Чужими руками

Мин резко подскочил в кровати, пробудившись от привычного кошмара. Отдышавшись, он свернулся калачиком и подавил в груди сухое рыдание, чтобы не разбудить брата. Кошмар Мина был явью, случившейся семь лет тому назад.

— Опять? — раздался с соседней койки низкий голос Свана.

Мин промолчал, надеясь на то, что брат сочтет его спящим. Но еще больше ему хотелось утешения, прощения. И Сван угадал.

Легко соскочив со своей тощей койки, он пересел на постель брата и глубоко вздохнул. Этот вздох у него означал: "Бедный заблудший зверек, сейчас я буду тебя учить". Мин отвернулся, чтобы не расчувствоваться, но его сердце уже переполняла любовь и благодарность. Сван всегда утешал его. Такой занятый и сосредоточенный, всегда находил время для бедового младшего брата. А главное: хранил его непосильную, горькую тайну.

— Ты страшно виноват. — Сван произнес эти слова с жестокой неторопливостью, чтобы брат сполна ощутил груз своего преступления, — Ты и твои глупые фантазии.

— Я не хотел их видеть.

Сван покачал чернокудрой головой, словно отметая этот довод, и продолжил:

— Ты искупишь свой грех. Главное — слушайся меня во всем.

Мин, зачарованный, смотрел на бледное лицо брата, едва различимое в темноте. Сильный спокойный голос, которому, казалось, тесно было в душной каморке, звучал успокаивающе, почти гипнотически.

— В этом мире мы с тобой нужны только друг другу.

— Да, Сван.

Помолчав, юноша продолжил:

— Я тут думал. Если бы я вдруг стал императором... У меня есть кое-какие идеи. Вот то поле, где солдаты маршируют. Знаешь, какая там земля жирная? Пальцами разотрешь, понюхаешь — дивно! Можно фруктовый сад посадить. А так — только топчут поле... Я это не всерьез, просто рассуждаю.

— Такие рассуждения опасны, Мин. Убивший собственную мать не имеет права даже думать о престоле.

— Нет, я никогда всерьез не думаю. И если с тетушкой что-то случится, ее заменишь, конечно, ты.

— Грех даже думать о таком. Мы только можем желать ей долгих благословенных дней.

Мин нашарил руку брата и крепко пожал ее в знак извинения.

Помимо матери, Мин отчаянно скучал и по отцу, приходившемуся Свану отчимом. Но отец тоже покинул земной мир. Всегда рациональный и здравомыслящий, он однажды решил, что может летать, и выбросился из окна башни.

 

— Где щенки? — спросила Б.М.

Длинноносый худой слуга Берт отвесил несколько поклонов и торопливо заговорил:

— Ваши дражайшие племянники уже на пути во дворец. Вымыты, разодеты, проинструктированы.

Б.М. перевела взгляд на огромное зеркало в тяжелой деревянной раме. Пусть не красота, но стать и монаршее величие у нее были, а это самое важное. Широкие сильные плечи, увеличенные жесткими накладками, крепкая короткая шея, мощные челюсти с крутыми желваками, выдающими железную волю. И мужика на престоле на надо с такой императрицей!

— За дурака я спокойна, — сказала Б.М. и подбоченилась, рассматривая себя со всех сторон. — а вот...

— К Свану приставлен умелец, моя госпожа, — снова поклонился Берт. — ему все объяснили. Наглядно.

— Ты за него отвечаешь головой, — отрезала Б.М. — ступай.

Оставшись одна, она тяжело опустилась в мягкое глубокое кресло, стоявшее напротив зеркала. Все эти хлопоты (подготовка к встрече иноземных послов и купцов), отнимали много сил и времени, но не могли заполнить той необъяснимой пустоты, которая в последнее время все сильнее томила императрицу. Возможно, влюбленность могла развеять тоску. Но возраст был уже весьма солидный, да и нрав ее больше подходил для войн и расправ, чем для нежностей.

В громком, сипло-визгливом вздохе Б.М. попыталась выразить всю меру овладевшей ею скуки, но только подавилась слюной и закашлялась, перепугав кучку гревшихся у очага комнатных собачек.

К полудню должны были прибыть послы... Если Берту дорога его дряхлая жизнь, все пройдет гладко. Иноземцы восхитятся изобилию и благополучию Пресвятой Империи. Возможно, помимо торговых контрактов, попросят о паре одолжений. Возможно, и сама Б.М. их кое о чем попросит...

Но тут в ее мыслях снова возник Сван. Щенок, рожденный не от коронованого отца (Сван был внебрачным ребенком в отличие от Мина, несшего в себе только голубую кровь) беспокоил Б.М. И зачем ее покойному монаршему братцу понадобилось включить ублюдка в список престолонаследников? Мягок и глуп был человек. Но ничего. Как только иноземцы отбудут (с опустевшими кошелями и отяжелевшими судами), настанет время заняться переростком всерьез. Сменить это символическое заключение на подлинное. Отсадить малахольного — а то Сван за него слишком держится.

Вдруг в глубине объемного живота Б.М. зародился тягостный стон. Многократно усилившись, он издал несколько урчащих рулад. Императрица сморщилась, так что все три ее подбородка подпрыгнули: время завтрака давно прошло, а до обеда было еще далеко.

 

Мин ехал в закрытой повозке, приникнув к зазору между занавесками. Путешествовать по городу невидимым для посторонних глаз было ужасно интересно: все знакомые места казались каким-то другими. Кроме братьев, в повозке сидели четыре имперских солдата и один офицер.

Мин покосился на брата. У Свана побелели крылья носа, и это значило, что он разъярен. Бедром он сильно отпихнул ногу слишком близко севшего конвоира, но эта наглость осталась без ответа: молоденький солдат только сел прямее и поджал губы.

А что до Мина — он был даже рад присутствию солдат. Можно было расслабиться. Если вдруг случится одна из его "живых фантазий", как тогда, когда умерла мама, эти крепкие ребята сумеют быстро предотвратить трагедию. Мин боялся ходить один. Ведь в любой момент он мог "забредить", и тогда жди беды.

— Три шага — поклон, два шага — поклон в пояс, один шаг — поклон в землю. Так, Сван?

Брат не ответил, даже не шелохнулся, и Мин понял, что в присутствии конвоиров он не скажет ни слова. Что ж, это было не так страшно. Настроение у Мина все равно было превосходное, праздничное. Ведь они ехали на высокий прием, да еще и имели право прилюдно назвать императрицу полным именем, на правах близких родственников. Многим ли счастливцам в целой Пресветлой Империи выпадет такая честь?

— Останови карету, — вдруг громко сказал Сван.

Солдаты переглянулись, а пожилой усатый офицер покачал головой и бросил:

— Едем без остановок.

