О любви, о вечности...

 

Приходилось ли вам испытывать нелепое ощущение, будто земля под ногами и не земля вовсе? А мягкая перина. Идёшь и с каждым шагом стекаешь по капле вниз. И чувствуешь, что скоро от тебя останется тонкая веточка, сухая кость на ветру.

Именно так сейчас Бортол себя чувствовал.

Он не был ещё старым. Мудрым тоже не назвать. Просто пожил достаточно. Редко выходил из дому: встретить рассвет на вершине Росистого холма, посмотреть игру солнечных лучей на мраморной глади Стерницы, умыться мутноватой водицей из ключа у Лебяжьего оврага. За пределы леса так вообще ни разу не заглядывал. Жизнь текла размеренно, но неуклонно вниз, как дождевая вода с листа на листок и в глубь почвы.

Сначала Бортол счастливо рос в окружении родных и был любимым сыном, потом женился и был любимым мужем, завёл детей и получил звание любимого отца. Всеобщий любимец и любимчик Судьбы.

Почему же сейчас ноги ведут привычным маршрутом в сторону озера, но кажется, будто знакомый путь тоже постарел, только не постепенно, а в один миг?

Конечно, всё из-за Горты. Гортензии. Гортензия звучит вычурно и страстно. Гортой она стала, когда в доме появились дети. Страсть ушла с юностью, а любовь осталась. Жила тихо, без лишнего шума, затаилась под толстой кожей, врастая в плоть и смешиваясь с кровью.

По крайней мере, так до недавнего времени и думал Бортол. Если бы Горта не заявила с утра:

— Я давно уже не люблю тебя.

Именно это и сказала. Это "не люблю" помутило сознание и заставило выйти из дома, на ходу глотая слёзы. Почему старость иссушает всё в теле, кроме слёз?

И ладно бы в порыве ярости сказала, во время спора… Нет. Серьёзно, без тени иронии.

Ну сколько прожили вместе? Можно сосчитать?

Бортол никогда не мог и представить другую женщину рядом.

Получается, всё напрасно? Зачем было каждое утро просыпаться вместе, видеть друг друга весь день, если ничего не чувствуешь?

А он сам?

Остановился. До каких пор блуждать по зыбучим пескам в поисках Священной Чаши? Надо встать и позволить отчаянию поглотить тебя, размельчить в труху.

Бортол прикусил нижнюю губу и начал жевать, с причмокиванием, сдирая корковые наросты от обветривания. Где-то вдали, за бирюзовым в фиолетовую крапинку лугом, клубился дымок над крышами деревенских хат, обнесённых высокой изгородью. Из-за крепостной стены выглядывала круглая башня и церквушка.

А ведь та же башня, те же стены, только много-много лет назад… Будто вчера.

Они приходили сюда вечерами любоваться на закат, на то, как догорают последние яркие краски на позолоченном куполе церкви, а прячущиеся за горизонт лучи обнимают круглые стены, словно жаждут забрать их с собой вниз, за пределы видимого мира. Гортензия обвивала тонкими руками его шею. Потому что любила.

Тогда любила.

Она принадлежала ему, а он — ей. Жизнь была прекрасна: без забот, со своим углом, с друзьями и практически без врагов. Тихая гавань для беспечных душ. Бортол окунулся в её воды, заснул…

И вот теперь проснулся.

Вроде всё то же самое.

Или раньше было светлее? Наверное, и солнце состарилось. Оттого зелень лесов и долин не такая сочная, ручьи не переливались, как хрусталь, а небеса потеряли плотную простыню синевы, став насквозь прозрачными.

Тогда всё было другим! И Гортензия. Может, и она выцвела под старым солнцем?

А сам он?

Бортол помнил: когда клялся Гортензии в вечной любви, то даже сам искренне в неё верил. А как же иначе, если стоишь у подножия Росистого холма, глядя в хитро смеющиеся фиалковые глаза возлюбленной. Так бы до скончания веков: стоять рядом и глядеть друг на друга. Постигая тайны странного существа, что называется "она", приближая её к себе. Даже после смерти: стоять так бесконечно! Наслаждаться в загробной жизни светом истинной любви. Не зря же поэты твердят, будто она неземная…

И вдруг Горта говорит: "Я давно уже не люблю тебя!"

