Сачок для квантовой бабочки

"Бойтесь своих желаний, они имеют свойство сбываться"

китайский мудрец, пожелавший остаться неизвестным

 

 

Профессор Шунгар Вудс ввалился в собственный кабинет донельзя возбужденный и даже не потрудился запереть за собой дверь. Очки в круглой оправе запотели, практически ослепив его, но и это не остановило суетливого старика. Показавшаяся на горизонте мечта окрыляла, и, будто Икар, профессор взлетел на последний этаж университета, рискуя повторить печальную участь мифического воздухоплавателя.

— Теперь-то они поймут, с кем связались! — бормотал Шунгар под нос, потирая разбитые артритом руки. — Теперь о нем заговорят! Теперь о нем вспомнят! Ну и кто после такого триумфа посмеет назвать его выжившим из ума шарлатаном? Кто осмелится?

И плащ его, и шляпа вымокли под сентябрьским ливнем. Шунгар сбросил их на стул у входа и закрутил головой, словно искал, с кем тут можно поделиться волнительной новостью.

— Что они теперь запоют, эти с детства впавшие в старческий маразм академики? Какие оды, спрашивается, возьмутся разучивать в его честь?

Проведенный в собственном подвале эксперимент увенчался грандиозным успехом. Оттиск сознания лабораторной мыши удалось получить практически без потерь. И не беда, что прототип при этом сгорел, не выдержав перегрузки. Это только начало — осталось увлечь инвесторов. «Слепок Вудса» — Шунгар едва ли не застонал от удовольствия. Как все-таки звучит!

К ослабленному волнениями сердцу подбирался очередной приступ стенокардии, но сам профессор все никак не желал успокоиться. Он жаждал общения, а тесная комнатка Бринтоунского университета, где на шести квадратных метрах вот уже четверть века прозябал величайший талант, оказалась совершенно пуста. Не то что собеседника в столь важный час — даже меблировки особой не нашлось к торжественному случаю.

Сжигая остатки топлива, которым служили в последние месяцы целые галлоны кофе, Шунгар облетел заваленный ученическими конспектами стол и спикировал с кряхтеньем музейного Мессершмитта на выдохнувшее недовольно кресло.

Телефон на столе приветливо блестел наборным диском, только некому было звонить. За крошечным слуховым окошком беззвучно наяривал дождь, также не выказывая ни малейшего интереса к разговору. На стеллаже вдоль дальней от входа стены разлеглась коллекция научных журналов, но и эти труды видных ученых, собранные старым педантом в идеально ровные стопки, оказались глухи к простым человеческим переживаниям.

Между журнальными завалами, в коробках, напоминающих фоторамки, хранились засушенные и распятые на булавках трупики бабочек — детское еще увлечение. Всего две, самые любимые, он принес на работу: Пяденицу дымчатую с очень нежными крыльями, серенькую и невзрачную, и лазурно-синюю Морфо аматонте, диву, пусть и самчика. Но и они хранили молчание.

В итоге, после секундной заминки, жертвой хорошего настроения был выбран макет головы, служивший по обыкновению пресс-папье. Экорше и без того уже пострадало от рук скульптора, лишено было начисто кожи, — только мало ему:

— Увы, бедный Йорик! — продекламировал Шунгар, патетически воздевая руки с многострадальным анатомическим макетом к окну. — Увы! Действительно увы! А вот были бы у тебя мозги, мой пыльный алебастровый друг!

Профессор брезгливо сморщился и освободил ладони. Он вытер их о полу серого пиджака и закачал головой — на этот раз своей.

— Были бы мозги... не оказался бы ты здесь со мной. Да и я бы...

Голос профессора увял, но сам он сразу же взял себя в руки — этот день ничто не могло омрачить. Его день! Шунгар подбодрил себя неуверенной улыбкой и выудил из кармана искромсанную ножницами газету.

— Но это все ничего, Йорик! Не время отчаиваться! Мы еще вырвемся из нашей клети на свободу! Взмахнем крылами и воспарим! Это я тебе обещаю!

Профессор, не разбирая, сгреб бумаги со стола в мусорную корзину, и газетная вырезка, расправив мятые плечи, перекочевала на освободившееся почетное место.

— Сегодня! Да, друг мой! Представь себе! Сегодня! Мы обретаемся в этом захудалом университетишке последние часы! — профессор скосил глаза на застывшего в гипсовом благоговении Йорика и снова забормотал под нос. — А жаль, конечно, что у тебя не нашлось хотя бы и маленького живого ганглия. Глядишь, и увековечили бы твое имя. Вот...

Не успел он и договорить, как дверь с грохотом распахнулась, прерывая словоохотливые излияния Шунгара. На пороге показались двое. Таких выбритых лиц профессору еще в жизни не доводилось встречать — подворотни он, как и всякий законопослушный и здравомыслящий гражданин, старался обходить стороной.

Но тут сама подворотня явилась к Шунгару в виде амбалов-близнецов, чьи мускулы бугрились, как у цирковых силачей, которыми они, разумеется, не были. Своим телосложением и спортивным покроем костюмов эти двое смутно напомнили профессору футбольных фанатов — из тех, которые так горячо преданы спорту, что уже не различают, где мяч, а где чужая голова.

— ...вот был бы м-мозг... — закончил Шунгар, не сумев вовремя остановиться, и глубокомысленно замолчал.

Незваные гости без приглашения и одновременно шагнули в проем — и не уместились, ввиду своей комплекции и особенностей университетского интерьера.

— Куда прешь, Билли?! Дай мне пройти!

Какое-то время они разбирались, очевидно, в субординации, а потом тот что повыше и постарше отодвинулся немного, уступая дорогу молодежи.

— Вы...

Профессор и сам не знал, что он собирается выдавить из себя: то ли гостеприимно предложить единственный стул, занятый плащом, то ли возмутиться в самоубийственном порыве столь нахальному вторжению. Но уверенная поступь здоровяков заставила его сдержать любой из возможных ответов.

Преодолев все-таки каверзную преграду и проникнув в кабинет, парни принялись озираться по сторонам. За их кроссовками, заляпанными кофейного цвета жижей, расходились по истертому паркету влажные следы. Профессор зябко поежился: словно львы, забравшиеся в чужой дом. Осматривают не что-нибудь, а свои новые владения, — и не скажешь ведь льву, чтобы он вытирал ноги о коврик.

— Ч-что вы хотели? Это какая-то ошибка, могу вас заверить! Вы явились в научное учреждение... и...

Забывшись, профессор чуть было не довесил, что, водись тут у кого-нибудь деньги, никто бы здесь и не работал. Но инстинкт самосохранения победил все же в схватке с желанием поболтать языком.

Вышибалы, или кем они там себя величали, переглянулись дружно, а потом младший здоровяк смахнул по-хозяйски на пол профессорские вещи, уселся напротив Шунгара — так, что стул, сжатый между атлетических ног посетителя, показался кукольной утварью.