Потом подумал и добавил:

— Ваше... Ство.

Он явно не знал, как вести себя с опальным племянником императрицы.

Сван умолк, не ответив на испуганный, молящий взгляд младшего брата. А через несколько мгновений вскочил и загрохотал кулаком в потолок. Возница в неуверенности притормозил, потом вовсе остановился.

Один из солдат, спеша проявить бдительность, сильно вцепился в плечо Мина, хотя тот не собирался бежать. А покрасневший от волнения и злости офицер отстегнул от пояса тяжелые наручники и сунул их под самый нос бунтовщику. Но Сван, пристально глядя в глаза офицеру, сказал, словно выплюнул:

— Цепи будешь на скотину вешать.

— Послушайте, у меня есть приказ, — какое-то время офицер выдерживал этот бешеный взгляд, но потом растерялся и заморгал.

На его лице смешивались изумление, злость и жажда выйти из положения с достоинством.

— Сван, пожалуйста, — тихо попросил Мин.

Ему теперь казалось, что мир рушится, и праздника не будет. Сейчас их скуют, изобьют и кинут в настоящую тюрьму.

Сван взялся за ручку, и дверца повозки легко подалась. Солдаты в смятении напружинились, а офицер положил затянутую в белую перчатку руку на плечо бунтовщика, и это действие произвело на Свана какой-то странный эффект. Уголок его тонкогубого рта искривился, выражая одновременно издевательскую насмешку и неверие: Ты посмел ко мне прикоснуться?! И это "ты" означало: червь, глупец, ничтожество.

Унизительная гамма в полной мере передалась взмокшему офицеру.

А Сван нарочито медленно вышел из кареты, крепко потянулся и бросил через плечо:

— Я на минутку в бухту. Мин, ты ждешь или со мной?

Мин сидел, съежившись, с приоткрытым ртом. Все произошло слишком быстро. Но ждать Свана значило бы мучиться и гадать — вернется ли. Лучше ж пойти с ним, уговорить...

Мин вывернулся из ослабшей хватки солдата, открыл дверцу и вышел на улицу. После полумрака тихой повозки освещенная солнцем площадь оглушила его гамом и ярким солнечным светом. Площадь бурлила возбужденным народом, а Сван уходил по дороге вдаль, как будто ему не было никакого дела до праздника.

Мин с трудом поравнялся с длинноногим, широко шагающим братом:

— Постой, давай вернемся, а?

Сван, не слушая его, свернул направо на тропку, бегущую между холмов.

Через несколько минут пути взгляду открылся доселе невидимый маленький залив. Потянуло теплым соленым ветром.

Публика бухты сильно отличалась от площадной. Женщин почти не было. Все больше мужчины: загорелые, деловитые, нежно пахнущие креветками.

Сван остановился рядом с шатром, у которого сидел бородатый старик с хитрющими голубыми глазами.

— Тэнно не пришел. Шторм, — усмехнулся старик.

Сван будто опешил. Он молча, с ужасом и неверием смотрел на бородача, а потом вдруг сгреб его за воротник и резко встряхнул:

— Скажи, что ты шутишь, мешок морской соли. Скажи, что это была глупая, глупая шутка.

— Но-но! — старик мгновенно переменился, посерьезнел. — Да, шуткую. Вот пять минут как причалил он, еще не разгрузился. Два часа, как минимум.

— Я не могу столько ждать.

Старик снова усмехнулся и пожал плечами: мол, у всех свои трудности.

Вдруг к шатру подбежал невысокий, загорелый дочерна мужчина в распахнутой рубашке и коротких черных шароварах. Мину он показался абсолютным прохиндеем. Шепнув что-то на ухо Свану, мужчина схватил его за руку и втянул внутрь шатра.

Мин начал мерять землю нервными шагами. Он чувствовал вину за то, что не приложил больше усилий, уговаривая брата вернуться. Наверняка офицер уже пришел в себя от неожиданности, и теперь солдаты рыщут, смыкаются вокруг них.

— Крутой нрав у Алхимика? — спросил старик, внимательно наблюдавший за растерянным парнем.

— У Алхимика? Почему вы его так называете?

Но прежде чем бодрый старик успел ответить, Сван резко раздвинул хлопнувшие створки шатра и дал младшему брату знак поторопиться.

Он выглядел довольным, даже торжествующим, и у Мина немного отлегло от сердца. И времени-то прошло совсем немного.

— Не смотри на меня так, — сказал Сван, плотнее запахивая красивую черную куртку, которую к вечеру должны были отнять. — я бы тебе все объяснил, но сам знаешь.

— Понимаю, — мягко отозвался Мин. — чем меньше я знаю — тем безопаснее.

Сван быстро похлопал его по плечу. Они вернулись на площадь.

 

Два украшенных синяками солдата, на которых уязвленный офицер уже успел сорвать злость, переминались у повозки. Сам офицер, казалось, был на грани обморока: усы слиплись и потеряли шарм, глаза лезли из орбит. Увидев своих нерадивых конвойных, он дернулся от облегчения: видно, не верил, что те вернутся.

Сван не стал дожидаться приказа и молча уселся в повозку. Следом за ним на мягкое сиденье скользнул воспрянувший духом Мин.

Солдаты расселись по местам, не дожидаясь своих отлучившихся товарищей. Офицер дал команду трогаться. Только дрогнувший голос и движущиеся желваки на челюсти выдавали его ярость.

— Одно плохо, — вдруг громко и весело сказал Сван. — у нас больше нет денег.

— О... — отозвался Мин.

Он не знал точно, сколько у них было денег — этим занимался брат. Но кажется, на дом с огородом им должно было хватить. Дом Мина не интересовал — он с радостью жил бы и в лачуге. А вот свой огород хотелось ужасно. И как такую кучу можно было потратить за пять минут? Мин на мгновение нахмурился, но сразу же вновь просиял и пожал плечами: старшему брату лучше знать.

Сван вдруг расхохотался громким, немного напряженным смехом. Хотел ли позлить офицера или радовался чему-то своему, черт его знает.

 

С троекратным поклоном вперед выступил посол изобильного Слада.

— Пресветлая! Вынужден признать, Империя Вашего Величества произвела на нас совсем иное впечатление чем то, на которое мы рассчитывали.

Б.М. мигнула маленькими, глубоко посаженными глазами, но ничем другим не выдала своей тревоги. Вот сейчас скажут, что с ней, варваршей, нельзя вести торговли. Что ее подданные страдают от непосильных податей и господской жестокости. И, главное, скажут при всех. Ладно свои, привычные. А перед иноземцами императрице не хотелось осрамиться.