Корневище тебе в шею!

Нет, так дело не пойдёт.

А что ещё остаётся в жизни, если нет любви? Ради чего жил тогда? Детей заводил, проводил время дома? Ответ только в одном слове, которое и спасёт душу от небытия.

Любовь.

Бортол помнил слова мудреца Ирухавы, чьи руки сквозь облачный туман проникали в небесную твердь, а ноги произрастали до самых глубин земли. Ирухава говорил о спасении. О жизни вечной, за пределами бренного мира. Она есть, эта жизнь. Но лишь для тех, в ком жила любовь. Таким и сама смерть не страшна.

До сих пор Бортол уверен был, что Ирухава имел в виду его и Горту. Столько лет прожить бок о бок… Да, иногда ссорились. Да, иногда приходилось терпеть недостатки. У кого ж их нет? Да, иногда приходилось прощать…

А ведь как любил красавицу Гортензию, когда только встретил её. С этими кудряшками, развевающимися на ветру. Думал, лучше и нет никого на белом свете.

Разве теперь не любит так же Горту?

Только почему-то сегодня чувства остудились. Даже не по себе. Неужели любовь теплилась на углях дешёвого самолюбия — мол, раз она любит, то и я тоже? А раз не любит…

Может быть, Горта оговорилась? Так ведь происходит с женщинами…

Если нет любви, тогда зачем она с ним? Логично? Зачем не уходит? Зачем готовит еду, прибирается?

Точно солгала.

Сама в душе считает, что уж не тот возраст для признаний.

А сам он?

Да чёрт знает. Нет ни времени, ни смысла задумываться. Выстроил жизнь, как у всех приличных семей. Нормальную жизнь. И вроде не стыдно, и даже есть, чем гордиться.

Прожил, как по расписанию…

***

Никогда Гортензия не собиралась жить по расписанию.

В юности ей приглянулся Бортолхонт. А чего ж не приглянуться? Красивый, статный, солидный.

Ещё убежать хотелось. Скрыться от родительского контроля, создать свою семью. Без их воли.

Но почему-то появилась навязчивая воля мужа. Вроде с виду спокойный… Да в тихом омуте черти водятся. Черти и сводили с ума Гортензию.

А жизнь пронеслась мимо, размениваясь по мелочам. Сначала возилась с мужем, потом с детьми. Вечно не успеваешь. Всё понять, сделать не хуже, чем у других…

И шло всё хорошо. Как у других. Другие порой и хуже живут.

Всё хорошо…

Но потом подкралась нелепая мысль.

А что если не он?

То есть как не он? Бортолхонт — хороший отец, муж, не вредный, не заносчивый. Есть и недостатки, но претерпеть их можно. Чего ж лучше? Лучшего и не надо.

Было.

Пока не встретился Гишаф. Он поселился неподалёку, каждый день здоровался, иногда останавливался и говорил о чём-то интересном. И был так красив… В голове эти мысли сами появлялись: а если бы…

Мысли не давали покоя. Бессонница, забывчивость… Стройный Гишаф, с ослепительной улыбкой и чарующим взглядом, мог проходить мимо, а Гортензия уже воображала, будто в его равнодушных глазах появилась искорка при виде её.

Когда Бортол, посапывая, обнимал её, она мечтала и думала... И от безысходности царапала ногтями кожу. Почему на ней это клеймо, которое раньше называла счастьем?

Почему умираешь для других, если становишься женой?

Вот он, Бортол, муж, да что с него толку: чурбан-чурбаном… А Гишаф — это как речь Ирухавы: небесными чернилами да в сердце.

Только рядом-то Бортол храпит.

И так всю жизнь… До конца!

Так и прошла она, вся жизнь.

Стерпелось.

Правда, однажды в разговоре Гортензия пыталась намекнуть Гишафу о своих чувствах, но тот пожал плечами, мол, ему нечего сказать по этому поводу и связи с замужними для него совершенно лишены смысла.

У Гортензии не хватило слов объяснить, что она не то имела в виду: какие связи — просто забери отсюда, вырви из этого болота.

Но все слова забылись от волнения.

