Полгода погода

Вот живешь ты себе так спокойно в своей Гиперборее, считаешься северянином. Ушанки там, медведи на улицах, водка и бабалайки, вседела. А тут прогноз погоды на 25 декабря, на ихний буржуйский праздник игриво так обещает вам +2 и "небольшой дождь".

А что для нашего человека означает этот самый "небольшой дождь"? Ездовой медведь, у которого, простите, нет шипов, а только когти, оскользается на трассе и катит ваши санки под откос! Медведя, его пожалеть надо, ему зима — время неконфортное, он, может, от недосыпу и так невнимательный на дороге. А тут ему дождь и +2. Утром ещё минус, а днём уже плюс, а вечером снова минус, так вся эта паскудная слякоть замораживается и превращает трассу в гладенький каток. Медведи, пони, олени, Дедушки, мать их Вьюга, Морозы со своими вещмешками… Веселые фонарики под глазами от переработок или от недоразумений с дорожными службами…

В таком настроении никакая Гиперборея не может считаться достойно подготовленной к Новогодью. Год Синего Оленя торжественно будет объявлен годом изящной словесности, а что слышно на улице, когда человек выходит из-под полосатого навеса кафетерия "Мойпончик", и его окатывает ледяной водой? Наверное, это тоже может сойти за изящество. Только иного сорта. Варварское такое, нашенское, взаправдашнее. Без ихней иностранской ванили с корицей!

"Небольшой дождь" хлещет с неба, молнии полощутся, словно знамёна, и где-то ввысоке грохочет гром.

Трень, брень, бабалаечка моя.

Иду себе и ругаю погоду, правительство, теле, мать его Вышка, видение с болтологами, обещающими нам лето красное после этакой растреклятой зимы.

И вдруг сверху на меня падает шкаф. То есть сначала какая-то этажерка, а потом уже — шкаф.

Я, конечно, порадовался, что без медведя вышел. Неуклюжие они маленько в это время года. Темно, спать охота, вседела. А тут ещё какая-то сволочь этажерками кидается и шафонерами. Шафонер ещё такой хороший, гладкий, крепкий, от удара оземь не сломался.

И тут я понимаю, что я возле романческого посольства. Клятые китальянцы, вседела. Они на свою рождеству буржуйскую, понимаешь, мебелю всякую выкидывают. Но чтобы такой шафонер хороший кидать? Как у них ещё только сил хватило, цельнодеревянную дубовину, здоровую, словно три домовины, в окно швырнуть?

Поднимаю глаза и вижу на балконе посольства замечательную картину: ихняя китальянская жена посла стоит, руки к щекам прижавши, а сама в платье с голыми плечами, на ледяном-то дожде. И лепечет чой-то по-своему по-китальянски. Рядом два одинаковых амбала, ростом каждый не хуже любого гиперборейца вместе с ездовым медведём, и ржут не по-нашенски.

— Эй! — кричу им, по-своему, конечно. Ещё не хватало им на китальянском кричать. — Вы што это тут устроили? Чуть человека живьем не ухайдокали!

— О, пердоне! — ржут амбалы и руками что-то неприличное большое показывают. Чуть свою полуголую китальянку с балкона не смахнули. — Пердоне, сеньоре, заходите на чашечку кьянти и чекушечку минестроне!

Я так понял, они выпить приглашают. Кто ж в такую погоду в ихний буржуйский праздник откажется от чашечки с чекушечкой. А они суп мне куриный в миску налили и какую-то невразумительную бурду в стакане подсунули.

Ну я человек вежливый, не стал ругаться. Поели, выпили, закусили, ещё выпили, вседела. Китальянка эта потихоньку, смотрю, шубку накинула на плечики и хочет выйти.

— Провожу, — сказал я кратко. — Сеньорита, ун момент, сейчас докушаю — и побежим. Вы, наверно, до универмага дойти хотели? У них день открытых дверей, нынче подарочные наборы почти задаром отдают.

Она глаза растопырила — красивые глаза, громадные такие, с ресницами. Ух, красивая баба. И не понимает, чего я хочу. Я руками показал — вроде как двери руками распахиваю. Она оживилась, закивала. Какая ж баба не хочет по магазинам?

