Тишка

Если бы не война, Тишка никогда бы не оказался в Зауральске. Они с мамкой бежали от самого Витебска. Сначала ехали на подводе, погрузив туда весь скарб, окромя мебели. Потом, когда лошадь пала от шальной пули, подводу пришлось бросить. Мамка взяла только чемодан с самым необходимым. Так они и шли пешком: мамка с грудной Маруськой на руках, пятилетний Минька, вцепившийся в мамкину юбку и Тишка с тяжеленным чемоданом.

— Не скрябай по дороге, — ворчала мамка, — дыру протрешь.

Тишка только шмыгал носом и молча шёл дальше. С мамкой не поспоришь — можно и подзатыльник получить. Чемодан был небольшой. В нем умещалось по смене белья, пара чистых пелёнок для Маруськи, да по тёплой кофте каждому на тот случай, если война продлится до осени. Но восьмилетнему Тишке он казался набитым булыжниками. Деньги и документы мать сложила в узелок и держала за пазухой. Маруськины пеленки приловчилась сушить прямо на себе. Постирает в какой луже, обмотает вокруг голого тела, под рубахой, и идет себе дальше. Благо, лето, сохнет быстро.

А потом они сели в поезд, и ехали долго-долго. Из разговоров взрослых Тишка узнал, что немец прёт, то ли как танк, то ли на танках, и хочет занять Москву и убить товарища Сталина. Последнее так взволновало Тишку, что он всю ночь не спал. Ведь как же это можно — убить самого Сталина! Он же — отец и вождь всех народов СССР. Тишке об этом в школе говорили. Он уснул лишь под утро, и ему снилось, будто скачет он на гнедом коне, а рядом с ним маршал Ворошилов и сам легендарный Будённый. И говорят они ему: "Бей фашистов, Тишка! Спасай товарища Сталина!"

Бить фашистов он не побежал — мамка не пустила. Поймала уже в тамбуре и таких оплеух навешала, что хватило бы на пятерых. У Тишки долго потом горели уши, и болела задница. Но больнее всего было внутри, где-то за грудиной, когда соседи по вагону смеялись над ним и называли "аника-воин".

В Зауральске они поселились в маленькой комнатушке в бараке. Из мебели там было два стула, да ржавая кровать — царская роскошь! На кровати спала мамка с Маруськой, Минька спал на составленных вместе стульях, а Тишка на полу.

Мамка устроилась на завод работать, стала получать продуктовые карточки, которые велела беречь, как зеницу ока. На карточки продуктов давали мало, Тишка постоянно ходил голодный, но есть не просил — боялся мамку. Минька тоже не ныл. Когда мамка была на работе, они присматривали за Маруськой, время от времени возили её к мамке на завод, чтобы она сменила пелёнки и покормила малУю. Для своих нужд они приспособили садовую тачку, одолженную у соседа, нарвали туда травы, чтобы Маруське было мягко, и возили сестру в ней. На обратном пути они сворачивали к речке, где Тишка стирал пелёнки. Ну как стирал — пополощет в воде, чтоб какашки смылись, и ладно. Бела — не бела, а в воде побыла. Минька в это время держал тачку. Близко к воде Тишка запретил ему подходить.

— Зронишь ещё в воду, — говорил он брату, — всё мамке расскажу.

Когда мамка была дома, оба брата убегали на улицу. Они быстро сдружились с местными ребятишками, лазили по садам, воровали яблоки, и хоть как-то перебивали чувство голода.

Лето в Зауральске короткое. Скоро в прихваченных из дома кофтах было уже зябко, а другой одежды не было. Выручила соседка. Принесла мамке кое-каких вещей:

— На вот, перешей своим мальцАм, пока мои на фронте.

— А ну как вернутся — что же вы делать будете? — не решалась мать.

— Так они, чай, не голые вернутся. Да и когда ещё это будет? — всхлипнула тёть Дуся, — Твой хоть пишеть?

Мать покачала головой:

— Как ушёл на фронт, так и не было ни весточки.

— Не бери в голову, ещё молоко пропадет. Чем дитё кормить будешь? Письма долго с фронта идут… Пока найдут вас…

Обе женщины разрыдались. У тёть Дуси на фронт ушли все — муж и трое сыновей. Четвертого не взяли из-за зрения, так он ушёл в партизаны, а тёть Дуся осталась одна.