Пришлось скрутить в тугую косу мысли о недостижимом счастье и время от времени, тихо вздыхая, напевать старую мамину песню. Раньше Гортензия не понимала смысла слов, ей запомнился мотив. Теперь же слова оказались важнее.

Ворвётся в дом весна, и зацветёт сиренью

В твоей душе любовь. Тогда поймёшь и ты,

Что прошлой жизни лёд укутан серой тенью,

А новый мир вокруг заполнили цветы.

И жалко вроде бы Бортола.

Вот чем он виноват? Ничем.

Но и себя жалко.

Только разве ж не сама от родителей к Бортолхонту убежала? Не ему клялась в верности?

Стерпелось.

Иначе и быть не могло.

Сирень в душе мало привлекала Гишафа, когда он видел Горту с малыми детьми.

— Мам, а почему птички летают сегодня так низко? — спрашивал сын.

— Не знаю, — не думая, отвечала Горта, глядя вслед исчезавшему в тени деревьев Гишафу. — Не знаю… Наверное, они сегодня боятся неба.

Что прошлой жизни лёд укутан серой тенью,

А новый мир вокруг заполнили цветы.

А жить-то приходилось в тени, среди льдов.

Иногда хотелось бежать ему вслед, броситься на шею и сказать: "Я вся твоя!" И пускай бы оттолкнул, она бы лежала на земле и ногтями впивалась в рыхлую почву.

Но потом Горта смотрела на детей. Никогда так она не поступит, ведь вот он — её истинный смысл жизни. Остальное — блажь, соблазн коварного Джамулата, врага Ирухавы, который под видом бога является в мысли, но внутри же — само зло.

Ибо предавать — зло.

Предавать родных — дважды зло.

Предавать детей — непростительное зло.

И так она смирилась.

Только зачем Бортол мучил её вопросами: "Любишь меня?"

Ну для чего ему знать, что нет, не любит? А любит Гишафа, которому и дела нет до неё.

И она лгала.

Но сегодня не стерпела. Вырвалось. День с утра не задался, тут ещё старик Бортол с глупым вопросом. Тоже, полое бревно, молодость вспомнил называется! И пришлось отчитать его, вразумить.

— Ну не люблю. И что теперь? Не молодые мы. Чего скрывать? — так она говорила. А сама дрожала как кленовый лист под осенним ветром. Не каждый день говоришь такое мужу. — Да и тебе пора чепуху из головы выбросить. Пожили своё... Прошла любовь. Если и вообще была.

Жалко Бортола. Смотреть на него жалко. Как обиженный мальчик глядел исподлобья. Игрушку любимую отняли.

— Ты дорог мне. И я даже люблю тебя как друга. Всякое бывало, но мы терпели. Я к тебе привыкла, и не знаю, как прожила бы порознь. Только любви-то уж нет. Наверное, она не живёт в старом сердце.

Старалась сказать помягче, потому что смотреть на Бортола невозможно. Тот слушал-слушал, а потом развернулся и ушёл куда-то по тропинке меж молодых сосен.

Не раз уж так уходил. Бортол закрывался, убегал от проигранного спора, бродил где-то по лесу, почёсывал затылок и, наконец придумав весомые аргументы, возвращался. Правда, ждали его ещё более весомые опровержения.

Что он сказал, когда вернулся, почерневший и запыхавшийся, Горта и не помнила. Она же сказала коротко:

— Я любила тебя, кудрявого юношу Бортолхонта со смеющимися глазами. Я и сейчас тебя таким помню. А вот такого Бортола, ленивого, ворчливого, я тоже люблю, но тихо. Это скорее журчание ручья, не водопад.

Бортол немного оживился. Вынудил-таки признаться в любви. Хоть в какой-то. Но Горта решила не делать послабления:

— Да и не любовь это, — добавила она, примеряя роль кукловода для послушной марионетки. — Привычка. Представь, жила бы я сейчас одна. И встретился б мне ты, такой вот: с морщинами, глуховатый... Променяла б я свободу на такое "чудо"? Мы терпим друг друга только потому, что память жива. Присмотрись ко мне: впалые глаза, крючковатый нос, кривые пальцы… Понравилась бы?

Бортол должен был уйти за новой порцией слов. Вряд ли бы он их нашёл. У него остались лишь эмоции.

