Чудо

Когда с Шуриком накануне Нового Года приключилось чудо, ему в голову пришла единственная мысль: почему же только одна бутылка?

Нет, он не дурак же, он сразу все проверил. И беленькую проверил, и красненькое, и коньячок, и брусничную, и Митя кричал, что тратит добро впустую, что все пустое, но Шурик все проверил. Потому что не дурак. Потому что чудо так просто не дается, и оно не далось, нет. Поэтому только шампанское, не благородная беленькая, не душевное красненькое, а глупое, слезливое, только бабы его и любят, непонятно, зачем Митя купил.

— Потому что Новый Год, — сказал Митя, и Шурик что, дурак, чтобы спорить?

А начиналось все прозаично, грустно даже, пришел Митя. Принес две сетки, а в сумке — закусочки немного совсем, для приличия. Ну выпили по первой, не раздеваясь — чтобы за удачу и здоровье, старый год проводить. Вторую налили уже на кухне, и что вы думаете? Плохо пошла, не пошла совсем.

— Потому что надо было не с красненького начинать, а с водки, — сказал Митя, — чтобы новый год, новая жизнь, чистая, как слеза, правда.

Шурик и хотел поспорить, но так сладко, так заманчиво улыбалась ему нарезанная сырокопченая с тарелки, что он набил рот и согласен был на все, даже на пиво, а ведь он уже давно не был согласен на пиво, от него — толстеют. Пивное брюшко появляется от пива, слышали, наверное.

И вы не поверите, но не пошла чистая, как слеза! Пришлось закусывать батоном, а ведь все знают, что если дошло до батона, а двенадцать еще не стукнуло, дело плохо.

— Потому что надо по канону, по правилам пойти, — сказал Митя. — Приличные люди на Новый Год пьют шампанское, а ты, Шура, один из самых приличных людей, которых я знаю.

— Эх, — только и сказал Шурик, не хотел он шампанского, не приличные люди его пьют, а бабы, но ведь Митя не со зла, поэтому пришлось зажмуриться и опрокинуть в себя золотистое, праздничное.

— Кисло, кисло, — забормотал Митя, зажевывая сырокопченой.

— Кисло, — согласился Шурик, и вдруг в душе его стало тоскливо, будто за окном не новогодняя ночь, а летний вечер, и так отчетливо представились ему свежепойманные, жареные караси на тарелке под сметанным одеялом, что вырвалось:

— Карасей бы сейчас, как летом, в сметанке… С карасями-то всякая дрянь пойдет, с пузырьками или без.

И глядь — на столе тарелка, как из бабушкиного сервиза, с синими цветами, и на тарелке — два карася лежат, и белая пелена сметаны укрывает их по самые хвосты, и пахнут-то, пахнут они летом!

— Мить, ты, что ли, карасей сготовил?

— Ничего не готовил, — мотнул Митя головой. — Это, небось, ты сам купил или Валька с третьего принесла, всегда тебе все носит, до сих пор тот холодец помню.

— Да вот он, твой холодец, — отвечал Шурик рассеянно и растерянно, — снова она его принесла. Может, и карасей она, но как же так я их не увидел сразу? Это же караси, любимые мои.

И пришла ему в голову дурная мысль: всегда вот он так, не видит самое любимое, что под носом, и хорошо, если упадет хоть раз взгляд, а ведь, бывает, дни проходят, годы… И не видит. А потом и видеть нечего. Единственная женщина в его жизни, которая, как и он, не любила шампанское, жила сейчас на другом конце улицы ли, города ли, не помнил Шурик, единственная его, Машенька.

И еще гаже, тоскливее стало на душе, и он наполнил доверху стакан шампанским и опрокинул в себя, кривя лицо в дикой гримасе, давясь газом, но выпил все, до последней капли.

— Ух, силен, — сказал Митя, пододвигая тарелку с остатками колбасы и холодец.

