Степной орёл

Серый однообразный пейзаж: не слишком оживлённая трасса, заброшенные поля, вернувшиеся в первозданное степное состояние, лесополосы. Здесь было тихо даже во время самых тяжёлых боёв. Хорват, царствие ему Небесное, говорил, в этом плане война мало что изменила. Глухая дыра, мол. Теперь эта тишина смущала. Канюк впервые чувствовал бессилие. Ведь наверху за него всё решили.

Дураки любят повторять, будто худой мир лучше доброй ссоры. Какое невежество! Это мог придумать только торговец. Известны их фразочки: деньги не пахнут. Плевать какого цвета курица, лишь бы она несла яйца. Холодная, наплевательская к чужому горю логика. Им лишь бы озолотиться на поставках. Фуры туда, фуры обратно. Перемирие пойдёт на руку только врагу. Он пополнит запасы, подтянет резервы, перейдёт в наступление…

Полдень, но солнце не греет, да и светит вяло. Сдувшийся шарик с позавчерашней вечеринки. Лежит, утопает в пелене облаков. Дует холодный, порывистый ветер. Наждачной бумагой касается лица, вымораживает запястья. Того и жди, что первого снега. А ведь ещё на прошлой неделе накрапывал дождь. Хотя какой дождь? Мокрота туберкулёзника. Степь осталась сухой, с жухлой травой в подпалинах, паутиной трещинок. Раньше хоть было тепло. Теперь примораживало до трясучки и руки становились словно чужие — бесчувственные.

Копать приходилось так много, что кожа на тыльной стороне ладоней обратилась в наросты. Сейчас, правда, особо не покопаешь. Заморозки сковали и без того каменную землю. И хоть дрянь земля, но и за неё надо стоять. Вернее, лежать. Потому что встанешь — и всё! Хорошо, если положат в братскую. Отпоёт поп. Похоронки не будет. Мама не узнает. Брату — наплевать. Отец выругается. Сестра заплачет. А Аня… иногда казалось, что между ними ещё оставались какие-то чувства в облаке лживых от времени воспоминаний. Как там она? Ждёт, плачет, тревожится? Нашла замену?

Прошлое, казалось, принадлежало чужому человеку. Пьянки, прогулы, скандалы, кредиты. Кому я должен, всем прощаю. Мама платит. Не надо, мама! Я — взрослый! Сам! Денег нет. На старое место не вернусь! Не буду! Ты платишь? Ну, плати, мне всё равно…

Прошлое умерло. Канюк понял это под первым обстрелом. Где, кто, откуда? Оттуда. Не видно даже вспышек. Гул ближней канонады, фонтанчики земли. Не убежать, не спрятаться, не уползти.

— Окопаться! — приказ Артура. В батальоне он Король, а раньше, говорят, заправщиком работал.

Как будто вчера. Вчера? Нет, "тогда" убило Хорвата. Минуту назад он протянул покурить и вдруг уже скукожился жжёным пластиком. Осколок. Повезло, что в сердце. Не мучился. Другому парню прямо на носилках оторвало руку и ногу. Железный человек! Тоже повезло — вынесли, живой. Инвалид в тридцать лет без льгот. Для государства всё одно: он или какой-нибудь попрошайка, заснувший на путях по пьяни.

Как сладкий минувший сон прошлое развеялось под влиянием быта. И пусть где-то там, за кормой уходящего корабля, ещё барахтались в пустоте образы: школы, сигарет в туалете, первого глотка пива — терпкого, обжигающего своим холодом, друзей. Всё это уже ничего не значило.

Шоссе асфальтовой змеёй уходит за горизонт. Дальние лесополосы видятся голубыми предгорьями. Поле выморожено холодом, обтёсано северным ветром. Качает жухлой травой, ржавеет костяками машин, оставшихся ещё с начала кампании. Местность кажется безлюдной. Глаз слепой, глаз городской. Смотрит — дальше носа не видит. Ведь степь кишит чужими взорами. Каждый квадрат под двойным контролем.

— Едут, — приглушённый, больше по привычке голос Саранчи. С дороги всё равно не услышат. Слишком уж громыхают траки гусениц, ревут моторы.

Артур приказал этих пропустить. Если, мол, кто рыпнется, то свои по квадрату "Градом" накроют. Политика: кто-то где-то о чём-то договорился в тёплых, чистых кабинетах. Политики сражаются по-рыцарски — если устанут, то спрячутся за спины сержантов. Додуматься только — пропустить колонну! Чтобы осада продлилась ещё на несколько месяцев. Чтобы умерло больше людей.

— Кто-то хорошо дал на лапу, — улыбается сосед.