Но супруг не ушёл. Он ответил:

— А я люблю тебя. Я не молод, чтобы смотреть на красавиц, а тебя люблю. Родную. И встретив сейчас, понял бы снова, что нужна в жизни мне только ты одна…

А потом он в очередной раз развернулся и ушёл. Только не в молодой осинник, а в сторону пруда.

***

Стерница, старый пруд, что прячется в тени ивняка. Предвечерний сумрак здесь превращается в кромешную тьму.

Гортензия стоит у самой кромки воды. Бортолхонт откинулся на ствол, заложил руки за голову и влюблённым взглядом рассматривает тонкий стан девушки.

Гортензия гладит пушок камышового стебля и любуется редкими проблесками закатного солнца на поверхности воды.

Бортолхонту немного зябко, но силой воли он вытряхивает из головы мысли о холоде. Он думает о бесконечном счастье.

Ведь он может сейчас подойти к Гортензии, взять за руку и просто молчать, глядя в оливковые с поволокой глаза. Можно молчать, но лучше говорить без умолку, как сильно он влюблён. Она покраснеет, и он тоже. Оба сольются в экстазе от мысли: они чувствуют одинаково и одинаково счастливы этим чувством.

И так будет вечно.

Гортензия улыбается, в глазах — задорные огоньки.

Бортолхонту зябко. Ничего — пускай немного остудится любовный жар. Мужчине всё нипочём.

Гортензия улыбается. Наверное, духи опустились на землю, чтобы почувствовать торжество. Они создали мир для счастья. И оно есть. Оно в любви.

Потом Бортолхонт неделю болел, не вылезал из дома.

Сейчас он даже и не помнил, как прошла та неделя. А вечер на пруду остался на всю жизнь. Неужели она позабыла такое? Как могла сегодня сказать, что не любит?

— Любовь не только в теле, Горта, она в душе. Я люблю не красивую девушку, я люблю твои привычки, слова… — сказал он во время спора. Но Горта словно и не слышала. Она продолжала как заведённая твердить одно и то же.

Он повторил.

— И какие же мои привычки ты любишь? Ты их вообще знаешь? Кроме привычки ухаживать за тобой, конечно. Мужчинам не нужна женская душа. Они пекутся о своей. Вам всё лишь бы оправдаться. Я-то знаю эти песни. Душа-душа… Что ж вы такие душевные от некрасивых глаз воротите.

— Недавно только твердила, будто стара и не за что любить тебя.

— Так сейчас тебе красивые-то и не нужны. Перед самим собой оправдаться хочешь. Вечную любовь надо, чтоб в вечную жизнь поверить.

Бортол задумался. Как Горта может так точно поразить в цель? Где она только слова берёт?

В первый раз он её встретил на собрании. Милая дочка почтенных родителей. Он подошёл к ней, познакомился, пригласил в свой угол. Она согласилась. И время полетело незаметно. Они беседовали обо всём. В основном, о каких-то пустяках, которые наполняют жизнь видимостью смысла. Об этом же Бортолхонт мог поболтать и с Корнуолом, и с Бэнджи, и даже со старухой Нэк. Вот только говорил с Гортензией, и разговор приносил ему куда больше удовольствия, чем болтовня с друзьями или бабушкой.

Ведь можно вдобавок любоваться нежной кожей, гибкой талией, улавливать аромат вьющихся волос. В голову юного Бортолхонта и закралась мысль: а неплохо бы и приударить за красавицей.

Разве душа привлекла? Если подумать…

Бортол подумал.

На самом деле, всё-таки разные они с женой.

И спорить начинали лишь потому, что любили разное.

Детей воспитывали каждый по-своему.

Что греха таить, встреться их души в небесных чертогах, пролетели бы мимо с презрением, а может, и с ненавистью.

Ради чего ж он жил тогда?

***

Вечерами Гортензия часто приходила с подругами на вершину Росистого холма, с которого виден был Старый город и огни таинственного Брока. В такие моменты они любили мечтать. О Прекрасном принце, о Чародее, о Предназначении и красоте.

— Мне кажется, — с придыханием говорила Сильвия, — если я полюблю, то отдам сердце навеки. Но для начала избранник должен будет завоевать его. Пусть хоть свяжет и украдёт из дома, но докажет силу любви.

