В ожидании смысла

 

 

Орвину снилось, что пела Лоя. Ее голос вплетался в шум водяного потока, и водопад от песни девушки урчал, как укрощенный зверь. Брызги сыпались Лое на плечи, а она улыбалась, разгоняя чудесной своей улыбкой серую хмарь наступающего дня. Холодная морось не выдерживала света улыбки, развеивалась, таяла под взглядом густо-карих глаз.

Сон недолго купал в безмятежности. Певунья вдруг замерла. Орвин принял это за предупреждение: подхватил настороженность Лои и тут же перенес из сна в явь — вскочил, автоматически вздернул лучемет и выбрался из сомнительного уюта пещерки в полумрак насквозь промокшего утра.

Привычно волновался водопад. Ветер рвал полотно воды на скалистой груди утеса, растрепывал на ошметки. Нескончаемый, непроглядный туман обкладывал каменистую террасу перед ущельем вязкой сыростью.

Туман скрадывал звук шагов и размывал формы, но Орвин седьмым чувством, вскормленным хронической тревогой, ощущал приближение неведомого визитера.

Когда подымающийся по склону силуэт приобрел очертания, Орвин расслабленно опустил оружие: Гош. Давно пора. В пещере смотрителя еще оставались припасы, но людям стоило бы навещать рассадник почаще.

Увидев Орвина, парень выдохнул с таким облегчением, словно достиг великой цели. Иллюзий питать не стоило: радовался Гош не столько хозяину, сколько тому, что дошел. А цель… Пусть не велика она, как миссия, пусть крохотна, как будничное поручение, но как же хорошо, когда освещает она человеку день!

Гош выглядел измотанным. Орвин знал по себе: выматывает больше не дорога, а паника, что возникает, когда теряешь дорогу. Парень опустил к ногам мешок с провизией и укрепил догадку:

— Ну и поплутал сегодня! Тропы не разглядеть. Мгла сегодня совсем озверела..

— Так почему без ведуньи? — подобрался Орвин, готовясь к очередному неприятному сюрпризу.

— Не до того ей, — угрюмо сознался Гош. — Дети пропали…

Вести, приносимые снизу, отдавали устойчивым душком бед. Скорбеть уже осточертело.

— Не на Пустоши, — заторопился Гош под напряженным взглядом Орвина. — Кто бы их туда пустил. Прямо в лагере исчезли. Просто вышли за дверь — и как не бывало!

— Странно, — сказал Орвин. — Для временной петли — не та публика. А хрономиражи внутри еще не случались.

— Вот то-то и оно. Но Хабан как ждал — развопился, слюной брызжет: изыскатели сами создают витки времени!.. их эксперименты похлеще водяных мороков!.. Орал, что закроет все исследования…

Единовластно? Хм… Похоже, мнимый трон, свитый в воображении новоявленного властителя, обретает прочность.Когда не стало командира, народ распался на группы. Среди руководителей десантников, изыскателей, пахарей не нашлось лидера, готового взять на себя общее руководство.А Хабан даже у охотников большим авторитетом не пользовался, зато имел большое самомнение. Неплохой ускоритель роста в условиях всеобщей дремоты. Выходит, Рина осталась не только из-за детей, в поддержке нуждаются изыскатели.

Гош без особого воодушевления поднялся, глянул в сторону расщелины и кисло поинтересовался:

— Что, опять пирамиду перекладывать будем?

— Будем, — сказал смотритель, поворачиваясь к рассаднику кристаллов. — Свет поменялся, надо подстраиваться. Если хочешь вернуться до заката, то медлить не стоит.

— Был бы толк… — пробурчал помощник, и Орвин озадаченно остановился. Видно, зря он считал, что безграничная преданность исключает собственное мнение: не сливалось оно у Гоша с воззрениями его наставницы. Хотя… может, скептицизм Гоша обращен сейчас не столько к кристаллу, сколько к садовнику, который выполняет работу без огня?

Орвин вспомнил последний визит ведуньи. Рина сидела у расщелины кристаллов, в вызывающе красном среди серого мрака плаще, внимательно разглядывала новые зачатки, даже сбросила капюшон, чтобы не мешал. Бисер водяной пыли в темных волосах быстро таял, превращаясь в обычную влагу. Ведунья держала руку над зародышами и как будто прислушивалась. На подошедшего Орвина даже не взглянула — вся ушла в непроницаемую сосредоточенность. Сухими длинными пальцами ощупывала пространство над крошечными сгустками своей великой надежды.

— Они затихли. Ты уверен, что все в порядке?

Кто может быть уверен, что все в порядке? Тем более — с плотью кристаллов! Сколько уже сверкающих капель приходило и уходило бесследно, сколько гибло зачатков! Если с каждым связывать надежды, сердце разорвется от разочарований. Он ничего не сказал, но ведунья услышала. Тихо высказала:

— Укрывать и согревать мало. В кристалл нужно верить.

Смотритель с силой отшвырнул камень, принесенный водопадом, вложив в движение намного больше гнева, чем заслужил нечаянный дар водяного потока. Верить… Вера как талант — или она есть, или нет. Вера согревает даже тогда, когда приходится себя обманывать. А если свет веры лжив? Насколько правильно верить в обман?

Рина опять словно услышала — с досадой отвела взгляд. Уж ее-то сомнения не терзали. Она с радостью делилась теплом своей веры с другими. Но насильно никого не согреешь.

Вот и Гош… Неизменный и преданный спутник, он безропотно выполняет все веления ведуньи, молча и терпеливо помогает в рассаднике, но чего больше в его настрое — веры в кристалл или обожания Рины?

