Карта дней

 

 

Мы сидели на диванчике, будто супружеская чета, испуганная пара старичков, и ждали, когда нас будут убивать.

— Знаешь, зачем заводят в детстве хомяков? — спросил Дрёмин и сам ответил: — Чтобы приучить детей к смерти близких. Хомяки живут недолго, но пользы приносят много. Сначала воспитывается эмпатия, а потом опыт смерти.

— У меня вообще сложилось впечатление, что самое дорогое теперь не жизнь, а время. Скоро торговать будут временем жизни. Кто побогаче — живёт дольше, кто победнее — очищает пространство.

Я помнил, что так уже было в каком-то романе, даже, наверное, сейчас — во множестве романов.

Только мы сами оказались в глупом положении, когда в собственной старости были некоторые сомнения.

Смерть была вовсе не метафорой, к сожалению.

К тому же, напротив нашего диванчика наличествовал мертвец, а уйти из неё не было никакой возможности.

 

А начиналось всё куда как радужнее.

Кто-то окликнул меня, но я медлил оборачиваться. Этот кто-то смазал мне, так сказать, карту будняя.

Кличка была старая, я получил её не в школе или университете, а в армии.

От армии у меня остался сломанный нос и нагрудный знак "Гвардия".

Его, говорят, нужно было сдавать при демобилизации, но никто не сдавал, конечно. А теперь и эти нагрудные знаки поменялись, и нынешние гвардейцы носят вместо бляхи со звездой крест.

Тот нагрудный знак я не никогда носил. Не было никаких гвардейцев — а короли с их серыми кардиналами дохли как мухи.

Мы держались на факультете стаей.

Раньше я часто вспоминал то состояние эйфории и пытался понять, вышел бы из меня учёный или нет.

Наверное, всё же — нет.

Тогда меня питал азарт, а вот когда азарт кончился, пропало всё.

Но это чувство, адреналиновый шторм, я помню хорошо. Мы были молоды, и всё нам было по зубам. Сейчас-то многие пообломали эти зубы, а тогда...

— Кто звал меня, — сказал я с максимальной долей властности в голосе, и лишь потом обернулся.

И тут же осёкся — этого человека я сам знал под дурацким псевдонимом и не сразу вспомнил его имя.

Это ведь был Принц.

Принц был сыном нашего однокурсника Маневича.

С Маневичем случилась неприятная история — в общем, Маневича давно не было с нами.

Обстоятельства его смерти мне были известны слишком хорошо, чтобы я предпочитал их не вспоминать. Сыну, поди, тоже было бы неприятно. Ему, наверняка, были неприятны и девяностые, хотя первоначально накопленным капиталом отца он распорядился куда успешнее многих.

На отце его была кровь, но тогда с ним нас связывала дружба.

А вот сынок мне был вовсе не нужен сейчас, да просто неприятен.

Но я, улыбаясь, уже пожал ему руку.

Мы стояли у подъезда спортивного клуба: я — немолодой человек с глупой спортивной сумкой, и он — хорошо одетый пижон. Пижон, оставшийся в науке.

Эксцентрик.

На плече у него сидела крыса и чесала нос.

Нормальное животное для человека, в институте которого этих крыс мучают почём зря.

Я думал, что он начнёт меня расспрашивать об отце — как-никак, я был одним из немногих, кто видел тело.

Но нет, он спросил об общих знакомых, о наследниках умерших, потом ещё о ком-то.

Случайная встреча на улице. Но он же богач, он не ходит по улицам. Как бы не так — он явно оставил машину за углом. Или где-то ждал шофёр: слишком чистеньким, не по погоде, он выглядел в своём белом плаще.

Принц специально караулил меня у подъезда, и что-то ему было нужно. Он будто взвешивал меня: так мясник смотрит на кусок мяса — не слишком ли большой.

Мы поговорили ещё о том, что мир населён идиотами (тут я был с ним согласен), потом о бессмысленности профессионального спорта. Затем о том, как люди норовят съесть что-то, чтобы похудеть.

Я поймал себя на том, что пытаюсь втянуть в себя живот.

— А вы заходите, — он назвал меня по имени-отчеству, — к нам в контору. У нас интересно. Я вам будущее покажу.

В контору… Ишь!