— Я тоже полюблю раз и навсегда. Зачем тратить годы впустую на кучу глупых мужчин, когда можно встретить всего одного, самого-самого… — Куина лежала на влажной после слепого дождя траве.

— Как Гертруда и Сивилл, — вспомнила Ярисс.

— Да-да, как Гертруда… — Сильвия пристально вглядывалась в мерцание огней. Казалось, сквозь блеск проступало туманное будущее. — Она так любила, что не смогла пережить потерю. И теперь они оба на небесах. И помогают всем, кто в разлуке.

Гортензия не смела ничего добавлять. Она слушала старших подруг и училась у них высшим премудростям. Внимала, раскрыв рот.

Кто же знал тогда, что Сильвия через год погибнет от рук жителей Брока.

Куина выйдет замуж за престарелого Джойса, родит ему двоих деток и станет примерной матерью, так и не узнав в жизни никакой любви, кроме привязанности к детям.

Ярисс убежит из дому с обросшим бродягой, потом вернётся, чтобы остаток дней провести бессловесной и одинокой.

А Гортензия однажды днём скажет мужчине, с которым провела большую часть жизни:

— Дожил до седин, а рассуждаешь, как мальчишка. Какая уж вечная любовь?

Забыв всё то, о чём мечталось на Росистом холме в юности.

— Скажи мне в девичестве, что нет вечной любви, я б не поверила. Конечно, ничего бы не ответила, но в душе хранила б маленькую тайну — у тебя, мол, её, может, и нет, а у меня — будет! Я жила ради любви, в неё одну и верила. Но теперь то время прошло. А ты… Ты похож на упрямого осла.

Может быть, последнее сказала зря.

Может быть, вообще спор был ненужным.

Сказала бы, что любит, обняла и улыбнулась.

Как делала все эти годы. Кроме времени, когда, словно безумная, была влюблена в Гишафа. Тогда и муж, и дети ушли на второй план. Ирухава, наверное, решил не разрушать семью, и по его воле Гишаф вскоре уехал. Навсегда.

А она осталась.

***

Вблизи Стерницы часто гулял ветер. Зато добравшись до заветной кущи, отделявшей озеро от луга, можно было насладиться тишиной, запахом прелой воды и стрёкотом кузнечиков.

А пока, не добравшись ещё до укромного местечка, Бортол страдал от порывов ледяного ветра, швырявшего сухую листву и опилки в лицо. Вонзался под кожу, окружал ледяным дыханием.

"Не хватало только простудиться. А можно бы и простыть. Скорее покончить со всем... Чего я живу?"

Ветер поддал сильнее. Он освежал, заставил думать. Думать о том, что, может, Горта и права.

Так зачем было вообще жениться, заводить детей и семью, если можно было весело проводить время вместе, а потом жить, как вздумается?

Бортол поспешил скрыться под защитой пышных крон.

Вот же она, Стерница, жемчужина мира Бортола. Тот самый пруд, где когда-то они наслаждались с Гортензией первыми минутами совместного счастья. Пруд, о существовании которого знали лишь немногие.

Ветер остался далеко позади. Он свистел, ревел, не в силах пробраться в бортоловскую святыню. Каждый раз, приходя сюда, он погружался в воспоминания. Старый пруд, наверное, хранит память о тех двух молодых влюблённых, ведь они отражались в нём и частица счастья, царившая в воздухе, оставила тут навечно святую ауру. Пруд не старел с годами.

Бортол постепенно успокаивался, чувства плыли из прошлого, переполняли его и омолаживали. Ровная гладь пруда, в которую он смотрелся, наклоняясь к самой кромке, отражала постаревшее лицо.

Незаметно подоспел вечер, как и всегда, раньше, чем в других местах. Стали появляться надоедливые мошки. Бортол отмахивался от них и сильнее съёживался, сидя рядом с купами камышей.

На другую сторону можно перебраться только вплавь. Вода растеклась широко, заливая сухие деревья и пни по бокам. На той стороне лес выглядел непроходимой стеной — дикая чаща.