Прежде чем ответить высокому гостю, Б.М. слушала Берта, умевшего нашептывать подходящие слова, не выдавая себя движением губ. Вот и сейчас она повторила сказанное старым слугой:

— Продолжай, посол.

— Ни одному черному слуху, шедшему о Пресвятой Империи, не нашлось подтверждения. Крестьяне подходят к нам без страха, чтобы восславить свое благословенное житье, и в глазах их стоят искренние слезы умиления.

Многотысячная толпа, которую исполинский дворец вместил в себе играючи, жадно ловила каждое слово властительницы и одобрительно гудела.

— Шел слух, Ваше Монаршее Величество, — продолжал ободренный поддержкой посол. — будто невинных загоняют в сырые темные тюрьмы, а с жалобщиками жестоко расправляются.

И без того смуглое лицо Б.М. потемнело от гнева. Едва не стукнув кулаком по деревянному подлокотнику трона, она крикнула:

— Ересь!

Берт с шипением втянул в себя воздух, предостерегая императрицу от самовольных фраз.

Посол моргнул и продолжал уже осторожнее:

— Теперь мне и моим соотечественникам ясно, что это лишь происки завистливых клеветников. Пресветлая! Мы видим дивную изобильную страну, с которой хотели бы теснее связать свои судьбы.

Б.М. наконец позволила себе улыбнуться. Кажется, Берт может носить свою голову на плечах еще один день.

— Есть лишь одно маленькое препятствие, Ваше Величество.

— В чем дело?

Посол облизнул пересохшие губы и проговорил:

— Уже много лет никто не видел ваших племянников...

Б.М. ощутила на себе тысячи внимательных взглядов. Ох уж эти иноземцы! Далась им судьба двух вшивых щенков. Чем дольше длилось безмолвие, тем встревоженней выглядели гости, а Б.М. упивалась внутренним ликованием.

— Их нет здесь, — громко объявила императрица. — но они благополучны.

Посол умолк и обратил к своим соотечественникам взгляд, полный замешательства.

В толпе начался ропот. Вначале едва слышный, он быстро усилился, став почти оглушительным.

— Возможно, мы поторопились, — пробормотал посол.

Но Б.М. уже вволю потешилась. Она резко встала, заново приковав к себе все взгляды, и объявила:

— Через четверть часа мои любезные племянники будут счастливы представиться гостям.

 

О, что это были за покои! Дивно высокие сводчатые потолки мерцали звездными узорами. В центре зала — Мин даже ахнул — журчал многоярусный фонтан. Голубая вода, искрящаяся от света тысяч фонариков и свечей, низвергалась в извилистый, как ручей, бассейн.

А уж кровати! Завешенные плотными пологами, они превосходили размерами иные крестьянские домики. Даже смешно было подумать, что одному человеку может понадобиться столько пространства для сна.

Но если Мин явно восторгался убранством и величиной покоев, то на Свана они произвели иное впечатление. Из его походки исчезли обычные леность и развязность. Он молча и очень внимательно осматривал каждую вещь. Ощупал шелковое покрывало, повертел в руках изящную статуэтку танцовщицы, потрогал воду из фонтана и, наконец, повалился на постель, едва не порвав полог.

— Это самые дивные покои из всех, что я видел, — выдохнул Мин.

Сван поморщился:

— Это каморка по сравнению с ее покоями.

— Ха! Каморка!

— Я тебя не понимаю, Мин. Почему ты видишь то, что тебе дали на мгновение и не видишь того, что отняли навсегда?

 

Юноша не успел ответить: врата резко распахнулись, и в зал вошел сероглазый человек исполинского роста в красном плаще и при шпаге. В отдалении следовали четыре имперских стража, почти неотличимые друг от друга. Один из стражей вдруг забежал немного вперед и объявил:

— Вальгорн Ман, Верховный Экзекутор.

Мин подскочил с места (он успел присесть на уютнейшую кушетку), а Сван остался лежать на постели, с враждебным беспокойством рассматривая новоприбывших.

— Встать, — бросил Вальгон.

Сван неторопливо сел на кровати, потом немного подумал и поднялся на ноги.

— Обыскать, — гигант указал на Мина. — А этого я сам.

И он повернулся к Свану.

Мин не возражал против обыска — скрывать ему было нечего. Бдительный солдат ощупал все складочки его новенького наряда, согнул все рубчики и швы: мало ли где таится стилет или игла с ядом, потом кивнул и шагнул в сторону.

А Сван, кажется, воспринимал обыск как личное оскорбление. Он сильно побледнел, а прижатые к стене руки — Мин заметил — сильно дрожали.

— Это что? — спросил Вальгорн, ткнув Свана в ребра. — Вынуть.

Один из стражей сунул руку Свану за пазуху и извлек на свет маленькую черную шкатулку.

— Это мое, — сдавленным голосом произнес Сван. — это не оружие!

— Никаких личных вещей. Изъять!

— Нет!

Сван попытался выхватить у стража шкатулку, но его снова прижали к стене.

Мин не знал, что делать. Броситься на обидчиков? Сказать Свану, что безделушка — дело плевое? Ведь их ждет волшебный день во дворце.

А надменный Вальгорн, казалось, наслаждался мучениями Свана. Он перенял из рук стража шкатулку и взвесил ее в руке.

— Не открывай, — хрипло, уже без заносчивости попросил Сван.

— Неверно, — ответил Вальгорн. — надо было сказать: "Не открывайте, господин Верховный Экзекутор".

С громким щелчком он открыл шкатулку, и по залу поплыл дивный аромат.

Словно по волшебству, Мин забыл о своих переживаниях. Мир сузился, и в нем не стало ничего, кроме этого сладостного запаха. Прикрыв глаза, трепеща ноздрями, юноша шагнул вперед: на лазоревой подстилке шкатулки лежал невзрачный белесый шарик.

Облизнувшись, Вальгорн снова щелкнул крышкой, и восхитительный запах растворился без следа. Стражи растерянно сглатывали слюну и переглядывались. У одного из них громко урчало в животе.

— Что это? — Вальгорн развернул Свана лицом к себе и крепко схватил его за лацканы куртки.

— Подарок тетушке. Это не оружие.

— Отравление! — взвыл Верховный Экзекутор. — Да ты будешь зубами камни в рудниках дробить!

Сван, казалось, сосредоточил всю свою волю в одном взгляде. Дрожа от ярости и отчаяния, он заговорил, словно выплевывая каждое слово:

— Б.М. тебя сама пошлет камни грызть, если меня сегодня не будет на приеме. Мы оба это знаем.

Вальгорн улыбнулся, чтобы скрыть замешательство. Он не привык к контругрозам.

— Не отдашь шкатулку — кто знает, может я по пути в тронную поскользнусь и сломаю руку. Что-то подсказывает: сегодня это будет особенно некстати.