Пошли мы. Эти братья её или кто они ей там, китальянцы здоровенные, одинаковы с лица, пить остались. А мы пошли. Глядим — шкаф лежит ещё. Бабонька моя туды, и за дверку дёрг! А оттуда голый мужик вываливается, на бочок переворачивается и вроде как лежит — неживой.

Вот история-то! Никакой изящной, мать её азбука, словесности не опишешь! А мужик-то живой оказался. Стали мы его от дождя в шмотье бабское из шафонера кутать, в себя приводить. В дом вроде как нельзя: там эти амбалы. Вдруг не зря выкинули парня вместе со шкафом?

Мы с китальянкой его еле-еле в "Мойпончик" оттащили, я ему водки залил, пончик медовый в зубы, на закуску, и он немного оклемался. Сидит на скамье, дрожит весь, в себя приходит. Вид у человека безумный, страшно смотреть.

— Спасибо, — говорит мне на нашенском гиперборейском, — что от верной кончины спас. Мчались за мной пятеро на турбокарах, стреляли по мне из гипновинтовки, да видно, не попали.

Потом задумался и уставился на китальянку. Она вся такая виноватая, глазки в пол, плечи под шубкой вздрагивают.

— Хотя, может, и попали. Тогда… тогда плохо дело. Тогда я сейчас под гипнозом.

Китальянка глазищами хлоп-хлоп, ничего не понимает. А я пострадавшему — ещё чутарик наливаю. Тот почесал ноги в дамских колготках, поправил на посиневшей от холода шее боа из страуся и продолжил:

— Ну и на терпелся я в этой Арибонии! Такого навидался за год! Не пойму только, как это туда меня через шкаф забросило?

— Мармия? — нерешительно спросил я.

Китальянка слово узнала и запищала:

— Мармия! Мармия!

— Ты мне это тут брось, — сказал мужик ей. — В Мармии что — крокодил говорящий, копытные всякие, а тут люди на турбокарах и гипнооружие. Типа гуманно всё: попали в тебя и что угодно в голову внушают. Хоть ты десять раз убивец, а тебе внушат, что ты — чиполлина какая-нибудь, и будешь всю жисть с лимонами воевать!

Я содрогнулся. Не знаю, кто в него из чего попал… скорее всего, просто бедняг повредился в уме после падения шафонера. Всё-таки там, в посольстве, высоко было, вседела. По-нашему, этаж третий, а то и четвертый.

— Мужик, не было там ничего такого, — сказал я. — Это ты просто упал и головой об стенку шкафа стукнулся. Вон он какой крепкий, дубовина столетняя! Идём, я тебя доктору покажу, он тебе лекарство даст, в себя придёшь. У нас ты, дома, мужик. Не боись.

Китальянка на нас ещё маленько глазами похлопала да и убралась потихоньку в свое посольство, к амбалам под защиту. Мужика я и правда в больничку свёл.

А сам иду домой и думаю. Если б парень и правда стукнулся… или бы дурака валял… уж наверное, расписал бы свою Огрибонию во всех красках, как Гоголь Диканьку не расписывал! А он как-то особо и не рассказывал ничего, только трясся да о гипноружьях толковал. Почему так?

Иду, а шкаф дворники на помойку волокут. Дверка слегка покосилась, одна стенка треснула всё-таки вдоль, вид у шафонера непривлекательный какой-то.

— Стойте, — говорю, — щя я оленью упряжку вызову и заберу эту домовину. Не выкидывайте.

Они мне — это, мол, посольская собственность, у них спрашивай.

Ну я-то с амбалами и китальянкой, можно сказать, скорешился. Долго они поверить не могли, что я хочу шкаф себе забрать — зачем? Но потом решили: праздник всё-таки. Пусть и ихний, буржуйский, а я же тоже человек?! И подарили.

Привёз дубовину домой, поставил в коридоре и дверку привесил получше.

Завтра с утра, если погода не получшает, ей-же-ей, пойду проверю, что там за, мать их берёза, Мармия в шкафу.

Задрал меня уже этот ваш декабрьский дождь, бабалайки с медведями и шапки-ушанки. Лучше уж из гипноружья пострелять. Не, правда?