Когда-то Бортолхонт говорил Гортензии, что там живут друиды. За многие годы он так и не увидел их, правда, но всё же верил преданиям, а потому никогда не рисковал переплывать пруд или обходить его, перелезая через бурелом. Да и зачем нужна та сторона, когда самая любовь и смысл жизни тут?

Сумерки сгущались. В темноте стало казаться, будто кто-то подглядывает, подслушивает… Какие-то призраки скользили в тумане над поверхностью воды, но Бортол не боялся теней. Он следил за свечением блуждающих огоньков на той стороне пруда. Вслушивался в напевы старого леса.

И вдруг — шорох, похожий на шаги по скользкой траве. Сначала Бортол испугался, потом озарением явилась догадка: может, это она? Горта пришла извиниться. Пришла сюда, на их место…

Горькая улыбка разочарования сменила восторг: конечно же, она не придёт. Во-первых, ей несвойственно просить прощения. Во-вторых, она ни разу не приходила сюда с тех пор, как они стали мужем и женой. Хотя знала прекрасно, что Бортол больше всего на свете любит бывать на Стернице.

Шорохи в темноте послышались вновь. Из-за соседнего дерева даже вроде бы выглянула голова.

— Кто здесь? — крикнул во тьму Бортол. Вот теперь стало по-настоящему страшно. Какое же зло выходит ночью с той стороны озера…

К удивлению Бортола, из-за дерева отделилась тонкая, словно тень, фигура и стала приближаться. Незнакомец был довольно высок, а глаза его светились во тьме. Только после стал заметен огромный колчан со стрелами и лук за спиной. Охотник, значит. Не к добру встреча.

— Кто ты такой? — обратился к нему снова Бортол. — Зачем здесь?

Незнакомец приближался. Будто плыл по воздуху, не отводя взора от Бортола. Вскоре он оказался настолько близко, что в светящихся глазах можно было рассмотреть вселенскую тоску и тысячелетнюю усталость. Не было там ни злобы, ни угрозы — одна лишь скука.

— Я Северн, настоящий, или эльф по-вашему, — представился он, подойдя вплотную к Бортолу и впиваясь холодным взглядом в его глаза, заглядывая внутрь души. Потом уселся на траву, сложил рядом оружие и уделил всё внимание неподвижной водной глади.

Они молчали долго. Бортол, удивлённый, совсем забыл о прежних проблемах. А эльф преспокойно смотрел на черноту старого пруда, будто находился здесь в одиночестве, а душа блуждала по бесконечным просторам вселенной. Наверное, сам Бортол выглядел так же, когда являлся сюда поразмышлять.

— Я люблю сидеть тут, — сам же эльф и нарушил тишину. Может, для него время шло куда медленнее, и между первой и второй фразой для бессмертного прошёл лишь миг.

Бортол удивился: интересно, почему же никогда они не встречались здесь раньше?

— Я часто видел тебя здесь. Но никогда не подходил. Едва заметив кого-то, я обычно разворачиваюсь. Только потом стал выделять тебя среди прочих — ты какой-то задумчивый, что ли. Словно настоящий.

"Среди прочих? Настоящий?" — в голове Бортола один за другим появлялись вопросы.

— Хотя порой я думал, ты приходишь сюда ловить рыбу. Чего ещё ожидать от ненастоящих? Так зачем ты здесь? Не карасика ж поймать?

Бортол вздрогнул. Как вообще такое в голову могло прийти? Он и думать никогда не мог, что в пруду рыба водится. Эльфы, оказывается, ещё и хамят. Говорит, точно про червяка, а ведь сам и до седин не дожил, только глаза какие-то вялые, на вид же — молоко на губах не обсохло.

— Смотрю, смекалист ты, сынок, не по годам… — начал отвечать Бортол, сделав паузу, чтобы эльф почувствовал оплошность. Мол, знай наших. — Побольше твоего здесь просиживал. С супругой помолвлен был, когда тебя ещё и на свете не было.

Почему-то эльф не устыдился. И не извинился. Только угрюмо усмехнулся.

Бортол же не унимался: не мог понять, подействовало ли внушение. Пауза висела в воздухе, рискуя прекратить разговоры.

Но эльф ответил:

— Мне пятьсот шестьдесят… отец.

Бортол покраснел.

Издёвка.