В новых куртках осень уже не казалась такой студёной, а мать нашла себе подработку. Шила она неплохо, вот и стала брать на дом — кому укоротить, кому клин вставить; то соседям, то заводским.

Шила мать по ночам, при свете лучины. Керосин был дорогой, и достать можно было только на рынке у спекулянтов, а лишних денег в семье не было. Мать шила, тихо напевая какую-то заунывную песню, от которой у Тишки становилось тоскливо на душе. Зато на вырученные деньги она справила им с Минькой по паре валенок с галошами, да буржуйку в долг выпросила.

Буржуйка тепла давала немного, но хоть руки было где погреть. Теперь в обязанности братьев входила еще и заготовка хвороста. Пока один сидел с Маруськой, другой шёл в лес собирать сухие ветки.

В тот день очередь сидеть с сестрой была Тишкина. Он заволновался, когда за окном стали сгущаться сумерки, а Минька так и не вернулся. Тишка хотел было бежать на завод за мамкой, но Маруська уже начинала ползать, и её никак нельзя было оставлять одну. Он с трудом дождался окончания смены.

Мать, как услышала, что Минька пропал, побелела вся и хотела бежать на поиски. Тишка остановил:

— Ты не знаешь, куда он ходит, а я знаю. Там балка есть, где кустов много. Если огородами бежать, быстрее будет, — убеждал он мать.

— Сиди, я сказала, темно уже.

Но Тишка поднырнул под руку и был таков. Это был первый случай в его жизни, когда он ослушался мать. Он бежал, сердце бешено колотилось в груди, и стук его отдавался в висках. Уже за околицей он остановился перевести дух и почувствовал, как холод пробирается к нему под рубаху. Второпях Тишка выскочил, в чем стоял, оставил куртку дома.

Он кубарем скатился в знакомый овраг, едва не свернув шею.

— Минька! — звал он, — Ми! Нька!

Никто не отзывался. Тишка добежал почти до конца балки, когда услышал что-то, отдалённо напоминающее плач.

-Минька!

— Тишка! — послышалось в ответ.

Брат сидел на дереве, обхватив толстую ветку руками и ногами, и прижавшись к ней всем телом.

— Слазь! Что ты там делаешь? — крикнул Тишка

— Не могу.

— Прыгай. Тут не высоко.

— Я зацепился. Если спрыгну, куртка порвётся, мамка забьёт, — Минька разревелся.

— И впрямь забьёт, — согласился Тишка и полез на дерево.

В темноте, наощупь, он отцепил куртку от сучка, за который та зацепилась и скомандовал:

— Прыгай!

Минька послушно плюхнулся вниз.

— Пошли быстрей домой, — Тишка взял брата за руку, — мамка что так, что так заругает.

— Не могу, — снова заныл Минька, — ноги затекли, не идут.

Тишка принялся растирать брату ноги. У самого зубы уже стучали от холода, и немели пальцы. Наконец, Минька смог идти.

— Ты чего на дерево полез?

— Там гнездо было. Я думал, там яйца. Думаю, принесу мамке, она яишню сделает. Помнишь, ты так лазил, до войны ещё.

— Так то весной было. А сейчас осень. Какие яйца?

— Я не знааал, — Минька снова разревелся.

Навстречу им, от поселка уже шли люди. Кто-то светил фонариком, кто-то звал.

— Мы здесь! — откликнулся Тишка, но голос был каким-то слабым.

А потом их заметили. Кто-то укутал Тишку во что-то теплое, кто-то подхватил на руки.

Удивительно, но Минька после этого приключения почти не заболел. Так, походил пару дней с соплями. Зато Тишка слёг надолго с жутким кашлем. Мать отпаивала его козьим молоком и мёдом — где-то раздобыла в долг. Даже ругать не стала.

Тишку разбудил жуткий вой, как будто собака выла. Он сел, разогнал остатки сна и понял, что то была не собака. Тишка выглянул в коридор. Выла тёть Дуся. Она выла и причитала, снова выла, и снова причитала. Вокруг неё столпились соседи, но никто не пытался её успокоить. Так и стояли в скорбном молчании. Тишка оглянулся — мамка уже ушла на смену, Минька с Маруськой еще спали. Он проскользнул за дверь и присоединился к толпе молчаливых соседей.