Для силовиков он закоренелый преступник. Да, именно этот доброжелательный гигант с простым, несколько глуповатым лицом. Нос картошкой, пухлые щёки, копна русых волос. Терпеливый, словно покорный некоему року. Надо — значит надо. Звали — вот и приехал. Он единственный умел обращаться со "Шмелем". Наверное, поэтому его так и прозвали.

Проезжает колонна. Тяжёлые грузовики, под завязку набитые военным хламом. Беспечная солдатня мухами роится на броне.

Руки тянутся к пулемёту. Эх, срезать бы их! Как тогда — по хаммеру. Очередь, дым, пожарище. Некогда разбирать — убил или не убил. Пулемётчики живут меньше других. Ленивые пулемётчики вообще не живут.

Но он всё равно спросил:

— Как думаешь, убил?

Глупый, глупый мальчик!

Артур не рассердился:

— А сам как думаешь? Если бы там сейчас ехал?

Пришли танки. Они долго и беспорядочно расстреливали лесополосу, отрабатывая жалование. Били вслепую, то ли ради страха, то ли от.

— Силовики передают: нас здесь, оказывается, полторы тысячи! — вспомнил смех Саранчи, их радиста из местных, одноклассника Хорвата. Светловолосый, голубоглазый — вылитый ариец.

Танки почти отстрелялись, но одному показалось мало. Он медленно пополз в зелёнку, к их скрытым, рассредоточенным позициям. Всё ближе и ближе, полосуя землю пулемётами.

— Не отвечать! — окрикнул Артур.

Лишнее. С такого расстояния только зря раскроешься.

Сто метров. Теперь уже можно было его рассмотреть. Огромный танк зеленоватой раскраски с неимоверно длинным стволом. Он прогромыхал мимо, периодически постреливая в зелёнку.

— Попался, голубчик! — Шмель сорвал с плеча РПО, своего тёзку, встал в полный рост. Неторопливо выцелил. Бам!

Танк остановился и вспыхнул. Точное попадание метров с сорока в борт. Левиафан мёртв. Рассматривать было некогда, хотя позже они, конечно, облазят останки и сфотографируются. А пока бежать, ползти, таиться. Ответят танки, проснётся артиллерия, зачистит пехота. Но танки неожиданно уходят. Люди не киты, люди своих бросают. Артиллерия перепахивала уже опустелую степь. Пейзаж как из фильмов катастроф: воронки, мусор, дым. Тишина.

Они долго хлопали Шмеля по плечу, трясли руки. Артур, посмеиваясь, расспрашивал подробности. Угостил сигаретами.

— А что я? Я ничего, — улыбался герой дня. — Подпустил и пальнул.

Раздобрев от водки, он вдруг пожаловался, что боится возвращаться домой.

— Двадцать лет лагерей светит, это тебе не шалай балай.

На родине у Шмеля два ребёнка и жена — угрюмая, практичная тётка из поселковой администрации. Он показывал фотографию — такая плотная крашеная брюнетка с тяжёлым подбородком и недобрыми глазами. Любит! И, тем не менее, он в батальоне с самых первых, тогда ещё робких выстрелов апреля. Сейчас уже осень — ранняя, промозглая, чёрная от пожарищ и разрухи. Старая карга, доживающая век на чердаке родительского дома.

Транспорт уходит. Шоссе пустеет. Тишина. Один ветер "порывится", шерудит промеж кустов, воет.

И снова прошлое… К чему оно, когда есть томительное настоящее? Почему раз за разом он прятался в памяти, пусть и совершенно чужой? Что это за кино об искусственных людях, у которых, в конце концов, всё будет хорошо?

— Какой умненький мальчик! — восхищались в школе.

Пол-табеля на "отлично". Правда, уже были странности. "Звоночки", как сказала классная руководительница. Саша ненавидел утро. Утром хотелось спать. Школа начиналась с восьми.

— Что с тобой, Саша?

Мальчик распластался по парте.

— Я таю, как маргарин на сковородке…

Класс привычно засмеялся.

И сейчас Канюк чувствовал себя маргарином. Хроническая сухость глаз стала постоянным спутником. Засыпая, он не чувствовал облегчения. Сны оказывались короткими, напоминающие мельтешение светло-жёлтых слайдов. Пробуждение — тягостным.

В бинокль можно разглядеть остов аэропорта. Огромный рынок смерти, где за мертвецов расплачиваются мертвецами. Вся легендарная осада: горсть силовиков против горсти ополченцев. К самому аэропорту, правда, ополченцы пока не приближались. Да и к чему там можно приближаться после четырёх месяцев артиллерийских дуэлей?

— Почему мы его не возьмём? — как-то спросил Саша. Он ещё не вошёл в роль Канюка — меланхоличного, одеревенелого от хронической усталости пулемётчика.

Артур, которого уже тогда за удачливость прозвали Королём, протянул магазин.

— Вот патроны. Иди, бери!