— В таком случае, — не растерялся Вальгорн. — Позвольте вести вашу светлость под ручки.

Невзирая на грозные проклятия, беснующегося Свана повели в тронный зал. Мин заторопился следом.

А Верховный Экзекутор, сладко щурясь, замыкал шествие, сжимая в огромной ручище черную шкатулочку.

 

Почувствовав, что на него смотрят со всех сторон, Мин едва не сомлел. Собственное тело казалось ему слишком большим и заметным. Он трижды поклонился, но вышло это как-то неловко.

Впрочем, Б.М. смотрела на младшего племянника благосклонно. Кивнув, она жестом подозвала юношу, встала с трона и поцеловала его в белый лоб.

Мин, растрогавшись, хотел поблагодарить. Хотел даже рассказать о том, как часто он думает о своей тетушке, которая после Свана для него ближайший человек на свете. И, может быть, спросить о кое-каких расхождениях между словами и действиями императрицы (Мин вовсе не подозревал подвоха, он был искренне убежден в том, что ему, дураку, дадут убедительное, разумное объяснение).

Но Б.М., улыбаясь толпе, шепнула:

— Все. Ступай.

Вперед шагнул Сван.

Грациознейшие поклоны, на отработку которых у иных придворных уходили десятки лет, получались у него сами собой. Но, пригибаясь до земли, Сван словно насмехался над императрицей, бросал ей вызов.

— Смотри, каков! — шепнул своей супруге посол Слада. — О, я был убежден в том, что его убили.

Женщина усмехнулась, слегка покраснев. А затем склонилась к розовому ушку своей подруги и пролепетала:

— Ах, он словно дикий мустанг в стаде презренных кляч!

— А его брат похож на кроткого лебедя, окруженного ястребами! — отозвалась та.

Обе дамы усиленно заработали веерами, стараясь охладить вспыхнувшие лица.

Сван выпрямился перед императрицей и, игнорируя нетерпеливые жесты Вальгорна, дал понять, что тоже ждет монаршего поцелуя. Б.М. улыбнулась широко и сладко, но ее глаза обещали иное. Они словно говорили: "Вот сейчас закончится спектакль, и ты познаешь мой гнев".

— Все, ступай, — сказала она после того, как прикоснулась толстыми губами ко лбу старшего племянника.

Но Сван медлил.

Он покосился на Вальгорна, уже державшего руку на эфесе шпаги, потом махнул рукой толпе. Та отозвалась благодушным гулом.

Смотря куда-то вдаль, Б.М. прошипела:

— Берт нашел мне нового палача. Очень хорошего.

Сван понимающе прищурился, но не дрогнул. Вместо этого он снова поклонился почти до земли и воскликнул:

— Бодлива Мать! Позволь сказать слово.

Повисла тишина. Назвав императрицу полным именем, Сван подчеркнул свои исключительные права.

Глаза Б.М. становились все темней от гнева, который в кои-то веки требовалось сдерживать. Вальгорн превратился в согнутую пружину: ринуться, предотвратить, выслужиться! — было написано на его крупном лице. Но работать кулаками прилюдно не годилось.

— Пусть говорит! — раздался властный голос Ионта Хмурого.

Этот посол был заносчивее других потому что знал, что его господин обладает самой мощной из существующих армий.

— Хотим слышать! — поддержал посол Слада.

Воспользовавшись секундным замешательством, Сван произнес:

— Пресветлая Империя счастлива иметь такую мудрую и справедливую властительницу, как Бодлива Мать!

Б.М. приосанилась, подтверждая эти слова, но все же с тревогой и злостью следила за мятежным племянником. Ведь объяснено ему было десятки раз, и кулаками, и словами — молчать! Всего-то и дела — молчать.

— Каждый, кто говорил, будто мы с братом убиты или живем в притеснении — клеветник. — Сван усмехнулся. — Неужели могут считать себя уязвленными живущие в таких покоях, как мы с братом? Если вы еще не видели их, гости из далеких стран, посмотрите и поверьте своим глазам.

Низкий, уверенный голос Свана, многократно усиленный прекрасной акустикой зала, был слышен очень хорошо.

Толпа одобрительно загудела, и Б.М. склонила голову, принимая похвалу.

Но в ее глазах была уверенность в будущей расправе, а во взгляде Свана сменяли друг друга издевка, отчаяние, удаль обреченного.

— Скажу последнее, — добавил он, чувствуя, что скоро ему заткнут рот. — Я годами искал для горячо любимой тетушки совершенный подарок, чтобы отплатить за добро. Недавно я преуспел, хоть был вынужден истратить все свои деньги. Я нашел редчайшую драгоценность, которая одна в целом свете достойна властительницы Пресветлой Империи.

Вдруг Сван рассмеялся, блеснув белыми зубами, отбросил пафос и указал на Вальгорна:

— А этот человек взял и отобрал мой подарок!

Такой ли неожиданный переход, а может быть, голос Свана или его веселая улыбка настроили толпу на шутливый лад.

Но Б.М. не растерялась. Она потребовала подать шкатулку, послала старшему племяннику воздушный поцелуй и дала понять, что церемония окончена.

Засуетились придворные. Гостей повели на осмотр достопримечательностей. Мина оттеснили в сторону, а потом схватили и отвели в какой-то застенок, о существовании которого юноша и не подозревал.

— Вот твоя одежда. А казенный наряд сюда, — сказал бесстрастный солдат, указав на стоящий в углу сундук.

Юноша поспешно переоблачился и, едва успел надеть второй сапог, как его снова схватили и куда-то повели.

Перед глазами мелькали двери, лица, зажженные факелы. Наконец, последняя распахнутая дверь вывела на задний двор. Мина сильно толкнули, и створка сразу захлопнулась.

Юноша едва удержался на ногах, но не сильно разозлился. Ведь тетушка не может уследить за всем, у нее так много дел.

Отряхнувшись, он пригладил рукой растрепавшиеся волосы и, о ужас, почувствовал в левом ухе что-то маленькое и твердое. Он забыл сдать алмазную серьгу!

Побледнев, Мин подбежал к двери и заколотил в нее, но его только обозвали крепким словцом.

 

***

Ночь была ветреной и промозглой. Мин весь вымок под дождем и кутался в старый дырявый плащ. Днем юноша узнал, что Свана бросили в тюрьму, и теперь стоял у будки привратника, твердя:

— Впустите меня! Я ненадолго.

— Парень, ты дурак? — спросил тюремный страж.

— Я не уйду, пока не впустите! Я вам дверь разрисую... А, вот: я вас покалечу! — не сдавался Мин.