С минуту оба жевали так, что челюсти хрустели, потом Шурик ласково погладил краешек салатника с холодцом.

— До чего хорош холодец у Вали, правда, Митя? Такой крепкий, перченый, настоящий холодец, молодец Валя. А помнишь ее пирожки с печенью?

Митя помнил, до слез в глазах помнил.

— Жаль, не испекла она в этот раз пирожков, — сказал он, пригорюнившись.

— А может, и испекла, — с воодушевлением сказал Шурик. — Может, возьмет и принесет сейчас тарелку пирожков с печенью, а? Я бы скушал сейчас парочку пирожков с печенью, горяченьких…

От шампанского ли вдогонку к красненькому и водочке, от праздника ли на улице у Шурика шумело, звенело в ушах, и он обхватил голову руками, поставил локти на стол и стал вспоминать, как звали первую его любовь, веселую, толстую девочку в деревне. А Митя все мешал ему, толкал в плечо, говорил:

— Звонят, Шура, звонят же, иди открой.

И правда! Не в ушах звенело, а в звонок. Шурик дверь-то открыл, и глядь: Валя стоит на пороге, а в руках у нее — накрытая белой салфеткой тарелка, и до того вкусно от тарелки пахнет, что Шурик сразу понял. Понял и ахнул.

— Сашенька, я тебе тут пирожков припасла, — сказала Валя застенчиво. — У меня скоро гости придут, так они все съедят, хотела с утра принести тебе, чтобы на завтрак, а потом думаю, дай отнесу, уж всяко не пропадут. Тут в серединке с печенью, а по краям несколько штук с картофелем, тебе тогда понравились.

Ах, как любил Шурик в эту минуту некрасивую, добрую Валю! Полез к ней целоваться, задел локтем тарелку, чуть не растерял все на пороге, но подхватил вовремя, все спас, а о поцелуях и забыл.

Вернулся к столу, поставил пирожки с грохотом посредине стола и сказал:

— Митя! Дела-то какие творятся, невероятные дела! Караси эти еще!

— Валя, что ли, принесла? — спросил Митя, принимаясь за второго карася. — Женился бы на ней, Шурик, постоянно ели бы пирожки и карасей.

— Нет, не может такого быть, конечно, ерунда, не может… — приговаривал Шурик. — Но ведь пирожки, еще и караси эти! Что бы такое придумать, что бы сказать?

И прозрел!

— Митя, включи-ка телевизор!

— Да он же у тебя не работает с лета, мы тогда хотели посмотреть, а он не показывал.

— Ты просто включи!

Не работал. Конечно, не работал, по экрану вон какая трещина наискосок. Шурик схватил бутылку, приложился к горлышку.

— Во творит, — покачал головой Митя, доедая карася и наливая себе беленькой, чудесной беленькой из ларька.

— Хочу, — сказал Шурик, показывая бутылкой на телевизор и сипя немного от пузырьков, — чтобы он заработал! Президента хочу посмотреть. Мить, включай.

Тревога появилась на Митином лице, нехорошая такая, трезвая тревога — и почему он всегда трезвый, ведь пьют вместе, бок о бок? И когда у Шурика в ушах шумит, а гирлянда новогодняя скачет звездами в глазах, почему Митя суров и встревожен?

Но включил все же.

Вздрогнул рябью экран, засветился огнями кремлевской елки, и вот уже президент шевелит губами многозначительно, бровями поводит, и ничто ему, что от плеча и вниз трещиной пошел. И тут ахнул Митя.

— Шура, ты что это такое сделал сейчас? Ты что это?

А Шурик только и мог, что обнимать счастливо бутылку и пожимать плечами. Черт его знает, что он такое сделал, и он ли вообще?

— Митя, возьми бутылку, давай, — всунул ему в руки. — И маленький глоточек, но так, чтобы в нос все-таки ударило, и загадай что-нибудь.

— Загадать что-нибудь?

— Ну желание какое, как на звезду.

— Хочу… хочу с отцом поговорить.