— Мы тут, это... по делу, попс. Без балды. И никакой ошибки. Мы за тобой.

Второй амбал, все еще загораживавший вход, отвел руку за спину, приподнял полу болоньевой куртки без воротника — столь излюбленной в болельщицкой среде...

И на какое-то мгновение Шунгару показалось, что сейчас ему в лицо взглянет сдвоенное дуло обрезанного по самое цевье Ремингтона. Нужно признать, профессор слабо разбирался в оружии. А парень выудил тем временем из-за ремня всего лишь сложенную газету. Он бросил ее на стол — ту же "Бринстоун Таймс", что была у профессора, — и на обмершего Шунгара уставился не дробовик, а его собственное улыбающееся глуповато с фотографии лицо. В первый раз ему стало не по себе от своей физиономии.

По крайней мере они умеют читать... — пронеслась в голове смелая мысль. — Может, удастся убедить их, что это все досадное недора...

— Тут, это...

Амбалы снова переглянулись. Тот что пониже и пошире навис над столом и зашептал вдруг. Тихо и горячо. И вот на этом моменте профессор, до того еще державший кое-как себя в руках, испугался по-настоящему. Не замечая, Шунгар толкнул рукой экорше, и макет, согласно пророчеству, взлетел на воздух. Не высок и не долог был тот полет, а закончились страдания бедного Йорика и вовсе на полу — в кучке пыльных осколков. И никто даже не обратил на его гибель внимания.

— Писано, что ты могешь... ну...

Потому что шепотом звуки, вылетающие из мясистого рта не были и быть не могли. Все равно что лев раззявил пасть и принялся спрягать у вас перед лицом глаголы. Никогда до и, скорее всего, никогда после этот тип не шептал. Да он и школу-то едва ли закончил — откуда ему знать о манерах?

— В общем, чего это я?

Амбал хрипел, выдавливая из себя слова так старательно, как душил бы фаната "Фармгольдского Городового". На голове Шунгара редкие его и уже с принявшейся сединой волосы пришли в движение.

— Могешь, значится, в мозги забраться, так я говорю? Любому — р-раз, и прям в черепушку! Верняк тиснули портеры? А-а?! Чего молчишь?

Профессор замотал головой, общение ему уже не доставляло былого удовольствия.

Если кому-то и должна была попасться треклятая статейка на глаза — то ректору этого жалкого университетика, анацефалам из академии наук, отмахнувшимся от его исследований, как от приставучей мухи... да кому угодно, но не этим вот — с какой стати именно им? А куда запропастились все эти щедрые меценаты, которых Шунгар надеялся сманить рекламной больше статьей в этой немного желтоватой газетенке?

Год назад от Шунгара ушла жена, заявив, что она, видите ли, еще молода и не собирается помирать до смерти. А ведь с профессором они провели без малого половину жизни. Теперь еще и это. Почему? Ну почему решительно все валится на его бедную голову? Чем он заслужил столь пренебрежительное отношение судьбы?

***

На следующее утро Билли, в чьей атлетической фигуре, упакованной в теплый спортивный костюм, угадывался тот самый здоровяк с газетой, двигался вперевалочку к жилищу профессора. Шел пешком, чтобы отбыть свою дневную смену на посту. Пикап пришлось оставить за квартал отсюда, дабы не вызывать лишних подозрений. Как говаривал, по слухам, Толстяк Джо, державший в лучшие годы четыре южных штата: лишние подозрения — они никогда и ни к чему.

Под мышкой у Билли привычно подпирала бок шипастая, будто тренажер для плоскостопиков, рукоятка старого доброго Глока-17, покоящегося в кобуре для скрытого ношения. В бумажном пакете, сжатом в левой руке, у здоровяка тряслись в ячеистых коробках три дюжины перепелиных яиц, пара литров молока и приготовленная уже отбивная, которую осталось только разогреть. Все еще горячая буханка ржаного "От Фредди" приятно хлопала при каждом шаге по бедру.

Словно о чем-то вспомнив, Билли принялся копаться свободной рукой в карманах. Наконец, извернувшись, достал из левого чек, чтобы проверить не надул ли его прыщавый юнец на кассе. Вместе с чеком поросшая на тыльной стороне золотистым волосом ладонь сгребла и сложенную вчетверо бумажку, которой вчера еще там не было. Удостоверившись, что с чеком все в порядке, Билли развернул второй листок и задрал брови на лоб.

Детский рисунок: смесь мало что означающих кругов и разноцветных росчерков. Их старшему было всего четыре, и Пэм, прежде чем отпустить мужа на работу, вложила тому детскую каляку. Она уже как-то проделывала такой фокус, и ее очень почему-то расстроила найденная потом в мусорной корзинке бумажка. Ничего, раз уж она так переживает за живопись, Билли купит ей действительно красивую картину. В рамке. Здоровяк пожал плечами, выбросил рисунок вместе с чеком в ближайшую урну, и продолжил свой путь.

Настроение у него было превосходное, день выдался солнечным, так что Билли никуда не спешил. Он, видите ли, уже давно открыл для себя секрет вечной расслабленности: всего-то и нужно было ни о чем совершенно не задумываться, а со всеми делами и заботами разберется Папаша-босс.

Папаша — вот уж кто голова. Ни разу в своей жизни голоса не повысил, а как скажет чего — так люди и бегут выполнять. Это все мозги особые такие — залюбуешься. Золотые мозги. Не то, что у профа: седой уже, и хоть отбыл пару сроков в этих своих вуниверситетах, а все туда же — дурья башка! Сбежать пытался дважды, а зачем? Сказано же тебе человечьим языком: баба твоя у нас, делай что говорят — и все будет хорошо. Нет — на сторону глядит. И куда только девается при виде пушки весь их хваленый винтеллект?

Вот так, ни о чем не думая и насвистывая себе под нос скабрезную песенку "У Джуди спелые бедра, Джуди любит фокстрот", Билли добрался до домика профессора — унылой и давно нуждающейся в ремонте двухэтажной хибары на самой окраине Бринстоуна. У черта на куличках — как изволил выразиться вчера Кол, смачно хохотнув.

Отстучав на двери с облупившейся краской условный знак — тук, тук, тук, — Билли дождался ответа. Колли, по прозвищу Гвоздь, выглянул из окошка, отодвинув цветочную занавеску, но открывать не спешил.

— Пароль, — донесся до Билли нервный смешок.

— Ну, Кол, ты чего?!

— Пароль!

Билли подобрался весь, раздумывая не пристрелить ли издевающуюся над ним скотину прямо через дверь, но все-таки забормотал выдуманные братом глупости:

— Волосатый снег...

Кол довольно заржал и впустил Билли в дом.