Он потряс в воздухе увесистым кулаком, но при этом имел такой жалкий вид, что страж даже не разозлился.

— Иди домой, приятель. Это тюрьма, тут плохо.

Мин чувствовал, что вот-вот потеряет над собой контроль. Он никогда еще не оказывался разлученным с братом. Паника не помогала собраться с мыслями, которых у него и без того было немного.

А как бы, собственно, поступил брат?

Когда у них водились кое-какие деньги, Сван иногда решал с помощью них проблемы. Что сойдет за деньги?

Поранив от спешки мочку уха, Мин вынул алмазную серьгу и показал ее стражу. Но тот отвернулся, покачав головой. В глазах мелькнула жадность, смешанная со страхом.

— Я вас покалечу... — снова заладил Мин.

Вдруг на шум из крепости вышел дежурный офицер.

Мин узнал гневливого усача, везшего их в замок под конвоем. Только теперь мужчина выглядел не растерянным и испуганным, а торжествующим. Мигом разобравшись, что к чему, офицер припрятал сережку и дал юноше знак следовать за собой. Воспрянувший духом Мин так и поступил.

Офицер завел Мина внутрь крепости и шепнул ему на ухо:

— Я тебя знаю — что ты безвредный дурак. Проговоришься хоть словом — мне не сносить головы. Но тогда и Свану придется плохо. Понимаешь, о чем я?

Мин часто закивал: все произошедшее останется в тайне.

 

Сван сидел в углу темной камеры, склонившись над каким-то листом бумаги. Вся нижняя половина лица у него была в засохшей крови, один глаз заплыл и налился синью.

— Господи, скажи, что я сплю! — прошептал Мин.

Плачевный вид брата, кажется, отнял у него последние силы. Мин то ли упал, то ли опустился на холодный пол коридора и схватился за толстые прутья решетки.

— Вот послушай, — как будто продолжая начатую беседу, отозвался Сван, — пишет мне тетушка. То есть, конечно, кто-то за нее пишет. Сама она двух слов связать не может. "Монаршим указом от того-то года... так, это не важно. В наказание за вмешательство в проведение церемонии... Это тоже не важно. За дерзостную, достойную повсеместного осуждения попытку отравления первого лица Империи... Так! Приговаривается к пожизненному заключению с лишением всех прав, с принуждением к изнурительному, соответствующему преступлению физическому труду". Вот любовь ко всяким принуждениям! И ты посмотри, — Сван помахал документом, — тут одна мысль на десяти страницах, можешь в такое поверить?

— Брат, как они смеют тебя бить? — прервал Мин, — Это дико! Нужно сказать тетушке. Я сейчас — я со стражем договорился.

Сван отбросил запачканный кровью лист и, быстро перебравшись поближе к решетке, схватил брата за руку.

— Ты в разы наивнее, чем я думал. Считаешь, она не знает? Но не все еще потеряно. Б.М. — женщина. Значит, есть надежда.

Мин оглядел влажные, поросшие плесенью стены камеры. Как живого человека можно держать в таком месте? И как ему, живому человеку, можно сохранить в этих условиях надежду? Брат, наверно, тронулся рассудком от невзгод. Значит, думать и действовать придется Мину. О, если бы добиться аудиенции с тетушкой!

Б.М. была не права. Пусть он, Мин, — распоследний подлец, убивший свою мать, и не смеет осуждать других, но Б.М. — не права!

Эта мысль была такой новой и страшной, что Мин лег на холодный пол у решетки и свернулся калачиком, дрожа и не понимая, что с ним происходит.

— Не вешай нос, — усмехнулся Сван.

Его взгляд был спокойным и отрешенным. Кажется, он начинал верить в то, что остаток жизни проведет в темном сыром закуте.

 

За две недели Мин привык к тюрьме. Надзиратели не обращали на него внимания. Юноша страшно ругал себя за то, что не выторговал за сережку еще и паек или кое-какую наличность. Есть ему не давали, а паек Свана представлял из себя нечто чудовищно-смехотворное: кусочек крошащегося хлеба, на треть состоящего из зеленой плесени, и миска холодной бурой воды в день.

Оба брата исхудали. В черных глазах Свана появился иступленный, полусумашедший огонек, резче обозначились скулы. Мин с удивлением шевелил руками и наблюдал, как под его кожей шевелятся ставшие теперь особо заметными вены, жилы и мышцы.

Б.М. хранила молчание. Стражи не подпускали Мина ни к воротам замка, ни к черным ходам.

Но жизнь потихоньку текла и в таком безотрадном месте, как тюрьма.

Постепенно Мину стало казаться, что это ровное существование будет длиться вечно. Он даже был согласен навеки перебраться в тюрьму, лишь бы Свана не трогали.

Но однажды тюремную тишину нарушил топот множества ног, обутых в добротные сапоги. Мин прижался спиной к решетке камеры, готовый стоять насмерть. Сван вскочил на ноги, и в его взгляде промелькнул интерес. Лучше уж броситься на тюремщиков, пока осталась хоть капля сил, чем медленно подыхать, теряя волю — читалось в его взгляде.

Солдаты быстро выстроились в ряд, взяли на караул и разошлись, пропуская вперед Вальгорна. Крупное лицо Верховного Экзекутора было бесстрастным.

— Окажите честь узнику, заходите по одному, — сказал Сван.

Он хотел, видимо, сострить, но голос прозвучал слишком устало.

Вальгорн развернул небольшой список, испещренный розовыми гербами и печатями Пресветлой империи, с достоинством прокашлялся и начал читать:

— Высочайшим монаршим указом повелеваю: заменить Бодливому Свану пожизненное заключение на казнь посредством усекновения головы. Произвести сие на седьмой день, отсчитывая от сегодняшнего.

Договорив, Вальгорн с пристальным вниманием заглянул в глаза заключенного. Тот не ответил, только сильнее побледнел.

И вдруг голос подал Мин, на которого никто не обращал внимания.

— Вы пожалеете! Я не дам! А ну вон отсюда!

Солдаты молча повернулись и одинаковой походкой двинулись прочь.

Мгновение Мину казалось, что его угроза возымела эффект. Он стоял, тяжело дыша и торжествующе озираясь, но потом пришло осознание: солдаты просто выполнили свое дело и пошли выполнять следующее. Им совершенно не было дела ни до смерти Свана, ни до страданий его младшего брата.

— Императрица изволила побаловать тебя и личным посланием, — сказал Вальгорн, просунув меж прутьев решетки еще один сверточек. Сван не пошевелился, и сверточек упал на пол камеры.

Вальгорн постоял на месте, словно в нерешительности, а потом добавил:

— Счастливой казни, ничтожество. Я запомню звук, с которым твоя голова упадет в корзину.