— Тёть Дуся похоронку на сына получила, — ответил на его невысказанный вопрос дед Гришка.

Тишка знал, что такое "похоронка". На их улицу уже приходили подобные. А вот в их бараке это была первая. Он молча подошел и погладил тёть Дусю по голове. Женщина прижала Тишку к себе и зашлась плачем с новой силой.

Каждое утро Тишка и Минька слушали по радио Левитана. Они нашли на чердаке старую карту и по ней "следили за немцами". Москва на карте была отмечена большой красной точкой, и, судя по всему, немец был уже где-то совсем близко. Минька читать не умел. Он возил пальцем по карте и шевелил губами, повторяя про себя названия, которые Тишка читал вслух.

— А папка где воюет? — то и дело спрашивал Минька.

— Папка везде, — отвечал Тишка, — знаешь, как он этих немцев бьёт? Ух! Ух! Только и летят клочки по заулочкам.

На самом деле Тишка не знал, где папка, но сознаваться в этом перед младшим братом не хотелось.

Вскоре заболела Маруська. У нее был сильный жар, она капризничала и плакала. Сколько братья ее не развлекали, ничего не помогало. Тишка послал Миньку за матерью. Мать прибежала запыхавшаяся, платок сбился, фуфайка нараспашку, спина взмокла. Следом за ней пришёл фельдшер, за которым также пришлось бегать Миньке. Фельдшер осмотрел Маруську и назначил лечение.

— Это мы её заболели, — шепнул Минька, — мамка говорила, в тачке не возить, а то простудится. А мы всё равно возили.

— Без тачки нельзя, она тяжелая, — также шёпотом ответил Тишка, — мамке только не проболтайся.

К утру мать заболела сама. Она кашляла и не могла подняться с постели.

— Тиша, — позвала она, — возьми деньги, карточки, сходи в лавку, отоварь.

Тишка с радостью бросился выполнять поручение. День был морозный, солнечный. Все его мысли были заняты тем, что, вот он — Тишка, настоящий добытчик и кормилец — сейчас принесет хлеба больной матери. Он так размечтался, что не заметил, как оказался на пустыре. Слева — высокий забор, справа — сарай. Дорогу перегородили хулиганы.

— Выворачивай карманы, — сказал тот, что был постарше.

Тишка узнал его — шестиклассник Егор, второгодник, двоечник и забияка.

— Чего уставился? — гаркнул Егор.

Тишка зажал карточки в кулак. Друзья Егора обступили мальчика. Один держал за плечи, двое шарили по карманам. Один заметил зажатый кулак и торчащие из него края карточки.

— Что это у нас тут? — он стал разжимать пальцы Тишки по одному, — Карточки! Продуктовые!

Тишка дёргался в безуспешных попытках вырваться. Он сопел и скрипел зубами:

— Пустите, гады! Четверо на одного! Нечестно! А ну, пустите!

Из глаз брызнули слёзы. Не от боли, нет. От обиды и отчаяния. Хулиганы были старше, здоровее, и их было больше. Они обчистили Тишкины карманы, даже не вспотев. Потом толкнули, и он влетел в стенку сарая. Уходя, Егор сплюнул "козью ножку", и это было, как плевок в самого Тишку. Его словно растоптали, раздавили и выбросили. Он сидел в грязной жиже и ревел в голос, руками размазывал по лицу слёзы и сопли. Как он придет домой? Что скажет мамке? Ведь он подвёл их. Подвёл!

Домой он пришёл затемно, когда слёзы кончились, а руки-ноги окоченели. Тишка знал, что от мамки сейчас влетит за карточки, за деньги, за хлеб — за всё. Мамкин вой он услышал ещё с улицы. Ей вторила Маруська.

Тишка прокрался в коридор. Дверь в комнату была открыта. Из кухни шёл зарёванный Минька со стаканом воды в руке.

— Минька, — шёпотом позвал брат, — чего случилось?

Минька обернулся.

— Папку… похоронка… — заревел он.

События минувшего дня тут же поблекли, стали такими мелкими, неважными... Нет! Только не папка! Ведь это же его папка! ЕГО! И Минькин! И Маруськин! Это ошибка. Точно, ошибка!