Особенно та пауза перед ответом. Как, Ирухава попусти, он мог забыть! Эльфы-то, считай, почти бессмертны: живут не знай сколько лет. Верить глазам нельзя. Вот же дурень, а?

— Извини… — Язык не поворачивался обратиться на "Вы".

— Я понял. Редко кто воспринимает настоящих как должное. Настоящие для всех — отклонение.

"Я же извинился". — Бортолу не нравилось ворчание эльфа. Правда, сам грешил сим: бубнил по поводу и без. Это в свои годы. А каково в пятьсот шестьдесят?

— Зачем ты здесь? Осталось так мало вещей, которые мне интересны… Ты, например. О чём вот ты размышляешь? О солнце, уходящем на покой? О вечности, которая равна минуте? О тщете преходящего и утекающего сквозь пальцы?

— О любви… — признался Бортол. Его старческое лицо помолодело — видела б сейчас Горта, может, заново б влюбилась.

— Не понял… — Эльф даже привстал. — Ты сейчас что сказал вообще?

Бортол не воспринял всерьёз вопроса. Повторить надо или осадить?

— Для твоего возраста… хм… может, у вас даже и почтенного, как бы сказать… Наверное, и не способен ты на такие дела уже.

— В смысле?! — вскипел Бортол. — Эльф, тоже мне! Я про вечную любовь говорю! Не плотскую! Любовь до гроба! Любовь навсегда! Тебе ль не знать?

— Мне-то и знать, — парировал Северн. — Кого ж ты любишь до гроба?

— Кого ж ещё? Жену.

— Совсем дурак, что ль?

— Почему сразу дурак?

— Как можно любить жену? Любить — это гореть. Не спать ночами, видеть её везде: в отражении из ручья, в причудливых формах облаков, в прозрачных испарениях над полем... Вот любовь! Нельзя такое чувствовать к жене! Ибо брак — это ловушка. Для любви ловушка. Допустим, ты полюбил красавицу, пишешь ей стихи, даришь камни и волшебные звуки, таешь от её взгляда. С ней можно испытать все прелести завораживающей игры под названием "Любовь": от лёгкого флирта во время первого разговора до роковой и обязательно трагичной минуты прощания навсегда. И потом — окунаешься в привычную жизнь, пока не появится на горизонте новая фигура. Это лучшая из игр на свете, поверь. Ничто в мире не заставит тебя так явно чувствовать себя живым.

— Игра? — удивился Бортол, пытаясь переварить слова эльфа.

— Конечно, — нимало не смущаясь, продолжил Северн. — А тебя в игре развели. Купился на дешёвую ловушку. Западню. Мышеловку. Ты, наверное, однажды полюбил и не знал, что делать дальше. Вот и ухватился за дешёвый ход: полюбил — женись. И страдал потом всю жизнь.

— Я не страдал.

— Страдал, и жена твоя страдала. Игра перестала нравиться, когда вы устали друг от друга, когда все ходы знали назубок и прекратили удивлять. Когда ваши дети доказали, насколько вы не нужны друг другу без них, без детей. Когда кто-то из вас двоих понял, что выхода из ловушки нет…

— Я не верю! — Бортол заткнул уши. Хотя сейчас почему-то вспомнилась Гортензия, страдающая от любви к какому-то чужеземцу. Она ничего не говорила, но Бортол замечал, догадывался. И ничего не мог поделать. — Наши души были созданы для жизни вдвоём.

— Да открой уши-то свои, дерево! — крикнул эльф.

— Опять гадости скажешь?

— Ты всё про душу твердишь, так полюби меня, например?

— А?

— Меня, говорю, полюби.

— Зачем?

— Как зачем? Тебе ж душа важна. Какая разница, парень я или девушка? Настоящий я или нет?

— Почему ж нет разницы?

— Души-то бесплотны, они ж души. Так полюби меня. Или вот его полюби. — Эльф указал на ежа, который вальяжно шёл мимо рассуждавших о вечном.

Бортол насупился.

"Тогда зачем было Ирухаве создавать две части одного целого — мужчину и женщину? Именно они и должны соединиться", — хотел высказывать вслух, но побоялся, что эльф, чего доброго, про Ирухаву кощунство скажет.