— Ну что там проф? Выеживается опять?

Не разуваясь и неплохо уже разбираясь в обстановке, Билли прошел к стесняющему и без того маленькую прихожую холодильнику, принялся разбирать пакет.

— Спит.

По лицу Колли и не сказать было, что он особенно переживает. А стоило бы. Билли вот, несмотря на свой секрет безмятежности, немного переживал.

— Всю ночь ворочался твой драхаценный проф, веревчатую лестницу из простыней собирал. Все-таки отличную штуку с этими камерами Папаня провернул. Вид — как на ладони. Не зря мы их тогда...

— Сбежать?! — Билли перебил брата и даже продукты бросил выкладывать. — Это уже третий раз, что ли? У старика будто мотор от Хонды в одном месте! Ну а ты чего?

— А я, не будь дураком, тряпье отобрал, урезонить пытаюсь, — ужасно довольный собой, Колли выставил вперед словно бы выточенную из гранита челюсть и осклабился. — Ты же, говорю, пень трухлявый. Куда лететь собрался? Свалишься, со второго-то этажа, ноги переломаешь. Нам весь план удумал порешить? — Колли замотал головой, смахивая улыбку с лица. — Чую я, намучаемся мы с ним.

— Ничего. Папаша разберется. С ним не забалуешь.

Полуразвалившийся дверной звонок разразился вдруг бьющим по ушам дребезгом, и оба брата немедленно повернулись ко входу.

— А вот и он. Легок же на помине.

***

Звонок застал профессора запертым в его же комнате, где он провел в бесплотных еще мечтаниях свое далекое детство. Прислонив лоб к стеклу, Шунгар застыл у окна в полосатой выцветшей пижаме. Очки покоились на тумбе, и незрячий, будто мертвый, взгляд Шунгара упирался в соседский дворик, выстланный пожухлыми кустами люцерны. Тонкие ветви ее колыхались на порывистом ветру. После дождя уже пошедшие осенней ржавчиной деревья выглядели посвежевшими, только и солнце уже не радовало.

Вся легкомысленная блажь слетела с профессора, еще когда он трясся в кабине провонявшего ацетоном пикапа, сжатый с обеих сторон двумя громилами — так что не в силах был даже пошевельнуться.

От лязгнувшего внизу сигнала профессор сморгнул, но очнулся лишь на мгновение. Тревожные мысли его продолжили витать где-то далеко: и от собственной комнаты с так и не распакованной коллекцией чешуекрылых, и от владений миссис Шоу.

О помощи со стороны подслеповатой и глухой соседки нечего было и думать. Открыть запертую снаружи дверь не удалось, а о том чтобы спуститься по водосточной трубе или спрыгнуть на заброшенную клумбу, где в незапамятные времена разводили гвоздики, а сейчас брезговали поселиться и сорняки, — не могло быть и речи. Колени не выдержат.

После эпизода с лестницей из простыней — громила, оставшийся присматривать за пленником, отобрал у Шунгара даже наволочку, и оставшиеся до рассвета часы тот промучился беспокойным сном. Замерзал, потому что ему нечем уже было укрыться. Больше попыток вырваться из заточения Шунгар не предпринимал, смирился и опустил руки.

В этой комнате он будто взаправду вернулся в детство: ему снова двенадцать, и его посадили под домашний арест за то, что он задрал на спор юбку у Сэнди Майерс. Лицо Шунгара озарила улыбка, но только на миг. Его первая любовь, которой он так и не решился признаться, уже десять лет как была мертва. Четыре ребенка, внук, триста фунтов веса и каменная плита с именем и двумя датами. Такая вот жизнь. С его-то сердцем профессору тоже недолго осталось.

Из-за полуразвалившегося дровяного сарая вдруг вылетела бабочка — вредитель из семейства Белянок, самая обыкновенная Капустница. В конце сентября и по такой погоде они уже почти не встречаются в городе, но одна все-таки припозднилась. Профессор сморгнул от неожиданности и принялся следить за бабочкой жадным взглядом, широко распахнув водянистые из-за недосыпа глаза. Резкие взлеты и пикирования чуть ли не до земли придавали неровному ее полету сходство с синусовым ритмом на кардиомониторе. Порыв ветра швырнул бабочку вбок, но она тут же выправила свой воздушный танец, стала забирать ближе к дому и вскоре вовсе пропала из виду.

Взгляд Шунгара, до этого момента обращенный вглубь себя, стал осмысленным. Если хрупкая бабочка может порхать когда и где ей вздумается... какого черта ему сдаваться? Он еще не умер!

За дверью послышались шаги, в замке провернулся ключ. Профессор горько усмехнулся, отрывая лоб от стекла, и потянул с тумбы очки. Его дом. Его комната. Его ключ. Его тюрьма.

— Спускайся, проф. Время потрепать языками. Сейчас Папаша тебе все и растолкует.

***

До собственной кухни профессора конвоировал старший амбал, которого Шунгар окрестил для ясности мистер Болван. Мистер Недоумок, этот вечно лыбящийся злобный шептун, опекавший профессора всю ночь, куда-то запропастился. Наверное, выгребает из комода в родительской спальне серебряные ложки — единственную ценность, и только из-за детских воспоминаний. Руки Шунгара затряслись. Чтобы успокоиться, он сжал их в кулаки.

— Ну вот, знакомьтесь. Это профессор. А это Папа, — в голосе мистера Болвана читалось искреннее почтение, и руки Шунгара снова забила мелкая дрожь — будто закачались ивы на пруду от слабого ветерка.

В крохотной кухоньке за накрытым клеенчатой скатертью столом сидел, уперев ладони в набалдашник блескучей трости, незнакомый человек. Самой ординарной внешности — и ничего общего с двумя амбалами, называющими его Папашей, не имеющий. Одногодка, судя по всему, Шунгару, и тоже старик, но другой: подтянутый, крепкий, сухощавый. Одет он был в коричневый неброский костюм, как у какого-нибудь клерка, и смахивал на похоронного агента — из тех, что предложат вам чай, демонстрируя в то же время дежурный каталог гробов.

Профессор подался вперед, когда их со стариком взгляды схлестнулись над столом, но поединок этот проиграл. У того оказались серые, как отблеск на ноже, глаза — и столь же недобрые. Шунгар отступил, пораженный своей догадкой о гробовщике. Этот старик, может быть, и впрямь частенько имел дело с трупами.

Мистер Болван замешкался, пропуская вперед профессора, чтобы не столкнуться с ним в тесном коридоре, и Шунгар, остановившийся было, без раздумий бросился к столу. Как вилку он выставил перед собой указательный палец — обвиняющий перст — и понесся, печатая шаг, навстречу своему мучителю. Глаза его горели праведным огнем, и даже пижама с мохнатыми розовыми шлепанцами не помешали ему выглядеть при этом грозно.