Тишка побежал в комнату, выхватил у мамки скомканный листок и стал читать. Нет, всё верно, ошибки не было — это его папка погиб в бою, геройски закрыв собою командира.

Слёз не было. Он выплакал их ещё там, у сарая. А вместе со слезами ушла и какая-то частичка души. В груди образовалась пустота, которая тут же стала заполняться чем-то доселе незнакомым. Сначала в душу вползло отчаяние, за ним скорбь, следом — злость. Злость была больше всех. Она тут же вытеснила всё остальное. Тишка был зол на немцев, убивших отца, на хулиганов, отнявших деньги и карточки, и на себя. На себя он был зол больше всего. Как! Как он мог быть таким беспечным, таким легкомысленным? Как не понимал, что в отсутствие отца он — единственная опора матери?

Про карточки мать, ясное дело, не вспомнила. Но она вспомнит. Не завтра, так послезавтра. Надо было что-то придумать, найти какой-то выход.

Тёть Дуся накапала мамке каких-то капель, и та уснула беспокойным сном. А Тишка не спал. Всякий раз, когда мать ворочалась во сне, он с ужасом думал, что вот сейчас она спросит, где хлеб.

К утру решение пришло само. Он тихо поднялся, оделся, стянул мамкин пропуск и выскользнул за дверь.

Морозное утро когтями вцепилось в щёки. Тишка прошёл вдоль изгороди и вышел на улицу. Люди, которых он встречал, шли в том же направлении — к заводу. Словно ручейки впадают в реку, люди выходили из переулков и улочек на центральную улицу. Тишка влился в общий поток. Одни шли молча, другие о чем-то тихо друг с другом переговаривались.

На проходной стоял красноармеец. Люди подходили к нему, показывали пропуск и проходили внутрь, за турникет. Настал черёд Тишки. Красноармеец бегло взглянул на мамкин пропуск, потом на Тишку:

— Отойди.

За Тишкой шла тётенька. Её красноармеец пропустил. И хромого дяденьку тоже пропустил. И парня в ушанке. Тишка не понимал. Ведь у него был такой же пропуск, как и у них.

— Дяденька красноармеец, — позвал он, — у меня пропуск есть.

Красноармеец даже не взглянул в его сторону.

— Дяденька, — Тишка набрался храбрости и потянул за шинель.

— Отойди, — бросил красноармеец и поправил на плече винтовку.

— Ну, мне очень надо! Ну, пожалуйста!

Люди на проходной стали оборачиваться на них.

— Это же Ефросиньин пацан, — сказал кто-то.

Из толпы вышел толстоватый усатый дяденька:

— Ты чего здесь делаешь? Мамка где?

— Болеет. Я работать пришёл. Дяденька, — взмолился Тишка, — мне очень надо. Я карточки… потерял. Я хорошо буду работать. Обещаю.

Дяденька почесал подбородок:

— Мамка сильно болеет?

— Лежит, кашляет и плачет.

— А плачет чего? — не понял дяденька.

— Похоронка пришла на папку, — Тишка тяжело вздохнул.

— Мда, дела… Так ты теперь, выходит, за старшего в семье?

— Ага.

— Кормилец, значит?

— Ага.

— Ну, пошли, кормилец, у меня сейчас каждая пара рук на счету.

Тишке выдали пропуск, точь-в-точь как мамкин, только с его именем и фамилией. Дяденька оказался большим начальником на заводе. Не директором, а вот сразу после него. Звали дяденьку товарищ Ерофеев, все обращались к нему уважительно и даже с почтением. Товарищ Ерофеев провёл Тишку в цех, где было много-много станков. Они гудели, жужжали, скрипели и ревели. У каждого станка была своя работа. Одни сверлили, другие фрезеровали, третьи точили. Тишка так и не понял, что значат все эти слова, но было в них что-то важное, нужное и одновременно пугающее. За каждым станком стояли люди. В основном, женщины. Тишка даже узнал тётю Клаву с соседней улицы. Были и мужчины, но их было мало, и они были пожилые, даже почти старенькие, либо наоборот, мальчишки чуть постарше самого Тишки.