Мать Гоша входила в состав группы, исследующей природу временных петель, и вся эта команда однажды исчезла, не покидая стен лаборатории. Их искали, их ждали. Не дождались. Поиски прекратили, а исследования сочли преждевременными и опасными. Тот факт, что оборудование злосчастной лаборатории вмиг оказалось изработавшимся, почти разрушенным, дал основание говорить о витке времени, вырвавшемся из далекого завтра.

— Это значит, что будущее у нас есть, — заключил командир Нерой.

Вывод ошеломил. Слова Нероя громыхнули дерзостью вызова. В ту недобрую пору, когда каждый день казался последним, неожиданное пророчество командира обещало несомненное завтра. Обещало жизнь.

Отец Гоша не вернулся с промысла. Объяснение того, что с ним случилось, принес хрономираж. Пустошь вновь смеялась над людьми: донести издевательскую правду о своих кознях препоручила иллюзии. Хрономираж настиг детей, лакомившихся сладкой пыльцой в лесу, и зыбкими дрожащими кадрами выдал живую сцену событий накануне. Охотник увернулся от ромбовидного водяного столба, пробил лучеметом проход в бушующей плесени и уже вступал в заросли, как чашечка безмятежного белого цветка вдруг мгновенно увеличилась в размерах и бросилась на человека сзади, заглатывая в свою хищную воронку. Хрономираж не передавал звуков, но и без них сцена последних мгновений выглядела ужасающе. Сестренка Гоша бросила корзину и вопила, пока не потеряла сознание. А потом она онемела, стала похожей на тень. Когда начала по ночам выть, Хабан объявил, что девочка — пустыш, и люди решили выгнать ее из лагеря.

Рина оказалась единственной, кто не побоялся встать перед толпой и сказать "нет".

Потом она долго вытаскивала девочку из бреда болотного морока.

Гош готов молиться на Рину. Но ведунье это не нравится.

— Нельзя боготворить тех, кто рядом, — говорит Рина. — Сотворение кумиров убивает равенство. А людям необходимо единодушие.

Не потому ли Рина водит Гоша к расщелине, что хочет переключить его жажду поклонения на кристалл?

От резкого и колючего треска оба вздрогнули. Со стороны долины, от тропы, по которой недавно поднимался Гош, выплыл искрящийся, очень яркий во мгле шар и двинулся к ним.

— Стоять! — властно крикнул Орвин, заметив, как испуганно дернулся Гош. — Замри.

Он напрягся. На случай, если парень рванется и притянет разряд, прыгнуть, сбить с ног, может, смерть пройдет поверху. Орвин жалел, что встретил гостя на выходе из владений, и стояли они сейчас почти на открытой тропе, не защищенные гранитными плечами уступа.

Словно наткнувшись на невидимую преграду, шар взорвался со страшным грохотом, полыхнул синим, рассыпался на мелкие искорки. Багровый дым заклубился, разрывая туман и смешиваясь с ним.

Бледный Гош не сразу вышел из спасительного оцепенения. Потом нервно выдохнул и, морщась от едкого запаха серы, с чувством произнес:

— Хотя бы такой дряни у нас внизу нет!

Глупо было бы расценивать его слова как признание бесстрашия Орвина, к смельчакам горный садовник себя не относил. Здесь, наверху Орвин даже чувствовал себя в некоторой безопасности, потому как смутные причуды скалистых склонов вселяли в него куда меньший ужас, чем темные страхи болота. Внизу, в лагере люди вместо воздуха вдыхали тревогу.

Страшило не столько явственное, сколько необъяснимое. Жадная плесень в поисках жертвы, блуждающие смертоносные кочки, хищные цветы и звери, водоросли нечаянных луж, выпрыгивающие, чтобы опутать и впрыснуть смертельный яд, — чего только не придумала Пустошь во враждебном наступлении на человека! Но куда страшнее была тьма. Тьма не стояла, но двигалась за линией силового поля, и мрак не казался бесплотным. А для теней силовой защиты словно не существовало, тени проходили ее, не замечая. Скользили неслышно, пытались заглянуть в задраенные окна и, не в силах урвать тепла и света, тоскливо и жутко выли за стенами притихших жилищ. На экранах камер слежения плыли сгорбленные полупрозрачные силуэты, сквозь которые просвечивали темные деревья. Безликие пустыши пугали меньше, чем те, у которых вдруг появлялись лица со знакомыми чертами, а плач звучал обвинением.

Неотвязное отчаяние теней, водно-вихревые прорывы силового поля, зловещие хрономиражи и ловушки времени, шепот мертвых, заглушающий голоса живых, а над всем — тьма бессильного и горестного непонимания.

Нет, открытое лицо смерти предпочтительнее туманной жути безумия…

 

 

 

Гош не захотел остаться на ночлег в одной из уютных ниш, заполненных таинственным каменным теплом скалистого кряжа. Ушел он поздно, и Орвин тревожился: не заплутает ли вновь, успеет ли вернуться до наступления темного действа. Уже поплыли капризные зигзаги горящих пунктиров, сгустилось мельтешение крапинок, участились смутные вспышки плазменных шаров-пыхов в сумрачном мареве над склоном. Уплотняющийся мрак проступал сквозь туман разводами и пятнами огромного абстрактного рисунка, громоздящего непонятные изображения и символы.

Лою эти представления развлекали. Днем она работала с кристаллами — часами сидела у расщелины, укрепляя и пестуя хрупкие зародыши. Смотрела отрешенно, растворялась в небытии, уходя в таинственное общение с каменными подопечными. Не беззаботная прелестница, не соратница и подруга, а далекая и строгая незнакомка, владеющая секретом невидимого и отделенная им от суеты мира.