Я тоже служил в Конторе, впрочем, как эту организацию только не называли.

Контора, так сказать, глубокого бурения. Но всё это было довольно скучно, никакой романтики — двадцать лет я занимался охраной технических тайн. Дело это было нервным, но даже в бреду не мог бы себе представить беготню по крышам с пистолетом.

Принц был очень умным мальчиком, и сейчас, когда к нему пришёл успех, ничего не делал просто так. Зачем я, неприметный чиновник, был нужен ему — победителю жизни, непонятно. Проблемы с тайнами он решил бы с моим начальством ещё до конца ужина в каком-нибудь ресторане.

Но выглядел парень куда лучше Маневича-старшего — и плащ этот прекрасный. И одеколон… Человек ушёл, а одеколон остался — я чувствовал этот терпкий запах в сыром воздухе.

А потом повертел головой, осмотрелся, и двинулся домой.

 

Мне эта встреча не понравилась — я знал, что сын Маневича должен винить нас в смерти своего отца.

И бессмысленно объяснять что-то — мол, время было такое, или он был сам виноват — хотя он был сам виноват. Меня — в меньшей степени, а Дрёмина и Калкова — в большей.

В этом никто не сомневался.

Отец молодого гения был убийцей, и все это знали. Но время было такое — смутное и быстрое. Как-то одного нашего однокурсника убили из-за джойстика, он украл его из партии, что пришла на рынок в обход таможни. А теперь никто, поди, и не помнит, что это за джойстики такие были. Были люди, кто отдавал указания, и всё делалось само собой, а были те, кто держал в руках стволы.

Другого убили за квартиру, кого-то в назидание, а были и вовсе убитые в качестве послания кому-то.

За науку не убивали.

Да и науку мы помнили совсем другой, чем сейчас.

Тогда Мы зачитывались Стругацкими, орали под гитару — этого было много.

А теперь пришли такие, как Принц, и у них всё в лёгкую. Только служба безопасности круче нашего Первого отдела в сто раз.

 

Я пришёл к нашему однокурснику, такому же сбитому лётчику, как я.

Калков сидел в своей пустой квартире и раскладывал пасьянс.

Было известно, что он не прочь подработать коммерческой игрой, да только я знал, что особых денег это ему не приносит.

Но карты занимали все его дни.

Вот что осталось ему от нашей науки — умение быстро считать.

Мы как-то с ним соревновались в устном счёте, но потом просто напились. Выяснилось, что он действительно пересчитывал карты, а я представлял их геометрически, как систему связей. Но водка всё уравняла — нет, в ту небогатую пору мы пили спирт с музыкальным названием. Такая у нас была тогда дорожная карта — карта дней.

Куда ни кинь — всюду выпадала тайная недоброжелательность.

Правда, он давно забыл все уравнения и формулы — Калков был комсомольским активистом, ещё на третьем курсе стал секретарём бюро факультета, а потом и вовсе бросился в политику.

Что-то пошло не так, вернее, пошло своим чередом — и Калкова никто за научного работника не считал.

Он был — активист.

А теперь он тасовал карты и говорил мне:

— Запомни, ничто так не поражает людей, как карточные фокусы.

Мы присели в гигантской комнате, из которой вывезли почти всю мебель на время ремонта, а ввозить обратно оказалось почти нечего.

Кресло, огромный стол и диванчик.

Рядом со своим диванчиком я обнаружил мешок с белыми гранулами и надписью по-японски. Рядом лежала сапёрная лопатка.

— Предусмотрительно.

— Не поверишь, это для дачи, — Калков развёл руками. — А в мешке — отрава для мышей. Пошёл за ней на рынок, ну и купил заодно лопатку на всякий случай. А мыши у меня прямо тут. Их травить сложно — мало накормить, нужно, чтобы не пахло. Представляешь, если мышь сдохнет между перекрытиями…

Лопатка тускло блестела в полумраке и смотрелась, как оружие.

— Химия и смерть, — заметил я философски. — Причём химия побеждает.

Я спросил Калкова, что он знает о Принце.

Он отвечал, что знает не больше прочих — молодой миллионер, балансирующий на частных и государственных деньгах, которые он перекладывает из кучки в кучку. Химия и биофизика, доллары и евро.

Про химию я слышал. Точно, он был химиком.