Тишка должен был собирать стружку от станков и отвозить её в "литейку". Там, объяснил товарищ Ерофеев, стружку очистят от мусора и переплавят на металл для других деталей. Для работы Тишке выдали тачку и рукавицы. Ещё Тишка должен был готовые детали возить в сборочный цех, где из них собирали боеприпасы и оружие для солдат.

Никогда раньше Тишка не задумывался, чем мамка занималась на заводе, и ещё меньше он думал, где солдаты берут оружие. Так вот, оказывается, где! Его делают на заводе! Значит он, Тишка, помогает, пусть и по-своему, нашим солдатам воевать с немцами. Это было откровение, озарение, от которого Тишка замер с открытым ртом посреди цеха.

— Эй, не спи — замерзнешь, — окликнул его озорной голос.

Кое-кто засмеялся. Тишка оглянулся. За ближайшим станком стоял парень лет шестнадцати. Он весело подмигнул Тишке и вернулся к своей работе.

К концу смены Тишка так устал, что не чувствовал ни рук, ни ног. Нет, он не жаловался — боялся, что отберут пропуск и больше не пустят. В цех зашёл товарищ Ерофеев, поинтересовался, как проходит первый рабочий день. Тишка, превозмогая усталость, заявил, что, если надо, он готов ещё поработать. Товарищ Ерофеев засмеялся и почему-то сказал, что завтра Тишка не то, что работать, с кровати встать не сможет.

Домой он шёл с тем самым парнем, который велел не спать. Они познакомились. Парня звали Миша, и он мечтал пойти на фронт, но в военкомате ему отказали — молод ещё, потому он и пошёл на завод. Тишка всю дорогу молчал. Оказывается, чтобы говорить, тоже силы нужны, а у Тишки их сейчас не было.

Мать встретила ремнём и отборной руганью. Таких слов от неё Тишка за всю жизнь не слышал. Каким-то образом она узнала о случившемся накануне. А, может, просто догадалась. Но больше всего ему досталось за то, что исчез на целый день, и никто не знал, куда. Оправдываться сил тоже не было. Он молча стерпел и брань и порку. А когда мать выдохлась, проскользнул в кухню, потому что за целый день съел только небольшой кусок хлеба и сыра, которым с ним поделился Миша.

Тишка уже спал, когда в дверь постучали. Он приоткрыл один глаз и увидел в дверном проёме тётю Клаву. Она молча поманила мать и прикрыла дверь. Мамка бесшумно вышла следом. Тишке было страшно любопытно, зачем пришла тётя Клава, но он побоялся вызвать новый гнев матери, а потом усталость окончательно взяла своё, и Тишка погрузился в глубокий сон.

Утром болело всё: руки, ноги, спина. Но поддаваться на слабость тела Тишка не собирался. Он встал и побрёл к рукомойнику. На кухне уже хлопотала мать. Щёки горели лихорадочным румянцем, и она зябко куталась в платок. Видимо, жар ещё не спал. Завидев Тишку, мамка всхлипнула.

— Присядь, сынок, — сказала она.

Тишка робко опустился на краешек табуретки. Мамка налила в кружку травяного чая и кинула кусок сахара. С чего бы такая роскошь, озадачился Тишка.

— Что ж ты не сказал мне, что на завод пошёл? — начала мамка.

Тишка молчал и сопел в кружку. Он не знал, что сказать.

— Господи! Какой же ты взрослый!

Мамка прижала Тишку к груди и расплакалась. Тишка не выдержал и тоже разревелся.

Странно, но от этих слёз ему стало легче. Словно дождь смывает пыль и грязь с улицы, слёзы смыли обиду и злость с души.

Мамка собрала ему узелок с собой и проводила до двери.

Потянулись рабочие будни. Каждое утро Тишка уходил на завод, где усердно таскал тачку, а вечером возвращался домой. Мамка поправилась и тоже вышла на работу. От высокой температуры у неё перегорело молоко, и она больше не кормила Маруську грудью. Теперь дома за главного оставался Минька. Тишка втянулся в работу. Мышцы больше не болели, но усталость никуда не делась. Он, как и в первый день, приходил домой, ужинал и ложился спать. А еще он всё время хотел есть.

На заводе над Тишкой подтрунивали и называли Тихоном Кузьмичём.