А потом глаза ее обращались к Орвину, вспыхивали радостью, как после разлуки. От контраста с белыми волосами бархат взгляда казался еще более теплым. Лоя расцветала волшебной своей улыбкой и возвращалась к любимому настроению — веселой беспечности:

— Моя птица сегодня пела! Ее песня, как взгляд цветка — прямо в сердце!

В настороженной немоте природы птица Лои была, пожалуй, единственной певчей. Редкие пернатые благозвучием не радовали: скрежетали, каркали, а выпь от озер посылала тоскливый пугающий гуд на всю округу, будто голосом ее говорила сама Пустошь.

— Моя птица — подарок судьбы, — смеялась подруга. — Летающий праздник…

Птаха жила у ручья, спускающегося от водопада. Серенькая малышка то сновала среди камней, то ныряла в бурный поток, неизменно восхищая Лою веселым бесстрашием и птичьей живостью. Впрочем, Лоя могла восторгаться узором на камне или пляшущими струями водопада. Орвин удивлялся готовности подруги бездумно радоваться всякой чепухе, но замечал, что от этого ее стремления жизнь словно теплеет, напитываясь умиротворением, а тьма теряет над людьми власть.

Ему бы тоже хотелось окунуться в спасительную безмятежность, но куда деваться от скорби? Даже здесь, в горном коридоре, ощущался привкус тины, та гадостная муть всеобщей тошноты, которой изводила людей Пустошь. Жизнь казалась сном, что торжествует, перемешивая живых и давно умерших, навязывая безропотному рассудку отсутствие логики и последовательности событий. Реальность, уставшая от потрясений, уже не заботилась о достоверности, — свернула в тупик, из которого выходов не виделось. Да и возможен ли выход там, где нет входа?

Никто не знал, когда случилось то, что назвали Сотрясением Памяти. Никто не знал, было ли оно вообще, как было ли прошлое у людей, собранных небольшим лагерем у подножья гор среди непроходимых болот и враждебной чащи.

Жизнь зияла провалом ужасающей пустоты. История людей словно начиналась с определенного момента, вспышкой общего потрясенного сознания. Момент вспышки, отделяющий от тьмы беспамятства, начинался растерянностью, усиленной мутью всеобщей тошноты. Возник день, от которого пошло вчера, потом — позавчера, и возникло мучительное желание понять, что стряслось перед позавчера, задолго до изначального дня. Как появился их лагерь, окруженный силовым полем? Откуда взялось умение поддерживать защитный барьер? Откуда пришли они сами, чуждые природе гор, лесов и уж тем более — недоброй Пустоши? Почему в них не оказалось никакого представления о мире и о себе, а тот запас сведений, которыми приходилось пользоваться, нес странную смесь исключающих друг друга понятий?

Совет воспоминаний, в который на правах ведуньи входила Лоя, выдал теорию Кристалла Мудрости. Кристалл якобы нес великую мощь знаний, а после взрыва раскололся и ушел под землю. Лоя уверяла, что источник мудрости намеренно скрылся под гранитом и базальтом, чтобы сохранить знания, к которым люди пока не готовы.

— Ты сама-то веришь, что взращенный потомок кристалла вернет понимание? — усмехался Орвин.

— Легенды — отражение жизни…

Короткое это утверждение обнаруживало разницу в подходах: Лоя опиралась на жизнь, а Орвин — на пустоту отражения.

— Жизнь — бесконечное падение в безысходность! Посмотри: вон дерево над пропастью! Корни вывернуло, и оно засохло. Так и наши корни упираются в беспамятство. Без прошлого невозможно будущее!

— Но живем-то мы в настоящем! — выразительно напоминала Лоя. Говорила, как ликующий обладатель этого настоящего, не как жалкий, потрепанный его заложник. — Зачем отягощать настоящее будущим? Настоящее и есть реальность. Время наших поступков, время выбора и время счастья…

Счастья? В этой драме, называемой жизнью, говорить о счастье было сродни кощунству!

— Счастье не подчиняется законам времени или места. Счастье — состояние духа.

Бедная маленькая глупышка в плену иллюзий! Орвин даже не злился, слушая нелепые суждения подруги, он тихо ее жалел: Лоя не умела смотреть жизни в лицо — разглядывала ее со спины, обманчиво уязвимой и безобидной. Непробиваемый оптимизм девушки представлялся ему если не вынужденным, то ребячески-нелепым. Как можно жить одним днем, не зная, к чему стремиться? Забывчивость — далеко не лучший инструмент для решения задач, что подкидывает жизнь. А знание без истоков — пустота. Жалкое упрямство дерева, вывалившегося корнями в пропасть.

— Для корней души бесчувствие куда страшнее, чем пустота памяти. А знание, которое служит не людям, а самому себе, вообще не имеет смысла, — говорила Лоя, и Орвин прекращал нелепый спор. Слова терялись не столько от негодования, сколько от бессмысленности спора. Тепло бархатного взгляда плавило его волю и вгоняло в необъяснимое бессилие. Зачем дискутировать с той, которая создана для любования? Красота — тоже аргумент перед судом вечности.

Лоя любила наблюдать за миром с огромного валуна, возвышающегося перед входом в скалистый коридор, уходящий от террасы, и Орвин по просьбе девушки вырубил в базальтовой тверди подобие ступенек, чтобы было легче взбираться. Чудачка называла валун камнем озарений и уверяла, что лучшего места для душевного соприкосновения с кристаллами не сыскать, хотя расщелины с зачатками оттуда вообще видно не было. Орвин терпел ее причуды: как женственность невозможна без очарования, так женщина немыслима без своих капризов.