 

Наглый шылудивый щинок! Я досихпор в ярасти што ты пытался меня атравить. Но я не панимаю. Берт скормил кусочек смерду и смерд не только жиф, но и трескает за траих. Што это за шарик? Он харашо пахнет. Но ты все равно нигадяй Сван и умреш.

Б.М.

 

Прочитав письмо вслух, Сван задумался. А Мин снова устроился на полу у решетки, крепко сжимая кончик плаща брата. Он чувствовал себя страшно несчастным. Как он будет жить, когда Свана казнят? Уж лучше тоже взойти на плаху. Если ему позволяли жить в тюрьме, то наверное позволят и умереть вместе с братом.

— Я доволен, — вдруг сказал Сван.

Мин вытер грязным рукавом слезы, застлавшие глаза, и посмотрел на брата с укором.

— Она написана письмо сама — раз. Она задала вопросы — два. Она женщина — три. Нет, не все еще потеряно.

— Это ужасно, но я в последнее время думаю, что сердце тетушки не мягче мужского. Прости, — добавил он, подумав, что такая крамольная мысль возмутит Свана.

— Дело не в мягкости, а в любопытстве. Вот увидишь, Мин, что-то произойдет. И я не имею ввиду казнь.

 

Пресветлой и Солцеликой

 

Сегодня мрак моей сырой камеры разогнал луч радости — письмо, составленное вашей столь же монаршей, сколько прелестной ручкой.

Я не смею и не хочу лелеять в сердце ростки надежды, потому что ваша воля значит для меня неизмеримо больше, чем собственное благополучие и даже жизнь.

Вы изволили спросить про подарок, который я добыл с таким трудом, что успех предприятия нельзя было объяснить ничем, кроме чуда.

Удовлетворю ваше сиятельное любопытство кратко и правдиво. В шкатулке находится редчайшая драгоценность: Эска, или камень-пищевик. Свойство этой диковины состоит в том, что она... делает мозг умнее во всем, что касается еды.

Это позволяет отведавшему сей редкости получать от приема пищи удовольствие совершенно иного уровня, чем у обычных людей. Осмелюсь заявить, что степень этого удовольствия не поддается описанию словами и затмевает даже блаженство интимного свойства.

Мудрая тетушка! Мне известно ваше недоверие к своей персоне (которое объясняю исключительно своими недостатками). И все же спрошу: неужели не бывает так, чтобы грешник раскаялся и заслужил второй шанс?

 

Верный и преданный Сван.

 

П.С. Если вы не намерены меня простить, проявите хотя бы милосердие к Мину. Бесхитростное создание лишено ума и воли и не заслужило участи изгоя.

 

Каждый вечер Б.М. приходила в комнату, соседствующую с той, в которой содержался смерд Натаниэль, устраивалась в удобном тайнике и смотрела в глазок сквозь стену.

Но сколько она ни вглядывалась в его цвет лица, сколько ни пыталась уловить первую судорогу, первый рвотный спазм, плотный низенький мужчина вел себя нормально.

Он много спал, листал книжки с картинками (грамоте был не обучен), но главное — ел с превосходным аппетитом. Б.М. теряла счет времени, следя за тем, как двигались оттопыренные уши смерда, когда он жевал.

Если первые дни подопытный встречал слуг и стражей со страхом, то теперь бросался им навстречу и пытался поскорее сорвать крышку с принесенного блюда.

Сегодня ему принесли жаркое из ягненка, сдобренное чесноком и покрытое хрустящей корочкой. Ноздри Натаниэля затрепетали. Он блаженно прикрыл глаза и застонал от предвкушения едва переносимого удовольствия.

Б.М. тихонько хмыкнула и покачала головой. Сама она хоть и предавалась чревоугодию (что подтверждала ее крепкая, основательная фигура), но никогда не теряла себя этом занятии.

— Ох-ох, боже мой! — вскрикивал Натаниэль, в перерывах между глотками. — Ой, держите меня семеро!

Б.М. в который раз открыла шкатулку (ее нос был предусмотрительно защищен от соблазнительных запахов прищепкой) и посмотрела на остатки белого шарика.

Льстивому письму Свана, полному почтительности и раскаяния, она не поверила ни на грош. Но могло ли быть, что подарок племянника действительно не представлял опасности? Что он был сделан из корысти, в расчете на милости, а не из желания очистить себе дорогу к трону? Пожалуй, могло. И в таком случае ничто не мешало императрице насладиться подарком, оставив приговор в силе. Сван был слишком хитер и изобретателен, чтобы оставаться на свободе.

Б.М. изнывала от собственной нерешительности. Скука сводила ее с ума, а таинственная Эска манила и одновременно пугала.

Отбросив дальнейшие размышления, Б.М. схватила остатки шарика и сунула их в рот. Вкус разочаровал: редчайшая драгоценность напоминала соленый картон. Расправив подол тяжелого бархатного платья, императрица стала ждать. Сердце ее билось так сильно и быстро, как давно уже не поступало.

 

 

Клич во всякой живой душе, обитающей в Пресветлой Империи:

 

1.Коли ты, подданный, вскормил особенно нежного ягненка, взрастил особенно сладкий плод — твой долг доставить деликатес придворной кухне, в чем получишь расписку.

2. Коли ты, подданный, узнал о прежде неизвестном блюде, отведай его и, буде поражен дивным вкусом, дальше не ешь, а доставь остатки придворной кухне.

3. Коли ты, подданный, знаешь чудный рецепт — изволь о том заявить и доказать свое поварское искусство делом.

Обладавший и знавший, но не сделавший по сему велению будет четвертован и временно украсит собою императорский дворец (по куску на каждую башню).

Б.М.

 

Настал день казни. Сван попросил стражу увести Мина, чтобы младший брат не терзался напрасно. Но Мин сказал, что уйдет добровольно, а сам отошел на несколько шагов и сел на пол в коридоре. Отсюда юноше не было ничего видно, но слышал он хорошо.

Начальник тюрьмы то бегал осведомиться о распоряжениях, которые никак не поступали, то приходил взглянуть на Свана. А к полудню перестал суетиться — в это время суток казни не проводились, так как занятые работой крестьяне не могли на них присутствовать (присутствие было добровольно-принудительным в целях устрашения и поддержания дисциплины).

Сван сидел на скамье в углу камеры, закинув ногу на ногу и посвистывая.

— В проволочках нет ничего необычного. Даже специально иногда тянут — чтобы смертник подольше помучался, — сказал усатый офицер, подойдя к решетке.

Сван вскинул голову и улыбнулся:

— А пожрать-то дашь чего-нибудь нормального? Я что-то слышал про последний обед.

— Чем сильнее разгорается надежда, тем больней ей гибнуть.