— Где она?! Я хочу ее видеть! Слышите вы?! Хочу знать, что она в безопасности! Хочу...

— Билли, — старик и на миллиметр не сдвинулся с места и только лениво задрал уголок рта, обозначая ухмылку. За спиной профессора раздалось дыхание подоспевшего амбала. — Мальчик мой, подай профессору стул. В таком возрасте нельзя уже так волноваться.

Палисандровые ножки плетеного стула с протяжным скрежетом проволокли по дощатому полу, и под колени Шунгара ударил твердый обод. От неожиданности профессор сел.

— Меня зовут Бен Сандерс. Это ненастоящее мое имя, но вы, профессор, все равно зовите меня Бен. Почему нет? Какая разница, — старик еще раз задрал уголок рта, но глаза его при этом оставались холодны и бесстрастны. — Разговор у нас будет долгий. Так, Билли? — амбал закивал. — А принеси-ка двум джентльменам чего-нибудь выпить. Прояви сыновью заботу, поухаживай за пожилыми людьми.

Здоровяк с готовностью, словно только того и ждал, бросился в соседнюю комнату.

— Где она? — повторил профессор уже безо всякого напора.

— Кто? Жена? — старик словно бы улыбнулся. Его обходительные манеры и спокойный тон подействовали на Шунгара неожиданно усыпляюще — будто принял разом три таблетки снотворного, запив их к тому же стопкой русской водки.

— С женой вашей, профессор, насколько мне известно, все в полном порядке. Она на Багамах, медовый месяц затянулся, — Шунгар поник головой. Мягкий вкрадчивый голос гипнотизировал его, подчинял своей внутренней силе. Старик продолжил: — Но вы можете даже не сомневаться... Нет, правда, не накручивайте себя: она даже не знает о нашем существовании. И не узнает, если все пройдет гладко. Незачем ей о нас знать. Верно, Билли?

Амбал вернулся с бутылкой красного, которую Шунгар специально хранил для своего триумфа, запрещая себе даже смотреть в ее сторону. Что же, газета вышла. Статья имела, как видно, определенный успех. Вот он. Сидит напротив. Лоснящийся самодовольством триумф.

Билли засуетился по кухне, распахивая беспорядочно шкафы, потом нашел в ящичке штопор и откупорил вино. Спустя еще минуту тревожного молчания, разбавляемого шорохами кроссовок и скрипом половиц, перед профессором и Папашей воздвиглись на столе две кофейные кружки с дешевым каберне.

— С женой можете делать что захотите. Плевать я хотел, — весь боевой задор Шунгара куда-то улетучился, и голос его, звонкий поначалу, потух. — Что с моей дочерью? Мне сказали, она у вас. Что вы сделали со Стеф?

— Вас дезинформировали, ручаюсь! Билли, — старик укоризненно глянул на своего "сынка", и тот, двухметровый детина, съежился весь, будто из воздушного шарика выпустили воздух, — что это ты натрепать без меня успел? А не длинноват ли у тебя язык, мой мальчик? Может, укоротить?

— Ничего я не говорил, Папа! Честное слово, ты же знаешь, мой рот на замке! — Билли замотал головой.

— Ладно, оставь нас. Это еще уладим, — старик повернулся к Шунгару, в то время как мистер Болван с удрученным видом шествовал к выходу. — А мы, профессор... Давайте-ка мы с вами потолкуем. Есть у нас один общий интерес.

Старик вдруг стер с лица все напускные эмоции. В родительской спальне, как по звуку определил Шунгар, Билли в то же время рухнул в кресло.

— Давайте к делу. Я здесь... — голос Папаши сорвался вдруг хрипом, горло его сжал спазм. Старик зашелся в долгом кашле, прикрывая рот сморщенной ладонью с сеточкой бирюзовых вспученных вен. Из кармана пиджака появился измятый платок, старик прижал его к губам. Профессор подался вперед, вперив в Папашу удивленный взгляд, и на мгновение показалось, что он увидел их на белоснежной ткани — влажно блеснувшие на свету кровавые пятна. Но это был всего лишь вышитый красной нитью вензель.

— Нет, профессор. Не так скоро, — старик обтер платком губы, спрятал платок и щедро хлебнул из кружки, вылакав одним глотком едва ли не половину содержимого. Глаза старика слегка осоловели, сам он едва дышал. — Но вы правы, я умираю. Кашель — ерунда. У меня в голове, вот здесь...

Старик вытянул два пальца, как показывают дети для большей крутости револьвер, и приставил себе к левому виску.

— ...опухоль размером с мячик для тенниса. Врач — лучший, можете не сомневаться — так и сказал. Для тенниса. А я и не переспросил, знаете ли. Ни тогда, ни после. Может, для пинг-понга, а может, и для того, где Уимблдон и прочее. Чуете? Есть ведь определенная разница. Иногда мне кажется, я ее ощущаю по утрам. И хуже всего — это не боль, нет. Вот вам правда о боли: ее вполне можно стерпеть. Медицина шагнула вперед, доступны все средства...

Старик сделал еще глоток, прервав сам себя. Видно было, что разговор дается ему нелегко.

— Запахи — вот что хуже всего. Раз в пару дней обступает такой смрад, что становится невыносимо дышать. Будто вся вонь, какая только умещается на свете, собирается в круг. Находит, где бы я ни был. Рыбные головы, прачечная в рабочем квартале... Вы такого и не чувствовали никогда. Ощущения, будто твою голову зажал под мышкой второкурсник-баскетболист. Понимаете? Да ни черта вы не понимаете!

Профессор вздрогнул, его всего передернуло, и очки свалились с носа, повисли на шнурке, упав на грудь.

— Вот зачем я здесь. Как, думаете, мальчики называют этот ваш приборчик? — старик указал вдруг себе за спину, где Билли — большой уже мальчик — включил как раз телевизор.

— Вы не смотрите, что он у меня немного туповат, — старик попытался вернуть себе свой спокойный тон, но одышка мешала, — я сейчас мало кому могу доверять. Но и он, скажу я вам, в нужные моменты соображает получше многих. Ну что, не попытаетесь даже угадать? — старик усмехнулся. — А я вам скажу. Мозгопушка, вот как, — Папаша не улыбнулся. — Нет, эти мальчики прекрасно все пони... Кха-кха!

И снова у старика вырвался кашель, сухой и лающий, будто отзвуки далеких выстрелов. На этот раз с ним удалось справиться без платка. Старик будто задушил приступ, подняв к губам крепко сжатый кулак, усмирил одним, казалось, нечеловеческим усилием воли. Папаша принялся частить, втыкая слова между тяжелыми хриплыми вздохами:

— Не знаю, как вы относитесь ко всем этим философским рассуждениям, но мы здесь, каждый из нас, занимаем определенное место. Так устроено, так должно быть. Только вот в чем вопрос: эти дети рвутся вперед, чтобы место наше занять... Нет! — старик оскалил рот. — Мое место так просто не отберешь! — его идеальные керамические зубы напоминали акулью пасть, фальшивые, как и все остальное в нем. — А все-таки мозгопушка, что ни говори, подходящее определение. Все они понимают...