Говорить, как известно, все мастаки. В Сети война говорунов. Наши, не наши. Помои с обеих сторон, но своё говно слаще сахара. Глупо! Слова не убивают. Вылетают, жужжат над мусорными кучами и угасают в вечности. Брат тоже говорун. Только колеблющийся, выискивающий истину в действе. Имеет ли право часть государства на отделение? Этично ли вмешиваться во внутренние дела чужой страны? Какой дурак — истина в движении! Взял — сделал как Александр, без рассуждений. Никого не предупредил, собрал деньги, вещи, купил билет на рейсовый автобус и вступил в ополчение. Пришёл на зов.

— Двадцать тысяч в месяц, — сказал лоснящийся сытостью полковник. Канюк не запомнил его имени. Обрадовался. Не куча денег, но для начала неплохо.

— Там тебе деньги всё равно не пригодятся. Потеряешь или ещё чего. Вернёшься к присяге — сразу за два месяца и получишь.

Если вернёшься. Канюк понял это на второй день, когда вместо обещанной учебки, добровольцы отправились прямо в "окопы". Выражение, конечно, образное. Их батальон, как цыгане скитался от одной линии фронта к другой. Война была везде. Она настигала в глубоком тылу у подъезда, на одной из полупустынных трас, в лесопосадках, прокуренном подвале-убежище.

— Будут мурыжить, пока не сдохнем, — напророчил себе Хорват. Но и живым денег не дали.

Теперь оставались считанные дни до присяги. Шла первая неделя переговоров. Всё так же тянули растяжки, следили за проездами, вяло постреливали. Мины летели всегда. Чем-то это напоминало морской бой со слепой стрельбой по квадратам. Чаще били впустую, иногда попадали. В дома залетало постоянно. Смерти поселян стали обыденным делом, частью пейзажа за пыльным стеклом корреспондентского уазика.

— Я возвращаюсь, — решает Канюк. — Делать всё равно нечего.

— Домой — это хорошо, — говорит Шмель. — А я останусь. Посмотрю, как долго мир продержится.

Серая пелена чуть расходится, выталкивая краешек солнца. Всего лишь на миг. Но вдруг стало светло и почему-то тепло в груди. Домой — это хорошо. Дом пахнет свежим хлебом.

Уазик с дребезжащими стёклами и разодранной коричневой обшивкой салона, дальняя, но уже мирная канонада, вокзал — хронически серые маршрутки, набитые старухами, граница: очередь машин, матерки, окурки на обочине. Людской поток. Та же серая дорога, степь, пелена из неба и пыли. Родной дом, приехал без предупреждения, ночью. Услышал лай собственной собаки, не узнавшей вчерашнего мальчишку. Тише, дура, соседей разбудишь! Лицо брата в окне. Светящийся прямоугольник монитора в тёмной комнате.

Хозяйский стук в дверь.

— Кто там?

— Я!

Ругань в ответ.

— Живой! Вернулся!

Первые, пока робкие вопросы. Да, вернулся, вроде насовсем. Как там? По-всякому. Что было? Всякое было. О войне не говорят. О войне пишут. Мать, отец кудахчут в соседней комнате. Посреди ночи звонили сестре в другой город. Вернулся! Завтра приедет.

Неделю отсыпался, привыкал к тишине, размеренному течению жизни. Наконец-то сбрил бороду. Посидел в Сети, почитал, что в мире творится. Анька прибежала: обняла, поцеловала, выругала. Ночные прогулки с друзьями. Среди них он герой. Канюк не как все, Канюк — смог. Неделя эйфории.

А потом мать погнала на работу: упрёками, жалобами, хмурым лицом. Канюк, нет, теперь просто Саша вернулся на рынок — прежнее место. К своему старому хозяину, у которого перед "авантюрой" прихватил часть выручки в качестве аванса. Героев не судят — помирились.

Рынок без выходных: вставай затемно, продавай до последнего человека. Ненавистное утро, томительный день, сладостная ночь. Пачка презервативов в правом кармане. Его ещё любили, им пока восторгались. Анька предложила съехаться.

На сайте силовиков нашёл свою фотографию с подписью террорист и мародёр. Долго смеялся, друзьям показывал. Истинно, в людской подлости нет предела. Но пока это забавляло. Одна лишь сестрёнка боялась, что приедут в дом убивать. Глупая! Сетевая злоба бессильна.

Сестра наивная, хрупкая — на ветеринара учится.

— Ты знал, что наши орлы улетают на зимовку в Африку? — спросила, не отрываясь от учебника.

Александр пожал плечами:

— Не знаю, я в жизни видел только одного орла. Вечером он упал с нашей крыши и поутру издох.

— Это был ястреб! — голос старшего брата из соседней комнаты.

— Один хрен.