— А чем он для души занимается?

— Бессмертием.

Точно, бессмертием — я что-то слышал об этом.

Не бессмертием души, конечно. Бессмертием души занимаются совсем другие организации.

А вот на бессмертие тела всегда есть спрос.

Был такой академик Богомолец, что занимался тем же самым. Он утверждал, что человек может жить лет двести, а сам умер в шестьдесят пять.

Сталин говорят, был недоволен: "Всех обманул, а мы на него так надеялись".

— А может, — спросил я Калкова, — молодой человек просто разводит чиновников на бабки?

— Поверь мне, — ответил Калков, — там такие люди, что развести их невозможно. Но он мне определённо не нравится — мне он не нравится, потому что он фрик. Неизвестно, что ожидать от фрика, который думает, что ему подвластна жизнь. То есть, он думает, что он бог. Не тот, наш, на кресте, или старик с бородой, а просто небольшой бог.

С крысой всё время ходит — не удивлюсь, что он создал её в пробирке.

— Я его видал сегодня — именно с этой крысой.

— Его давно с ней видят. И знаешь, что я тебе скажу — может, у него и есть какие-то успехи. Крысы живут год-два от силы. А его видят с этой крысой уже последние лет десять.

— Хочешь ответ? Это разные крысы.

— Ну, может. Но очень похожи.

— А ты не боишься этого юношу? Ну-ка, он начнёт нам мстить? Всё-таки мы десять лет дали показания. Дрёмин так и вовсе руку приложил.

— У меня диабет, и я вообще мало чего боюсь. Вы сами придумаете себе демонов — настоящая опасность в лишнем весе и высоком сахаре, в тёмном пятнышке на рентгеновском снимке, а не в этом фрике. За вами придёт кто-нибудь другой, без этой лишней рефлексии.

 

Через пару дней я пришёл к Дрёмину.

— Митя, — сказал я, — Кажется, за мной следят.

— Скажу тебе честно, мне кажется, что за мной тоже. Но я параноик, видишь ли.

— Да кому мы нужны? За мной может подглядывать служба собственной безопасности — они мечтают поймать кого-нибудь на взятках. Но всякий знает, что я их не беру, оттого, что не дают. Мне не за что их давать.

— Вот смотри, — повёл меня Дрёмин вглубь квартиры. — Видишь — прибор?

На стене был прикручен дезодорант воздуха. В стеклянной колбе до половины была налита синяя жидкость.

— И что? У меня такой же есть.

— Ну и проверь, — он вынул и показал мне колбу. — Тут какая-то херня, а не дезодорант. Он стал по-другому пахнуть. Эта штука пахнет по-другому, а, если ты не знал, у меня очень хорошая память на запахи. Я всю жизнь страдаю от этого — я всё нюхаю.

И вот я обнаружил, что у меня день за днём отвратительное настроение. Нет, я по жизни не весельчак, но только я слил ароматизатор в унитаз, мне сразу полегчало. Прекрасно себя чувствую. Скажешь, совпадение?

— Напрасно ты его слил, — я недоверчиво повертел сменную колбочку в руках, и спросил, что там сейчас. Оказалось, что это новый дезодорант, специально того же цвета, если незнакомцы тайком придут проверить.

Дома я долго ходил вокруг такой же машинки на стене, стесняясь признаться себе, что я боюсь ста миллилитров синей жидкости.

Машинку-дезодоратор я купил давно, ради неожиданных гостей, требовательных к эстетике.

Оттого она висела у меня в спальне, а не как у Дрёмина — в санузле.

У меня эта машинка не работала — лампочка горела, а сам аппарат давно сломался, руки не доходили посмотреть, что там не так. Проклиная свою мнительность, я, наконец, вывинтил из неё колбу.

На следующий день я расплатился коньяком за анализ у своего старого приятеля в техническом отделе.

Он ничего не нашёл. Состав обычный — вода, масло, экстракты, биологические добавки… Феромоны всякие.

Товарищ мой брезгливо пялился в распечатку, как родитель троечника в табель.

— Феромоны?

— Да это ж на упаковке у тебя написано.

Точно, это же было написано тем мелким текстом, который никто не читает — феромоны, афродизиаки, ну и вся подобная чушь. Но требовательные эстеты должны были быть довольны.