— Что вам нужно от меня?! — голос профессора сорвался на визг, но убавленный тут же в соседней комнате звук телевизора заставил Шунгара присмиреть. — Зачем вам понадобилось меня похищать?

— Профессор! Да оглянитесь вы вокруг. Никто вас не похищал. Это, знаете ли, совсем не так происходит. А вы сидите себе на своей кухне, руки у вас свободны, а ноги не сломаны. Перед вами бокал не самого лучшего, а все же вина. Чуете?

— И я могу встать сейчас, набрать номер констебля...

— Ну... — скупая усмешка, — это было бы нежелательно, не скрою. Билли не большой любитель полиции. Только что вы ему скажете, этому своему констеблю? Вспомните, — Папаша уже открыто хватал воздух ртом, — он ведь самый обычный человек. Что увидит здесь коп, когда вы наговорите ему всего, а он придет проверять. Повторяю: вы сидите на своей кухне и никто вас ни к чему не принуждает. Мальчики мои вас ничуть не стеснили — и не думайте спорить. Все ваши драгоценности на месте, никому и дела до них нет.

Старик подался вперед, и в серые стальные глаза заблестели, заставляя профессора отшатнуться.

— Потому что как вы нужны мне — так и я нужен вам. Понятно теперь? Деньги, вы же из-за них решились на эту статью. Я глазам своим не поверил, когда ее прочитал, и учтите, если что, я скупил весь тираж. Это... это было как откровение! Глас свыше. Провидение, рок, судьба — как хотите называйте. Куст вдруг заговорил со мной. И пророчествовал, и слова его были богохульны, но угодны слуху моему...

Старик откинулся на мгновение к спинке, чтобы перевести дух, а потом снова принялся давить из себя слова.

— Деньги, профессор. Ручаюсь, такого вам еще никто не говорил. Я здесь, чтобы предложить вам целую кучу денег. Вы мне — я вам. Деньги — товар — деньги. Ваше изобретение — оно мне нужно. И не через десять лет, а сейчас. Помните, как говорят: банкноты не пахнут. А жаль. Жаль, что нельзя заткнуть деньгами те запахи, которые рождает мой теннисный мячик — те, которых нет на самом деле, но которые так реальны, что хочется взять в руки теннисную же ракетку — ту, что побольше, разумеется, — и хорошенько выколотить из головы все постороннее.

Взгляд старика погас, а потом он и вовсе прикрыл глаза, в горле его клокотал застрявший кашель.

— Вы не понимаете, это все только теория... — профессор ожил. — Все, что мне удалось пока — это же только начало. Лабораторная мышь. А люди? О людях и речи быть не может. Этика исследований... Никто не позволит...

— Ерунда! — не открывая глаз, старик выплюнул из себя презрительный смешок. — От теории до практики — невелико расстояние. Не считайте меня за идиота. Прежде чем вас навестить, я имел разговор с ведущими специалистами. И ни в чем они не уверены, ни черта они не знают, но... так ведь всегда и бывает в науке. Я верю вам, профессор. Верю, потому что это все что мне остается. Что касается этики, — в Шунгара снова уперся тяжелый взгляд, — считайте это своеобразной формой эвтаназии, если уж вам так хочется. Наука полна лицемерия, но кому, как не вам, знать: найдутся желающие проверить на себе что угодно.

Кружка старика опустела, и он глотнул из профессорской. Тот, хоть и не пил вовсе, а чувствовал себя пьянее некуда.

— И вот вам мои условия: я предоставляю вам неограниченные средства. Считайте, что у вас в руках банковский чек, куда вы можете вписать любую сумму. Карт-бланш. Нужна документация — достаточно запросить. Разработки военных — почему нет? Деньги найдут путь ко всему, просочатся, как вода, под любой камень. Деньги, профессор, творят чудеса. И мне нужно, чтобы вы сотворили одно маленькое чудо для меня. Я за него заплачу. Понимаете теперь?

Взгляды стариков вновь схлестнулись над столом, но на этот раз Шунгар не отступил.

— Мне... мне нужны гарантии, слышите?! — руки профессора дрожали, но голос был тверд. — Во-первых, не подходить к моей семье! Это главное! Во-вторых... это же оборудование, материалы — возможно, помощь по...

— Профессор, у вас все это будет, — удовлетворенный ответом, старик поднялся, и сразу стало ясно, что трость ему нужна вовсе не для рисовки. Он едва держался на ногах. — Все что только пожелаете. Мальчики с вами останутся, помогут во всем. Не пугайтесь, это моя страховка, а вы зато сможете сосредоточиться на работе. Время, профессор, я не могу иначе. И я, а вместе со мной и вы, так уж вышло, — мы все очень стеснены во времени.

Старик шаркающей походкой направился к коридору, но обернулся.

— А знаете, профессор, вы мне нравитесь. Есть в нас что-то общее: оба мы знаем свое место, и никто не хочет с него сходить, верно? Да и какого черта. Мы еще поживем. А?

***

Если и прав был в чем-то Папаня Бен-ненастоящееимя-Сандерс, то уж в одном наверняка: человек призван на эту землю оставить след — пусть на песке, пусть недолговечный, но отпечаток. И такой след Кол после себя оставил: за три недели, что они с братом практически безвылазно провели в профессорском доме, — на диване, облюбованным здоровяком, появилась широченная вмятина.

Вот и сейчас, сидя в гостиной перед телевизором, Кол отключил вовсе звук, чтобы натужно шуткующий перед деревенщиной Пэт МакГи не мешал предаваться таким манящим мечтам.

Папаня без сомнения околеет — и скоро. Не жаль. Туда и дорога. И вся эта научная заковыка не поможет. Нет, нельзя этому случиться. Только не сейчас, когда так близок конец правлению старика, и он, Кол, вот-вот окажется у руля.

Эта штука... развод ведь чистейшей воды! Если бы не беспозвоночный Билли с его щенячей преданностью, Кол давно бы положил конец бессмысленной трате денег, а средств с их счетов профессор выкачал уже немало — хватило бы на тихоокеанский лайнер с золотыми люстрами.

Три недели этот старикан с Билли практически прожили, не вылезая из подвала. Едва ли не лабораторию подпольную там отгрохали. И ради чего стараются? Ничего у них не выйдет. Не должно выйти.

Папаню так просто не свалишь — другое дело этот седой простак. Кол давно бы подсобил профессору отправиться в заоблачный мир. Оба они, и Папаня, и этот вот, порядком задержались на этой грешной земле. Смехота ведь: уже одной ногой в могиле — а как цепляются за жизнь. Но на то и лестница в подвал крута — всякое может случиться. И давно бы уже произошло, если бы только не Билли.