— Настоящие давно поняли суть ловушки. Мы живём долго. И ни один из нас ни за какие блаженства не согласится куковать с одной и той же настоящей всю жизнь. Всю! Очень длинную. А ты ж ещё мечтаешь о жизни вечной? Не сумасброд ли?

— А пускай и сумасброд.

— Так сумасбродь один где-нибудь. Не думал, что сюда идиоты ходят.

Бортол не выдержал и заковылял прочь, куда-то туда, где дули холодные ветра. Эльф остался сидеть, ехидно улыбаясь.

На прощанье Бортол окинул взглядом то место, где так любил сидеть в тишине. И в полном одиночестве. Он знал, что больше никогда не вернётся сюда. Как можно? Если циничные эльфы тоже любят проводить время в подобных местах.

Эльф же, краем глаза заметив, что энт на своих корнях-щупальцах кое-как уплёлся с излюбленного места, сразу поднял с земли лук, отцепил тетиву — она прикреплялась снизу небольшим крючком — и закинул самодельную удочку в самый центр старого пруда. Вдруг сегодня повезёт — рыбка клюнет, будет славный ужин. Ужин, который пятую сотню лет приходилось готовить самому.

***

Бортол шёл против ветра и не понимал, куда движется. Вроде бы и дорога знакомая, только голова кружилась и отказывалась давать разумное объяснение направления пути. Дом, милый дом, он не казался сейчас лучшим пристанищем разбитого духом тела. Милые сердцу деревья уже не пели бы близкие сердцу мотивы, потому что сердце сейчас умерло.

Дорога, кажется, вела в сторону Брока. Бортол ни разу не бывал в тех краях. Говорили, энтам там появляться опасно. Хотя, какая разница: кому нужно дряхлое разумное дерево? Бортол шёл на манящие огни, пробираясь сквозь валежник. Чего искал там? Бури? Или ноги до сих пор сами несли по ватной почве в направлении, известном только им одним?

Передний корень вдруг увяз, потянул за собой остальные, и Бортол понял, что проваливается куда-то под землю. Не ощущая тревоги, он верил лишь, что любовь спасёт. Она узнает, найдёт и вытащит из любой ямы.

А Бортол и так упал в яму. В самом низу торчали острые колья, но они, оставив глубокие царапины, не ппрошли дальше толстой коры.

Однако сверху зазвучали незнакомые голоса:

— Кто-то попался, Джон!

— Добиваем, Вилли!

— Это же дерево!

— Дерево? Какое, к чёрту, дерево?

— Оно с глазами, Джон! Смотрите, ещё шевелится.

— Жахни в него, Пит. Давай, пальни!

— Кидай факел, Вилл, кидай. Он вроде чё-то колдует!

Бортол не колдовал. Он распростёр руки в стороны и тихо произнёс:

— Прости, Гортензия…

До того, как сверху на него не слетела горящая ветка, подпалившая сухую листву в волосах. Огонь нашёл благодатную почву для жизни.

***

Наверное, зря она так сегодня поступила с Бортолом. Всё-таки столько лет прожили вместе. Пускай, не было любви. Пускай чувства не так свежи, но разве выбрала б сейчас она другого старика, того же Гишафа, появись он сейчас при параде?

Конечно, нет.

Бортол порой был таким милым, наивным, добрым. Не любить такого, даже за его характер, наверное, нельзя.

Сейчас придёт, и она извинится. Скажет, что любит, как прежде. Что пошутила утром, чтобы тот заревновал. Надо ведь иногда ревновать жену, иначе начнут мысли появляться… Хотя в округе не так много энтов, но всё-таки… Всё-таки…

Что-то долго не идёт. Наверняка засиделся у себя там, на Стернице. Как только мошкара не заела ещё? Смешной такой, этот Бортол. Безобидный.

Ворвётся в дом весна, и зацветёт сиренью

В твоей душе любовь. Тогда поймёшь и ты,

Что прошлой жизни лёд укутан серой тенью,

А новый мир вокруг заполнили цветы.

Наверное, любовь — это не весна, а осень, когда остаёшься один на один со своим прошлым и начинаешь многое понимать…

А цветы — это память. О том, что было и никогда не повторится.

Только почему он не идёт, когда так хочется всё высказать вслух?