 

Вечером мы встретились с Дрёминым, и я рассказал ему о результатах.

Но ещё я напомнил ему историю физика Флёрова, который во время войны обнаружил, что в научных журналах пропали статьи про расщепление атома. И Флёров сделал безошибочный вывод о том, что эти работы ускорились и стали секретными.

Вот и я посмотрел базу данных на службе, и обнаружил, что уже пять лет институт Принца не публикует ничего о феромонах, а семь лет назад таких работ было двадцать, а шесть лет — назад — двадцать две.

Кажется, сын нашего однокурсника был не Принцем, а королём в этом деле. Прямо злодей-парфюмер. Это ведь не только химическая радость, но и контролируемая депрессия. Спрос-то точно будет, спрос на такое всегда есть.

— Ну, в фабрику ядов я верил мало, хотя это многое объясняет. Я ждал другого, — ответил Дрёмин печально. — Этот мальчик хочет мстить, мстить за гибель своего отца. Мы все умрём — как те мушкетёры, которых убивал Мордаунт. Калков, кстати, хвастался тем, что дочь ему подарила автоматический освежитель.

— Мордаунт не успел никого из них поубивать, он начал с мелких сошек, а потом ему воткнули кинжал в грудь. А Принцу мы и не нужны.

— Откуда ты знаешь? Тебе же сказали, что он фрик? Да мы с тобой и сами это прекрасно понимаем — это человек по ту сторону добра и зла. Он почувствовал себя богом.

— И что?

— Он развлекается.

Дрёмин был прав. Смерть ходила рядом, пошлая, как запах дешёвого одеколона.

 

Я переехал к Дрёмину и несколько дней ходил на службу из его дома.

Он как-то сказал за завтраком:

— Ты замечал, как много в кино теперь историй про заложников? Человек — лучшая приманка. Ловушка ведь всегда состоит из приманки и запора. Залезла птичка поклевать зёрнышки, и — хлоп. Запор щёлкнул, засов задвинулся. Надо лезть к зёрнышкам или лезть спасать любимую — ну, Президента какого-нибудь. Дорогого в каких-нибудь смыслах человека.

Мы с тобой недорогие.

Спасать нам некого.

— Ценности, вообще очень сложная штука, — отвечал я. — Возьми эту несчастную крысу? Может, она и не хотела никакого бессмертия. Это нам заманчива Вечность, а ей вдруг — нет. Или вот клетка — для нас это что-то страшное — "за ним захлопнулась дверца клетки" и тому подобное.

А для этой крысы клетка — дом и спасение. Прутья защищают её от опасностей — кота какого-нибудь. В клетке сертифицированная еда и питьё. Там не заточение, а защита.

Помнишь была такая шутка про ловлю льва в пустыне: нужно построить вокруг себя клетку, а потом вывернуть мир, и считать, что ты вне, а в клетке как раз вся пустыня со львом в придачу?

 

С Калковым мы созванивались каждый день. Мы будто продолжали падать в пучину депрессии, а вот он был бодр, несмотря на свои болезни. Кажется&№184; он просто радостно пил, чокаясь с бубновыми дамами и дамами пик.

И вдруг он перестал отвечать.

Я перезвонил ещё, но ответа не было.

Перспективы были дурные.

Мы сговорились с Дрёминым и встретились прямо у подъезда Калкова. Я решил, что нужно влезть в квартиру и если не спасти товарища, то взять дезодорант на пробу.

— Мы похожи на Ватсона с Холмсом, которые решили залезть в чужой дом. Помнишь, они ещё хотели надеть теннисные туфли? Меня в детстве эти туфли заводили — а потом я решил, что это обычные кроссовки и успокоился.

Дрёмин хмыкнул, и мы вошли внутрь.

— Ты будешь работать отмычками?

— О, да, я ведь — рыцарь плаща и кинжала, — ответил я и достал ключ. — Он сдавал мне квартиру, когда уезжал на дачу.

 

Дверь открылась сравнительно легко, и мы ступили в черноту чужого дома.

Запах я узнал сразу — какие, к чёрту, феромоны.

Тут был покойник.

И вот мы очутились в большой комнате. Калков висел в углу — непривычно длинный.