Кол вытянул укутанные стариковским пледом ноги. Устав от безделья, он стал вялым и раздражительным, и все здесь ему опротивело до почечных коликов. Мутным из-за подступающей дремы взглядом он уставился на брата. Через коридор, заваленный сотней пустых коробок, видно было, как Билли суетится на кухне. Ежесекундно подскакивая со стула, лишь заслышится шум подъезжающей машины, он на месте не мог усидеть — и только хвостом не вилял. Все меньше времени остается. Последняя, по словам Билли, доставка. Еще одна коробка ценой, верно, с приличный Кадиллак. Чертов проф и не думал мелочиться. Чертов развод. Чертова халупа. Чертов Папаня.

Веки Кола сомкнулись, его сморил сон, и он уже не видел, как вскочил в очередной раз Билли, а глаза его просияли.

***

Когда фургон службы доставки остановился напротив крыльца, Билли уже выходил. Шел первый снег — рассыпчатые хлопья таяли, не успевая долететь до асфальта, но Билли этого, казалось, не замечал. На гладко выбритой когда-то голове обрисовался ежик колких на вид золотистых волос, а подбородок усеяли завитки рыжеватой бороды. И все же это стоило того. Вот они!

Из машины выбрался курьер, неуклюжий мальчишка еще — студент. В руках он неуверенно сжимал картонную коробку, обклеенную едва ли не ярче рождественской открытки. Билли нахмурился — только урони. По верху посылки катался, угрожающе свешиваясь временами за край, исчерканный формуляр.

— Мистер Вудс? — проблеял паренек из-за коробки, прежде чем протянуть ее Билли. Широкая кепка с фирменным логотипом и ломающийся голос выдавали совсем уж юнца.

— Мистер-щедрые-чаевые-если-заткнешься.

Билли обменял коробку на свернутую в трубочку двадцатку и расписался там, куда указал палец с обгрызенным ногтем. Парень воспринял хохму всерьез, забрался поспешно в фургон, громыхнув на прощание дверью, и укатил прочь.

— Кол! Мы уже почти! Пойдешь смотреть?

Билли вернулся в дом, разглядывая таможенные наклейки на боках коробки. Все они были на незнакомом языке. Как же зудит! Желание вскрыть посылку было почти непреодолимым, но торопиться некуда. До назначенной встречи еще полчаса, а Папаша — тот спешить не будет даже на смертном одре. Не такой он человек. Только вот проф...

— Кол? Ты идешь?

Билли прошел в гостиную. Кол спал. С допотопного экрана, напоминающего рыбий глаз, беззвучно шлепал губами столичный комик, выворачивая из себя какую-то очередную порцию юмора — судя по телодвижениям, шутка и в самом деле была ниже пояса.

Билли хмыкнул, направился к лестнице в подвал, а потом не выдержал и принялся срывать оберточную бумагу.

***

— Проф, они пришли! — Билли отбарабанил кроссовками по ступеням и закрутил головой. Глаза его щурились от слепящего света. — Они... это что-то нереально крутое! Будто те шарики, которые встряхнешь — и внутри уже снегопад. Проф, вы тут?

Все барахло профессор с Билли перенесли на чердак, и яркий свет заливал пустое теперь пространство вокруг новехонького верстака. Гирлянды ламп свисали с потолочных балок и раздвижных штативов, так что подвал стал одновременно похож и на место археологических изысканий, и на операционную. Даже воздух, казалось, довели до стерильного состояния — и ни пылинки не взвилось при появления здоровяка. Его работа. Билли горел энтузиазмом едва ли не больше, чем Шунгар, а руки у него, по словам профессора, были просто золотые. Даже прозвище стерлось.

— Проф?

— Я здесь, Билли. Возился с аккумулятором.

Шунгар закряхтел и с трудом поднялся, держа на вытянутых руках черный карбоновый футляр из-под виолончели — бережно, как любимую когда-то женщину. Он позволил футляру съехать на стол и провел ладонью по выпуклой крышке. Последние дни были так загружены, что Шунгар не утруждал себя выбором гардероба и только набрасывал на пижаму старый халат, если не забывал. Сегодня он вспомнил.

— Зачем вы сами-то, проф? Я бы помог. Чего надрываться?

— Не переживай, Билли. Я еще не умер, — профессор невесело усмехнулся, — в состоянии пошевелить руками. Доставили?

— Ага, — Билли заулыбался, бережно выставляя на столешницу шесть наполовину прозрачных цилиндров, залитых изнутри будто бы сигаретным дымом. Отблескивающее хромом и увесистое основание придавало им некоторое сходство со свечами зажигания. Колбы сверху напомнили Билли песочные часы с располневшей талией. Патроны для мозгопушки. Выговорить то, как называет их профессор, Билли даже не пытался.

— Проф, — Билли достал последний патрон и вдруг задумался о чем-то, стал неожиданно серьезен, — вот вы ведь и женаты были, и вообще в годах... Я это про детей...

Отбросив пустую коробку, он порылся у себя в бумажнике, вытащил фотографию и протянул Шунгару. С моментального снимка на профессора улыбнулся тот же Билли. Он стоял у самого края общественного бассейна в одних купальных шортах. Одной рукой сгреб к себе миниатюрную блондинку, а во второй, отставив подальше, держал фотоаппарат.

— Это супружница моя. Пэм.

Прическа блондинки растрепалась, бедра были слегка полноваты, но в остальном она показалась профессору идеальной. Блондинка была в строгом закрытом купальнике и васильковом просвечивающем парео. На заднем плане застыли в шезлонге два карапуза в плавках, у одного на поясе болтался игрушечный спасательный круг.

— Ну... и дети...

Билли смутился и спрятал снимок с бумажником в карман. Больше всего на фото профессору запомнились глаза блондинки, ее кроткий испуганный взгляд, когда она пыталась вырваться из обвившейся вокруг талии руки.

— Я... в смысле... — Билли выглядел так, будто пытается решить шахматную задачу, не имея ни малейшего представления о том, как ходят фигуры. — У меня такое чувство иногда, будто я их — не очень... понимаю, что ли... У вас такого не было? — он спохватился и даже руками замахал. — Я своих не бью, вы не подумайте, но они будто кошки какие — пищат целый день. Так я тут чего спросить хотел... вы детей любите?

Перед внутренним взором Шунгара пронеслось давнее воспоминание о поездке к океану. Стефани, ей четырнадцать, и она ужасно застенчива для своих лет — наверное, из-за стальных нагубников, исправляющих прикус. Она просительно улыбается, и пластинки на ровных уже почти зубах сверкают на солнце. Ее одногодка Кристофер, этот мелкий дьяволенок, несется по пляжу к воде, вздымая голыми пятками песок до самых небес. Ему приглашение и не требуется. Шунгар хотел назвать детей по-другому, в честь своих румынских предков, но жена заставила его передумать. Она дала им свои имена. Человеческие, так она сказала.