Не Лоя, а Орвин двигал плиты и согревал камни, чтобы обложить расщелину во время ночного холода. Орвин мастерил магнитные ловушки для блуждающих плазменных шаров и заботился о подаче воды. Но росли кристаллы только благодаря Лое. Как бы скептически ни хмыкал смотритель, он понимал, кто из них настоящий садовник.

Она могла, восседая на камне, неожиданно озаботиться:

— Серого что-то беспокоит. Он просит скользящей воды.

Орвин досадливо крякал, но безропотно шел к водопаду и придумывал, как развихрить поток, чтобы брызги сыпались на Серого и не трогали Сияющую.

Имена кристаллам тоже придумала Лоя. Она утверждала, что Серый без ума от Сияющей, потому что сознает, насколько она красива. Орвин закатывал глаза и начинал хохотать, и Лоя возвращалась к нему из погружения в свои глубины, разворачивала улыбку кнаружи, но смотрела так, будто жалела. Ну да, он же не понимал чего-то важного, того, что ведомо только знающим секреты иной реальности.

— Капельки чуда… они все такие разные! — размышляла Лоя. — Зарождаются на одной почве, ветра, воды и света у всех поровну, но кто-то живет и даже ищет песню, а кто-то гаснет, рассыпается… Они как будто выбирают лучшего… А мы… мы никак не можем дождаться своего Кристалла.

— Да уж, они точно не торопятся… Хотя чего выбирать? По мне — любой, лишь бы рос.

Однако когда появилась Сияющая, Орвин понял, что и ему не все равно, как будет выглядеть Кристалл. Если вот таким, искристым, светоносным, то даже Орвин готов подчиниться его власти!

Но время шло, Серый рос и набирал силу, а хрупкая Сияющая оставалась все той же крошечной каплей. Он негодовал, но Лоя говорила:

— Красота еще не сила. Красота — испытание. Главная сила — любовь. Серый и растет, потому что любит. Ты же знаешь: у того, кто отдает силу, ее становится больше.

И Орвин вдруг отмечал, что Лоя всегда относилась к Серому теплее. Насколько же ярче то, что в глубине, если внешний блеск ведуньям так не интересен?

К вечерним представлениям многослойного мрака Лоя непременно привлекала Орвина. Видимо, прелесть кошмара заключалась для нее в том, чтобы наслаждаться защищенностью. Трогательно прижавшись к боку Орвина, она разглядывала живые картины, оценивала талант неведомого творца дикого действа, вдумывалась в символы. Туман вперемешку с сумраком выкидывал вьющиеся темные веревки, будто ворошил змеиное логово, из которого полчищами выползали петляющие твари. В бестолковом кружении змеиных клубков Лоя пыталась найти какой-то смысл.

Может, и притянула своим любопытством лихо. Короткий змеиный укус озверевшего сумрака навсегда унес из жизни Лою, а без нее Орвина тоже не стало.

Он по-прежнему жил у водопада, на подхвате у растущих кристаллов, механически выполнял ежедневную работу, потому что этого хотела от него Лоя, но самому ему ничего было не нужно. Не хотелось ни двигаться, ни дышать. Хотелось поднять голову кверху и тоскливо выть… как воют пустыши…

Но снизу по-прежнему поднималась к водопаду Рина и требовала, чтобы он отслеживал появление зачатков, а потом укрывал и берег их, ставил бесконечные магнитные ловушки и искал для кристаллов свет. Опустошенный творцом быть не способен, но старшая ведунья упорно держала Орвина у рассадника, и это обязывало. Если бы Орвину пришлось вернуться в лагерь, соседства с Пустошью он бы не выдержал: пусть Лоя ушла не с водой, но вдруг и ее сумрак выбросит среди пустышей?

 

 

Рина пришла через день и сразу поспешила к рассаднику. Она вполне могла бы обойтись без Гоша, но тот не пожелал оставить ведунью без сопровождения.

Порывы ветра набрасывали холодные волны брызг от водопада. Рина зябко ежилась. Плащи почти не спасали от сырости. А если учитывать, сколько им с Гошем пришлось пройти спозаранку по водяной пустоши, среди хляби и серости, в мельтешении неопрятных туманных клочков…

Орвин невольно подумал, что если бы Рина не поднималась к этим скалам, никаких зачатков давно бы не было. Благодатной для развития является не столько почва, сколько чье-то родственное ожидание.

Дети нашлись. Непонятно как, но забросило их все-таки на Пустошь. Снова и снова Гош рассказывал, как болотный водяной смерч пригнал малышей и рассыпался бесследно, и каждый раз недоумения на его лице было больше, чем радости.

— Как это? Злая вода — и без жертвы, — дивился Гош. Орвин разделял его непонимание. Чудился подвох.

Пустошь приучила к потерям.

Поначалу Пустошью называли те непроходимые земли, что тянулись к западу от лагеря. Когда поняли, что их освоение невозможно, заговорили о враждебности природы, а Пустошь стала духом этой природы со значительно расширенной географией.

 

Пустошь стремилась к болоту и от людей будто ждала состояния трясины. Гнала на них стада кошмаров и

безжалостно отбирала человеческие жизни, чтобы посеять страх. Заглатывала значимых, живых, любимых, без

которых устойчивость невозможна. Вместо былой опоры — хлюпающая муть зыбуна и дрожащая под ногами сплавина.

Огромным затаившимся чудовищем Пустошь играла с людьми, превращенными повальной амнезией в беспомощных слепых котят.