Он повесился на карнизе, который мог бы выдержать и слона. Рядом лежала сапёрная лопатка, и в свете фонарика мне показалось, что край её запачкан липким.

Дрёмин принялся его разглядывать, а я пошёл искать освежитель воздуха. У Калкова он оказался на кухне.

Так человек, попадая в незнакомую квартиру, догадывается, где лежат вилки, я обнаружил машинку рядом с холодильником.

Он был там, да только давно выключенный, покрытый грязью, вовсе без колбы внутри.

Когда я это обнаружил, вспыхнул свет. Стремительно обернувшись, я понял, что Принц по-настоящему эстет. Даже в службе безопасности у него были красавцы — как на подбор. Того, что стоял справа, впрочем, уродовала ссадина через всю щёку.

Ловушка захлопнулась, и я слышал, как Дрёмин в комнате выругался. Мне материться было уже поздно.

Да, мы были отвратительно предсказуемы.

Нас посадили на диванчик, и мы принялись ждать главного.

 

Наконец, появился Принц.

Вернее, сначала появилась крыса — я с уважением смотрел на существо, что могло быть бессмертным.

— Понюхай, — сказал Принц, — запомни этот запах, милый. Это они боятся смерти, мы затем сюда и пришли, чтобы ты понюхал и запомнил.

Крыса сидела напротив нас, и Дрёмин даже протянул ей руку.

Крыса понюхала ладонь, но её хозяин прикрикнул:

— Только не кормить. Эй, не кормить!

Дрёмин медленно убрал руку, а крыса вернулась к хозяину.

Он сел по одну сторону стола, а мы, как вызванные к директору родители, сидели по другую. Кто-то из охраны притушил свет, и в углах легли мрачные тени. Мы почувствовали себя на сцене.

— Вы очень скучные, — сказал Принц, — Я долго наблюдал за вами, и понял, какие вы скучные.

Вы продали своё первородство, опозорили свои дипломы. Ваше неразменное студенческое братство развалилось, вы — никто. Думаете, я хочу отомстить вам за смерть моего отца? Это глупости, я его не любил, я его даже ненавидел. Он сломал жизнь матери, и после смерти мешал мне жить. Если бы его кто убрал лет на десять раньше, мне было бы куда удобнее вести дела.

А так шлейф его глупостей всё время путался у меня под ногами.

Вы провинились другим — вы предали то, что я ценил в вашем поколении — познание. Ваши дурацкие гитары, митинги, стихи на "Эрике", что берёт четыре копии, и в итоге — упущенные миры. Старческий дауншифтинг.

Вы забыли счёт числам и явлениям. Вы пришли сюда, как мыши в мышеловку, дверца захлопнулась, а я буду вас изучать.

Но вы — старые и потешные мыши, и поэтому я сыграю с вами в одну игру.

Принц сделал движение, и сзади, из темноты ему подали какой-то предмет. Это оказалась карточная колода — я её узнал.

Именно с ней Калков проводил всё время.

Он разложил карты в длинный ряд по всей плоскости стола.

Пятьдесят два прямоугольника заняли удивительно много места.

— Сейчас один из вас отвернётся, а второй сможет поменять местами любые две карты. Так?

Мы молчали.

Покойный Калков был прав — это фрик и позёр. Но если бы это был рационалист из девяностых, то мы бы уже копали себе ямки в лесополосе. Может, этой вот самой лопаткой.

— Итак, — продолжил Маневич, — он может поменять их местами, а потом отвернётся. А второй повернётся, и я закажу ему произвольную карту на мой выбор.

И он сможет открыть любые двадцать шесть карт в любом порядке.

Если вы угадаете, то встанете оба и тихо выйдите из этого печального дома.

Если вы угадаете, то будете наблюдать меня только на экране телевизора, пока не сдохнете в ваших одиноких квартирах от цирроза печени.

А вот если вы не угадаете, то вы будете объяснять совсем другим людям, что не поделили с вашим товарищем, ну и всё такое.

Липкая тоска наполнила меня, как синий дезодорант — пробирку.

Был такой старый анекдот про трёх студентов-физиков, которых поймали враги, и первый гордо плюнул им в лицо и погиб, другой, чтобы не выдать секретов, покончил с собой, а вот третьего нашли бегающим по камере и рвущем на себе волосы с криками: "Говорили ж мне, учись — пригодится!"