— Послушай, вояка! — Сван быстро перебрался к решетке и схватился руками за прутья. — Не хотел тебя огорчать, но скоро ты будешь выполнять мои приказы, а не Б.М.

— Хахаха! Грозила крыса крысолову!

— Смейся вдоволь, пока можешь. Теперь меня уже не казнят.

— Хахаха!

— А ты, мой усатый друг, украсишь собою башню императорского дворца.

 

Нигодный Сван што ты никак не атвечаеш? Я тебе три письма паслала. Эска не зделала мне вреда. Но маи смерды не умеют куленарить. Я хатела выписать паваров из Слада но ани баяца тут работать Я палучила твой рецепт. Аднака никто не может по нему пригатовить. Сван если ты хочешь адин день на свабоде приежай сделаеш ужын. Патом тибя все равно казнят но хатя бы пагуляеш идет?

Б.М.

 

Несмотря на то, что казнь не состоялась, Мин не подошел к брату. Он был ошарашен одной мыслью, слишком чудовищной, чтобы быть правдой. Сван хочет взойти на престол? Почему он никогда об этом не говорил? Как он может это сделать при живой тетушке? Почему Сван ведет себя по-разному в присутствии Мина и когда считает, что он его не слышит? И, наконец, почему люди кличут Свана Алхимиком?

Что-то вот-вот должно было сложиться в голове Мина в цельную картинку. Только он не был уверен в том, что хочет ее увидеть.

 

Лучезарной и несравненной

 

Дорогая тетушка! Я не удивлен неспособностью ваших подданных приготовить ужин по моему рецепту. Он требует таланта, долгих лет практики и немалой доли чутья.

На крыльях любви и преданности устремился бы к Вашей монаршей персоне, но тяжкая вина не позволяет мне покинуть место заточения. Я хочу до конца испить предназначенную мне горькую чашу и смертью искупить свой страшный проступок.

Ведь тогда я смогу представить пред Вами чистым и обновленным, хоть уже и в другом мире. Иных желаний не имею.

 

Навсегда преданный Сван.

 

Прошел месяц. Смертный приговор оставался в силе, но Сван теперь жил при дворе. Он прибрал к рукам всю кухню. Он требовал доставлять в Пресветлую Империю редчайшие ингредиенты из далеких стран, и со всех сторон к замку тянулись караваны. Наемники везли обложенное льдом мороженое из молока диких антилоп, обитающих в Сладе. Они доставляли крохотных лесных птичек, таких маленьких и нежных, что их можно было есть прямо с косточками.

Б.М. жадно набрасывалась на кушанья племянника. Она быстро училась усиливать удовольствие от приема пищи: просила надевать себе на глаза повязку, чтобы обострить чувство вкуса, требовала, чтобы во время еды ей читали поэмы об изысканных кушаньях. И никто не мог писать такие поэмы лучше Свана.

Б.М. пыталась держать племянника в строгости, но все чаще чувствовала страх: вдруг когда-нибудь с ним что-то случится, и она останется без грандиозных обедов?

Еда доставляла Б.М. такое колоссальное удовольствие, что внутренняя пустота и скука растворились без следа.

 

Сван был одержим кипучей деятельностью. Он не замечал, что Мин исподтишка упорно наблюдает за ним, следует по пятам. Казалось, Сван вообще забыл о существовании младшего брата.

А настойчивость Мина оказалась вознаграждена.

Однажды ночью, когда кухня уже опустела, он притаился в том самом закуте, в котором ему как-то пришлось переодеваться в старое тряпье. Тут тоже был глазок в стене — видимо, Б.М. избрала это место одним из своих наблюдательных пунктов.

Сван деловито проверял пестрые ряды баночек со специями. В свете свечей его красивое лицо отчего-то казалось монашески строгим.

Вдруг дверь распахнулась, и в кухню вошел Тэнно. Хитрющий, с разболтанной походкой, он выглядел полной противоположностью торжественно строгому Свану.

— Ну, и когда же я стану господином Верховным Экзекутором, ваша светлость? — громко прошептал контрабандист.

— Дело движется. Осталось недолго.

— В который раз это слышу.

— Не испытывай мое терпение, Тэнно.

— Ваша светлость не в том положении, чтобы угрожать. Позвольте напомнить, что мои риски в этом предприятии были несравненно выше.

— Меня чуть не казнили, дурак! Ладно, не злись. Ты хорошо поработал. Твоя награда будет щедрее, чем ты думаешь. Чего хмуришься?

— Я не понимаю, как ваша светлость может быть столь неосмотрителен.

— Ты опять про Мина?

— Каждую секунду, что он жив, вы подвергаетесь опасности. Я знаю, вы считаете, что Мин не примет престол.

— Не считаю, а знаю, что не примет. У нас с ним есть маленькая общая тайна.

— Мальчишку надо убить.

Мин выскочил из закута и бросился по коридору, ничего не видя и не зная, куда его несут ноги. Единственное, чего ему сейчас хотелось — это не знать, не чувствовать. Не быть...

— Отстань, Тэнно. Я знаю, что делаю. Скоро все изменится! — продолжил Сван.

— Убей мальчишку. Или хочешь — я убью. Без боли. Он ничего не успеет понять.

Сван опустил голову и шумно выдохнул через нос. Потом посмотрел куда-то в стену и спросил:

— Знаешь ты, что такое безусловная любовь?

— Что такое любовь, я знаю, — контрабандист потер три пальца, имея ввиду деньги, а затем изобразил похабный жест.

— Безусловная любовь, Тэнно, — задумчиво продолжал Сван. — это такая штука, за которую стоит умереть.

И бросил уже тише, в сторону:

— Только не мне...

 

Итак, Мин не убивал своей матери. Сван убил ее его руками. Страшного греха, вокруг которого Мин построил свою жизнь, он не совершал. Это сделал единственный близкий и дорогой ему человек, одурманив его и вызвав живые фантазии. Кличка Свана получила объяснение: брат оказался большим знатоком разных веществ.

В тот трагический день они с мамой собирались весь вечер читать сказки и легенды. Сван к тому времени сказками уже не интересовался, но все равно был в чудесном настроении и приготовил для всех ароматный чай. Мин до сих пор помнил тот восхитительный запах фенхеля и еще чего-то... Он быстро опустошил свою чашку. И вдруг все изменилось. Уютная комната исчезла, и Мин оказался в какой-то темной и вонючей яме среди клыкастых чудовищ. Обезумев от страха, он отбивался пока мог, колотил по гнусным мордам кулаками и ногами, рвал зубами плоть, до которой мог дотянуться.