Командир Нерой уступать ей не собирался. Он принимал вызов, полагая, что не без причины задает природа людям свои жестокие загадки. В отдаленных болотистых мочажинах Пустоши шевелилась и вздымалась белая ряска, наворачивая густые пласты тумана. Туман проникал в мысли, пропитывал страхом, леденил и сковывал. Командир провел несколько десантов, чтобы выжечь лучеметами белую ряску и не позволить мочажинам творить материю забытья. Вот тогда и присмирела невыносимая тошнота, а у входящих в Совет пошли отрывочные вспышки воспоминаний: тусклые изображения неведомых кораблей, смутные картинки столкновений с непонятным противником, ощущение потрясения и тяжесть неясной вины.

Причин безысходности дознаться не сумели, а может, и не пытались: ну кому не известно, что уныние — удел слабых? Не вся молодежь рвалась купаться в лукавых озерах в надежде обрести искусственное блаженство. Озерца эти постоянного места не имели, возникали нежданно-негаданно — раздвигая плесень или затапливая болотную траву, одаривали серебряной улыбкой. Призывно колыхалась вода, обволакивала негой и… вся накопившаяся печаль растворялась до малейшего осадка тревоги. От соблазна нырнуть в услаждающий источник Орвина удерживала гордость. Ну никто не решит за тебя, как по волшебству, твою проблему, неправильно это! А друг начал плескаться, и восторг на его лице становился пугающе беспредельным.

— Вылезай! — потребовал Орвин, вспомнив предупреждения старших. — Ты можешь исчезнуть.

— Невелика беда, — отмахнулся друг. — Что я теряю?

Орвин выдернул его из воды силой, они сцепились и безжалостно дубасили друг друга, катаясь в болотной жиже.

— Отцепись, гад! — орал друг. — Не имеешь права! Я не хочу жить такой жизнью. Ты же и сам не видишь в ней никакого смысла!

И Орвину возразить было нечем. Он действительно не видел в жизни смысла.

Ведь нельзя же назвать смыслом чувство протеста, возникающее при столкновении жизни со смертью! Смерть бросалась на Орвина вихрем водяного столба, загоняла в трясину, налетала зонтиком семени из тех, что прорастают в человеке. Орвин полз, увертывался, стрелял, ножом вырезал из собственного тела хищный росток. В качестве анестезии — деревяшка в зубах, стиснутая до кровавых десен и красной пелены перед глазами. Но когда отступала смерть, жизнь представлялась бездонным колодцем тоски, а значит не могла быть смыслом.

Единственное, что держало на плаву — это смутное ощущение того, что бытие — и есть вечный поиск ускользающего смысла. Не командир ли под ударами невзгод взрастил это ощущение в своих десантниках?

— Нет у людей права на пустоту! — объявил Нерой и ввел запрет на купание в дымящихся озерцах Пустоши, когда люди заподозрили их в лукавстве, а изыскатели обнаружили, что ласковая вода растворяет человека.

Только разве возможно запретить отчаяние? Разве уничтожишь лучеметами тоску и страх? Бесстрашие будней дается труднее, чем героизм, потому что не ограничивается разовым проявлением доблести, а бесконечно растянуто во времени.

Пустошь отомстила Нерою за дерзость. Последняя вылазка командира закончилась неудачно: безобидная и ровная поверхность чарусы вдруг ушла в провал, обнаружившаяся злобная пасть болота дохнула мертвым холодом, и Нерой превратился в изваяние.

После гибели мужа Рина резко состарилась и словно полностью ушла в себя. Да что там Рина! След смертельного выброса прошел по духу общины: люди вдруг затихали и начинали прислушиваться к неслышному зову Пустоши. Требовалось все внимание друзей или соседей, чтобы не накрыла родного человека мертвящая тень одинокости.

А вода звала. Вода подчиняла тех, кто переставал надеяться на лучшее, вода лишала воли. Вода вздыхала понимающе, притягивала своим сочувствием, мерно и покойно журчала в глубинах сознания, там, где прячется в человеке тоска по идеалу правильного мироустройства. Мятущийся человек шел за блуждающими кочками, просачивался в туман, сливался с водяным столбом… Становился пустышом. Купальщики, пренебрегшие запретом командира, окунались в манящую благость лукавых омутов, истончались незаметно, гасли тихо, одинокие исчезали бесследно.

Гош как будто думал о том же, что и Орвин.

— Какая веселая вода… — отметил он, следя за бурлением струй водопада. — Для кристаллов — целебная. Почему внизу она становится злой?

— Потому что в долине она встречается с людьми, — предположил Орвин. — Наверное, вода знает о людях больше, чем они сами.

— Ты думаешь, вода помнит, что было до Большого Взрыва?

— Ну, ее-то Сотрясение Памяти не коснулось. Это людей можно отрезать от прошлого, а вода останется водою, разве что поменяет русло. Видно, наши предки сошли с пути раньше, чем мы потеряли память.

— Неужели наше прошлое было страшнее настоящего? — вздрогнул Гош, и Орвину тоже стало неуютно.

 

 

 

Особенно одиноко было ночами, когда не отвлекала от тоски работа, а сон не шел. Шум водопада проникал в глубину пещеры, но звучал так приглушенно, что занудный голос комара перекрывал его. Угрожающе-жалобным плачем врывался поганец в сладкую негу засыпания.

— Иезуитская пытка, — с досадой определила комариный скулеж Лоя, и Орвин согласился.

Только потом они задумались, что могло означать слово "иезуитский" да еще по отношению к пытке, но так и не вспомнили его значения.