Принц был прав — мы были никто, я с трудом понял условие задачи, не говоря уж о прочем.

При этом я помнил что-то похожее — перестановки, что-то было такое? Метод перестановок? Мы переглянулись с Дрёминым, и он поразил меня своим спокойствием.

Сперва я думал, что он будет подавать мне какие-то знаки, но он просто заглянул мне в глаза и меня подхватило его веселье.

Перед нами были карты — частично упорядоченное множество.

 

— Согласно некоторым теоремам теории групп, у вас есть шанс, — заключил Принц свою речь.

Помнил бы я теорию групп. Что за групп, кстати, каких? Да к чёрту, группы.

Мне всегда было проще рисовать — и я уже видел в воздухе странные линии. Нет, не то. Адреналиновый шторм снова пришёл ко мне, как в те старые времена. …Тут нужно разорвать цикл. Я представил себе замкнутую окружность из карт-точек. Нужно взять расстояние хорды, которое ближе к половине общего количества, и тогда цикл распадётся на два. Ну, вот и всё.

Я посмотрел на Дрёмина, и в этот момент Маневич поманил его пальцем.

Он поменял карты местами, за спиной зашуршало, а потом пришла моя очередь.

— Туз пик, — сказал Принц, — Это я придумал, чтобы было потеатральнее.

Ишь! Потеатральнее! Это говорил человек, который развалился в кресле во мраке комнаты, усадив напротив себя парочку престарелых лузеров.

Карты лежали рубашками вверх, и я подумал, что я наверняка ошибся — так бывало на экзамене, когда я решал задачи наугад. Что-то ворочалось у меня в памяти, но я даже не пытался вспомнить подробности.

Если я прав, то Дрёмин изучил расклад и прикинул все возможные отступления от порядка. И если он не ошибся, то он разбил самый длинный цикл надвое, и то, что осталось теперь точно меньше двадцати шести.

И вот я начал переворачивать карты.

Туз пик открылся седьмым.

Принц был удивлён. Даже крыса его была удивлена.

Но удивление стало выступать на лице Принца раньше, чем появилась искомая карта. У него зародились сомнения.

— Вы знали раньше?

— Нет, — честно ответил я.

Дрёмин помотал головой и молча поклонился.

Мы вышли, сопровождаемые двумя стильными молодыми людьми в костюмах.

— Веришь ли, — сказал Дрёмин, — даже курить не хочется.

В крови бушевал адреналин и мы шли, не глядя куда по ночной улице.

— Если б я не вспомнил эту задачку, то…

— А ты знал? — остановился я. — Там ведь вот такая окружность, и… Хорда между…

Дрёмин посмотрел на меня, положив голову на плечо, как птица.

— Успокойся. Всё кончилось.

Теперь надо было напиться, но и этого не хотелось.

Дрёмин вытащил из кармана американский пузырёк с таблетками и дал мне пару, но зачем-то предварительно протёр руки носовым платком.

После таблеток полегчало, и мы разошлись.

 

Только на утро я сообразил, что Маневич может в любой момент передумать. Ничего не кончилось.

Но наш Принц сдержал своё слово — в следующий раз мы увидели его на экране телевизора.

Я стал завтракать и включил телевизор.

О том, что Принц умер, мне сообщил не Дрёмин, а диктор на фоне портрета.

День похорон выдался солнечным.

У морга собралось довольно много людей, до крематория доехало меньше, но всё же их было за сотню.

Принц был популярен.

У стены кладбища я встретился с другим нашим однокурсником Сахно.

Сахно стал журналистом, и, как всегда, знал все подробности, или делал вид, что знает.

Итак, это было самоубийство.

Молодой человек отравился. Он не смог пережить свою крысу.

— Крысу! Крысу пожалел! Огорчился, понимаешь! — кипятился Сахно.

Крыса сдохла, и вот Маневич лежал в гробу.

Подошёл и Дрёмин.

Я посмотрел в мёртвое лицо Маневича. Принц представлял собой очень неприятное зрелище — потому что на лице его из-за бессилия посмертного косметолога или по его прихоти, застыло выражение детской обиды

При этом Принц улыбался — улыбался совершенно неприлично для мёртвого химика.