А потом все прекратилось. Мин открыл глаза и увидел лежащую на полу маму. Он просто молча стоял, не понимая, как в этой миниатюрной женщине могло поместиться столько крови. И тут же к мальчику подбежал Сван: обнял, закрыл своим телом страшную картину, начал гладить брата по голове и шептать какую-то ласковую чушь: ты болен, закрой глаза, все будет хорошо...

Всю жизнь Мин мечтал избавиться от своей чудовищной вины. И теперь, когда это произошло, он был несчастнее, чем когда-либо.

 

Б.М. лежала, утопая в воздушнейших перинах. Ее подбородки теперь трудно было подсчитать. Уже несколько недель императрица не вставала с постели. Но никогда в жизни она не ощущала такой полноты бытия. Скуке больше не было места. Со сладостным сердечным биением Б.М. ожидала ежедневных кушаний Свана. Отравить ее теперь было проще простого.

— Как самочувствие ее светлости? — мягко спросил Сван.

Он теперь ходил в черном мундире, на котором серебром был вышит герб пресветлой империи, в черных коротких брюках и богато украшенных кожаных сапогах по колено. Свои старые обноски он давно сжег и потом долго топтал пепел.

— Здорово, Сван, — отозвалась Б.М. из глубины перин.

В уголке ее рта уже скопилась слюна предвкушения.

— Побалуешь старуху обедом?

— Почту за честь, милая тетушка.

— Сван.

— Да, тетушка?

— Слушай. То, что ты готовишь — я лучше ничего не едала.

— Смиренно благодарю.

— Я только хотела узнать одну вещь.

— Существует ли на свете что-нибудь еще вкуснее?

Б.М. вся подалась вперед, ее заплывшие глазки жадно округлились.

— Буду с вами честен, тетушка. Я не знаю. Но у меня есть одна догадка.

— Говори.

— Только вкус этот никому не суждено узнать.

— Все равно скажи! — Б.М. моляще воздела руки к племяннику.

Сван задумчиво улыбнулся и присел на краешек ее огромной постели.

— Я бы сказал, тетушка, — и он едва ощутимым движением погладил белую толстую руку императрицы, потом наклонился и втянул запах ее кожи, прикрыв глаза, — что на свете нет никого вкуснее вас.

Б.М. молчала, смотря прямо перед собой. Потом подняла на племянника умоляющий взор.

— Нет, милая тетушка. Что бы вы не захотели сделать с этим знанием, я вам не помощник.

После этого он встал, отвесил низкий поклон и вышел из покоев.

 

В течение нескольких дней после этого в замке царила тишина. Затем по приказу Б.М. в монаршие покои прикатили огромную жаровню.

Мин все еще жил в замке, опустошенный и заново осмысляющий свою жизнь. Смерти он не боялся, а может быть, даже хотел ее — как избавления.

Вдруг он услышал протяжный крик боли. Затем что-то зашкворчало на огне, и по коридорам поплыл сладкий запах, напоминающий свинину. Послышалось громкое чавканье, сопровождаемое низким блаженным рычанием

Затем крик боли повторился — он был более громким и долгим. Мин закрыл уши руками. Ему не хотелось думать о том, чем занимается правительница.

После третьего крика юноша не выдержал и подбежал к двери, охраняемой стражами.

— Сван убивает тетушку! Вы что, не слышите?!

— Его светлость Сван изволили отправиться на конюшни. А императрица не велела никого пускать, — был ответ.

Мин отступил. В нем начало зреть какое-то тяжелое черное чувство, доселе неведомое. Истошные визги и чавканье теперь слились в одну жуткую какофонию, и Мин побежал на конюшни, едва разбирая дорогу.

 

Юноша выбежал во двор, споткнулся, упал и снова побежал. Затем чуть не столкнулся с огромным конем, отпрянул в сторону и едва не свалил с ног Свана.

— Эй, эй, приятель, осторожнее! — Сван приобнял младшего брата за плечи, словно возвращая ему равновесие, — Что-то я тебя давно не видел, столько хлопот. Ты в порядке?

Вокруг кишели контрабандисты, ранее не отваживающиеся покидать пределы бухты. Из казарм выходили стройные полки имперских солдат.

Мин не в силах был вымолвить ни слова и только молча смотрел на брата.

— С тетушкой случилась беда. Скоро нам понадобится новый правитель.

Мин по-прежнему молчал.

— Ладно, братишка, мне пора ехать. Я тебя найду.

Сван сунул ногу в стремя и легко запрыгнул в седло.

 

На следующий день северную башню императорского дворца украсил Вальгорн. Восточной башне достался усатый офицер, южной — начальник императорской тюрьмы. На западной башне расположился Тэнно. Его безрукавка и шаровары зловеще хлопали на ветру. И только кружащие над замком вороны могли разглядеть глубокие кровавые буквы, вырезанные на смуглой груди контрабандиста:

 

Умер во имя безусловной любви.

 

 

Мин стоял в тронном зале. Его лоб пересекла возникшая за одну ночь морщинка, и юноша теперь казался старше своих девятнадцати лет. Глаза Мина были распахнуты, но он ничего перед собой не видел. В голове билась одна мысль: "Я всю жизнь доверял всем, кроме себя, а оказалось, что только себе и могу доверять".

 

Старый слуга Берт стоял неподалеку от трона, напряженно выпрямив спину и наблюдая за Сваном. В его глазах читалась какая-то обреченность.

На глазах у сотен придворных Сван поднес младшему брату документ. Имя Бодливой Матери было заключено в черную рамку. За ним следовало имя Мина, под которым оный должен был расписаться в отказе от престола в пользу следующего претендента— Свана.

Юноша сглотнул и взглянул на старшего брата. Тот ободряюще улыбнулся, кивнув. Сердце у Мина ухнуло вниз — он любил брата до боли, и чувству этому трудно было перемениться в несколько дней.

— Смелее, приятель. Помни, как мы учили: отказываюсь от престола в пользу Бодливого Свана. Если забыл, как пишется, я подскажу. Ты не представляешь, что за рай на земле мы тут устроим.

Мин кивнул, резко выдохнул, и вывел спотыкающимися, но очень отчетливыми буквами:

 

Принемаю пристол.

 

С лица Свана будто упала маска. Торжественно-почтительное выражение уступило место оскалу помешанного. Если бы взгляд мог испепелять, от Мина сейчас осталась бы пригоршня праха.

Сван не в силах был произнести ни слова, только хрипел, как будто его душили.

А Мин проставил на бумаге свои инициалы:

 

Б.М.

 

И добавил, взглянув на стражей:

— Уведите моего брата. Его будут судить за убийство отчима, матери и тетки.

Старый Берт встрепенулся. Его тусклые глаза словно ожили, загорелись надеждой. Кашлянув, слуга сморгнул непрошеные слезы радости и посмотрел на нового Императора.