Шунгар вздрогнул, когда Билли потрепал его за рукав. Воспоминание развеялось, уступив место реальности.

— Не знаю, Билли. Люблю. Конечно, люблю, — и губы его при этом беззвучно шептали: только не спрашивай, любят ли они меня. Вслух же он сказал другое.

— Они примерно твоего возраста, Билли. Взрослые, самостоятельные.

— А-а... Ну, ясное дело...

Мучивший профессора вопрос Билли так и не задал, только качнул неопределенно головой, сунул руки в карманы и вернулся к созерцанию принесенных им патронов. И если бы Кол узнал, сколько на самом деле пришлось отвалить за детские эти на вид игрушки — то уж точно не ждал бы подходящего случая, а прикончил бы профессора на месте.

— Ну, проф. Давайте, что ли, включать?

Шунгар только тогда понял, что он все это время проулыбался, вспомнив о детях, — понял по тому, как сползла с лица улыбка. Скривились губы, а щеки обдало жаром.

— Папа уже приземлиться должен. А мне, честно сказать, не терпится. Я вот что подумал, — Билли нахмурился, и лоб его прочертила прямая вертикальная складка, — попробуем на вашей соседке? Старой кошелке все равно недолго уже осталось небо коптить... А, проф?

— Я не могу этого сделать, Билли.

— Проф, только не начинайте. Папа же не зря говорил... Люди и сами готовы подставиться ради науки. Жалеете старушку — найдем еще кого. Полным-полно опустившихся наркоманов, им и жить-то незачем. А все эти самоубийцы...

— Я о другом, Билли. Это все теория, понимаешь? — профессор обошел стол и положил руку на прохладную крышку футляра. — Ты слишком многого ждешь. А я... я даже не знаю, что произойдет, когда включится поле. Никто не знает. Теория, Билли. Мыши не в счет. Теория.

— Проф... не надо так. Вы же знаете, скоро здесь будет Папа. Вы его дождаться хотите? Ну и ладно, я потерплю, мне-то чего. Только включать все равно придется. Ради этого мы так старались. Ради этого мы здесь. Вы — ради науки. А я ради Папы. Разве нет?

— Не знаю, Билли. Я уже ничего не знаю.

Все мысли, которые профессор гнал от себя в эти дни, разом навалились на него. И только вопросом, зачем он уступил уговорам, Шунгар не задавался. Все было очевидно: ему хотелось попробовать не меньше Билли. Включить — и будь что будет. Только что потом? Владелец изобретения не равен изобретателю. И что сделает человек, называющий его прибор мозгопушкой? Профессор нежно гладил отливающий на ярком свету футляр, а Билли, не отрывая глаз от Шунгара, повернул слегка голову к лестнице и заорал вдруг что есть мочи:

— Кол! Спустись-ка к нам! Слышишь?!

Вот до какой степени ему не понравилась эта вот профессорская улыбка. Она превратилась в омертвевший оскал и все не сходила с лица. Здоровяк вытянул руки из карманов, и едва не напрудил в комбинезон: раздался металлический звон, а нервы и так уже на пределе. Шунгар оторвал от футляра недоумевающие глаза, он же еще ничего... На пол из кармана Билли слетел небольшой металлический цилиндрик, и оба они с профессором следили, как закатывается под верстак пистолетный глушитель.

— Кол?! Живо сюда!

В том, что его убьют, у Шунгара не было ни малейших сомнений. В лучшем случае запрут навсегда — за привычку все свои вычисления производить в голове. И худшее, что можно представить — вовсе не смерть. Есть вещи и пострашнее. Даже хуже теннисного мячика в мозгу.

Профессор подставил одну ладонь под донышко и, придерживая второй, рывком перевернул футляр, поставив его на двух изгибах деки, а потом снова поднял глаза. Позабыв о смене наряда, Билли упрямо толкал руку под лямку комбинезона, хотя чисто физически не мог нащупать там молнию олимпийки и кобуру.

— Прости, Билли.

Профессор развернул футляр на столе, наставив узкую часть, скрывавшую когда-то гриф, на застывшего здоровяка. В голове Шунгара пронеслись слова Билли, когда тот убеждал профессора в необходимости собирать портативное устройство: Это будет просто бомба, проф! Сногсшибательная штука! Вот увидите!

— Прости.

Билли дернулся было к столу, но поздно: профессор уже крутанул декоративную заклепку на ручке, выворачивая переключатель режима на императивный захват, а потом сжал утопленную с внутренней стороны скобу. Будь что будет, и... Боже, спаси всех нас! Все замерло. И ничего сногсшибательного, — пронеслось в голове Шунгара, — вообще ничего. Божеспасимоюсемью. Билли только поднял удивленные и по-детски обиженные глаза на профессора. И ничего не произошло.

— Я этого не хотел.

По ладони Шунгара, все еще сжимающей ручку футляра, прокатился вдруг слабый разряд, вызывая в пальцах судорожный отклик. Раздался хлопок, как от полощущегося на ветру белья, и Билли заскулил. Тихо, будто собака во дворе. По перепонкам резанул пронзительный писк, запахло озоном. Глаза Билли расширились и вдруг — погасли, приобрели ничего не выражающий взгляд куклы. А потом сама фигура его затуманилась.

— Работает...

Профессор не сразу понял, что это его же слезы. Он вытер их, приподняв очки, а потом уронил подбородок на грудь и заплакал навзрыд. Страшно было снова взглянуть на Билли. На то, что осталось от него: лишенное воспоминаний, реакций, приобретенных навыков и ассоциаций. Тело. Взгляд Шунгара добрался лишь до стола, но не дальше. Шесть ламп.

— Прости! Прости!

Профессор так и не зарядил прибор, и вместо того чтобы передать слепку сознание, Билли не стало. Он развеялся, будто и не было, и остатки его личности, напоминающие воздух после грозы, профессор судорожно втягивал вперемешку с соплями. К горлу подступил влажный ком, и Шунгара стошнило.

Наверху раздались грохающие по ступеням шаги, профессор встрепенулся. Всхлипывающий со сна голос Кола произнес:

— Билли, двигайте уже наверх. Папа здесь.

Рука профессора вцепилась в рукоятку футляра и тут же безвольно обвисла, соскользнув с кожаной оплетки. Две минуты перезарядки. И даже одного беглого взгляда хватит, чтобы все понять.

— Билли? Ты оглох там, что ли? Поднимайтесь, Папаня хочет вас видеть.