Он стал богом, сумасшедший парфюмер, научился управлять людьми, но ему было уже неинтересно.

Он стал кукловодом, и дёргал своих подопечных за верёвочки. Подопечные махали руками и кланялись. Они были взаимозаменяемые и недорогие. Дорогих людей у него не было. Ничего у него не было, кроме крысы. И крысу безжалостно отняли.

И Принц как обиженный ребёнок, пошёл спать.

По своему опыту я знал, что такие странные догадки о чужих мотивах чаще всего оказываются правильными.

Итак, Принц понял, что может управлять, что слава и деньги доступны как пирожок на полке, и ему, этому дурацкому молодому психопату, и это обесценилось.

Ценным было только домашнее животное с хвостом.

И вот тогда он достал какой-нибудь маленький пластиковый ингалятор и убежал прочь от всей этой земной суеты.

От обиды и людей.

Мы-то все были прикручены к жизни множеством привычек, расстраивались тем, что дети наши нехороши и мало читают, что наше начальство неумно, а на даче сгнил дом.

А у него ничего этого не было.

Я стоял рядом с Сахно.

Сахно был пьян. Не так пьян, как человек, что напился вдруг, а как тот, кто пил долго, каждый день. Только у таких людей внезапно прорывается пафос.

Я никогда не любил их говорливости, но тут был особый случай.

Мы всё же были на похоронах.

Я думал, что Сахно расскажет что-то о покойнике, и приготовился. Но нет, Сахно заговорил о нашем прошлом:

— Нам повезло — мы с тобой видели разную науку, как говорится — до и после пожара Рима. И, надо сказать, что я теперь не вижу никаких общественных ценностей, кроме как этого структурированного познания мира. А мир искушает обывателя да что там — нас всех, мифами, упрощением реальности и истории. И вот честный обыватель (а мы все честные обыватели), иногда решается на ответственный шаг — он использует научную методологию в своей жизни. Я ведь тоже во всём бывший: бывший учёный, бывший политик, бывший чиновник... Я — обыватель. Но и обыватель велик, когда он исследует мир, понимая, что мир пытается его ловить и дурить. И вдруг на этом пути понимает, что красота научной мысли ни с чем несравнима — ни с материальным достатком, ни с чувством власти — она, может быть, единственное, что для человека нерелигиозного позволяет сохранять нравственность и оптимизм.

Я не любил таких речей — когда человек взбирается на пафосную гору, ты представляешь, как он, не удержав равновесия, покатится вниз.

С пьяными это бывает.

Поэтому, недослушав, я вышел из крематория.

С пандуса открывался вид на кладбище, вид совершенно космический — до самого горизонта шли могилы, покрытые пластмассовыми цветами. Это пустое пространство без единого деревца было похоже на мусорный полигон. Меня всегда умиляла традиция называть свалки полигонами — будто придавая им военную значимость.

Ко мне подошёл Дрёмин.

— Как-то удачно всё вышло, — улыбнулся я.

— Удачно вышло потому, что наш покойный друг Калков был человеком хозяйственным, и оттого, что у него в доме жили мыши.

Я посмотрел на него, медленно соображая. Дрёмин был прав — до меня слишком долго доходило. Животных, стало быть, не кормить. Теперь цикл был разорван окончательно.

Богам нельзя заводить домашних животных, если они не обучены потерям в детстве. Мёртвый бог, который сейчас уплывал куда-то вниз за нашими спинами, оказался бессилен перед своей привязанностью. Даже боги попадают в ловушки этих привязанностей. Наверное — особенно боги.

Из дверей стал выходить народ.

— А вот это кто? — вдруг заинтересовавшись, спросил я.

Стройный парень стоял там с какими-то девушками, у которых траур только подчёркивал красоту.

— Ты что, не помнишь? Это сын (и он назвал имя, которое я бы не забыл никогда) ...Чёрт, забыл, как его зовут. На "М" как-то... Макс? Нет, не помню.

Он сейчас в Америку уезжает. Они, кстати, с Принцем вместе работали, ты знал?

Я не ответил.

Молодой человек стоял со своими спутницами и улыбался.

Лицо у него был некрасивое, но очень волевое.

Посмотришь, и сразу понятно, что он своего добьётся.

Скучно ему не будет.