Так бывало часто. Люди не могли определить многих понятий, но откуда-то из глубин выплывали вдруг слова, за которыми, очевидно, стоял какой-то смысл. Преграда в толще всеобщей мысли высилась прочно, хотя временами пропускала отзвуки — слабые паутинки воспоминаний. Но все же неведомая темная сила лишила людей истории, с корнем вырвав проблески памяти.

— Время само по себе ничего не значит, — говорил Орвин. — Оно ощущается только сознанием. Бессилие памяти — это отсутствие времени. И отсутствие жизни.

— А вдруг для людей амнезия вроде спасения? — возражала Лоя. Она стремилась вырвать малейшие сорняки сомнений из своей убежденности в том, что все происходящее имеет смысл. — Если выбирать между злопамятством и беспамятством, неужели ты выберешь первое?

Основания для таких рассуждений у Лои были. Бессилие памяти безусловно освобождало ее рассудок от жажды мести или смертельной обиды. По всему телу девушки, от ног до головы, шли жуткие, безобразные рубцы необъяснимой природы. След жестокой ласки зверя или человека впечатался перенесенным страданием. Изъятие давней боли из памяти Лоя принимала с радостью, а тему амнезии развивала с позиции благодарного философа:

— Мы же не зря устроены и помнить, и забывать…

Ох уж эти мажорные ее восклицания! Лоя даже выпавшее ей страдание относила к неизбежному условию таланта, которым наделены ведуньи:

— Без боли человеку не суждено познать мудрости…

Орвин качал головой, но не мог не признать, что в наивных утверждениях подруги часто пряталась нелепая правота. Рядом с Лоей жизнь текла сама и ни в каких оправданиях не нуждалась. Получалось, что жизнь поворачивалась к ним разными сторонами, а значит разной правдой.

Действительно, амнезия не лишила людей рассудка и не избавила от понимания необходимости ежедневной работы. Пусть ушла память сознания, подспудно оставалась где-то память рук, память мышц, память чувств. Без этого не объяснить, почему так легко некоторые сумели разобраться со сложным оборудованием станции. Из безликой растерянной толпы выделились инженеры и техники, появился врач. Но меньше всего вызывало сомнений то, что командиром этого обеспамятевшего воинства являлся Нерой. Человек, не уклоняющийся от ответственности.

Сотрясение настигло Орвина в пору юности, когда любимое дело не взрастило еще в нем память навыков. Он то помогал техникам, то сопровождал охотников, то участвовал в десантах и уж точно никогда не работал садовником. Но ведунье Лое понадобился постоянный помощник для рассадника кристаллов, и девушка выбрала Орвина. Огладила бархатом горячего взгляда, и Орвин пошел с ней в горы, как на веревке, сердясь на себя за покорность и понимая, что без нежного света ее улыбки покоя нигде себе больше не найдет.

— Почему ты выбрала меня? — спросил он намного позже.

— Мне возле тебя спокойно, — ответила она просто.

Никогда не говорили они о любви. Орвина грело сознание того, что она чувствует себя защищенной, а Лоя, не спрашивая, знала, что ему с ней никогда не скучно и всегда светло.

Гибель Лои обрушила его в бездну мрака, состоящего из тоски, вины и отчаяния. Он не смог отстоять любимую у Пустоши, не стал защитником той, что ему доверилась, и чувствовал себя предателем.

Судьба любит забавляться над человеком. Особенно жестоки ее шутки по отношению к умникам. Разве мог бы прежний Орвин считать беспамятство благом? Нынешний — счел. Оставшись один, он возмечтал о забытьи с невиданной силой: не хотелось вспоминать о том, как безнадежно мертва Лоя. Где это спасительное бесчувствие? Мы же не зря устроены и помнить, и забывать…

 

Сияющая остановила рост. Потускнела, сжалась, а это значило, что вскоре рассыплется. Предощущение ее ухода вызывало тоску, похожую на ту, что обложила после смерти Лои.

Рина как будто не тревожилась. Она подолгу сидела у расщелины, ласково поводила рукой над Серым — одаривала теплом своей веры. В ее улыбке светилось предчувствие успеха. Угасания Сияющей она словно не замечала, и Орвин неожиданно рассердился:

— Без нее Серый долго не протянет.

Сказал и удивился себе: оказывается, фантазиям Лои он верил больше, чем ему представлялось…

— Кристалл набрал силу, — сказала Рина, — значит сможет перенести потерю. Сильного удары закаляют.

Уж она-то в романтических чувствах каменных зародышей не сомневалась.

— Почему все так уверены, что воспрянувший кристалл вернет людям знание? — с досадой спросил Орвин.

— Не все, — возразила Рина.

— Ну да, умом не все. Но бессознательно люди ждут обещанного спасения. Да потому, что больше надеяться не на что! — невольно заключил садовник.

— Ну вот ты и ответил на свой вопрос, смотритель, — сказала ведунья.

— Я думал, ты по-настоящему веришь в Кристалл, — помрачнел Орвин. Он почувствовал себя обманутым. Оказывается, убежденность ведуньи тоже давала опору, как когда-то воля командира Нероя, как упрямый оптимизм Лои…

— Я верю, Орвин, — твердо сказала Рина. — Верю не столько в легенду, сколько в движение жизни. Зародыши кристаллов уже сумели многое нам сказать. По-своему, конечно, но объявили, что жизнь будет длиться, пока есть вода и благодатная почва. Только выжить суждено самым упорным, самым стойким, а главное, — тем, кто умеет любить. Ты разве не заметил: гибли слабые, невыразительные, бездушные.

— А Сияющая? — непонятно уязвленный, спросил Орвин.

— Думаю, это урок: нужно учиться не сиять, а быть.

— Но что плохого в сиянии? — не понял смотритель.