Митин отец умер вот уже как двадцать лет, но Шурик все равно с замиранием сердца ждал появления белого духа. Не появился. Митя таращился все, таращился в пустую стену, и Шурик, держась за заколовшее сердце, сказал:

— Это ж только шампанское, и дешевое, к тому же, разве под силу ему отца… Вот если бы водка была, тогда да, но ведь только шампанское. Ты попробуй попроще чего загадать, как я карасей.

— Колбаски бы еще, — произнес Митя ровно с такой же тоской в голосе, как только что об отце просил.

И колбаски не появилось!

— Что ж это выходит, — сказал Шурик, — это только меня слушается?

— Чудо, — сказал Митя буднично. — Обыкновенно новогоднее чудо, я читал о таких. Индивидуальное, одно чудо в одни руки. Да погоди ты прикладываться! — вскричал он. — Я всего одну бутылку купил!

— А беленькая-то, беленькая, — забормотал Шурик, — не может быть, чтобы шампанское могло, а беленькая не могла!

Но беленькая не могла. Шурик ради пущей уверенности выпил три стопки и загадал три желания разной степени тяжести и важности — мир во всем мире, еще одну бутылку шампанского, пачку сигарет. Но ничего не случилось. И когда проверил Шурик еще и красное, и коньяк, и настойку брусничную, и когда Митя голос сорвал, уговаривая его не торопиться и не тратить добро впустую, только тогда признали оба, что чудо вышло по-настоящему новогоднее, игристое такое чудо.

— Ну почему же только одна бутылка? — спросил Шурик со слезами в голосе. — Ведь не хватит же на все, что хочется загадать. И карасей еще хочется, дивные караси, и машину, и тысячу рублей… Нет, пять! Пять тысяч рублей!

— Шура, прости меня, ты кретин, — сказал Митя. — У тебя в руках такое! А ты — пять тысяч рублей!

— Но осталось всего полубутылки, — сказал Шурик.

— Именно! Что, если в самом конце ты загадаешь что-то по-настоящему важное, а оставшегося глотка не хватит?

— Митя, Митя, что же мне делать?

С пять минут оба молчали, смотря в немой экран телевизора, где в разноцветной мишуре прыгали какие-то люди и, очевидно, пели, потому что рты их разевались поистине устрашающим образом. Шурику даже казалось, что он слышит, что они поют, высокими ангельскими голосами, что-то о любви и прощении, но, может быть, это пели настоящие ангелы, ведь не могли же эти, в мишуре, никак не могли.

— Чего ты хочешь больше всего? — спросил Митя глухим, траурным голосом. — Только не надо материального, без пяти тысяч ты проживешь. А вот без чего ты точно загнешься?

— Без почки? — робко спросил Шурик.

— Тьфу! — сказал Митя. — Ну что ты, третью себе загадаешь? Подумай, Шура, хорошо подумай, ведь сколько чудес мы наверняка в жизни упустили, а тут тебе прямо в руки, единственный раз…

— Маша! — воскликнул Шурик, и снова: — Машенька!

Митя качал головой, и от этого Шурика повело, пришлось ухватиться за стол.

— Маша-Машенька, — сказал Митя, — это то же самое, что поговорить с отцом. Десять лет прошло, Шура, а не пять минут, за десять лет, я читал, люди становятся совсем другими, клетки обновляются, не узнать человека!

— Я всегда ее узнаю! — горячо сказал Шурик. — И что же это, почему я не стал другим за десять лет, почему я помню ее, будто только вчера она вышла вот из этой двери? А вот сейчас пойду и узнаю, помнит ли она меня или клетки обновились, а если не обновились, загадаю… Загадаю, чтобы она… Нет, не держи меня, Митя, мне надо знать, обновились ли клетки, пусти, дай лучше шарф. Что, нет там шарфа? Так пойду.