Иногда кто-нибудь из рабочих брал краску и писал на крупнокалиберных снарядах "Смерть фашистам!" или что-нибудь другое, подобное. Тишка тоже хотел оставить такую надпись, но ему не предлагали, а сам попросить он стеснялся.

Время от времени некоторые детали возвращали из сборочного цеха на доработку. Говорили — брак. Таких деталей было крайне мало, и когда подобное случалось, товарищ Ерофеев сильно ругался. Чаще всего бракованные детали получались у деда Ефимыча — он был самым старым в цехе, часто жаловался, что руки уже не те, да и глаза подводят.

Однажды, забирая у Ефимыча готовые детали, Тишка заметил:

— Дед Ефимыч, как думаешь, эту не вернут? Уж больно она от других отличается.

Старик поправил очки, взял деталь в руки и стал пристально перемерять параметры линейкой.

— Ты смотри, зоркий глаз, миллИметр заметил. Ай, молодца! Не подвёл старого. Сейчас поправим.

С того раза Тишка стал личным негласным контролёром Ефимыча. Брака в цехе стало меньше, а Ефимычу с каждым днём приходилось переделывать деталей всё больше и больше.

Как-то раз, когда Тишка заметил очередной брак, дед устало протёр глаза и сказал:

— Сходи-ка, малЕц, за товарищем Ерофеевым. Очень он мне нужОн.

Тишка выполнил просьбу и вернулся к своей тачке. Через некоторое время товарищ Ерофеев подозвал Тишку к станку деда.

— Ты посмотри, он у тебя до стола еле достаёт, — горячо спорил товарищ Ерофеев, — как он точить будет?

— Трап второй постели, да, на худой конец, скамейку подставь, — не унимался дед, — пойми ты, не видят глаза уже. Он — мои глаза.

— Это ты пойми, не могу я детёнка к станку ставить. А ну как затянет. Тут взрослым пальцы отрывало, а ему всю руку по локоть вырвет.

Они ещё долго спорили, а Тишка стоял рядом, слушал и ничего не понимал. Наконец, товарищ Ерофеев сдался:

— Хорошо. Даю тебе сроку неделю. Если обучишь мальцА, ставь заместо себя. Только с матерью его сперва договорись. Если будет против, значит, против.

На предложение Ефимыча обучить сына токарному делу мамка ответила:

— Он толковый. Он справится.

Так Тишка стал учеником токаря. У станка было много ручек и рычажков. Чтобы дотянуться до них Тишка вставал на скамеечку. Освоился он довольно быстро. Дед Ефимыч стоял рядом, контролировал. А потом и вовсе отошёл от дел. Теперь Тишка сам точил детали, а дед Ефимыч возил их на тачке в сборочный цех.

Однажды привычный ход дел был нарушен неожиданным визитом в цех корреспондента из областной газеты. Он ходил с товарищем Ерофеевым от станка к станку, задавал вопросы, записывал в блокнотик. Наконец, они дошли до Тишки.

— Вот он, Тихон Кузьмич, — представил его товарищ Ерофеев, — работает всего ничего, а норму перевыполняет в полтора раза. Так это взрослая норма, прошу заметить. Детской у нас нет. Чай, не ясли тут. И работает без брака.

— Сколько тебе лет? — спросил корреспондент.

— Восемь… Ой, нет, уже девять.

Мужчины засмеялись, а Тишка смутился. Корреспондент еще немного поспрашивал и ушел, а через несколько дней вышла областная газета, где на первой полосе красовалась фотография Тишки у станка, и была большая статья про их завод, и целый абзац про него — про Тишку.

Мамка загордилась сыном, всем показывала газету. Сосед дед Гришка достал по такому случаю четверть и предложил отметить. Мамка самогон не пила, но отказывать было неудобно. Они сидели в кухне — мамка с Маруськой на коленках, Тишка, Минька, тёть Дуся и дед Гришка. Из закуски была чуть подмороженная картошка, да лук, но Тишке казалось, что вкуснее еды не бывает. Единственное, что огорчало в эту минуту, осознание того, что папка так никогда и не узнает, какой его Тишка молодец. А еще Тишка решил, что, если однажды ему предложат банку с краской, он напишет на снаряде "Гитлеру лично в руки".