— Не каждый умеет светить собственным светом. Вот для того, чтобы иметь личный, не отраженный свет, и нужно уметь быть.

Гош в разговоре участия не принимал. Ходил потерянный, отрешенный. Выражение беспомощности на веснушчатом курносом лице напоминало, что Гош еще очень молод.

— Чего маешься? — не стал церемониться Орвин. — Выкладывай.

Парень оглянулся, явно не желая, чтобы их услышала Рина, и все-таки высказал то, что мучило:

— Хабан рвется к власти. Он что-то затевает.

— Нашел кого бояться! — хмыкнул Орвин.

— Зря ты так. У Хабана сейчас много сторонников. Видел бы ты, как он себя несет! Прямо как мессия. То просто вещал, что наш хозяин — Пустошь и нужно ей подчиняться, а теперь заговорил о принесении жертвы.

— Жертвы? — не понял Орвин. — Мало люди принесли жертв? Он что, хочет всех растворить в лукавых озерах? Смешать с водой? Чушь! Я вообще думаю, Пустоши не тела наши нужны, а дух. Сильный, как у Нероя.

Гош вновь оглянулся на Рину и еще больше понизил голос:

— Хабан клянется, что видел командира среди пустышей. И люди верят! Женщины говорят, что только Нерой мог вернуть детей с Пустоши. Но если Нерой там, почему нельзя людям?

— Вот оно как, — протянул Орвин. Теперь он понял, почему выглядел парень таким потерянным. Лишаться последних маяков, таких, как командир Нерой, страшно не только молодым. Без ориентиров пути не бывает. Впервые Орвин так остро ощутил чужую потребность в вере.

— А ты сам пораскинь мозгами! Получается, что командир и там — не пустыш! — с неожиданной для себя горячностью сказал Орвин. — Если даже после смерти командир о других беспокоится, то какой же он пустыш? Вот Хабан и при жизни — ничто. Не о людях заботится, а о власти над ними. Делает вид, что человек, а сам давно — пустыш.

Глядя в раздумчивое, светлеющее лицо Гоша, Орвин подумал: а ведь неправда, что вера — личный выбор каждого. Взращивать ее нужно… как взращивается кристалл.

Он хотел добавить, что нет у пустыша опоры на время, но отчего-то запнулся. Его остановила мысль: тени-пустыши существуют как будто вне времени, то есть выходят за его пределы, они одновременно везде… значит — и в будущем! А люди? Почему не могут люди так легко перетекать во времени? Да вообще-то могут, но главная их сила — в настоящем, в том, в котором совершаются поступки.

Эта мысль показалась садовнику неожиданной. Когда об этом твердила Лоя, Орвин злился.

Как мог он мечтать о том, чтобы забыть ее? Пусть стерлась бы боль потери, но тогда бы исчезло и сияние Лои, пробивающееся сквозь тоску прежним смехом, жизнью, незабываемой нежностью. Разве не глаза Лои светили ему всегда, даже во тьме беспросветного одиночества?

Водопад сегодня нервничал, струи терзали туман. Мокрецы обрушивались тучей, настойчиво льнули к человеку, ища неведомой защиты. Гош развел костерок, и люди терпеливо глотали горький дым, лишь бы избавиться от гнуса.

— Скоро будет тебе замена, смотритель, — сказала Рина. — Ведунья подрастает.

Гош напрягся.

— Мала она еще, — сказал сдавленным голосом. — Не справится.

Орвин с удивлением понял, что речь идет о его сестренке. Неужели так выросла? Он припомнил тяжелый, печальный взгляд девочки и подумал, что все ведуньи вырастают из страдания.

— Кира будет не одна, — сухо напомнила Рина. — Она выберет себе защитника. А Орвин нужен внизу, там много работы. Понадобятся люди сильные…

Ведунья не договорила — плазменный шар взорвался у самого подступа к скалистому коридору, уничтожив очередную ловушку. Орвин давно расставлял их по своему усмотрению, без Лои он не мог предвидеть место появления очередного пыха.

— И ее — вот сюда? — с ужасом спросил Гош.

— Твоя сестра — ведунья, и этим все сказано, — безжалостно отрезала Рина. — И не вздумай пугать ее своим страхом! Страх любое дело обернет в поражение.

Удивленный суровой отповедью, Орвин глянул внимательно, и выражение лица Рины ему не понравилось. Выражение отсутствовало. Ведунья словно была не с ними, витала в каком-то безрадостном пространстве. Смутные тени ее блужданий нервировали Гоша, который по обыкновению ждал от наставницы поддержки. Лицо его, несчастное, смущенное, было лицом мальчишки, вынужденного рано повзрослеть под напором невзгод.

— Эти разряды не ходят стаей, — сказал Орвин, чтобы успокоить Гоша.

Он не врал. В его практике так и было раньше. Но сегодня оказалось по-другому. В широкое устье коридора, ведущего к расщелине, вплыл второй плазменный шар, и магнитная ловушка не сработала. Медленно, угрожающе, клубок полыхающих искр начал приближаться к людям, замершим у костра.

— Не двигаться, — вполголоса приказал Орвин. — Всем сидеть тихо…

Никогда еще не подступал плазменный шар так близко, Орвин даже почувствовал колючий жар от беснования искр.

— Кристалл… — выдохнула Рина. — Разряд движется к расщелине!

Треск и жар многократно усилились.

— Нет! — сказала Рина. — Не отдам!

Ведунья резко встала, раскинула руки и бросилась навстречу шипящему клубку искр. Треск и грохот, вспышка огня, мерзкий чад…

Тишина показалась оглушающей. Притих даже водопад. В новой, ошеломленной реальности Рины уже не было.