— Шура, ты кретин! — в отчаянии кричал ему вслед Митя, и голос его гулко отскакивал от стен подъезда, и, кажется, приоткрылась дверь Валиной квартиры, но Шурик уже сбежал вниз, распахнул дверь и вывалился на холодный синий воздух.

Тут и идти-то было всего ничего — пару кварталов, но Шурик боялся, что не успеет, что чудо закончится, и поэтому ступал торопливо, поскальзываясь и чертыхаясь, проклиная выхолощенный нелепыми декабрьскими дождями и ветрами город. Что за город, что за мир? Почему всегда в детстве на Новый Год сугробы громоздились белые, и можно было упасть спиной, как в пуховую перину, и нисколько не ушибиться и даже не замерзнуть? Словно книжку читаешь, читаешь, за сюжетом следишь, за героев переживаешь, и вдруг понимаешь, что вот уже как много лет, то есть, глав, в городе главного героя нет снега под Новый Год. И не помнишь, когда вдруг снег закончился, почему в начале книги он был, а сейчас — плюс два плюс четыре? И хочется, вроде, найти этот момент, но нет времени и желания особого листать назад, ведь тогда затормозишь, забудешь, что происходит сейчас, а затормозить никак нельзя…

Завиднелись впереди новые дома с желтыми квадратами окон, в одно из этих окон, наверное, выглядывала Машенька и думать не думала… И сердце упало в пятки. Что, если не успел и чудо уже прошло? Обливаясь холодным потом, трясущимися, замерзшими пальцами вытащил Шурик пробку и сделал робкий глоток. Запершило в горле, но он прошептал сдавленно:

— Хочу, чтобы пошел снег. Много снега, мягкого, и чтобы не таял.

На всякий случай приложился еще, подавился, закашлялся, из глаз потекло. А когда пришел в себя и поднял взгляд к желтым окнам, увидел, что прямо из черного неба падают, падают вниз белые хлопья, ложатся на плечи, на губы, целуют ласково.

И Шурик шел и плакал, и повторял:

— Господи, до чего же красиво, до чего хорошо, спасибо, Господи. Ведь вот это — чудо, а все, что я прошу… Но позволь мне, Господи, только одно маленькое чудо, эгоистичное. Ничего больше не надо мне, а это — позволь, без этого мне не жить.

— Но ведь жил же десять лет, — возражал Господь Митиным голосом.

— Да разве ж это жил? — отмахивался Шурик. — Ничего не помню, вот веришь, Господи? Ничегошеньки. Карасей только и помню, да пирожки с печенью злосчастные.

Ровненько к нужному подъезду привел Шурика этот разговор.

— А помнишь ли ты квартиру? — спросил Шурик у себя, или у шампанского, или у Митиного голоса. — Что-то такое счастливое было, с семеркой, Машенька еще говорила, мол, квартира счастливая, будем счастливы в ней вместе…

И когда уже Шурик решил, что будет подниматься по лестнице и звонить во все квартиры с семерками, пиликнул домофон, дверь открылась, и целая толпа людей вылилась разноцветной кашей на улицу, и Шурику подурнело. Жалко кутался он в пальто, прижимая к себе бутылку, и все хотел, чтобы люди просочились мимо него, не толкнули, не обидели, ведь у него только одно чудо в руках.

И вдруг:

— Шура?

Она! Машенька! В блестящей шубе, с блестящими волосами и глазами, вся теплый шоколад, карамель губ, красавица его, Машенька!

— Шура, что ты тут делаешь? — и, понизив голос: — Ты пьян?

Она одним взглядом показала остальным, мол, идите, я догоню, а вторым взглядом растопила в сердце Шурика лед, что намерзал там веками.

— Маша, Машенька, — сказал он, пытаясь поймать ее руку и не уронить бутылку, — ты моя хорошая, я же к тебе пришел, ты ведь и не ждала…

— Не ждала, — покачала она головой. — И не надо было приходить, да еще в таком виде…

— А Митя, дурак, говорил, что клетки обновляются, что не помнишь, а ведь помнишь, да?