Показался на верхней ступеньке кроссовок Кола — один, потому что за правой ногой волочился обмотавшийся вокруг голени плед. Ступенька. И еще. Кол не торопился. Две минуты — и все? Последующие едва ли будут напоминать жизнь. Хотя бы потому, что... вот чего Папаша не понимал: прибор создавал точный слепок, а значит, должен был скопировать и пресловутый теннисный мяч... Шунгар едва не расхохотался от мысли, душившей его последние три недели. Его била истерика, но он не мог и пошевелиться. Полторы минуты?

А потом кончик пледа зацепился за торчащий из половицы гвоздь, и Кол с грохотом, как от упавшего рояля, полетел вниз, проверяя на собственной шкуре — на что лестница крута. Уже одно только бездыханное тело съехало с последней ступени. Шея Кола выгнулась под неправильным углом к лопатке, а лицо будто заплыло воском, и сквозь него начали медленно проступать вишневые пятна. Нос, скособочившись, повис на остатках хряща, на его месте зияла темная от сочащейся крови дыра. На профессора смотрели остекленевшие глаза.

— Кол? Билли? Мальчики мои, почему меня никто не встречает?

Шунгар отвел взгляд от мертвеца. Ему уже не помочь, время подумать о себе. Сколько прошло? Сколько он пялился на труп, позабыв, что сам уляжется рядом, как только до Папаши дойдет причина всего этого шума? Сколько их там, наверху? Вся его жизнь предстала перед профессором в цифрах: секунды, люди, единственный выход и он сам. Один.

Профессор ожил, вцепился в футляр и, перевернув на спинку, суетливо принялся сбивать механические запоры на шве. Наконец, усмирив непослушные пальцы, он приподнял крышку: обнажились провода, микросхемы и расположившийся на месте грифа глянцевый раструб, подобие выхлопной трубы. Шунгар схватил со стола патрон и сунул в самые недра, в переплетение кабелей, уткнул до щелчка, а потом снова запахнул крышку.

— Билли? Меня сейчас лучше не сердить. Поднимайтесь! — тень старика беспокойно металась по лестнице, и только спуститься Папаша не мог.

Неужели один? Рисковать нельзя... то есть... Профессор расхохотался все-таки, и меньше всего вырвавшиеся из груди звуки напоминали смех. Старик наверху тревожно застыл. Именно рисковать и придется!

— Билли! Что у вас там происходит?! Немедленно тащи всех сюда! — в спокойном когда-то голосе послышались истерические нотки.

Шунгар переставил заклепку на запись, обошел стол и навел узкую часть футляра на себя.

— Прости, Билли... Прости!

***

Когда профессор показался на лестнице, Папаша отступил за распахнутую дверь, трость повалилась на пол, и ему пришлось схватиться одной рукой за стену. Револьвер, сжатый в другой руке Папаши, показался Шунгару крошечным и ненастоящим. Профессор даже не испугался, а только глазам не поверил — ни одного головореза рядом. Никому нельзя доверять, так? Шунгар остановился, чтобы немного успокоиться, его заметно трясло, сердце — теннисным мячиком — скакало в груди.

— Где... — начал было Папаша, но тут же позади профессора показался Билли. — Гони в комнату всех. Живо. Не знаю, что на вас нашло, но я наведу порядок, — курносый Ругер в руках Папаши неотступно следил за профессором. — И скажи брату своему, что лучше ему поспешить, иначе я начну делать глупости. Что это у тебя за хренотень? Ты теперь заделался музыкантом?

Билли ничего не ответил, только приподнял футляр и, вроде бы, сдавил ручку.

— Ты... какого черта творишь, Билли?!

Одновременно раздался знакомый хлопок, воздух наполнился озоном и прозвучал оглушительный звук выстрела.

«Слепок Вудса» — в прямом смысле — сжался весь, как взведенная до упора пружина. Билли следил, как сползает по стене его собственное старческое тело, он сам, и как расходится на халате пятно — будто кто-то пролил гранатовый сок.

Я умер! — первая мысль обожгла. — Они все-таки убили меня. Убили! — затем пришла другая. — Нет, я жив! Я, черт возьми, жив! Да я теперь вечно буду жить, мать вашу! Вечно!

***

Кто-то — скорее всего свинтивший после выстрела водитель — вызвал копов, но Билли отшагал уже полквартала, когда промчался первый мотоцикл. На футляр из-под виолончели в руках здоровяка патрульный даже не оглянулся. Билли остановился у пикапа, смахнул штрафные квитки с лобового стекла и взялся за колодку на колесе. У него и вправду оказались золотые руки.

Спустя пару минут Билли забрался в машину и принялся тереть виски. Надо только заехать к Пэм. Пэм? Голова раскалывалась от боли, но Билли ухмыльнулся. Перед мысленным взором его предстал ухоженный белый домик в зарослях орешника. Соседний штат, всего четыре часа пути. Туда-то он и отправится в первую очередь. Почему нет? Интересно, что Пэм запищит, когда увидит его отросшую шевелюру? Надо будет купить ей шоколад, Пэм нравится молочный.

Билли завел двигатель, и пикап, сорвавшись с места, покатил прочь по дороге. Когда в последний раз доводилось сидеть за рулем? Не важно. Нужно еще придумать, что делать со всем этим. На какое-то время придется залечь на дно, а потом...

С собой Билли забрал из дома только мозгопушку и патроны к ней. В двух из них надежно покоились проф и Папа, он бросил их на соседнее сидение. Билли нравилось поглядывать, как они переливаются — электрические импульсы в газовом коктейле за колбами и клубящиеся временами сполохи огня, будто брызги крови в густом молоке. Как сказал бы проф: за стеклом порхали две квантовые бабочки. Тропические. С яркими крыльями. Самые что ни на есть живые.

Стоило бы разобраться с телами, но копы уже, наверное, оцепили район. Его отпечатки повсюду? Есть о чем подумать. Но у него же теперь весь этот хваленный винтеллект. Вин... Билли нахмурился, а потом лицо его прояснилось и он только прибавил газу. Не о чем переживать. Нужно забрать Пэм, и вместе они со всем разберутся. Он выжил в этой передряге, саму смерть уложил на лопатки! Да он же практически вечный теперь! Мамочки, Пэм описается от восторга, когда услышит! Он победил!

Жаль только, что Папу не удалось спасти. И Кол... Придется самому дальше справляться, он остался один. Не отрывая правую руку от руля, левой — плашмя — Билли ударил себя по темени, стараясь не переусердствовать. Голова разрывалась на части. Если бы проф был жив, он бы отмочил, что это все реверсивная инерция аксонов, непредусмотренное топологией смещение полей к ярко выраженной доминанте — а то и выдал бы заумь почище этой. Он умел. Только вот загвоздка — лежит себе с дырой на месте сердца. Пора и вовсе о нем забыть.

Ведь победил не профессор, победил он — Билли.