Саша улыбался, осенённый величием. Всё хорошо. Жаль, только опять будет утро и ненавистный рынок, полный торгашей и мелочных покупателей. Он не ложился, чтобы оттянуть пробуждение. Лучше бы лёг! Посмотрел на ночь новости.

В мирное время тоже стреляли. Вот и их батальон попал под удар. В новостях правды нет, толком ничего не понятно, но одно лицо он узнал. Шмель! Камера тут же стыдливо отдёрнулась от тела, перешла на разрушения крупным планом. Что же, Шмель теперь может не беспокоиться о сроке. Оттуда ещё никого не забирали.

Жил мужик, воевал, умирал и ради чего? Ради людей? Так их как убивали, так и продолжают убивать. Тогда зачем? Из чести? Гордости перед друзьями?

Напился в одно рыло. Брат проснулся, увидел его посреди кухни, разговаривающим с кошкой.

— Да, были люди… Мы там сделали, сдержали… А они? — как сломанная пластинка, одно и тоже по сотому кругу.

Так и не вспомнил, что наговорил. Потом пересказали. Пропустил работу. Взял — и не вышел, как в старые времена. Чай, не помрут без него. Проспал до трёх дня. Нашёл друзей. Ещё раз напился. Остался у Аньки. Ночью причудился обстрел, спрятался в шкафу. Обоссал плащ её мамы. Лучше бы Анька ругалась, нет, смотрела с жалостью, как на больного. На работу не вышел.

— Чтоб ты сдох! — напоследок ругнулся хозяин. Короткие гудки в трубке.

Денег нет… Попросить не у кого.

Ночью спать страшно. Мины, короткая очередь, сбитая постель и подушка в слюнях.

— Вы верите в спасение? — вопрос блаженной на улице. Едва удержался, чтобы не плюнуть ей в рожу. Что она может понимать в спасении? Там люди гибнут… а она, а они…

— Нам лучше взять перерыв, — совсем нетелефонный разговор. Голос Аниной мамы за кадром: "Скажи ему, чтобы катился на"…

Дома скандал.

— Я за тебя до сих пор кредиты выплачиваю!

— Мне всё равно! — внезапно озлобился. — Оставьте меня в покое.

Сходил в военкомат. В армию бы: срочная, потом на контракт. Стабильность в жизни. Не берут — грехи юности.

Запоздалое раскаяние: пока он там игрался, другие устраивали свои жизни. Так герой, получается, это что-то вроде общеизвестного дурачка, служащего примером для других дурачков.

Одна новость хуже другой: опять началась война. Король Артур в опале. Слишком властолюбив, самостоятелен. Говорят, к нему на дом приехали, посадили в воронок, прокатились куда следует. Продержали пару дней в подвале. Кого-то шлёпнули для острастки. И Артур, якобы, теперь как пёс. Гавкает по команде. На всех фронтах потери. Люди нужны! Канюк нужен, пулемёт его. А нерадивый торгаш Саша никому не нужен. Позор семье или неудобство друзьям. И он уехал, без предупреждения, как и в первый раз. Собрал вещи, камуфляж, отправил сообщение на границе. Прощайте, мол, все дела.

Батальон действительно потрепало. Саранчу контузило, Шмеля убило. Артур, пусть и с пустыми как у зомби глазами, по-прежнему заправлял делами.

— Дорога чистая, — говорит. — Наша разведка уже в селе. Сейчас на машинах и быстренько на позицию. Эти…. (ругнулся) теперь в котле. Прижмём и через неделю аэропорт наш.

Колонна автомашин, Грады, даже бронетранспортёр. Пехота сидит под брезентом в кузовах "КамАЗов".

— Теперь мы им покажем, — пыжится кто-то из новичков. Очередной герой до первого боя.

В рации только и слышно — "быстрей".

Непривычно чувствовать себя на стороне победителей, будто поменялся местами. Канюк притёрся к борту поразмышлять. Сейчас приедут, окопаются. Дадут бой. Замкнут котёл. Следом на аэропорт. Домой возвращаться незачем. Принять присягу и остаться. Новая жизнь. Может, офицера дадут.

Гремит близкий взрыв и следом стрекочет пулемётная очередь. На брезенте просвечивают, расползаются аккуратные дырочки. Кто-то выпрыгнул на ходу. Стон справа. Артур утыкается носом в живот. Через прорехи на спине просачивается кровь. Визг мин.

Грузовик дымит чёрным. В последний раз дёргает и каменеет. Канюк соскальзывает на землю. Кабина разворочена. Шины спущены. Пахнет жжёным пером и соляркой. Мокрый асфальт. Свежие мины. Взрыв! Солдата подхватывает гигантской рукой и кидает с насыпи. Оглох. Левый глаз заплыл. Кровь, кажется. Боли нет. Чьи-то ноги пробегают мимо. Чистые, шнурованные полуботинки. Краешек серого неба на фоне щебня.

Какая же тишина в здешних краях!