— А-а-а! — заорал Гош, как от дикой боли.

Орвин потрясенно молчал. В голове метнулось:

— Это должен был сделать я…

— Дура! Дура! — кричал Гош и яростно бил кулаком по камню, в кровь разбивая его о немое равнодушие базальтовой тверди. — Зачем? Решила, что камень ценнее человека?

Водопад метался, исходил гневными слезами.

— Это должен был сделать я, — пульсировало в голове. — Почему не я?

— Значит тебе уготовано другое, — услышал Орвин. — Вероятности поступков бесконечны, но для их свершения необходима жизнь.

От кого услышал? Трезвый, уверенный голос, звучащий внутри, принадлежал другому Орвину, не смятенному, не терзающему себя, а наполненному непривычной уверенностью. Может, то был вовсе не его голос? Смотритель посмотрел на расщелину, где тихо сиял кристалл. Тот молчал, но откуда-то шла невидимая сила. Воля Нероя, мужество Рины, жизнелюбие Лои, безымянная отвага, бесконечное упорство и терпение многих и многих приливали волной уверенного спокойствия.

Он перехватил взгляд Гоша. Тот с такой ненавистью смотрел в сторону притихшего кристалла, что Орвин напрягся: Гош вполне мог сейчас поднять камень и шарахнуть им со всей силы, раскрошить глупый идол. И тогда жертва Рины окончательно лишится смысла…

Смотритель медленно, загораживая собой расщелину, подошел к Гошу, опустил руку на его плечо:

— Видно, бывает и так, что камень ценнее человека. Уж ведуньи это знают…

Гош обхватил руками голову, сгорбился и заплакал. На сколько потерь рассчитан человек, если каждая отрывает кусок сердца?

— Сестру я сюда не пущу, — гневно пообещал он в порыве родственного своевластия, оправданного бесконечностью утрат.

— Смерть ходит разными путями. Тебе ли этого не знать, парень? — очень спокойно сказал Орвин. — Закроешься от нее в сундуке — лишит воздуха. Соберись. У нас много работы.

Гош недоуменно вскинул голову: что-то в тоне Орвина несомненно его удивило. Так могла бы сказать Рина, но не мрачный смотритель заповедника своего одиночества.

— Какой работы? — он с трудом выходил из прострации.

— Внизу. Пора браться за дело. Не зря же Рина торопилась заменить садовника. Дать отпор Хабану — это еще только половина дела.

— А что мы без Рины? Мы даже вместе с ней бы не справились. У Хабана куча сторонников!

— Потому что по течению плыть легче. Пустышу не надо к работе руки прикладывать, не надо беспокоиться о близких, думать о завтрашнем дне. Только вместо будущего у него — вечность. Вечность пустоты. Поневоле завоешь. Ну а мы соберем тех, кто жизнь любит!

Орвин сначала сказал, а потом подумал: "Как это важно — любить жизнь. Любить так, как любила Лоя". Он считал себя человеком здравомыслящим, а осознанное стремление Лои к радости принимал за наивность. Но разве радость, как и любовь, не требует усилий?

Жизнь действительно говорит с людьми на разных языках и попробуй разберись, кто смотрит ей в лицо, а кто разглядывает сзади.

— Если Хабан — полдела, то в чем тогда дело? — неуверенно спросил Гош.

— Продолжать то, что начал командир. Думаю, этого же добивается от нас и Пустошь. Заставляет выбирать между жизнью и смертью. Жизнь сама по себе — еще не цель, но она дает возможность эту цель найти.

Гош как будто ощутил присутствие нового Орвина: поднялся, недоверчиво глянул на садовника, потом — в сторону расщелины. Боязливо предположил:

— Ты слышишь Кристалл? Он ожил? Кристалл нам поможет?

— Главная сила, парень, — это люди. Люди, которые верят.

 

 

 

Мужчины шли молча — разговоры тоже отбирают силы, а сил сейчас потребуется немало. Орвин взял с собой лучемет, но прекрасно понимал, что не излучатель будет основным оружием. Основным будет слово.

Хабан — что, мелочь. Прыщ на теле смятенного разума народа. В душе этого разума голос Хабана — голос страха. Очень подходящий голос для приверженцев трусливого смирения.

Но есть же и другие голоса! В любой душе, тем более, — в душе объединенной, мудрой. Пусть трусость проворнее и бежит впереди, но она так мелка по сравнению с человеческим достоинством!

Орвин мысленно выстраивал сторонников.

Изыскатели, захваченные тайнами своих исследований и ведуньи, будто бы разглядывающие эти тайны с изнанки. И те, и другие не желают тратить время на суету междоусобиц, но при необходимости заговорят голосом разума.

Десантники, взращенные командиром и впитавшие его бесстрашие. Вот уж кто не станет заискивать перед Пустошью и приносить ей бессмысленные жертвы!

Влюбленные. Они не мыслят себя в отрыве от другого, а для союза им нужен пропуск в будущее.

Друзья. Друзья и родные — крылья, что поддержат над пастью болотного холода, не дадут уйти в трясину пустоты. Другу Орвина некогда сейчас купаться в ласковом озере: обзавелся женой и пуще глаза бережет своих детишек.

Горный поток усмирял взбудораженные струи, укладывал в русло. Шум водопада остался сзади, а беспокойная вода его бежала рядом, волновалась, рассказывала что-то. Смелость горных источников вобрала она, чистоту неба и сейчас несла себя людям, бескорыстно раздаривая влагу и не страшась иссякнуть. Щедрая, незамутненная река спускалась в долину, а сохранится или уйдет ее прозрачность, сказать могли только люди.