Долго молчала она. В небо черное смотрела, из которого совсем уже густо сыпались крупные снежинки, перчатки в руках теребила. На Шурика не смотрела.

— Помнишь, Маш, да?

— Не помню, — сказала она наконец, все так же не встречаясь с ним взглядом. — Давно все было. Не помню, Шура. Мне пора идти, меня ждут.

— Да что ты все "мне", "меня"? — воскликнул Шурик в отчаянии. — Нас ты разве не помнишь?

Он чуть не упал, потянувшись к ней всем телом, всеми клетками, и чуть не уронил шампанское, и тут же испугался: чудо же! Забыл про чудо!

— Машенька, подожди, не убегай, я сейчас тебе покажу кое-что, — он торопился, возился неловкими пальцами с бутылкой, а у нее на лице, ангельском лице, проступала невыносимая тоска, боль, будто клещами ей сердце сжимали, и хотелось сделать все что угодно, лишь бы не было ей больно.

— Ну, теперь понял? — спросил тихонько Митин голос. — Понял, чего хочешь?

Понял, Митя, понял, спасибо тебе.

Запрокинул голову, сделал большой глоток. То ли от холода, то ли от привычки, но в горле не саднило больше. А может, выветрился весь газ.

— Хочу, — прошептал он, — хочу, чтобы…

— Шура, что ты там шепчешь? — встревоженно спросила Маша, пытаясь заглянуть ему в глаза.

— …чтобы у Машеньки моей сбылось ее желание. Не надо мне ничего, но пусть она сама, она все знает, умница моя…

— Шура, ты совсем сошел с ума.

— Маша, Машенька, — протянул ей бутылку, — выпей и загадай желание. Только настоящее, сокровенное, это все не просто так все, оно исполняет желания.

— Ты сошел с ума!

— Нет, нет, просто поверь, один глоток — и желание сбудется. Ну что тебе стоит?

— Это шампанское?

Ну конечно, она негодовала. Это у дураков за десять лет все клетки обновляются, а Шурик все помнил.

— Знаю я, знаю, что не любишь шампанское, я тоже не люблю, но вот все сбывается, хочешь, жизнью своей поклянусь?

Проклятый снег падал ему за шиворот, ворот рубашки был уже совсем мокрый, и бутылка зеленела в Машиных руках, и на лице ее читались отчаяние и усталость.

Приложила к губам, вздохнула прерывисто. Быстрый, резкий глоток, словно микстуру противную выпила.

Только не прогадай, хорошая моя, только выбери что-то настоящее, искреннее…

— Я хочу, — произнесла Маша негромко, — чтобы ты был счастлив, Шура.

И все. И не сказала больше ничего. Протянула ему бутылку, запахнула шубу и поспешила прочь в белесую мглу, где хохотали люди, распадались цветами салюты и взрывались хлопушки.

— Вот же глупая, — сказал Шурик растерянно. — Может, и правда клетки, кто их знает, может, прав Митя?

При мысли о Мите вдруг сразу стало понятно, что ни глотка этой кислятины он больше сделать не может, а дома ждут его еще брусничная целая, и коньячок почти не тронутый, и две беленькой, и пирожки, наверное, уже остывают, и ведь, черт возьми, Новый Год, надо высунуться с балкона, покричать, сорвать голос, и где-то в шкафу завалялись старые бенгальские огни…

Что-то теплое расползалось у него в груди, когда он, спотыкаясь, брел обратно по улице, и еще краше пели ангелы, ведь снова под Новый Год шел снег, и было все правильно, все как надо, как сказал Митя.

И выпили они всю беленькую и брусничную, и сходили еще за красным, и закончили коньячком.

И утром первого января везли Шурика в скорую с алкогольным отравлением, и мутило его, и резало в животе страшно, и дышать было никак, нечем, но за руку его держала Валя, красавица Валя, и от счастья разрывалось сердце.