и левша… Опять это дурацкое словцо "ещё"! Из чего, интересно, такого белого, скрипка сделана.

— Ясно из пластмассы, — отозвался клоун и снова подмигнул. — Но я вижу, ты такой хитрюга, тебя ж не проведёшь! Из черепа Айвазовского, конечно.

Расхохотался, глядя на моё потрясенное лицо.

— Да пошутил я!

И он заиграл. С первых звуков я узнал "Кампанеллу" — она звучала так, как нигде и никогда. Кольцо существ разорвалось, расширилось, расплескалось, пошло спиралями. Рычание и вой усилились, но творение Паганини уверенно, как острым клинком, резало звуки, подчиняло их, пока гомон не стал похож на сопровождающий скрипку послушный оркестр.

Но и руки клоуна начинали дрожать. Потоки дождя стекали по его напряженному лицу. Он отрыл глаза, тяжело не мигая посмотрел на меня. Последний раз тронул смычком струны.

— А-а-а-а-а-р-р! — мощно и злобно тысячью глоток выдохнули освобождённые твари и пикировали вниз.

Василий, страшно выкатив глаза, заорал.

— Вали живо! Думаешь, ты один у меня такой?! У меня очередь! И не смей думать, что я ни хрена не делаю, понял?!

Я послушно повернулся лицом к морю — велит прыгать, значит, надо… А он пнул меня под зад босой пяткой. Поезд с воем понес и его, и вьющийся шлейф блестящих тварей прочь, под безудержный галоп скрипичной "Тарантеллы".

…Очнулся я на станции. Вокруг суетились люди. Но их суета казалась мне бесконечно медленной и даже умиротворяющей по сравнению с тем, что я только что пережил. А через полчаса я узнал, что мой скорый поезд "Москва-Кострома" столкнулся со встречным топливным составом. От взрыва и пожара все пассажиры погибли. Все, кроме меня.

— Почему я… почему я… — потрясенно бормотал я, бредя с вокзала, безуспешно пытаясь запихнуть руку в карман пиджака. Что-то мешало. Этюдник. Взял, полистал подмокшие странички. Как всё пресно, без души, наивно... Я швырнул его в мусорную корзину. В голове звучала "Кампанелла". Кампанелла... Господи, да это же "колокольчик", на итальянском, "колокольчик"…

Теперь всё будет по-другому, но сначала я поеду к матери.

— Ей сегодня гораздо лучше! — встречала меня сиделка, не скрывая радости. — Сказала мне, что не умрёт, потому что к ней едет сын.